Текст книги "Ночи и рассветы"
Автор книги: Мицос Александропулос
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
Космас придвинулся ближе к барьеру. Белу Джину он знал по фотографиям в журналах. Ее слава докатилась и до провинции. В свое время она участвовала в нашумевшем театральном обозрении, где по ходу пьесы ей приходилось принимать ванну на глазах у зрителей. Ванна, писали газеты, была установлена на правом крыле сцены, поэтому все места справа были распроданы в первый же день на весь сезон. А в самом театре перед эпизодом с ванной начиналась потасовка. Все бросали свои места и устремлялись на правое крыло, чтобы получше рассмотреть Белу в те минуты, когда она входит в ванну и выходит из нее. Газеты сообщали, что один из многочисленных поклонников Белы подарил ей в день премьеры золотую статуэтку Афродиты, выходящей из морской пены. После двух-трех представлений дирекция была вынуждена перенести ванну на середину сцены. – Ну как, видишь? – спросил Андрикос.
– Вижу.
– Рассмотри получше, такого случая больше не представится. Сегодня ее продают с аукциона.
– Белу?
– Не бойся. Ее поцелуй.
– И кто это затеял?
– Комиссия. И тот бородатый козел – председатель. Их, видишь ли, одолела забота о народных столовых. Мне сейчас сказала Розалия, они хотели втянуть и ее. Но она хорошо знает, что это за типы.
Между тем поцелуй Белы оценивался уже в пять золотых.
– Кто больше, господа? Пальма первенства принадлежит господину Илиадису.
– Шесть!
– Господин Павлопулос предлагает шесть. Павлопулос поднялся со своего места. Он стоял, как охотник, который выстрелил и теперь ждет, чтобы птица упала. Космас узнал его.
– Я его знаю! Я видел его у Марантиса.
До сих пор аукцион шел спокойно и неторопливо. Предложение Павлопулоса всколыхнуло зал.
– Семь! – сказал мужчина, сидевший возле Белы Джины.
– Семь. Лидирует господин Лавдас.
– Восемь! – крикнул Павлопулос.
– Девять!
– А! Господин Галанос активизируется! Прекрасно!
– Десять – и отказываюсь от поцелуя.
– Это Лавдас. Он ее любовник, – сказал Андрикос. – Сын табачного магната.
Заявление Лавдаса внесло беспорядок. Послышались возгласы, протестующие против нарушения правил. Мужчина, проводивший аукцион, несколько раз постучал перстнем по стакану и призвал публику к порядку.
– Никакого нарушения не произошло! – сказал он. – Победитель волен воспользоваться или не воспользоваться своим правом. Есть еще претенденты? Господин Павлопулос отступает?
– Исключительно из уважения к господину Лавдасу, – ответил Павлопулос.
– Однако не забывайте, что уважение в данном случае наносит ущерб благотворительности, – напомнила дама из комиссии.
– Одиннадцать золотых – и я не откажусь от поцелуя Белы Джины!
– Лидирует господин Галанос. Одиннадцать!
– Двенадцать.
– Двенадцать – господин Лавдас!
– Тринадцать!
– Тринадцать – господин Галанос!
– Пятнадцать, господа!
– Пусть пятнадцать! И Бела Джина сегодня моя! Поднялся переполох. Хохот, крики, свист. Кое-кто в зале возмутился непристойностью. Члены комиссии отчаянно жестикулировали, но голосов их не было слышно. Наконец встал поп. Шум стих.
– От имени комиссии настоящего конкурса, председателем которой я являюсь, считаю своим долгом призвать к порядку господина Галаноса. Фраза, которую он произнес…
– Каюсь, отец! – воскликнул Галанос, поднимаясь со своего места. – Благословите!
Галанос поклонился, и Космас увидел его большую лысую голову.
– Да не наш ли это утренний торговец? – спросил он Андрикоса.
– Да, негодяй Василакис, он самый. Упрям, как осел, и ни за что не уступит.
Аукционер поднялся.
– Имейте в виду, господин Галанос, если вы остановитесь на пятнадцати, первенство присуждается господину Лавдасу, который…
– Не остановлюсь! – крикнул Галанос. – Восемнадцать!
– Двадцать!
– Двадцать за господином Лавдасом!
– И я двадцать! Нет, двадцать один!
– Двадцать пять!
– Тридцать!
Бас Галаноса стал сбиваться на пронзительные нотки.
– Тридцать пять! – спокойно сказал Лавдас.
– Тридцать пять господина Лавдаса! – раздался голос аукционера. – А господин Галанос?
– Сорок!
– Сорок пять!
– Сорок пять – господина Лавдаса! Господин Галанос?
– Пятьдесят!
– Шестьдесят!
– А, чтоб тебя!.. Ты самого черта выведешь из терпения!
Галанос встал. Шумно дыша, вытер запотевшую лысину и широкими шагами направился к выходу.
– Шестьдесят – господин Лавдас! – продолжал аукционер в общей суматохе. – Кто больше, господа? Нет? Считаю: раз… два… три! Победу в конкурсе одержал господин Лавдас! Дамы и господа, аплодируем победителю!
Все поднялись со своих мест. Публика неистово хлопала. Аплодировали и члены комиссии. Дама, сидевшая рядом с попом, жестом пригласила Лавдаса подняться на сцену. Он поклонился Беле, взял ее под руку, и они вместе поднялись в президиум.
– Вознаграждение! – крикнули из зала.
И этот крик мгновенно подхватили все:
– Вознаграждение!
Выкрики, хохот, аплодисменты:
– Воз-на-гра-жде-ние! Воз-на-гра-жде-ние!
Бела Джина и Лавдас вышли на сцену. Члены комиссии встретили их рукопожатиями и поцелуями.
Публика требовала награды победителю.
Поп и дама из комиссии освободили места в середине стола для Белы Джины и Лавдаса. Бела была в простом голубом платье, которое оставляло обнаженными ее загорелые руки и глубоко открывало грудь. Ее прекрасные белокурые волосы, густые и длинные, блестели при свете люстры. Лавдас, с черными лоснящимися волосами и кривым носом, был немного ниже Белы.
В партере продолжали кричать.
Лавдас повернулся и стал напротив Белы, которая смотрела на него с улыбкой.
Шум оборвался. Нервно и нетерпеливо поскрипывали сиденья кресел. Поп кашлянул раза два и уставился в потолок.
Лавдас наклонился к Беле, взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.
По залу пронеслось разочарованно: «А-а-а…» Зрители жаждали справедливой награды.
Тогда Бела наклонилась и сама поцеловала Лавдаса.
VIIДома их ждал ночной гость. Андрикос не сразу узнал его. Он остановился и с недоумением посмотрел на пришельца, красивого мужчину лет пятидесяти – пятидесяти пяти с густыми черными, чуть тронутыми сединой волосами. И только когда гость улыбнулся, Андрикос протянул руки и обнял его.
Оба были взволнованы. Встреча с Андрикосом, несомненно, доставила гостю большую радость. Но чем больше присматривался к нему Космас, тем отчетливее видел на его лице печать глубокой скорби. Его взгляд, открытый и спокойный, был очень печален.
– Космас! – воскликнул Андрикос. – Иди сюда, я познакомлю тебя с моим лучшим другом. Это поэт Фотинос!
За те несколько дней, что Космас провел в городе, он научился хладнокровно воспринимать самые странные вещи. Он привык проходить мимо больных и умирающих не оглядываясь, как это делали все в шумной и грязной толпе, каждый день извергавшейся на улицы, чтобы сражаться за жизнь. События, которые раньше глубоко затрагивали его душу и навсегда оставались в памяти, теперь мелькали перед ним с ужасающей быстротой, не оставляя ничего, кроме безразличия. Несколько лет назад в родном городе Космаса на железнодорожном полотне ночью нашли труп. За два-три часа эта весть распространилась по городу, и все жители высыпали на улицу. Прошли месяцы и годы, прежде чем прекратились разговоры об «убийстве на рельсах» и в памяти стерся облик убитого. А сейчас люди умирали один за другим, они падали прямо на улицах, и никто не придавал этому значения, как будто массовая смерть переставала быть смертью. Космас понимал, что за эти несколько дней голодный город уже успел пропитать его своим ядом.
Но сейчас, когда судьба столкнула его с поэтом, стихи которого он слышал еще в детстве, из уст матери, Космас почувствовал, что в нем пробуждается целый мир воспоминаний. Этот мир погрузился в сон, но он не умер.
Глаза поэта смотрели дружелюбно. И сейчас их печаль была еще заметнее. Да, совсем другим представлял себе Космас это красивое лицо с большими глазами, оно было совсем другим на обложках книг, на страницах журналов и школьных учебников. И совершенно так же, как после долгой разлуки мы разглядываем знакомое лицо, стараясь уловить на нем следы прожитых лет, так и Космас выискивал сейчас перемены в облике поэта.
– Давайте посидим все вместе, – сказал Фотинос глубоким голосом, и этот голос коснулся слуха Космаса как давно знакомая мелодия. – Я сегодня уезжаю и пришел попрощаться с тобой, Андреас. Попрощаться и, – поэт горько улыбнулся, – оставить тебе свою карточку. С самого утра, когда я принял решение уехать, только эта мысль меня и мучила: кому же я оставлю карточку? Я перебрал всех своих друзей и выбрал тебя. Объясни мне, почему?
Андрикос смотрел на него, улыбаясь.
– Нет, ты объясни! – повторил поэт.
– Если бы, Фотинос, я не знал тебя так близко, мне это показалось бы странным. Мы столько лет не видались – и вот, пожалуйста, ты внезапно являешься, чтобы оставить мне карточку и уехать. Только ты способен на такие сюрпризы!
– Ты ничего не понял! Ну ладно, я сам скажу… Я перебрал всех своих друзей. И ни одно имя не тронуло моей души, не коснулось ее тяжкой боли. И тогда мои мысли унеслись далеко-далеко в прошлое, к окопам Афиона Карахисара. И там я нашел тебя, брат мой, там, где когда-то наши сердца спаяла дружба, окропленная кровью, обожженная горьким огнем несчастья. Я нашел тебя, и ты перевернул мою душу. Как видишь, пришло такое же лихолетье. И то былое несчастье сомкнулось с нынешним, еще более страшным. Стало быть, нам необходимо было встретиться.
Он вынул из кармана пальто бутылку коньяку и с размаху поставил ее на стол.
– Ничего другого у меня нет, тащи и ты на стол свою боботу{[24]24
Кукурузный хлеб.
[Закрыть]} и лук.
Андрикос с живостью вскочил с места.
– Вместо лука я подам кое-что получше – турецкую бастурму, прямо с «Куртулуса»{[25]25
Судно, доставлявшее в Грецию во время голода продовольствие из Турции.
[Закрыть]}.
– К черту и «Куртулуса», и бастурму! Принеси луку, чесноку и что там у тебя еще есть. Обойдемся тем, что взрастила родная земля, которая взрастила и меня самого.
Он взял бутылку и наполнил стаканы.
– Я хотел пожелать тебе, Фотос, доброго пути, – сказал Андрикос, – но ты даже не намекнул мне, куда направляешься.
– Я не хочу, чтобы вы пили за меня. Я хочу выпить за наше общее здоровье, за здоровье всех, кто еще не умер и не запятнал своей совести. Что касается меня, то я и сам не знаю, куда уезжаю. Я знаю только, откуда я бегу.
Он залпом выпил стакан и со стуком поставил его на стол.
– Бегу от чудовища, протянувшего свои щупальца, чтобы задушить меня! Ухожу из грешного города искать убежище для своей души.
– На горе твое убежище или на море? – поддразнил его Андрикос.
– Где угодно. Только бы сбежать отсюда. Здесь грязь, болото, здесь человек не может выжить, его засасывает, он задыхается.
Андрикос рассмеялся.
– Ну, далеко не все, – сказал он. – Я, например, не ощущаю перебоев в работе моей дыхательной системы. Она у меня действует как швейцарские часы. Что касается желудка, тут другой разговор. Вот желудок мне никак не удается набить, Фотос. Если хочешь, спроси Космаса – здешний воздух его тоже устраивает. А он всего лишь несколько дней, как пожаловал из провинции.
Поэт повернулся к Космасу.
– Это правда? – спросил он.
– Да, всего несколько дней, – растерянно ответил Космас.
– И ты, друг мой, собираешься остаться здесь?
– Я не могу поступить иначе. Во всяком случае, в ближайшее время…
Андрикос взял бутылку и снова наполнил стаканы.
– Все пройдет, Фотос, – сказал он с напускным оптимизмом. – Все в этом мире когда-то начинается, но когда-то обязательно кончается.
– Вот сейчас ты сказал правду, – с отчаянием проговорил поэт. – Сейчас действительно близится наш конец.
– Но я этого не сказал. Я говорил не о нашем конце, а…
Поэт не дал ему окончить.
– Андреас, брат мой, – сказал он мягко, – важно не то, что ты сказал, а то, что происходит вокруг нас. Мы идем к неизбежному концу. Утром, уходя на работу, ты даже не оглядываешься по сторонам. И никто не оглядывается. Никто из нас не смотрит на Христа, которого каждое утро вместе с двумя разбойниками распинают перед Парфеноном{[26]26
Во время итало-германской оккупации Греции перед Парфеноном были подняты три знамени – немецкое, греческое и итальянское.
[Закрыть]}.
– Да когда же мне смотреть? – Андрикос обратил в шутку слова Фотоса. – Как мне поднять голову, если с утра до вечера я, согнувшись в три погибели, тащу свою тележку?
– Все кончено! Все!..
– Не отчаивайся, Фотос! За распятием непременно следует воскресение. Из истории известно и кое-что другое: было время, когда мусульмане превратили Парфенон в мечеть, и все же потом…
– Потом он снова стал храмом. Ты это хочешь сказать? Но тогда, дорогой мой друг, была жива душа нации, а сейчас…
– Это злое наваждение, которое развеется, Фотос, Это дурная болезнь.
– Да, это болезнь. Но она неизлечима и с каждым днем все сильнее разрушает наши тела и души. Каждый наступающий день, Андрикос, – это еще одна капля яда, проникающая в наш организм… Ну вот скажи мне, как ты прожил сегодняшний день?
– Как всегда, – ответил Андрикос, – Ничего особенного.
– Ты ходил на рынок?
– Как всегда.
– Ты видел мертвых?
– Да.
– Опухших, валяющихся на улицах? Ты видел раздетых и голодных детей, ты видел…
– Я все видел. Я сам продавал кошек и собак, и люди их ели.
– А видел ты шедевры искусства и святые реликвии, валяющиеся на дорогах под ногами толпы?
– Я видел кое-что и похуже. Я видел, как топчут не только реликвии, но и людей. И еще я видел, Фотос, седого человека, который унижался перед итальянским сержантом, как последний паяц. Я видел и другое. На моих глазах в шестьдесят золотых был оценен поцелуй проститутки. Я видел… Ты хочешь, чтобы я продолжал, Фотос?
– Нет. Теперь выслушай меня.
Поэт наполнил свой стакан, выпил, и его голос, тихий и неторопливый, полился, как скорбная песня:
– Повторяю, эта болезнь неизлечима. Ее корни проникли слишком глубоко, и ни бог, ни черт не в силах их выдернуть. Эта болезнь – многоголовая гидра, напавшая на наш город: одни умирают, другие голодают, третьи живут под страхом смерти и голода. Все мы в агонии, в предсмертной агонии. Смерть же ближнего мы не ставим ни в грош. В нас проснулись животные инстинкты. Мы умираем и живем как звери, наш город превратился в джунгли, выходишь из дому и попадаешь в дикий лес. Болезнь начинается с апатии к ближнему. Сначала мы безучастно проходим мимо жертв несчастья, потом скатываемся к обману, к воровству и, наконец, к предательству. Зверь, вселившийся в нас, все дичает и дичает, голод ожесточает его. Добродетели нет, мы потеряли ее вместе с хлебом. И нет конца нашим страданиям.
– Что же нам остается делать, Фотос?
– Умерших не воскресишь. Заболевших не вылечишь. Спасение в одном – не поддаваться болезни. Держаться подальше от течения, чтобы тебя не унес зараженный поток. Оставаться человеком и эллином – вот в чем спасение.
– Да, но как это сделать? Скрестить руки и ждать смерти? Пасть ниц перед немецким фашистом? Постричься в монахи? Что можно сделать, чтобы остаться человеком и эллином?
– Я завтра уезжаю.
– Куда?
– Куда глаза глядят.
– Чтобы стать отшельником?
– Чтобы остаться человеком. Я не вижу другого способа.
Наступила тишина. Они допили коньяк. Космас видел, как в печальных глазах поэта засветилась радость: он был уверен, что принял правильное решение.
Молчание прервал Андрикос:
– Может быть, ты и прав, Фотос. Бог с тобой! А я уже по горло погряз в грехах. Меня не спасет ни бог, ни черт.
Поэт встал. Его высокая, широкоплечая фигура заполнила всю комнату. Прежде чем выйти, он положил свою тяжелую руку на плечо Космаса.
Фотос ничего не сказал. Но в его взгляде Космас прочитал мольбу и упрек.
* * *
Ночь тянулась бесконечно. И в забытьи, и наяву Космас видел один и тот же сон.
Он задыхался, он чувствовал себя бесконечно одиноким: ни позади, ни впереди – ни души. Нужно было идти, он ощупью искал дорогу. И не находил. А со всех сторон его звали: звал поэт с печальными глазами, звала сумасшедшая рыночная толпа, звал друг его отца… Куда же пойти?
* * *
На Илийской равнине, на берегу реки, стоял дом сестры его покойной матери. Это была удивительно тихая и спокойная долина, и когда он в детстве впервые попал туда, то был напуган ее молчанием и безлюдьем.
Сейчас это воспоминание ниспослало покой его душе.
VIIIНужно было раздобыть денег на обратный путь и привести в порядок документы.
К вечеру он оставил Андрикоса с его тележкой на рынке, а сам направился к Университетской. Кафе напротив университета было местом встречи его земляков. Широкая улица лежала в безмолвии. После рыночной суеты и грязи Космасу показалось, будто он шагнул в другой мир, спокойный и человечный. Здесь еще сохранилось что-то от старой, довоенной жизни.
Кафе было переполнено. Казалось, для этих людей ничто в мире не переменилось. Война и оккупация застали их за преферансом, они только на минутку отложили карты на мраморный столик, но тотчас же опять взяли в руки мелок и продолжили игру. Так казалось с первого взгляда. Когда же Космас вошел в кафе и немного покружил среди столиков, разыскивая знакомых, он понял, что ошибся: отовсюду на него смотрели воспаленные глаза, за клубами дыма здесь тоже витало всеобщее горе. Кое-где играли в карты. У стен на кожаных диванах сидели какие-то старички, молчаливые, забытые, сидели и чего-то ждали. То здесь, то там мелькал белоснежный официант с подносом, заставленным стаканами с водой и кофе. От кофе остались лишь название и цвет, в действительности это турецкий горошек и сахарин.
Настоящий кофе с сахаром давно стал редкостью.
Каждый раз, заходя в кафе, Космас вспоминал врача, посещавшего их семью. Это был очень приятный и душевный старичок. На шее у него сидела целая свора – сын-хулиган и девять бойких дочек. И хотя клиентура была довольно обширная, он вечно бедствовал. Всегда, даже до войны, врач ходил в потертых брюках и стоптанных ботинках. У него была старинная черная шляпа и трость с серебряным набалдашником. К нашествию итальянцев дочки врача были уже взрослые, и семье не пришлось голодать. Врач, однако, ни о чем не догадывался, иначе он никогда бы с этим не примирился. «Я открою вам, друзья мои, одну тайну, – как-то рассказывал он в кафе. – Признаюсь вам, какую неожиданную радость я испытал сегодня. – Врач с хитроватой улыбкой оглядел своих слушателей, затем понизил голос и произнес едва ли не по слогам: – Сегодня я пил довоенный кофе. Кофе с сахаром!» – «С сахаром?» – «Да! Жена принесла мне его после обеда, принесла и не сказала ни слова. Но я понял по запаху. «Что же ты, дорогая моя, не сохранила хоть кусочек сахару, чтобы полюбоваться на него?» – «Вот до чего докатились! – вздохнул аптекарь Птолемей. – Даже сахару – и того нет». Разговор покатился по обычному руслу: голод, война, оккупация, иностранные солдаты. «Совсем обнаглели! – возмущался Птолемей. – Да вы что, не видите? Ведь они, друзья мои, не знают ни стыда, ни совести. У моего соседа две дочки. Ну, скажу вам, мы всю ночь глаз сомкнуть не можем. Посетители – один за другим. Позавчера по ошибке постучали в мою дверь! Жена заколотила окно на ту сторону. «Откроем, говорит, после освобождения…» Но, я вам тоже скажу, итальянские солдаты не виноваты. Если бы эти трясогузки не вертели хвостами…» – «Да, мой друг, – согласился с ним врач. – Разве итальянцы виноваты? Будто мы не знаем, что такое служба! Нет, я их тоже не осуждаю. Но я спрашиваю: куда же смотрят родители этих девушек?»
В компании с ними находился учитель-математик. Он сидел в стороне и читал газету. «К сожалению, дорогой врач, – сказал он медленно и веско, – к сожалению, родители довольствуются тем, что пьют кофе с сахаром…»
…В кафе Космас не увидел никого из знакомых. Официант сказал ему, что вчера приехали несколько человек из Пелопоннеса, они остановились в гостинице «Кипр» и, наверно, до вечера заглянут в кафе. Космас решил подождать их. Он нашел стул неподалеку от дверей.
Отсюда он видел университет. Невысокое здание с мраморной лестницей и стройными колоннами. Он представлял его себе совсем другим. По этим ступеням, ныне таким грязным, он поднимался когда-то в своих мечтах. Теперь Космас сидел у окна, не ощущая в себе ни волнения, ни трепета былой мечты. Он сидел и ждал, не появится ли какой-нибудь сердобольный земляк, который поможет ему уехать. На древнее здание Космас смотрел равнодушно. За мутным, запотевшим стеклом оно виделось ему тусклым, придавленным к земле, словно человек, угнетенный несчастьем и заботами.
* * *
Внезапно ему показалось, будто здание покачнулось. Площадь у его подножия с маленькими деревцами и газонами ожила. По мраморной лестнице бежали люди. Навстречу им из центрального вестибюля университета группами выходили из-за мраморных колонн студенты. За несколько минут площадь наполнилась народом.
В кафе поднялся переполох. Посетители вскочили со своих мест и бросились к выходу. Один из них крикнул:
– Они возлагают венок!
Будто чья-то рука подняла и выбросила Космаса на улицу. Он пересек тротуар и бросился к площади.
* * *
Люди столпились перед статуей Ригаса Фереоса{[27]27
Ригас Фереос (1758–1798) – поэт-революционер, борец за освобождение Греции от турецкого ига.
[Закрыть]}. Какой-то человек, поднявшись на цоколь памятника, произносил речь. Издалека было видно, как он возбужденно жестикулирует, как развеваются на ветру его волосы, но не слышно было ни слова. В толпе выкрикивали лозунги, раздавались аплодисменты.
– Да здравствует нация!
– Свободу!
Группа студентов направилась к памятнику патриарху{[28]28
Перед зданием университета в Афинах стоит памятник константинопольскому патриарху Григорию V, повешенному турками в 1821 году.
[Закрыть]}. Многие держали в руках венки. Какая-то девушка забралась на плечи юноши, поднесла ко рту бумажный рупор и крикнула:
– Да здравствует двадцать пятое марта!{[29]29
25 марта – День национальной независимости, годовщина революции 1821 года.
[Закрыть]}
Вдруг наступила тишина, люди упали на колени. У памятника патриарху начали петь гимн. Космас тоже встал на колени, его голос присоединился к хору:
* * *
Со стороны улицы донеслись крики:
– Идут!..
Все, кто был с краю, встали. Но на лестнице и вокруг памятника продолжали петь. Крики: «Идут!» – смешались с другими: «Не уходите!», «Да здравствует двадцать пятое марта!», «Да здравствует Национально-освободительный фронт!»{[31]31
ЭАМ – Национально-освободительный фронт, подпольная организация Сопротивления, созданная по инициативе Коммунистической партии Греции.
[Закрыть]}
Из здания немецкой комендатуры раздались редкие выстрелы. Многие побежали. Послышались призывы:
– Не впадайте в панику!
– Патриоты, ни с места!
Со стороны академии приближались итальянцы. Толпа стала отступать. Космас тоже начал спускаться по лестнице, но дорогу им преградили девушки:
– Куда же вы?
Снова опустились на колени и запели. Космас очутился на газоне. Под коленями он ощутил мокрую землю.
На лестнице показались итальянцы – в касках, в сапогах, с автоматами в руках. Они шли прямо на коленопреклоненных, прокладывая себе путь прикладами.
У памятника Ригасу собралась кучка студентов. Они издевались над итальянцами:
– Vinceremo! Vinceremo!{[32]32
Мы победим! (итал.).
[Закрыть]}
– Ура!
– Браво, колонело!
И потом перешли на песню:
С улыбкой на губах
Идут вперед солдаты…
* * *
Итальянцы окружили площадь. Со стороны Университетской показалась полиция, с улицы Кораиса наступали немцы. С грохотом подъезжали военные грузовики. Начали стрелять. Рядом с Космасом упал, обхватив руками голову, какой-то мужчина.
У памятника все еще кричали:
– Ура!
– Браво, колонело!
Девушка в изорванной одежде кричала прямо в лицо итальянцам. Солдат ударил ее. Она со стоном упала. Какой-то карабинер схватил Космаса за волосы и принялся изо всех сил дубасить его кулаком, потом бросил на землю, несколько раз пнул ногой и поспешил дальше. Космас вскочил и смешался с толпой, спускавшейся на улицу по маленькой лестничке за памятником Ригасу. С Университетской, размахивая нагайками, бежали полицейские.
– Разойдитесь!..
Во дворе студентки, забравшись на решетку, кричали:
– Долой предателей!
У ног Космаса упал венок. Кто-то, убегая, уронил его. Космас посторонился, чтобы не наступить на венок, и побежал дальше.
– Венок! – крикнули спереди. – Венок!
Космас быстро вернулся, поднял венок и снова побежал.
– Коллега! – крикнул ему кто-то. – На улицу Академии! Мы пойдем к площади Гетеристов!
Кричал высокий парень с усиками. Космас хотел сказать, что он здесь случайно, что венок тоже случайно оказался на его пути и что он понятия не имеет, где эта площадь Гетеристов. Но высокий не стал его слушать.
– Сюда, коллеги!
Потом крикнул полицейским:
– Янычары проклятые!
Он размахивал ручищами и разбрасывал продолговатые прокламации. Космас поймал одну из них. Девушки за оградой кричали полицейским:
– Руки прочь от народа!
Прокламация была отпечатана на красной бумаге: «Греки, все, кому дорога свобода родины! День 25 марта, день годовщины революции ваших отцов, призывает вас к борьбе. Независимо от своих убеждений, вступайте в ряды ЭАМ. Боритесь за хлеб, который у вас отняли, за свободу, которой вас лишили. Будьте достойными Колокотрониса и Папафлесаса{[33]33
Вожди революции 1821 года.
[Закрыть]}, и тогда победа увенчает вашу святую борьбу».
* * *
На улице Академии скопились большие силы полиции и итальянцев. Солдаты выпрыгивали из автомобилей и бежали наперерез пробивавшимся к площади Гетеристов.
– Скорее! Скорее! – кричали сзади.
– Эти подлецы перекроют нам дорогу!
Бежавшие впереди успели прорваться. Космас и еще несколько человек очутились в окружении. Сзади их нагоняли полицейские. Впереди итальянцы перекрыли дорогу. Круг замкнулся.
– Сюда! – крикнул кто-то и полез на забор библиотеки.
Их настигали. В ту минуту, когда Космас уже готов был перемахнуть через решетку, железная рука вцепилась ему в волосы.
– Постой-ка, герой!
Это был полицейский. Следом за ним бежал итальянский солдат в каске. Увидев, что полицейский уже схватил Космаса, солдат повернулся и кинулся за другими.
– Руки прочь! Ты что, не видишь? – сказал Космас полицейскому, кивнув на венок.
– Бросай, говорят тебе! Ишь ты, «руки прочь». Я вот покажу тебе!..
– Выдашь меня итальянцам? Разве ты не грек?
– Смотри ты, черт возьми, сосунки – и туда же! Решили, что только они патриоты!
Полицейский отпустил волосы Космаса и потянулся за венком. Космас выпустил венок и, почувствовав себя свободным, спрыгнул в сад и бросился бежать.
– Стой, говорю! Стой, чтоб тебя!..
Космас присоединился к демонстрантам, которые бежали с другой улицы к воротам на улицу Исократа, Но итальянцы и полицейские уже оцепили сад.
– Ни с места! – угрожали они пистолетами.
Студенты ругались:
– Прихвостни Муссолини!
– Фашисты!
В сад ворвался новый отряд, вооруженный пистолетами и нагайками. Двое навалились на Космаса и заломили ему руки за спину.
У тротуара стоял крытый грузовик.
