Текст книги "Правда и кривда"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

– Может, и так, – снова согласился Безбородько. – Наскучило, надоело в бедности жить, ну, и не буду об этом, начну с другого конца. Хочу, Марко, если согласишься, поработать под твоим руководством… Когда-то и исправляться надо. Что скажешь на это?

– Кем же ты думаешь работать?

– Твоим заместителем.

– Зачем тебе это заместительство?

Безбородько насупил брови, но решительно глянул на Марка и совсем откровенно, с тоской в голосе, сказал:

– Потому что рядовым, простым я, Марко, уже не могу работать: и разучился, и стыдно. Я уже привык быть на сяком-таком виду: на трибунах, в президиумах, в прениях… Сегодня после собрания, когда ты сказал, чтобы к тебе подошли члены правления, встал и я и пошел к тебе. Только на полдороге опомнился, потому что уже иначе не могу. Считай, век между руководителями крутился и сам номенклатурой стал… Как же с этой, практически, орбиты сходить?

И душевная теплынь, и видения далекой молодости были внезапно разрушены этими словами. У Марка задрожали губы. Он уже видел перед собой не человека, а худшие привычки и ту пену, что наросла на мозгах и прокисла на них. Но он сдержал свое негодование и спокойно, сосредоточено спросил:

– Неужели, Антон, тебе так тяжело без президиумов, без постов?

– Очень тяжело, – Безбородько ощутил, что с Марком сегодня можно будет сварить кашу.

– Что же, может, я сделаю тебя своим заместителем, даже председателем со временем.

– Тебя на более высокую должность возьмут? – обрадовался Безбородько. – И это правильно: чего такому человеку, Герою, сидеть в селе? Спасибо, Марко, чем же отблагодарить тебя?

– Не меня, а людей.

– Так чего ты хочешь? – сразу насторожился Безбородько и прежде всего подумал, не захочет ли Марко забрать его дом под правление или ясли; взял же дань с Шавулы и Мамуры и даже бровью тебе не повел.

– Хочу я не так уж и много. Во-первых, чтобы ты научился хорошо и приветливо смотреть на людей, чтобы издали перед ними снимал шапку, как теперь снимаешь перед начальством, чтобы здоровался с ними лучшими словами, а не руганью, чтобы никогда не матерился.

– Так тогда же дисциплины никакой не будет! – ужаснулся Безбородько. – А когда все увидят, что я не председатель, а размазня, то и разворуют все.

– А кто же первым начал разворовывать колхоз? Не ты, не такие, как ты? Зло началось с вас.

– Откуда оно бы ни началось, а людей надо держать в ежовых рукавицах, не послаблять вожжи. Если председатель или его заместитель что-то возьмет себе – это еще полбеды, а если каждый потащит себе, то что тогда будет?

– Итак, ты не веришь народу?

– Народу верю, а людям – нет! Ты еще не знаешь, как война изменила их. И ты не очень, практически, высоко залетай со своим доверием! К общественному добру не так нужны мягкие слова, как крепкие сторожа.

– Хорош твой совет, только не для меня. А ты думал когда-нибудь что через несколько лет у нас не будет никаких сторожей?

– Дурак я думать о таком? А ты веришь в это? – широко посмотрел на Бессмертного, как на чудака.

– Верю и сделаю так в нашем колхозе.

– Тронутый ты человек! – возмутился Безбородько. – Это ты, может, для газеты или для журнала готовишь материалы о высоком сознании?

– Ох, и темный ты, Антон, как осенняя ночь… Разве ты не помнишь, как у нас после революции, когда улучшилась жизнь на селе, не запирались дома? Было такое?

– Было, – согласился Безбородько, а тоскливое опустошение не сходило с его глаз.

– А потом что начало запирать их: благосостояние или недостатки?.. Через несколько лет, когда все пойдет хорошо, у нас будет такое благосостояние, что и дома, и амбары будут без крючков и замков.

– Фантазия! Реализму, практически, нет у тебя ни на копейку. Я еще доживу, как за эту фантазию кого-то будут мять, как сыромять, или снимать с председательства. Значит, не хочешь работать со мной?

– Не могу. Нет у тебя, Антон, кэбы руководителя.

Безбородько сначала оторопел от обиды, а потом злоба скосила ему глаза:

– А ты мерил мои способности? Их у меня и на район хватило бы, да нет пока что такой руки, которая на район посадила бы. Что же прикажешь делать мне?

– Завтра пахарем выходи в поле.

– Вот уж этого не дождешься! Гнул ты, Марко, меня, как хотел, но не перегибай, потому что выпрямлюсь – и по тебе же первому ударю.

– Что же, собирай силу, если ума не имеешь.

– И буду собирать, не сидеть же мне, как на святом причастии! – Безбородько, лихой и красный, встал из-за стола и, не простившись, вышел из землянки.

– Знаменитых, сын, имел ты гостей, – отозвалась от печи мать, когда за Безбородько закрылись двери. – И чего ты сел с ними за один стол?

– Просто интересно было, – покосился на стол Марко и улыбнулся. – Да и польза некоторая есть – их закуска таки пригодится мне: занесем ее утром трактористу на завтрак.

– Ну, а это правда, что на Мамуру и Шавулу столько заявлений подали?

– Нет, мама, я преувеличил для страха, – искренне рассмеялся Марк, – но это не повредит. Пахал же дядька поле чертом, а я попробую ворьем. Пусть хоть немного отработают. Спите, мама.

– Ложись и ты. Или уже началась твоя бессонница?

– Началась.

– И не печалишься?

– А чего же печалиться, когда работы много? Вон уже и зерно на станцию пришло…

Когда Безбородько прошел мостик, его ослепил широкий искристый куст костра, на фоне которого шевелились две темные фигуры. Он огородом пошел к ним и скоро увидел, как Шавула со своей придирчивой женой обжигали кабана.

– Быстро ты, Мирон, начал стараться на Марка, – укусил смешком вчерашнего кладовщика.

Насмешка передернула и привела в негодование Шавулу.

– Я же не сумел так выкрутиться, как ты: у тебя кабан стоит и не сокрушается, а мой кому-то язык высунул, – ударил ногой по оскаленной пасти.

– Ну да, ну да, – поддержала мужа вдвое согнутая Настя. – Кто-то только пост потерял, а кто-то и пост, и кабана, и над ним еще насмехаются.

– Да чур вас, люди добрые, какие там насмешки! Я хотел бы не вашего кабана, а Марка обжигать за вашу кривду.

Это сразу понравилось и Мирону, и Насти; они, как по команде, выпрямились, отерли сажу с лиц, вздохнули.

– Кормила же, выхаживала своего Аристократа, как ребенка, каждый день надрывалась над казанами, молочком забеливала еду, а кто-то пожрет мою работу, – завопила Настя на весь огород.

– Цыц, потому что люди услышат, – крикнул на нее Мирон.

– Или так, или сяк – все равно услышат. Эх, Антон, Антон, не повезло нам с тобой.

– Еще повезет. Марко – птица перелетная: если не полетит вверх, то сами снимем вниз с гнезда. Откармливается! Только глаза не надо с него спускать. Где-то что-то – и пусть бумажка летит и в район, и в область, и еще выше.

– Летели же твои бумажки о том купании, а что помогло? – отрезала Настя.

– Не паникуй, – успокоил ее Мирон. – Ты еще не знаешь, какую силу имеет бумага. Она все терпит, но и все может.

– Это правильно, – согласился Безбородько и обеими руками потрогал кабана. – Хороший! Вы же хоть нутряное сало себе заберите…

XXVII

Он проснулся, когда ночь возле окошек еще не встречалась с предрассветными красками. Во сне к нему выразительно приходили какие-то хозяйственные планы, заботы, что-то такое нужно было, но что – теперь никак не мог вспомнить. Не досада ли? Тихонько напевая «Ой не знав козак, та й не знав Супрун, як славоньки зажити…», он умывается и сначала не может догадаться, почему при всех хлопотах у него радостно на душе. Ага, это, вероятно, потому, что в районе дают наряд на шестьсот кубометров леса. А может, оттого, что сегодня начнут сеять ячмень? Таки нет на свете лучшего дела, как сеять – или зерно, или добро.

На постели, снимая полосатую дерюгу, зашевелился Федько, вот он привстает на локте и изумленно и радостно спрашивает:

– Вы уже поете?

– Мурлычу, Федя. А ты почему не спишь?

– Потому что радуюсь.

– Чему же ты радуешься? Что вчера тройку схватил?

– Да нет, – надул мальчишка губы. – Это же тройка не по правилу…

– Как не по правилу? Выкручиваешься? – неодобрительно взглянул на мальчишку.

– Я, Марко Трофимович, чуть ли не первым решил задачку, ну, и дал ее списать. Но за это надо снижать один, а не два балла. Ведь так по правилу?

– Я, Федя, в таких правилах не разбираюсь, тут лучше посоветуйся с Григорием Стратоновичем.

– Зачем? – снова надул губы Федько. – И так переживу, где мое ни пропадало.

– А чего ты радуешься?

– Что вы стали председателем. Теперь заживем! – уверенно сказал паренек, а Марко рассмеялся.

– Как же мы заживем?

– А это вы лучше знаете, – благоразумно ответил и начал одеваться.

– Поспи еще, Федя.

– За спання не купишь коня. Я хочу немного пройтись с вами.

– Ну, спасибо за поддержку, – серьезно ответил Марко, а паренек недоверчиво посмотрел, не насмехаются ли над ним, потом успокоился.

– Если надо, я всегда помогу вам, у меня же ноги знаете какие…

– Вот и остри их к Ольге Бойчук, чтобы она собирала на разговор всех свекловодов и кукурузоводов. И к Галине Кушниренко сбегай – пусть смотается на маслозавод за перегоном для поросят.

– А будто дадут? – удивился Федько.

– Дадут.

– Навряд. У Безбородько с этим делом ничего не получалось.

– И откуда, Федя, ты все знаешь?

– А как иначе, в селе жить – и ничего обо всем не знать!

Рассвет уже вырвался из объятий ночи, когда Марко подходил к коровнику. На восходе сразу каким-то волшебным взмахом размашисто вырисовалась солнечная корона, и несколько тучек стали украшением в ее лучах. Марко слегка нажал плечом на ворота, вошел в коровник. Привыкая к темноте, он остановился и неожиданно услышал тихий мучительный стон; на него мычанием отозвалась невидимая корова, а стон повторился и перешел во всхлипывания.

Пораженный Марко быстро пошагал к перегородке для доярок. Когда он отворил легкие двери из тесины, из-за крохотного столика, вздрогнув, испуганно встала София Кушниренко, она согнутой в локте рукой провела по глазам и уже старалась улыбнуться.

– Что с вами, тетка София? – пристально посмотрел на преждевременно состарившееся лицо с по-детски ясными глазами.

– Ничего, ничего, Марко Трофимович… – застывает на устах жалостная улыбка.

– Как же ничего? Не кройтесь, говорите.

– Зачем оно тебе? – запечалилась вдова. – То – бабское, негоже тебе и слушать.

– Я теперь даже бабское должен знать – вы для чего-то вчера поднимали за меня руку. Несчастье какое-то у вас?

– Ну да, потому что счастье мне досталось такое, как тому нищему мужику, которому приснился хороший обед. И он улыбнулся во сне, а в это время шло счастье, увидело, что косарь смеется, – и обошло его.

– Так может, мы еще вернем то счастье, – в задумчивости сказал Марко. – Что же мучает вас? Вы так стонали…

– Должна была, Марко Трофимович, должна была, – не только ясные белки, даже стиснутые зубы вдовы отбили тяжелую боль. Она поправила платок и тихо заговорила: – Такая уж беда прибилась к нам, дояркам, – скот истощал, вот и напал на него стригущий лишай. Так жалко мне стало девочек наших, молоденьких, зачем им эта напасть. Вот я и забрала у них больных коров, и сама заразилась нечистью, а вылечиться не могу: никакие мази не помогают…

– И это вся беда? – улыбнулся Марко, а вдова обиделась.

– Такие же слова я и от Безбородько слышала, – сказала с укором.

– А я немного иначе скажу, – снова улыбнулся Марко. – Погадаю, пошепчу – и пройдут ваши лишаи, как рукой снимет.

– Неужели знаешь такое ворожение? – недоверчиво взглянула на него вдова.

– Знаю, тетка София: на веку, как на долгой ниве.

– А чего же ни ветврач, ни медицина ничем не помогли мне?

– Потому что медицина, несомненно, еще не выучила всего, что знают люди. Я сделаю для вас отвар дубовой коры и сладкой яблони, так и следа не останется от этой напасти.

– В самом деле?

– Конечно. Ну, показывайте свое хозяйство. Увеличилось молока?

– Конечно. Вернулись теперь из чужих рук лучшие коровы, – и понизила голос. – Вам надо молока?

– Очень, тетка София. Составьте списочек детей-сирот, и с сегодняшнего дня будем давать им хоть по стакану, по полтора молока. Бракованных, недойных коров много имеете?

– Восемь.

– Надо будет их продать.

– Как продать? – заволновалась вдова. – У нас же каждый хвост на учете. И в районе, и в области об этом знают.

– А что эти восемь коров не дают ни капли молока, тоже знают?

Женщина призадумалась.

– Навряд. У нас главное пока что, чтобы цифра исправная была, хотя и пользы от нее мало.

– Пусть мы за эти восемь коров купим четыре, пять, но дойных, не лучше ли так будет?

– Лучше-то лучше, но за уменьшения цифры и вы, и я попадем в переплет. Зачем вам с этого начинать председательство?

– Кто как умеет, так и начинает. Вечером приходите ко мне – вместе приготовим лекарство. Вот и стану по совместительству знахарем.

– Спасибо. Обнадежил меня, потому что уже на свои руки смотреть не могла, – подняла вверх руки и застыла, как боль…

Перед воротами конюшни Марко услышал не стон, а радостный смех. Конюхи сжались в кружок и, что-то рассматривая, аж за бока брались от хохота. Дед Евмен первым увидел председателя, спрятал довольную улыбку под усы, толкнул Полатайка под бок и бухнул для видимости.

– Хватит вам зубы продавать. Нашли ярмарку.

Конюхи выпрямились, оглянулись, и Марко увидел на земле смешного глиняного конька с печатью в зубах. Одно ухо коня задиралось вверх, другое свисало вниз, грива оттопырилась, и все его очертание говорило, что он без боя печать не отдаст. И вдруг Марко в чертах животинки увидел черты Безбородько. Это было так неожиданно, что он тоже рассмеялся, а к его смеху присоединились конюхи.

– Как, Марко Трофимович, вам конь с печатью? – вытирая слезы, спросил Петр Гайшук.

– Дед, вы же талант! – воскликнул в чистосердечном восторге.

– Лошадиный талант, – сразу нахмурился Дыбенко.

– Истинный талант. Подарите мне своего коня.

– Бери, коли хочешь, – безразлично ответил старик. – Не жалко глины для доброго человека. Может, еще одну игрушку возьмешь? – Медленно пошел в извозчицкую и вынес завзятого казацкого конька, который, разогнавшись, казалось, готов был перескочить неизвестно какую преграду. Только в сказке или в песни встречался Марко с таким конем и удивился, любуясь им. А старик теперь смотрел на Марка и таил в себе тревогу и радость.

– Деда, что вы думали, когда лепили его? – спросил Марко.

У старика задрожали веки, он с удивлением хмыкнул, а в его колющих глазах засветились искорки признательности.

– Только ты и спросил, что думалось мне. Это было, слышишь, перед Новым годом. Я тогда лепил и напевал песню о коне, который выносил от погони казака. Помнишь:

 
А за нами татари,
Як із неба хмари,
А я скочив —
Дунай перескочив…
 

– На таком коне, верится, и Дунай можно перескочить. Ну, спасибо вам, деда, сделали меня именинником! – взял подарки, а старик кротко улыбнулся.

– Я тебе еще их принесу, если понравились. Эх, если б же наши кони были такими, как эти, глиняные.

В это время возле конюшни заурчала машина и послышался веселый голос Федька:

– Дядя Марко здесь?

Марко вышел из конюшни. Сначала он увидел на машине Федька, который удобно устроился на мешках с хлебом. На ходу из кабины выпрыгнул Данило Броварник и, жмурясь, пошел к Марку.

– Поздравляю-поздравляю, Марко. Вот, как обещал, привез тебе горох, чистый, горошина в горошину. Вот и сей зерно и счастье пополам, потому что довольно уже насеяно горя на земле. Ну, давай почеломкаемся, пока не поругались, – я сразу что-то выковыряю из недостатков!

XXVIII

Вдоль дороги в ряд растянулось шестнадцать плугов, латанных-перелатанных, со стертыми пятами, на деревянных и железных предплужниках.

Не такими когда-то были у него плуги, но и это старье не опечалило Марка, больше печалили изможденные кони. Однако и они сегодня казались лучшими, может, потому что гривы их были заплетены девичьими лентами. И этот будто пустячок растрогал Марка, как и то, что погонщиками были только девушки, а пахарями – деды и подростки.

– Это и для кинохроники, наверное, пригодилось бы! Пусть бы потом, через годы, посмотрели люди, с чего мы начинали, – бросил Григорию Стратоновичу, который сегодня шел в поле пахарем.

– Пригодилось бы. А на девушках, хоть как убого одеты они, – лучшие косынки. Это тоже добрая примета, – сказал Григорий Стратонович.

Когда пахари и погонщики полукругом обступили Бессмертного, он пристально посмотрел на каждого и всюду видел искреннее доверие; в одних оно намечалось усмешкой, в других – сосредоточенностью, в третьих просматривалось сквозь печаль, сквозь боль, старую или совсем свежую, от которой еще не опомнились расширившиеся глаза.

– Люди добрые, – тихо заговорил к ним Марко. – Испокон века велось, что плугарь в селе – это все. И хлеб, и благосостояние пахарь держит в своих руках. И хоть как нам сейчас ни тяжело, но только мы сами можем помочь себе, чтобы на полях уродил и щедрый урожай, и наша судьба… Здесь, среди вас, нет хворых или тех, кто выходит в поле не по своей воле или без охоты?

– Нет таких, Марко Трофимович. Все вышли по охоте, – отозвалось несколько голосов.

– Вот и хорошо. Я не хочу, чтобы пахали надутые или криводушные люди, которых привлекает лишь ярмарочный хлеб.

– А будет же он, Марко Трофимович, в этом году свой, а не ярмарочный хлеб? – прикладывая руку к уху, прошамкал дед Козачкивский, во рту которого виднелся единственный зуб.

– На один зуб хватит, – пошутил кто-то со стороны, и смех всколыхнул пахарей и погонщиков.

– Будет и для беззубых, и даже для очень зубатых, когда все будем трудиться, как земледельцы, а не поденщики… Не загоните коней, пусть чаще отдыхают. И в добрый путь!

Марко махнул рукой, девушки махая косами, бегом бросились к скоту, забряцала упряжь, и вся шеренга потянулась на дорогу, над которой лукаво светило и жмурилось нахмуренное солнце.

И казалось бы, что волнительного в этой будничной картине, когда в поле отправляются полуголодные пахари с исхудавшими конями, с неважным инвентарем? Но Марко взволнованно смотрел вослед плугарям, и жалко было, что сам не может пойти за плугом, потому что более всего любил пахать и косить.

Григорий Стратонович со значением посмотрел на Бессмертного:

– Вижу, завидуете плугарям?

– Завидую. Не забыли за плугом ходить?

– Это не забывается. Да и пойду догонять своего чернобрового погонщика.

– Спасибо.

– За что? – удивился учитель.

– Что не пожалели выходной день.

– О чем говорить, – улыбнулся учитель и подался настигать пахарей.

На выездных конях дорогой проехал Евмен Дыбенко, но он не повернул к председателю, а взял налево в закоулок, над которым отливали еще не высохшим листьям молодые вербы. Марко махнул рукой, и старый неохотно повернул к нему.

– Куда же вы собрались? И плужок исправный у вас, – осмотрел без никакой заплаты шестерок.

– Вот хотел огород тебе вспахать.

– Мне? – покраснел Марко.

– А разве что? Кто-то же сегодня или завтра должен тебе вспахать. Так почему не я, чтобы не отрывать пахаря с поля?

– Спасибо, Евмен Данилович, что добровольно взялись за обслуживание председателя. Вы и о Безбородько так заботились?

– Бей свой своего, чтобы чужой боялся, – и себе рассердился старик. – Когда мое невпопад, то я со своим назад. Хотел немного помочь, да сам черт тебе не угодит.

– Сначала, деда, мы вдовам и сиротам поможем, а дальше будет видно.

– У каждого начальства свой норов, – забубнил под нос Дыбенко, поворачивая на конюшню.

– Нет, коней я возьму – в разъезд надо.

– Тогда я первый день побуду у тебя возницей, может, еще что-то заработаю.

– Хорошо, плуг только где-то оставьте и заскочите к Василию Трымайводе – возьмите свеженину трактористу.

– С Шавулиного кабана? – оживился старик.

– А вы уже знаете?

– Все село знает.

– И что?

– Кто смеется, кто хохочет, а кто и удивляется, как ты эту братию вокруг пальца обвел и на свеженину разжился. Шавула уже и сомневаться начал, в самом ли деле столько заявлений подано на него.

– Пусть посомневается. Ну, а не приучает он с Мамурой своих коров к ярму?

– Не видел, но из лесничества своих припрятанных привели. О, что-то Василий Трымайвода кричит. Чего ему?

Марко пошел навстречу новому кладовщику, который шагал, позванивая орденами и медалями.

– Марко Трофимович, скорее хвалите меня, потому что сам начну себя хвалить! – радостно остановился и поправил рукой веселый хмель кудрей. – Выцарапал две бочки горючего.

– Талант сразу видно! Через полчаса повезем их на поле. Где достал?

– У людей. Уже и расплатился натурой.

– Салом?

– Дал по куску за бочку.

– Скупо ты платил. Как же тебе удалось так выторговать?

– А люди ничего и не запрашивали. Поговорили мы о внутреннем, международном и сердечном положении и пришли к соглашению.

– Много у тебя сала?

– Полон ящик и кадка. Еще не успел все взвесить.

– Успевай, чтобы кто-то из потерпевших донос не написал. Ну, я пошел на хозяйство Марии Трымайводы.

Возле парников уже калякали женщины, вооруженное лопатами и граблями.

– Что я, Марко Трофимович, с таким собранием буду делать? – тихо спросила у него смуглястая Мария Трымайвода.

– А что?

– Никогда же их столько не приходило, никогда!

– И вы этим сокрушаетесь?

– Да нет, радуюсь, – засмеялась женщина, – но как всем дать толк?

– Может, пошлем их в сад?

– Деревья обкапывать?

– Почему только обкапывать? Всю землю копать. Сад молодой, посеем в нем арбузы, пусть плетутся, вяжутся и вывязывают какую-то копейку. Как вы на это смотрите?

– Земля там добрая и эти годы под целиной лежала, – согласилась Мария.

Когда женщины, побрякивая лопатами, пошли в сад, Марко начал осматривать парники. Теперь, небось, только этот участок хозяйства не был запущенным, потому что Мария Трымайвода любила и присматривала за своими рамами, грядками и делянками. Да и Безбородько поощрял ее, рассада давала такую-сякую прибыль, а ранние овощи веселили его и нужных ему людей.

Ворсистая, кудрявящаяся зелень помидоров и нежная серебристая синеватость капусты тешили Марка. Он останавливался перед каждой рамой, прикидывая, что она даст и на поле, и в кассу.

– Как вам рассада? – спросила Мария, хотя и видела, что парники порадовали Марка.

– Славная, только маловато.

– Да что вы, Марко Трофимович, шутите? – широко открытыми глазами глянула Мария, и этот взгляд воскресил то давнее, когда он с Устином вручал босоногой наймичке кулаческие сапоги.

– Нет, не смеюсь, Мариичка, – назвал ее так, как когда-то называл Устин. И у женщины испуганно дрогнули уголки полных и до сих пор не привядших губ.

Неумолимые лета, наверное, наиболее немилосердны к нашим сельским женщинам: их красоту быстро высушивают солнце и ветер, смывают дожди и снег, темнят поле и огород, лопата и сапа.

Годы, работа, горе забрали и Мариину красоту, но как-то так, будто не насовсем. И это особенно бросалось в глаза, когда женщина начинала волноваться. Тогда ее удивительно мягкая, с материнской задумчивостью краса изнутри пробивалась на лицо, как в предосенний день из-за туч проглядывало солнце. Так и сейчас пробилась она и удивила Марка.

– Вы вспомнили давние года? – почти шепотом спросила женщина.

– Вспомнил… Что вам сын пишет?

– Он, Марко Трофимович, уже третий орден получил, – посветлело лицо Марии, – действительно, что в сердце варится, на лике не таится.

– Поздравляю вас… Неужели это дитя старшим лейтенантом стало? – аж удивился Марко.

– Таки стал, – сквозь радость и грусть улыбнулась женщина. – Из самых «катюш» молнии выпускает. И так скучает по мне, как дочь. Только бы живым вернулся… А на Устиновой могиле до сих пор рожь растет.

– В самом деле?

– Не переводится. Доспеют колосья, осыплется зерно и снова всходит. Так из года в год, и в мирное время, и в нынешнее.

– Жизнь… Вам чем-то надо помочь?

– Нет, Марко Трофимович. Я еще не бедствую, аттестат сына имею. А чего вы сказали, что рассады маловато? Половину ее мы соседям продаем.

– Теперь всю посадим.

– Так много?

– Не много. Надеюсь, что вы овощами покроете все наши долги.

– Аж двести сорок тысяч – и овощами!? – пришла в ужас женщина.

– Только овощами. Еще и на какую-то прибыль надеюсь. Так и ведите хозяйство.

Женщина, что-то прикидывая, призадумалась, покачала головой:

– Едва ли вытянем эти долги.

– Вытянете, если только крепко захотите. Вот давайте грубо, на живую нить, прикинем, что нам даст гектар баклажан. Истинные овощеводы собирают по триста и больше центнеров. Так?

– Это если возле них ходит один хозяин, а не десять.

– Хозяин теперь будет один – вы. Так возьметесь за триста центнеров?

– Нет, на триста у нас грунт неподготовлен. Двести, надеюсь, вытянем.

Марко махнул рукой.

– Где мое ни пропадало – запишем двести! Знайте доброту нового председателя. Пусть в среднем заготовительные и рыночные цены дадут нам по рублю за килограмм. Овощи у нас должны быть самые лучшие, а цены – наиболее низкие. Итак, гектар даст двадцать тысяч. Значит, двенадцать гектаров смогут покрыть наш долг?

– Разве мы сможем столько вырастить овощей?

– А почему не сможем?

– Это дело рискованное. Тогда надо в мою бригаду чуть ли не полсела женщин.

– Женщин, надеюсь, будет ровно столько, сколько вам надо, а может, и немного больше.

Мария покачала головой.

– Не слишком ли весело вы смотрите на жизнь? А она у нас не такой стала, как была: на работу людей не допросишься.

– Сегодняшний день что-то вам говорит?

– А что завтрашний скажет? Поверю вам, но у меня всей рассады помидор едва ли наберется на двенадцать гектаров.

– А вы наскребите, подумайте, как это сделать. Вечером прикинем вместе, сколько посадим огурцов, капусты, редиски, лука. После редиски в этот же грунт можно будет высадить зимнюю капусту?

– Можно.

– Вот и садитесь сейчас же с карандашом за все расчеты, крутите мозгами. На вашу бригаду сейчас возлагаю самую большую надежду. За капусту, лук и огурцы мы должны купить с вами и коров, и свиней.

– А чем сейчас будем гной подвозить?

– Коровами. Так и постановили, Мариичка!

– Что оно только получится из тех больших цифр? – призадумалась женщина.

– Все выйдет, если бригадир будет на уровне, а бригада – у бригадира. Ну, а чтобы дело было верней – сегодня же поговорим о дополнительной оплате. Каждому звену, вырастившему свыше двухсот центнеров овощей, будем выплачивать за сверхплановое до пятидесяти процентов прибыли.

– Ого! – невольно вырвалось у женщины, а потом она улыбнулась. – Вы хотите, чтобы мои девушки имели настоящее приданое?

– Я хочу, чтобы они становились творцами, – задумчиво ответил Марко. – Девушка с сапкой в руках меня не удивит – это я видел чуть ли не с колыбели. Надо, чтобы эта девушка сегодня не только слушала поучения бригадира, а сама бралась за книгу, за науку и на поле становилась исследователем, а не только рабочей силой. Такой второй конец имеет теперь дополнительная оплата. Вот с этим и выходите в знания, в миллионеры и в Герои!

– Хоть раз такие слова услышу от председателя, – Мария прищурила карие с влажностью глаза, и сквозь них чисто проглядела ее прежняя краса.