Текст книги "Ночи и рассветы"
Автор книги: Мицос Александропулос
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
По центральной улице рядом с площадью непрерывно тянутся скорбные караваны беженцев – женщины, старики и дети, изнуренные, больные.
Среди них Космас увидел парня, который показался ему знакомым. Он плелся в толпе женщин и детей и, увидев Космаса, тоже остановился.
– Может, мы виделись в Афинах? – неуверенно спросил Космас.
– Ну конечно! Ты работал в редакции «Свободы»? Только тут Космас вспомнил его как следует. Этот парень с группой художников раза два или три заходил в редакцию незадолго до отъезда Космаса в Астипалею.
– Будто сто лет прошло! – Парень подошел поближе и протянул Космасу руку. – А я стою и смотрю – вроде знакомая физиономия. Прости, но узнал я тебя только по руке…
– Иди сюда, – взволнованно проговорил Космас и затащил художника на площадь. – Рассказывай, как там остальные? Где они?
– Не знаю. Во время отступления я оказался на Патисиа, оттуда мы попали в Парнифа, а куда занесло остальных, понятия не имею.
– Когда ты в последний раз видел Спироса?
Лицо художника сразу омрачилось.
– Лучше не спрашивай о Спиросе… Такое горе… Помнишь его дочь?
…И этот юноша, который мог пройти на две минуты раньше и не увидеть Космаса, сам того не подозревая, трагически ворвался в его жизнь. Космас слушал, первые слова он разобрал отчетливо, но потом голос художника стал твердым, как металл, и вместо слов Космас слышал гул и скрежет, как будто сыпалась галька в высохшее русло реки. Космас поднял руку, чтобы ухватиться за ветку перечного дерева, одного из тех, что окружают площадь, но дерево покачнулось и рухнуло…
* * *
– Янна была революционеркой, и она пала, выполняя свой долг. Поэтому, Космас, мы не должны ее оплакивать, мы должны чтить ее память действием, борьбой…
Всю эту ночь Космас и Лиас не спали. В такие минуты Лиас был не очень подходящим товарищем. На все случаи жизни он припас решения и выходы, и смерть дорогих и близких людей тоже была для него событием, через которое нужно пройти достойно и выйти еще более сильным. Поэтому Космас не слушал, что говорил в эту ночь его старший друг, он делал вид, что слушает, и думал о своем. Он думал о тех подробностях. О тех ужасных подробностях, которые рассказал ему художник…
Трагическое известие свалилось на него, тяжелое и непостижимое. Как при внезапном ударе, сознание и острая холодная боль пришли позднее. Пришла мука воспоминаний – какие-то жесты, слова, сказочные картины, которые они успели нарисовать и не успели создать, ее взгляд, еле уловимые черточки, которые несли такую тоску, такое страдание и заставляли понять, что это все-таки произошло. Они вспыхивали и разжигали память, мысли и чувства, которые не в силах были выдержать напряжения и болели, как кровоточащая рана.
– Когда мы теряем дорогого человека, – продолжал говорить Лиас, – обстоятельства его смерти кажутся нам трагичными, каковы бы они ни были. Если он погибает на чужбине или на войне и ты не знаешь, где его могила, если в числе других ста его расстреляли или превратили в пепел в нацистском лагере… Сколько людей нашли такую смерть на войне! И обстоятельства…
Космас прислушался. То, что сейчас говорил Лиас, перекликалось и с его мыслями.
– Все эти обстоятельства очень трагичны, и когда думаешь о них, испытываешь двойную боль, еще больше бередишь свою рану. Но помимо обстоятельств гибели смерть революционера имеет еще свой, особый смысл – так я по крайней мере думаю. Это жертва, и очень важно знать, готов ли к ней человек, который жертвует собой. Была ли у него решимость принести эту жертву или просто случайная пуля… Космас понял.
– Да, да, – пробормотал он и вернулся к своей думе.
Лиас замолчал и ласково взял Космаса за руку.
– Я вижу, ты меня не слушаешь! – сказал он с грустной улыбкой.
Первый раз Космас видел на лице Лиаса эту улыбку и первый раз слышал от него что-то похожее на обиду.
– Да, – признался он, – я задумался…
– Я говорю это потому, что переживаю сейчас что-то похожее на твое горе, у меня тоже случилась беда… – Лиас замолчал, но прежде, чем Космас успел спросить, добавил: – Эти гады убили мою мать…
Незнакомый, тихий и очень надломленный голос Лиаса открыл Космасу новую сторону в его жизни: у Лиаса тоже была мать, дом, семья… Космас вскочил и крепко сжал его руку.
– Они вытащили ее из дома, восьмидесятилетнюю старуху… Ее застрелили во дворе, но сначала замучили на ее глазах мою сестру, мать двух малышей. Это было в Эпире в начале декабря, но узнал я об этом только вчера. Я не стал бы тебе этого говорить, зачем говорить о таких печальных вещах… К тому же у тебя самого горе побольше моего… Но сейчас я все-таки решил сказать, чтобы ты лучше понял мою мысль. Сестру мою, молодую женщину, что оставила двух сирот, я не оплакивал. Смерть ее была жуткой. Чего только с ней не делали, пока не застрелили, но она держалась и умерла как героиня. Она не испугалась и не сделала того, что от нее требовали, не отреклась от меня и от мужа, который воюет в Эпире комиссаром роты. Ее я не оплакивал, как не оплакивал стольких героев, которых мы потеряли. А вот мать… Ее я оплакивал и до сих пор еще плачу… Послушай, почему…
Старушка была разбита параличом, ум у нее уже давно повредился. Ничего она не понимала и ничего не слыхала – глухая. Эти дикари ей кричали, а она не понимала. Рассказывали мне, приложила она к уху ладонь и все спрашивала: «Чего? Чего? Не слышу…»
Лиас был в слезах.
– Не надо, – сказал Космас, – не будем об этом… Воздух был тяжелый и раскаленный. Космас подошел к окну, распахнул его и стал смотреть в темноту, которая текла, как река, и увлекала за собой его мысли. И он не устоял, и мысли его снова потонули в темноте и растворились в ней, как растворяется в мутном море пригоршня мутной воды.
Космас оглянулся. Лиас неподвижно лежал на кровати и смотрел в потолок. «Много видел он в жизни и много перенес, – думал Космас. – Много горечи он изведал, и итог его жизни – это его мужество, он выстоял, как подобает мужчине».
Он снова обернулся к окну, заглянул в густой мрак, и перед ним снова возник кошмар, рассказанный художником.
– Чего же ты молчишь? – спросил он Лиаса. – Говори что-нибудь…
– Хорошо, – с готовностью откликнулся Лиас. – Но что тебе сказать? Я говорю все одно и то же, а вам, молодым, это скучно. Я вас понимаю, это в природе вещей, но что я могу тебе сказать, если не то, что думаю, во что верю? Люди падают, такова их судьба, но жизнь не останавливается и шагает по бесконечной дороге. Мудрые люди говорят, что ничего в этом мире не пропадает, не пропадет даром и кровь наших товарищей, она обретет новую жизнь в плодах, взращенных их жертвой. Это все равно что семена, которые падают в землю и дают новые побеги…
– Да, – согласился Космас, – только этим и можно утешиться, иначе спятишь с ума…
– Иначе не бывает, – убежденно говорил Лиас, будто он сам установил этот порядок. – Жертвы приносят плоды рано или поздно. Важно, что приносят, как каждый год приносят красные плоды кумарьес в моей деревне Аи-Марина на склоне Мурганы. И пусть набросятся на нас сто Англии, а кумарьес все равно заалеют, Я верю в это, как верю, что я Лиас из деревни Аи-Марина на склоне Мурганы…
Космас первый раз слышал об этой горе, но сразу представил, что Мургана такая же высокая и гордая, как Астрас, как все горы его родины… И он почувствовал, как в жизнь его снова входят горы, словно мужественные и сильные товарищи.
– Так и должно быть, – сказал Космас.
– Так и есть, – еще увереннее прозвучал голос Лиаса. – И как знаю я все, что мною прожито, знаю и то, что осталось впереди.
XVIСнова Астипалея выглядит как военный лагерь. Площадь переполнена народом, гремят крики:
– Оружие! Все на Фермопилы!
Только что по городу разлетелась весть, что партизаны кавалерийской бригады задержали англичан в Фермопильском ущелье.
– Оружие! – требовали юные астипалеоты, собравшиеся перед зданием штаба.
Космас поднялся к Леону.
– Я уезжаю. Или, если хочешь, давай сформируем роту и пойдем вместе.
– А как со здоровьем?
– Прекрасно…
Леон взял его за руку, и они вместе прошли в соседнюю комнату, битком набитую молодыми активистами Астипалеи.
– Вот вам командир! – крикнул, перекрывая шум, Леон.
Парни и девушки закричали еще громче:
– Дайте нам оружие! Мы выступим немедля…
В военном деле они были совсем неоперившимися новичками, и Космас запросил в комендатуре несколько опытных партизан, чтобы составить костяк роты, которая еще до того, как была создана, получила название «Леонид». Вечером на пустыре за площадью прозвучала первая военная команда.
– А ну-ка, беглец, иди сюда!
Космас оглянулся. Прямо к нему направлялись врач и Лиас.
– О! И слышать ничего не хочу! – заранее запротестовал Космас.
– А я и не собираюсь ничего говорить! – парировал врач. – Я пришел послушать. Куда это собирается великое войско?
– Как дела, Космас? – спросил Лиас. – Хватит ли у тебя силенок? Доктор полагает…
– Я чувствую себя великолепно, считайте, что меня здесь нет, я уже на Фермопилах…
Честь вечная всем тем, кто в буднях жизни
Воздвиг и охраняет Фермопилы, —
продекламировал врач, но таким тоном, будто хотел пожурить их за неосмотрительность.
Космас еще раньше заметил, как естественно звучат в устах доктора стихи Кавафиса, они жили в его крови, в его душе старого, неисправимого скептика. Он произносил их тихо, задумчиво. Так мудрые деды с мягкой улыбкой на губах делятся с молодежью горьким опытом жизни.
Кто, долга никогда не забывая… —
продолжал доктор, а Космас думал, что, вопреки стараниям старика, стихи звучат оптимистично и явно гармонируют с героической атмосферой дня.
Тем большая им честь, когда предвидят
(А многие предвидят), что в конце
Появится коварный Эфиальт
И что мидяне все-таки прорвутся.
Эти строки вызвали у Космаса протест.
– Нет! Не прорвутся! Это пораженчество, дорогой доктор!
– Пораженчество? Такой ярлык не для меня. Наоборот, я заслужил большей чести: в числе многих других я предвижу, что мидяне прорвутся, ведь эфиальты давно уже объявились, и все-таки я охраняю свои Фермопилы… Что с того, если мидяне прорвутся? Разве не прорвались в 480 году до нашей эры персы и в 1200 году крестоносцы или в 1941 году немцы? Однако за кем осталась победа?
– И все-таки они не прорвутся! – настаивал Космас. Ведь завтра он сам вместе с другими бойцами «Леонида» встанет на Фермопилах против этих мидян…
* * *
– Сбор завтра в пять утра на пустыре! – объявил Космас своим новым товарищам по оружию. – Иметь при себе одеяло, ложку, вилку, котелок или алюминиевую тарелку и продовольствие, сколько найдется и сколько можете унести…
– Какое там еще продовольствие! – горячилась молодежь. – Ты лучше раздобудь нам патронов…
Однако в назначенный час все явились с одеялами, ложками и вилками и кое-какими съестными припасами. Рота была готова к выступлению, пожалуй, последняя и самая молодая партизанская часть, которая прожила лишь несколько часов. В полдень вместо обещанных грузовиков пришло известие о том, что военные действия прекратились и заключено перемирие…
Через два дня в Астипалею вернулось командование дивизии. Где-то велись переговоры…
* * *
– Заглянул бы ты в церковь, – попросил Космаса Леон. – Посмотри, что можно для них сделать.
– Для кого?
– Здесь, недалеко от Астипалеи, есть лагерь заложников. Наши освободили оттуда женщин и всех тех, кто пострадал невинно, и теперь они нашли убежище в церкви. Мы поручили одному офицеру распределить их по домам, но в суматохе его куда-то отослали, и дело осталось без глазу. Сходи узнай, как они там… Согласен?
Уже смеркалось. Космас поднялся по лестнице и открыл дверцу алтаря. В церкви было темно, воздух сперт от горячего дыхания. Тихо гудели голоса, надрывался старческий кашель. Космас сделал несколько шагов, на кого-то наступил, выслушал сердитое ругательство. «Что же делать? – подумал он. – Ничего не видно. Приду завтра с утра…»
Он закрыл за собой дверь. По ступенькам поднимались две женщины. Космас обернулся и оказался прямо перед ними. «Добрый вечер!» Он поклонился и уступил им дорогу. Но одна из женщин вдруг вскрикнула и отшатнулась, спрятав лицо за высоким воротником.
Космас подошел к ней.
– Кто вы? Почему вы от меня прячетесь? Женщина прильнула к стене, втянула голову в плечи.
– Кто вы? Кто вы? – снова спросил Космас. Тогда она решительным движением опустила воротник.
– Пройти меня, Космас! Я верю, ты не причинишь мне зла.
Перед Космасом стояла незнакомая пожилая женщина. Теряясь в догадках, он вглядывался в ее черты и слушал, как рядом бормотала молитвы вторая женщина, ее подруга.
– Я не узнаю вас! – вынужден был признать Космас.
– Ничего удивительного.
Космас видел, с каким усилием к ней возвращались спокойствие и хладнокровие, как на ее лицо снова ложилась печать достоинства, словно румянец после мертвенной бледности, вызванной волнением. «Госпожа Георгия!» – мелькнула наконец догадка.
– Да, – услышал он ее голос, – госпожа Георгия. Голос прозвучал неохотно и устало, голос разбитого, несчастного человека, измученного своими страданиями и страданиями других. Никогда не испытывал Космас к этой женщине тех недобрых чувств, которые испытывал к ее мужу или сыну, и сейчас, увидев ее здесь, бездомную и измученную, проникся к ней глубоким сочувствием: она ни с кем не воевала, ни на кого не нападала, за что же ее бросили в этот водоворот войны и страданий? Госпожа Георгия глотала душившие ее слезы. Космас подал ей руку, усадил на ступеньку.
– Я видела тебя позавчера… Но что скрывать? Я не хотела, чтоб ты меня узнал. Я знаю, Джери и его друзья причинили тебе много горя…
Она подняла глаза, увидела пустой рукав его пиджака, застонала и снова заплакала.
– И ты много пережил, мой мальчик, и мы много пережили…
Она вынула черный платочек и вытерла глаза. Ее старое пальто, как видно, было с чужого плеча.
– Мужа моего больше нет в живых. Он не был таким дурным, как вы думаете, и Джери тоже не дурной, Космас. Все люди не дурные… Время сделало дикими и их, и вас…
– Где вы теперь живете, госпожа Георгия? Она снова застонала.
– Здесь, на алтаре. Нас человек пятьдесят. Все больные. Мы мерзнем, у нас нет ни крошки…
– Сегодня уже поздно, – сказал Космас, – но завтра мы непременно что-нибудь придумаем. А вы подождите меня здесь, госпожа Георгия, я скоро вернусь.
По просьбе Космаса госпожу Георгию и ее подругу, сестру какого-то полковника, поселил у себя дома один из юных бойцов «Леонида». На другое утро начали устраивать остальных. На это ушло много дней и много сил. История каждого из тех несчастных, что лежали на холодном каменном полу церкви, была глубоко драматична. Космас и не подозревал, что на том берегу тоже разыгрывались драмы. И это было очень горько – видеть, что, сам того не желая, причинил другим зло. Это очень горько, если ты никому не хочешь вреда, если жертвуешь собой ради других и эти другие вытесняют тебя из твоей жизни, из твоих мыслей, из твоей души… И ты тоже невольно обижаешь невинных, сеешь слезы, причиняешь боль…
Это была ответная мера, предпринятая после того, как англичане опустошили целые кварталы и увезли безоружных мирных жителей в страшные лагеря, разбросанные в песках Африки, между Египтом и Конго. «Необходимость самозащиты» – называли эту меру в коммюнике, «зло проклятого времени» – сказала госпожа Георгия. Старик офицер, которого Космас поднял с ледяного пола, проговорил со вздохом:
– Я, сынок, не держу на вас зла, хотя по отношению ко мне ваши поступили неблагодарно. В оккупацию я не раз оказывал подпольщикам финансовую поддержку. Но зла я не держу, я знаю, что такое война. Одно обидно – снова за нас распорядились чужестранцы. Опять нас поссорили и урвали себе кусок….
XVIIПосле многодневного ожидания однажды вечером пришел конец. Сначала – известие, что в одной из вилл Варкизы, километрах в тридцати от Афин, подписано соглашение. Потом – приказ Центрального комитета ЭЛАС и Генерального штаб, последний приказ по независимой дивизии «Астрас».
…Возле казарм, на самой верхней окраине города, огромной буквой «П» выстроились партизанские части. Знамя. Ряд выставленных вперед винтовок. Закат. Красное медлительное солнце спускается на белые вершины. На трибуне генерал, комиссар. Отзвучали трубы. Старый начальник штаба зачитывает прощальный приказ: «…Вооруженная борьба заканчивается. Пришел час сдать славное оружие. Начинается эпоха мирной борьбы… Дорогие друзья! Вы надежда нации!..» Потом парад, последний.
Оружие они сдадут после, сначала оформят какие-то технические детали, и приедут те, кто примет оружие, – представители правительства. Кадровых офицеров срочно вызывали на сборы. На другой день майор Вардис прощался со своими бойцами.
– Добрый путь, товарищ майор! – пожимали ему руку партизаны. – До свидания! Только гора с горой не встречаются!
– Горы, брат, тоже встречаются! – улыбался Вардис. – Но лучше не надо! Будьте здоровы, ребята!
Космас проводил его до ворот.
– А ты куда направишься? – спросил Вардис.
Этот простой вопрос смутил Космаса. Ему тоже нужно куда-то идти, как это он еще не подумал?
– Даже не знаю! – ответил он Вардису и почувствовал, как сжимается у него сердце: завтра или послезавтра он останется один-одинешенек.
– Считай, что у тебя есть дом на Панкрати. Держи адрес. Если я куда уеду, жена и сын будут знать. Открывай дверь, как к себе домой. А теперь иди сюда…
Они пожали руки, поцеловались крест-накрест, по-партизански. И Космас побрел по грязным пустынным улочкам Астипалеи. Ему хотелось побыть одному. Он думал о вчерашнем параде, о прощальных приветствиях: «Будь здоров!» и «Желаю удачи!», которые все чаще слышались среди партизан, о скорой сдаче оружия, – все это означало конец славной борьбы, так и было написано в приказе. Но все это имело и другой смысл, все это подводило горький итог: большая мечта ускользнула у них из самых рук. «Мы не удержали ее, и она закатилась, как ясный день теряется в смутных красках заката, – подумал Космас, но сразу же нашел в своем сравнении изъян, тот самый изъян, которым страдают все сравнения, – неточность. – Ясный день так или иначе кончится, его не удержишь, но то, что мы добыли ценой крови, надо было удержать. Так много пролито крови…»
На пустынных улочках, среди жалких домишек и развалюх, такие мысли особенно щемили сердце. Космас понимал, что его суждения не совсем объективны: ему, видно, не удавалось зажать в кулак свою боль и не давать ей воли, чтобы не затемняла ему глаза, чтобы не заслоняла от него мир. «Я, конечно, преувеличиваю, размышлял Космас. – И, в конце концов, сегодня не только кончается одна история, но и начинается другая». Домики редели. Грязная дорога с глубокими колеями, со следами копыт и ног, залитыми мутной, желтой водой, уводила его на пустынный холмик. Городок теснился внизу – красноватые облезшие крыши, выцветшая мозаика, прячущаяся за деревьями, частью зелеными, частью голыми, за миндальными садами, которые уже цвели. «Сумасшедший миндаль, отчего ты расцвел в январе?» – вспомнил Космас строчку из песни, как вспоминаем мы что-то знакомое, перекликающееся с нашей судьбой. Только теперь Космас заметил, насколько похожа Астипалея на его родной городок там, на юге, в Пелопоннесе. Он тоже лежал в долине, чуть пониже предгорья, среди деревьев и садов, полей и оливковых плантаций. И здесь, и там богатый край и бедные люди. Несколько крепких хозяев живут в больших домах, они в первых рядах, праздничные и довольные, как знаменосцы, а за ними влачит грехи безгрешных дедов и прадедов беднота. Это еле плетущиеся солдаты с подгибающимися ногами, худосочные, в чирьях и лишаях, в рваных мундирах с тусклыми пуговицами. Расторопный командир ловко прикрывает их от чужих взоров шеренгой подтянутых, видных здоровяков, чтобы не портить вид своей части. Так жили на родине у Космаса, так жили и здесь, в Астипалее. Космас смотрит на эти лачуги, на сырцовые кирпичи, на черные от дыма соломенные крыши, на босоногих ребятишек в чужих обносках, которые вяло и без интереса, словно старики, расходуют свои крохотные силенки, меся грязь. «И здесь то же самое, – размышлял Космас. – Везде то же самое…»
Он остановился возле одного двора, отгороженного агавой. Из глубины долетал тяжелый запах, пахло конюшней и хлевом. Козочка с тощим, сморщенным выменем услышала хлюпанье его ботинок и повернула к нему большие кроткие глаза и белые висюльки – сережки, такие же тощие и сморщенные, как соски ее вымени. От шеи у нее тянулась веревка, скрученная из ее же шерсти. Она блеяла тихо и протяжно, будто выплакивала безнадежные слезы. А чуть подальше барахтался в воде ее товарищ – мальчишка, он тоже заметил Космаса и смотрел на него, они смотрели друг на друга в щелочки между толстыми и колючими листьями агавы. Космас глядел на мальчика и не мог определить, сколько ему лет: может, пять, а может, десять. Просторная, с чужого плеча, одежда висела на его маленьком тельце, как на жердочке, а из штанин высовывались тонюсенькие, точно камышинки, ножки. Щеки его запали, глазницы резко обозначались, а глаза прятались где-то глубоко-глубоко, и вся голова была голой, шишковатой, крупной, точь-в-точь как у афинских ребятишек в голодную весну сорок второго года. Тогда все только начиналось… А разве теперь кончается?
Он улыбнулся мальчугану и поманил его пальцем:
– Иди, иди сюда, малыш! Как зовут тебя?
Но мальчик не подошел, а медленными шажками, не сводя глаз с Космаса, попятился к дому. «Иди сюда!» – еще раз улыбнулся Космас, однако мальчик не остановился, он шлепал по лужам и жидкой грязи, и, когда добрался до дома, испуганно юркнул в дверь.
Со стороны холма послышались голоса. По дороге шли две девушки-партизанки.
– Добрый вечер! – поздоровались они с Космасом. – Новости знаешь? В полдень прибыла рота национальной гвардии. Это они будут принимать оружие.
– Здешние?
– Нет, не здешние, из Пелопоннеса. Солдаты говорят, что офицеры ихние были цольясами…
Космас попрощался с девушками. Он торопился в казармы.
…В зыбких сумерках показались низкие здания с красноватыми крышами. Партизаны пели. Еще два-три вечера оставалось у них, чтоб вместе петь эти еще совсем живые, как дела, песни. Завтра эти песни станут воспоминанием.
Бойцы сидели – кто в казарме, а кто под навесом – и чистили оружие. Посредине двора, опершись на каменную стенку колодца, расположился старый партизан. Он уже начистил свою винтовку и теперь, направив ее в сторону закатившегося солнца, любовался сияющим стволом.
– Блестит?
– Как солнышко! Иди посмотри…
Космас взял винтовку и тоже направил ее в небо, еще светлое, красное. Ствол действительно блестел – сияли и гладкая поверхность, и спиральные бороздки, будто облитые ртутью.
– Ну как? – спросил партизан, забирая винтовку. – Погоди минутку, ты мне нужен, я тут записал номер…
Он вытащил из кармана блокнотик, где был записан номер винтовки. Он поставил этот номер на каждой странице и просил Космаса сверить, правильно ли он изобразил латинские буквы – IR 78584. Космас сверил.
– Правильно!
Партизан довольно улыбнулся.
– А теперь взгляни сюда!
И он показал Космасу приклад, на котором было вырезано: «Псалидас. ЭЛАС. 1942–1945».
Почти все партизаны сделали то же самое – вырезали на прикладах свои фамилии и даты. В казарме у самого окошка Космас увидел девушку, которая бритвой выскабливала на прикладе какие-то буквы. Это была Лаократия. Она не слышала его шагов и не оглянулась. Космас подошел на цыпочках и закрыл ей глаза. Лаократия встрепенулась, попыталась вырваться.
– Потерпи! – попросил Космас. – Попробуй-ка догадаться.
Она стала называть незнакомые ему имена.
– Нет! – говорил Космас. – Нет!
– Ну кто же ты? – потеряла она терпение и оглянулась. – Космас!
– Все-таки узнала! А я думал, ты совсем уж меня забыла… Покажи, что ты там пишешь.
«ЭЛАС-ЭПОН. 1943-194…» – вырезала Лаократия.
– Напиши и про Астрас, – посоветовал Космас. – Нельзя нам его забывать, тем, кто остался. А где Фигаро?
Фигаро появился с двумя дымящимися котелками.
– Поужинай с нами, – пригласил он Космаса. – Правда, третьей ложки у нас нет, но мы с Леньё обойдемся одной, а ты бери мою…
Они ели жидкую чечевицу и вспоминали вчерашние истории, которые уже стали старыми.
– Куда ты теперь, комиссар? – спросил Фигаро. – Что думаешь делать?
И снова Космас почувствовал ту же растерянность, как несколько часов назад с Вардисом.
– Там видно будет. Еще не решил. А вы что думаете?
Они переглянулись.
– Мы тоже еще не решили, – ответил Фигаро. – Леньё хочет в свою деревню, а я зову ее в Навпакт. Посмотрим еще, подумаем…
– А вы бросьте жребий! – пошутил Космас. – Ну, а дальше? Чем думаете заняться?
– У меня есть ремесло! Если поедем к Леньё, там многого не потребуется, обойдусь тем, что у меня есть, – машинка, ножницы, бритвы, – буду брить, как брил здесь. Дело несложное. Потом, может, прикуплю еще какой инструмент. А вот если поедем в Навпакт, то все мое барахло надо будет бросить на помойку. Найду работу где-нибудь в парикмахерской… Есть тут еще одна думка. В соседнем батальоне служит мой земляк, тоже парикмахер. Может, вместе откроем свое дело. Партизаны будут первыми клиентами.
Лаократия пошла мыть котелки.
– Послушай, может, ты знаешь, – тихонько спросил Космаса Фигаро, – как мы будем добираться домой? Подвезут нас или пешком потопаем?
Космас не задумывался над этим и пожал плечами.
– Не знаю… Наверно, развезут, как же иначе?
– Мы тоже так думаем… А пока не знаем наверняка, не можем решить, куда податься. Если повезут, то мы, конечно, поедем в Навкапт. А если пешком… не поплетешься же туда пешком? Придется идти день и ночь, а у Леньё нога еле срослась после перелома…
– Не волнуйся! Дадут машины! – успокоил его Космас.
– Мы тоже так думаем! – обрадовался Фигаро. – Пусть какой ни есть драндулет. Пусть хоть одна Леньё поедет, а я, если места не будет, доберусь и на своих на двоих…
Со двора донеслись крики. В дверь заглянула Лаократия:
– Рота уходит! Пойдемте попрощаемся с ребятами, Во дворе строилась партизанская рота.
– Куда это они? – спросил Космас.
– В округ. Они не из нашей дивизии, Пойдут сдавать оружие вместе со своими.
Рота с песней двинулась в путь.
– Счастливый путь, ребята! – Провожающие бежали рядом, пожимали руки, целовались. – Будьте здоровы! До свиданья!
Среди провожающих Космас увидел мощную фигуру Фантакаса, возвышавшегося над товарищами, как деревенская колокольня. Космас окликнул его. Фантакас подбежал, еще издалека протягивая огромную ручищу. Он обрадовался встрече с Космасом, но даже эта радость не могла стереть с его лица глубокого огорчения. Взгляд его был беспокоен, тяжел и угрюм.
– Чего такой невеселый? – спросил его Космас.
– Ас чего веселиться? Знаешь, как у меня сейчас на сердце? – Фантакас вздохнул. – Как будто иду на похороны…
– Нельзя так! Нельзя отчаиваться!
Фантакас взглянул на него с обидой.
– Не то говоришь…
Он оглянулся, снова вздохнул. И задумался.
– Да что с тобой, Фантакас?
– Тебе я скажу, – вдруг решился Фантакас.
Он взял Космаса за руку и повел в темный закоулок за казармой. Огляделся вокруг – ни души.
– Глянь-ка сюда! – Фантакас быстро расстегнул шинель и распахнул одну полу. Там, привязанный к телу черной веревкой, висел автомат «томпсон». На широченной груди Фантакаса он почти не выделялся. – И никому я его не отдам!
– Это называется нарушением приказа!
Фантакас рассердился:
– Разожги костер и скажи мне: «Прыгай!» Я прыгну! Но автомат не отдам! Знаешь, кто проехал здесь сегодня утром?
Космас догадался еще до того, как Фантакас назвал его имя.
– Тот самый предатель, посыльный из Шукры-Бали! С отрядом национальной гвардии! Два наших парня видели его на вокзале, они здесь, хочешь – спроси у них. Сюда он не приехал потому, что здесь его даже собаки знают, Будет отбирать оружие в Македонии. А когда отберет, явится сюда. Один раз он убивал меня при немцах, теперь захочет убить при англичанах. Так что автомат мне пригодится…
Фантакас застегнул ремень, подобрался.
– Не тужи, Фантакас! Больше бодрости! – обнял его Космас. – Времена переменятся…
– Бодрости у меня сколько хочешь, а вот патроны если понадобятся, где найти патроны?
– Пусть лучше не понадобятся! Будь здоров! – И Космас почувствовал свою руку в твердой ладони Фантакаса.
– Будь здоров, Космас! До скорого свидания!
– В Афинах?
– А! – Афины Фантакаса не привлекали. – Давай лучше на Астрасе. Там ели и воздух чистый…
* * *
В город Космас вернулся вместе с Бубукисом, которого тоже встретил в казармах. Бубукис сказал, что в газету пришло письмо от Спироса. Письмо было из Трикала, туда занесло при отступлении редакцию «Свободы». Спирос спрашивал о Космасе и просил передать ему, чтобы тот поскорее ехал в Афины и разыскал их редакцию.
– Они, наверно, уже в Афинах! – говорил Бубукис. – На днях газета снова откроется. А вы тоже на днях сдадите оружие и поедете…
– А ты что собираешься делать?
Бубукис улыбнулся, и его голос зазвенел, как колокольчик:
– Жду распоряжений! Пока что останемся здесь, с нашим дорогим Лиасом.
– А Элефтерия?
Лицо Бубукиса осветилось радостью.
– Элефтерия со мной! Надо поскорей подыскать попа и обвенчаться. Мы, брат, надеялись увильнуть от этой процедуры, думали, что наш брак будет первым гражданским браком в Греции…
«Одним из первых, потому что не вы одни так думали», – хотел сказать Космас, но промолчал. Зачем портить другу настроение? Бубукис был счастлив, это чувствовалось даже по его легкой, прыгающей походке. И он заслужил свое счастье, он тоже дорого за него заплатил: годы юности остались позади – в тюремных камерах и на двух-трех островах Эгейского моря. Но счастье, когда ты его наконец находишь, поспешно перечеркивает дурные дни прошлого и заодно те дурные дни, которые, может быть, придут.
…Бубукис тоже умолк, словно устыдился своего счастья перед горем Космаса. Так, молча, они вошли в Астипалею.
– Погоди, – вдруг насторожился Космас, – что это еще за песня?
– Во всяком случае, не кантаты! – прислушавшись, пошутил Бубукис.
– Конечно, не кантаты. – Космас слышал эту песню в Афинах в горячие дни перед декабрьскими событиями: «Москва, София, вы будете нашими».
– Словно летучие мыши, – сказал Космас.
– Да, почуяли темноту и распустили крылья. Но разве настоящие крылья у летучих мышей? Они ведь даже не птицы…
Из освещенных окон послышались здравицы в честь англичан и короля, а потом ругань в адрес ЭЛАС.
– Вот это здорово! – поразился Космас. – Уже распоясались. Ты только подумай – в Астипалее стоит еще целая дивизия, а они не стесняются, поют…
– Делать нечего. Послушаем, – сказал Бубукис. – Главное – хладнокровие.
– Хладнокровия хватит, а вот если…
Зачем было спрашивать? Вопрос, вертевшийся на языке у Космаса, недавно ему самому задал Фантакас, и Космас его успокоил…
