Текст книги "Ночи и рассветы"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

IV

Поездка по разоренному Пелопоннесу затянулась сверх планов и ожиданий. Дороги были разворочены, трофейные машины застревали, вынуждая пассажиров высаживаться и вытаскивать их из грязи или подталкивать на трудном подъеме. Стоял ноябрь, шли неумолимые дожди, и каждый второй мост оказывался взорванным. Первой ехала машина с единственной мигающей фарой по прозвищу «Полифем», за «Полифемом» тащился «Эдип» – безглазый тиран с разболтанными колесами. Дважды – в Коринфе и на головокружительном спуске в Аркадии – они налетали на грузовик. В темноте не разобрали, отчего произошло столкновение и почему они уцелели. «Третьего не миновать!» – сказал про себя каждый и всю дорогу ждал аварии.

Несмотря на это, путешествие было замечательным. Вокруг простиралась растерзанная, но свободная земля, из руин поднималась новая жизнь. И хотя развалившиеся сиденья – на «Эдипе» от них уцелели одни пружины – доставляли пассажирам мучения, журналисты чувствовали себя превосходно. После горячки Афин они радовались этому путешествию, как после жестокой бури – попутному ветру. Космас радовался вдвойне – он ехал на родину.

В Триполи, получив из Афин первые газеты со своими корреспонденциями, они расстались. «Полифем», обладавший одним глазом и крепким мотором, направлялся на ратный подвиг в Спарту – ему предстояло по горной дороге подняться на Тайгет и оттуда двинуться на Каламату. Космас со второй группой, подпирая «Эдипа», взял курс на Алонистану.

Много дней карабкались они по холмам Пелопоннеса. В больших деревнях останавливались, участвовали в митингах и собраниях. В каждой деревне они ходили в театр. На подмостках, сооруженных в школах и тавернах, были уже сыграны все пьесы, присланные из Афин, и театры жаждали новой пищи. Кое-кто из учителей и грамотных эпонитов сочинял сам и с грехом пополам пополнял репертуар самодеятельных трупп. Корреспонденты привезли несколько новых вещей – короткие скетчи, драмы, комедии. Их принимали, как голодающие хлеб.

Ясным, почти весенним утром они наконец оставили позади горы и спустились в Илийскую долину… Теперь «Эдип» двигался самостоятельно, он легко скользил по гладкой дороге, а если кое-где и встречался небольшой холмик, то «Эдип» не задерживался, он взлетал на него с разгону. Пассажиры освободились от обязанностей толкачей. Равнина ширилась, сначала волнистая, потом гладкая, как стекло; она, точно море, переливалась под солнцем. Особой красотой она сейчас похвастаться не могла. Влажная земля отдыхала, покрытая дымкой испарений. Виноградники были голые, торчали одни только сухие, тощие стебли. Свежевспаханные поля впитывали солнечные лучи и молчали. Но и этот пейзаж не был для Космаса бедным. Он знал равнину в бурном цветении весны и в спокойной зрелости лета, и воображение дополняло то, что видел глаз. Он знал, что чуть подальше, среди оливковых плантаций и виноградников, спрятался маленький городок – тысяч пятнадцать жителей, низенькие домики, грязные в зимнюю пору улицы, бедные окраины, – ничего особенного. Но то был его родной город, и даже если тебе только двадцать лет, велико твое волнение, когда после скитаний ты видишь знакомые очертания твоей маленькой родины… Из-за кипарисов и эвкалиптов выглядывают колокольня, еле различимые дома и выше всего – ветряная мельница, которая по-прежнему машет своими белыми и черными крыльями.

* * *

«Эдип» нагрянул в городок около полудня, внезапно, словно пират. Толпа мальчишек с гиканьем неслась за ним по пятам. Даже взрослые не удержались от соблазна, вышли из домов и магазинов и окружили машину. Космас предвидел, что это случится. Он знал, что его земляки – люди подвижные и любопытные и не пропустят ни машину, ни человека, пока не узнают всю его подноготную. Вот и сейчас они мгновенно собрались вокруг жалкого «Эдипа», который сразу же попал под град насмешек и колких шуток. К счастью, кто-то из молодежи узнал Космаса, и внимание толпы перешло с машины на пассажиров.

В жизни маленького городка главную роль играли молодежь и изюм. Заботы об общественных нуждах – о восстановлении разрушенных мостов и дорог, о школах, о крове для погорельцев, о воскресных вечерах на площади или в кино, – эти и другие заботы были вверены деятельной молодежи, и молодежь справлялась с ними, питаясь горсткой изюма и безграничным энтузиазмом. В одном из самых красивых зданий в центре города открыли клуб. Двери его и днем, и ночью были распахнуты настежь, благо ключи все равно пропали. Секретарь молодежного совета, способный и энергичный парень, друг и одноклассник Космаса, спал в кабинете за фанерной перегородкой. Там же стояли кровати остальных членов совета. Космас застал их всех во время обеда. Ребята сидели на кроватях, жевали изюм и спорили с директором театра, который требовал освободить его от чистки дорог, поскольку ему нужно провести последнюю репетицию перед завтрашней премьерой.

Всех этих ребят Космас знал. Со многими он вместе учился, со многими дружил. Но были здесь и его бывшие враги, с которыми он не раз вступал врукопашную. Встреча с ними оказалась особенно сердечной. Один из бывших врагов был единственным сыном домовладельца и торговца тканями.

– И Андреас тоже здесь? – обрадовался Космас.

– Андреас у нас активист, – рассказывал секретарь. – Отец грозился от него отречься, так он сам взял и отрекся первый. Вот его кровать…

За два с половиной дня, проведенных в родном городке, у Космаса было немало таких встреч, и не только с молодежью. По самоотверженной юности равняли свой шаг и люди старшего поколения. Вечером, на празднике, в освещенном керосиновыми лампами клубе, Космас увидел директора гимназии. В годы своей молодости он был одним из первых образованных людей в их захудалой провинции, которая страдала как от проливных дождей и виноградных вредителей, так и от страшного невежества. Учитель создал просветительное общество молодежи, а когда женился, попытался организовать женский кружок. Он мечтал возродить спортивные традиции – недаром их городок находился между Олимпией и Элидой. На свои средства опубликовал он две популярные брошюры о всеми забытой истории края, о возделывании винограда и борьбе с вредителями. Он был неутомим и настойчив. Но его упорство в конце концов не устояло перед безразличием соотечественников и повышенным интересом к его особе со стороны местных политиканов. Учителя переводили с места на место. Первая его дочь родилась в Халкидики, а вторая – на Эвбее. Третья дочь родилась в родном городке. Ученики часто слышали, как он, покачивая поседевшей головой, медленно и скорбно повторял девиз всех отчаявшихся: «О тщетная добродетель!» И все же перед войной учитель предпринял новую попытку и опубликовал брошюру о пользе кооперации. Его перевели в Превезу. Тогда-то он и произнес горькие слова, приговор своему родному краю: «Боже мой, неужели этот прекрасный край способен поставлять только изюм и мошенников?»

В зале было шумно и многолюдно, но старик сразу узнал Космаса.

– А! И ты здесь! Знаю, знаю… Мне рассказали… Я горжусь вами, как-никак вы мои духовные дети! Занимаешься журналистикой? Молодец! Заходи к нам в гимназию. С первого октября у нас регулярные занятия. Ну конечно, все педагоги добровольцы и довольствуются изюмом… Что поделаешь!

– К счастью, в нашем крае есть изюм! – сказал Космас.

Директор засмеялся и дружески взял Космаса под руку.

– Это очень ценный продукт, а мы, неблагодарные, еще не научились как следует его производит. Теперь, я думаю, научимся. Второй же продукт, к сожалению изобиловавший в нашей местности, нужно истребить, выкорчевать с корнем. Я полагаю, теперь мы и это сумеем. Ты понимаешь, что я имею в виду?..

Его глаза в глубоких гнездах морщинок горели спокойным, уверенным огнем.

* * *

На другой день после обеда Космас выкроил время, чтобы забежать в свой покинутый дом. Ему сказали, что сейчас там живет семья погорельцев из соседней деревни. Что ж, пусть живут! Он им не помешает. Он забежит на несколько минут, посмотрит и уйдет, Он должен это сделать.

Издалека Космас увидел свой двор, чистый, прибранный. Умело подрезанные тутовые деревья и виноградник. Под навесом у печи куча дров и сухих виноградных стеблей для растопки. Ухоженный огород, клумбы – все как и раньше. Посредине двора, где во время дождей всегда стояла большая лужа, по которой он когда-то пускал бумажные кораблики, плескалась с ведерком маленькая девочка. Космас наклонился и потрепал ее по головке.

– Как тебя зовут, малышка?

Девочка смело взглянула на него голубыми глазенками.

– Хитина.

– А, так, значит, ты Христина! А чья ты? Как зовут твою маму?

– Хитина.

Космас взял ее за ручонку и отвел подальше от лужи. – А кто твой папа?

– Хитина, – снова пролепетала девочка. Дверь на террасе открылась, и вышла женщина.

– Здравствуйте, – сказал Космас.

Женщина быстро спустилась по лестнице. Увидев, что она бежит, девочка заплакала. Женщина взяла ее на руки.

– Здравствуйте, – сказала она Космасу. – Вы… я знаю… Нам сказали, что вы приехали…

Космас видел, что она обеспокоена. Ее руки прижимали девочку к груди. Девочка уже не плакала и смотрела на Космаса смело и дружелюбно, как и вначале.

– Я здесь проездом, – успокоил женщину Космас, – вы не волнуйтесь…

В комнатах было чисто. Полы застланы дерюжками. Мебель чужая – громоздкая, деревенская. На кроватях пестрые домотканые покрывала. Здесь уже не было той опрятной и светлой простоты, в которой содержала дом мать. Зато на кухне все осталось по-прежнему. В очаге горел тихий огонь, на старом таганке стояла медная кастрюля. Рядом ящик с дровами. Умывальник, полка с посудой. Как и раньше, с потолка свисают связки лука и чеснока. На подставке банки с кофе и сахаром, деревянный коробок для спичек. В углу стол, заставленный бутылками с маслом, соусами, уксусом, глиняный горшок для маслин. На стене висят сито, терка, жаровня для кофейных зерен. На окне горшки с цветами, любимая гвоздика матери. За всем этим вставали прожитые здесь годы, месяцы, недели, улыбки, слезы – много хороших и горьких минут в жизни бедной, но очень дружной и любящей семьи, которую так быстро разбила смерть… И в столовой все было по-прежнему: стол, несколько стульев, вешалка на стене – туда он вешал свою гимназическую фуражку, умывальник – там надлежало мыть руки перед едой. А над умывальником еще висела старая реклама: розовощекий малыш уплетал сгущенное молоко и желал всем приятного аппетита. Космас снял картинку и на обратной стороне нашел надпись, сделанную его рукой: «Сегодня, в понедельник первого сентября 1937 года, я первый раз пошел в гимназию…»

– Все остальные вещи и машинку вашей матери я перенесла в маленькую комнату, – сказала женщина. – Она на замке, и никто туда не входит, только я, когда убираю.

В этой комнате умер отец. Здесь еще сохранился аромат их дома – пахло орехами, миндалем, айвой и душистым мылом, которое мать прятала в белье. Хозяйка раздвинула шторы, в комнате стало светло. Вещи открыли глаза и смотрели на Космаса. Шкаф с мутным зеркалом, буфет с чайным сервизом, вазочки, бутылка из-под коньяка в форме человеческой руки, на стенах фотографии. Отец и мать в день свадьбы – молодые, торжественные, радостные и не подозревавшие о том, что будет дальше. Космас-малыш в разных позах. Дедушки и бабушки с обеих сторон, красивые и строгие. В золотой рамке почетный диплом участника балканских войн, рядом в такой же раме медные медали – это слава и реликвии отца.

Космас остался в комнате один, и ему казалось, что здесь нечем дышать. Старая, никому не нужная мебель напоминала о людях, которые пользовались ею, а потом умерли. Следом за ними умерла и мебель, и комнатушка превратилась в мрачную могилу. Космас испытывал угрызения совести. Кто, как не он, должен был вдохнуть жизнь в оставленное ему бедное наследство? Столь же знакомые вещи на кухне не пробудили в нем этого щемящего чувства. Там эти вещи жили; они, как и раньше, служили людям, угасал и загорался в очаге огонь, отцветала и снова зацветала гвоздика матери. А здесь, в этой каморке, воспоминания прятались в массивный шкаф и в торжественные рамки портретов, здесь все застыло и умерло, и воздух был тяжелый, как на кладбище…

Дверь заскрипела и тихонько открылась. Из-за нее робко показалась белокурая головка. Пораженная, любопытная – ее никогда сюда не пускали, – смотрела девочка на незнакомые предметы: на фотографии, на стеклянные безделушки, на свое отражение в мутном зеркале. Космас распахнул окно и накинул крючок. Стало свободнее и легче. Девочка, улыбаясь, забарабанила пальцами по зеркалу.

Вошла хозяйка и взяла девочку на руки.

– Оставьте ее, – попросил Космас, – пусть она здесь играет.

– Боюсь, как бы чего не разбила…

– Не разобьет. Христина хорошая девочка. Правда, Христина?

– Да, – согласилась Христина и дважды стукнула босой ножкой туда, откуда ее стукнула другая девочка в зеркале.

Они вернулись в столовую.

– Я сварила кофе, – пригласила к столу хозяйка.

На столе стояли чашечки с кофе и розетки с вареньем. Космас заметил, что женщина уже успокоилась и весело хлопотала по хозяйству. Она была еще молода, но уже увяла, как увядают после родов большинство бедных женщин в этих краях. Худая, изможденная, она смотрела на Космаса глазами, полными благодарности, и смущалась оттого/что не может принять его, как хотела бы. Космас спросил ее о семье. Семья – вот эта девочка да мальчик одиннадцати лет. Мужа в прошлом году убили немцы. Дом в деревне сожгли. Остался клочок земли. Сынишка столуется в молодежной организации. Сама она ходит по домам – стирает, метет улицу. Надеется получить пенсию за мужа. Англичане три раза раздавали продукты – муку, мясные консервы, сою, а также немного белья. Потом перестали. Позавчера сбросили листовки.

Она показала одну листовку. В центре бедная женщина – Греция. Большая рука с эмблемой английского знамени протягивает мешок с продуктами. Но меч разделяет их и не позволяет женщине взять подарок. Это партизаны.

– Живите здесь сколько хотите, – сказал Космас на прощание.

* * *

Во дворе Космаса ждал мальчишка. Он молча протянул руку, и Космас увидел записку.

– От Макиса, – застенчиво сказал мальчик. Космас развернул листок и прочитал: «Догадываюсь, что тебе наговорили про меня твои друзья, но я по-прежнему верю в твой справедливый характер и надеюсь, что наша дружба не может так легко угаснуть. Если ты тоже так думаешь, зайди ко мне. Я очень хочу тебя видеть.

Макис».

– Он болен? – спросил Космас.

– Нет! – Мальчик покраснел.

– А тогда почему… – Космас снова взглянул на записку: «Догадываюсь, что тебе наговорили про меня твои друзья…»

Когда в первый же вечер в клубе Космас спросил о Макисе у их общего друга, тот только покачал головой: «А! Совсем раскис парень… Сначала был с нами, горел энтузиазмом, рвался к подвигам, но скоро разочаровался. Пришел и со свойственной ему искренностью заявил: «Больше не могу, тяжело». Мы не удивились. Мы знали Макиса. Потом прошел слух, что он зачастил в другие организации. Я как-то встретил его и спросил: «А у них не тяжело?» – «Нет, – говорит, – там вообще ничего не делают, разве что устраивают литературные вечера…» А теперь он за то, чтобы англичане снова привезли нам короля и сделали Грецию великой державой…» Монархические настроения у Макиса были для Космаса новостью. И отец его, и все прочие родственники, люди богатые и влиятельные, слыли ярыми республиканцами, а дядя Макиса, генерал, близкий друг Венизелоса, не раз играл видную роль в антимонархических переворотах. Космас с Макисом частенько перелистывали его известную книгу мемуаров «История демократического движения в Греции». В этой книге генерал раскрывал интересные подробности исторических событий, пересказывал свои беседы с видными политическими деятелями, приводил фотокопии писем, которые получал от Венизелоса, Папанастасиу, Кафантариса, своего лучшего друга Михалокопулоса и других борцов за республику в Греции. В доме у Макиса висела фотография генерала в величественном шлеме и парадном мундире, при орденах и шпаге. Макис получил ее в подарок с дарственной надписью самого генерала. Умер генерал в годы диктатуры. Макис боготворил своего дядю, хотя и не слишком пылко. Умеренность всегда и во всем являлась определяющей чертой в его характере. Строгое воспитание в благопристойной, состоятельной семье ограждало его от дурных влияний, круг друзей был очень узок. Если родители считали, что с этим мальчиком Макису лучше не дружить, он не дружил, если они запрещали ему и вовсе разговаривать с ним, он не разговаривал. С Космасом они дружили с раннего детства.

– Ну ладно, пойдем, – сказал Космас мальчику. Это был младший брат Макиса. – А почему Макис не захотел встретиться где-нибудь в другом месте?

– Он никуда не ходит. Боится, что его схватят…

– Кто?

– Ваши, – смущенно буркнул мальчик.

– А дома его не могут схватить?

– А Макис и не сидит дома. Он только сейчас дома, тебя ждет…

– Значит, мы теперь вроде заговорщиков? – засмеялся Космас. – Ну ладно! Посмотрим, как поживает Макис… А тебя-то как зовут?

– Спирос.

– А ты не боишься, что тебя схватят?

– Ни чуточки! – Спирос прыгал рядом с Космасом, подбрасывая ногой встречные камушки. – Мама хочет, чтобы я тоже никуда не ходил, а я позавчера ночью выпрыгнул с балкона.

– И куда ты пошел?

– Ты только молчи, а то мама говорит, что у нее падает сердце… Я пошел в клуб, там был вечер для ребят, и я танцевал с одной девочкой…

– Молодец! Что ж ты Макиса с собой не захватил?

– А я ему сказал! Но он пошел спать в баню, чтоб его не арестовали! Делает, что ему мама говорит. Такая мямля! «Садись!» говорит мама. Садится. «Вставай!» Встает.

Макис встал навстречу Космасу, обнял и поцеловал его. Он был очень растроган.

– Я думал, что ты сам ко мне зайдешь…

– А я думал, что увижу тебя с ребятами. Чего это ты сидишь взаперти?

Вошла его мать, она сердечно поздоровалась с Космасом, нашла, что он ни капельки не изменился (пустой рукав его пиджака она не заметила), сказала, что Макис очень скучал без друга и они часто о нем вспоминали. Теперь Космас вернулся и, конечно, поможет своему другу, который переживает тяжелые, критические минуты жизни… Госпожа Арети не могла удержать слез и поднесла к глазам платочек.

– Ну чем провинился Макис? Что он сделал? Почему его так ненавидят?

Космас попытался ее утешить.

– Ты не знаешь, Космас! Жизнь Макиса висит на волоске!

– Прошу тебя, мама! – Макис осторожно взял ее под руку и повел к двери. – Обещай мне не волноваться!

– Да, да, мой мальчик!

Спирос невозмутимо наблюдал за этой сценой из глубокого кресла и, встретившись глазами с Космасом, лукаво подмигнул…

Буквально через минуту госпожа Арети вернулась вместе со старой служанкой. Они принесли лампы и два подноса, заставленные сладостями, фруктами, напитками. Космас запротестовал, но госпожа Арети сказала, что у Макиса только один и, она надеется, верный друг. Она поставила подносы на стол и вышла, уводя за собой сопротивлявшегося Спироса.

– Я еще увижу тебя, Космас! – крикнул он уже в дверях. – Правда?

– Обязательно, – ответил Космас и обернулся к Макису: – Какой шустрый у тебя братишка. Он мне очень понравился.

– Да, да… И в кого он пошел? Понятия не имею…

– В дядю, конечно! Тоже будет генералом!

– Да, да… Наверно. – Макис наливал в рюмки ликер.

Теперь, когда принесли лампы и полутемная комната была освещена, Космас убедился, что здесь ничего не изменилось. Письменный стол Макиса, книжный шкаф, ковер на полу, на стенках фотографии Макиса. На старом месте висел и генерал. Не изменилась комната, не изменился и Макис – уравновешенный, спокойный, добрый, в элегантном костюме, словно и не было страшных лет бедствия.

– Послушай, Макис, – серьезно заговорил Космас, собираясь повлиять на своего друга, как влиял когда-то, – оставим вино и сладости до другого раза. Скажи-ка мне лучше: что с тобой происходит? Кого ты боишься, кто тебе угрожает? Хоть убей, не понимаю, что тебя пугает. Думаешь, тебя посадят за то, что ты хочешь короля?

– Да провались он пропадом! Ничего подобного я не говорил!

– Ну, а если б и сказал, это не преступление. Если уж ты до того докатился, что желаешь короля, – желай себе на здоровье! Я говорил с ребятами, никто и не думал тебе угрожать…

Дверь открылась, и вошла госпожа Арети.

– Я должна сама объяснить тебе, Космас, насколько серьезно обстоит дело. Макис никого не трогал, он ни во что не вмешивался. И о короле тоже говорил не он, а другие. Пусть они и отвечают! Макис ни в чем не виноват. А Маунас, ты помнишь, он с детства был хулиганом и разбойником, теперь он партизан, ходит с револьвером… Так вот, он сказал своей маленькой сестренке, что своими руками прикончит всех барчуков, в том числе и Макиса. А что ему сделал Макис?..

– Успокойтесь, госпожа Арети. Если даже Маунас так и сказал, то вовсе не значит, что так и сделает.

– Сделает! Сделает! – нервно всхлипнула госпожа Арети и снова достала платочек. – Поговори с ним, Космас, обязательно поговори. Он такой дикарь… Только ты не передавай ему этого, скажи, что мы его любим…

Макис слушал мать с удовлетворением. «Совсем свихнулся парень», – думал Космас, пытаясь уловить в его взгляде хоть какую-то живинку. Но никакой живинки не увидел он на красивом, неподвижном, словно высеченном из мрамора лице с классически правильными чертами и с выражением классической безмятежности.

Другим помнил Макиса Космас. Когда-то они делились сокровенными тайнами беспокойного отрочества, шептались о девочках-одноклассницах, вместе удирали с унылых собраний ЗОН{[86]86
  Фашистская молодежная организация.


[Закрыть]}, в недозволенный для учеников час ходили в кино… Тогда глаза у него не были такими неподвижными, а мысли неповоротливыми. Тогда у них было много общего.

Когда госпожа Арети оставляла их наедине, Космас пытался растормошить Макиса воспоминаниями о былых проделках. Макис улыбался, но не прежней открытой улыбкой, а одними губами, едва обнажая зубы… Космас заговорил о генерале. Макис даже не оглянулся на его фотографию.

– Да, да, жаль, что дядя умер…

Космас попросил достать книгу его мемуаров. Макис порылся в шкафу, в ящиках стола – куда-то завалилась. Космас встал и распрощался. Госпожа Арети расстроилась, когда услышала, что Космас в городе проездом. Она думала, что он вернулся насовсем.

– А ты не мог бы остаться? Ради нас, ради Макиса?.. Ах, обещай мне по крайней мере поговорить с Маунасом…

Космас шагал по темным улицам и посмеивался над наивным страхом госпожи Арети, над нелепыми угрозами Маунаса. Но Макис?.. Мысли о нем причиняли боль. Много печального видел Космас за этот день – покинутый родной дом, бедную женщину с сиротами, мрачную, как могила, комнату с заброшенными дорогими сердцу вещами. Смотреть на них было тяжело. Но всем – и вещам, и людям – суждено прожить и умереть. С этим можно свыкнуться, примириться. А можно ли примириться с увяданием юности? Можно ли позволить, чтобы она угасла, не вспыхнув благородным пламенем мечты и подвига, умерла на пороге жизни?

* * *

Добравшись до речушки, делившей город надвое, Космас услышал со стороны клуба тревожные, непрерывные автомобильные гудки. Гудел «Эдип». Космас побежал на его зов.

– Что случилось?

– Наконец-то! Мы уже боялись, что уедем без тебя! Через час отправляемся в Патры. Завтра там окружная конференция, только что позвонили… А где ты пропадал? Навещал землячку?

* * *

В Патры они должны были приехать к следующему вечеру. Однако, несмотря на хорошую дорогу, выбившийся из сил «Эдип» все время спотыкался и пятился. Его следовало бросить и пересесть на один из редких попутных грузовиков. Но когда они, вдоволь намучившись, решались на это, подходящего грузовика не попадалось. Когда грузовик появлялся, коварный «Эдип» обретал былую прыть и летел, как стрела. Итак, они прибыли в Патры на день позже, когда конференция уже кончилась. Жители города были взволнованы тревожными новостями из Афин. В редакции «Свободной Ахайи» стоял шум и гвалт – только что пришли свежие афинские газеты. В большой угловой комнате кто-то читал вслух. Космас заглянул туда и услышал короткие, как боевые призывы, фразы: «Кто разрубит гордиев узел?», «Национальное правительство колеблется…», «Разногласия в военном вопросе вступили в критическую фазу». И снова Космас почувствовал беспокойный, лихорадочный пульс афинской жизни, от которого они успели отвыкнуть за время поездки. Увидев на столике номер «Свободы», он пристроился на ближайшем стуле.

«…Генерал Скоби и правительство постановили, чтобы ЭЛАС десятого декабря сдал оружие. Это постановление противоречит соглашениям. В один и тот же день оружие должны сдать все добровольческие военные соединения, а не только ЭЛАС. Вслед за разоружением нужно немедленно приступить к формированию национальной армии с призывом по возрасту. Следует также незамедлительно распустить жандармерию и до десятого декабря провести процессы над главными военными преступниками. Иначе никому не удастся разоружить восьмидесятитысячную армию. Она не позволит, чтобы ее оружие попало в руки ее врагов…»

К Космасу подсел корреспондент «Свободной Греции».

– Читал? – спросил Космас, указывая на статью.

– Читал. Здорово написано.

Рядом кто-то кашлянул.

– Здорово пишем, однако и действовать тоже нужно здорово! – вмешался в разговор бородатый офицер в нахлобученной черной шапке. – А мы позволяем свозить в Афины цольясов. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться, зачем им понадобилась эта сволочь. Дадут пулеметы и бросят против нас. Вчера отправили один корабль, сегодня другой…

Поздно вечером вместе с двумя местными журналистами «Свободной Ахайи» они зашли в таверну. Здесь жарили свежую рыбу и угощали дешевой и густой мавродафни. Они заняли столик в углу и попросили хозяина освободить их от общества веселых девушек заведения. Девушки переключились на моряков, но и моряки прогнали их. Впрочем, вскоре появились пятеро англичан, они составили девушкам компанию.

Журналисты ели рыбу и обсуждали афинские события. Космас и корреспондент «Свободной Греции» на заре собирались в путь, им давали крепкий автомобиль, и к вечеру они надеялись добраться до Афин. Парень из Центрального совета должен был продолжить поездку по деревням.

Англичане за своим столиком пили и кричали все громче. Разговаривать стало невозможно.

– Что они говорят? – спросили журналисты у Космаса.

– Боюсь, что не обойдется без драки. На чем свет стоит ругают моряков.

– За что ругают?

Космас прислушался и разозлился. Англичане кричали, что греческий флот хуже, чем пехота, но и пехота тоже ни к черту не годится. Пусть эти горе-моряки повесят на шею камни и бросятся в море, на съедение рыбкам, а то ишь расселись и сами жрут рыбок…

– Моряки, наверно, не понимают. А то бы не стерпели…

– Слов не понимают, так жесты сами за себя говорят… Наверно, не хотят связываться…

Моряки спокойно ели рыбу, и ни один из них даже не взглянул на англичан, когда на их столик шлепнулась пустая коробка из-под английских сигарет. Они оставили ужин недоеденным, рассчитались с хозяином и ушли под торжествующее улюлюканье англичан.

– Это безобразие! – возмутился Космас. – Тебя гонят из твоего же дома, ты уходишь, да еще делаешь вид, будто ничего не случилось.

– И правильно сделали, что ушли. Не драку же затевать…

В таверну вошли трое партизан, один из англичан встал и показал им рукой на дверь:

– Парти!

– Что он говорит? – Партизаны остановились и смотрели на него с удивлением.

– Парти! Парти! – закричали все англичане вместе и замахали руками.

Хозяин подошел к партизанам и попросил их уйти.

– Уходите, ребята, прошу вас, они хотят, чтобы вы ушли…

– Почему это нам уходить? – заупрямился один из партизан.

– Ладно, пойдем, – уговаривали его остальные. – Найдем другую таверну…

– Никуда я не пойду! – Партизан сел за столик. – Садитесь, чего стоите? Дай нам, хозяин, чего там у тебя есть!

Партизаны сели, пятеро англичан вскочили с мест. Хозяин выбежал из-за стойки, бросился разнимать… Послышался звон разбитой посуды.

Когда на место происшествия прибыл патруль народной милиции и растащил дерущихся, оказалось, что англичане понесли ущерб, не меньший, чем разбитые стаканы, и что один из партизан – известный в Патрах боксер среднего веса.

Кровь была замыта водой и обильной мавродафни, разбитую посуду заменили целой, и англичане настойчиво звали партизан за свой столик – они хотели угостить их вином.

– Ладно, – согласились партизаны, – но и мы вас угостим…

– Я думаю, нам тоже не мешает заказать еще парочку бутылок, – предложил своим товарищам корреспондент «Свободной Греции».

– Конечно! – в один голос поддержали его парни из «Свободной Ахайи», – Выпьем за здоровье боксера!

* * *

В Афины вернулись к вечеру. В тот момент, когда они выходили из машины, с улицы Стадиу донеслось два выстрела.

Они перебежали улицу Эола и возле одного подъезда увидели толпу народа. У входа с автоматом наготове стоял английский солдат. Здесь, в английском агентстве, спрятался майор цольясов. Это он стрелял в двух парней, которые узнали его и пытались задержать. Еще вчера майор сидел в тюрьме «Аверов», а сегодня уже разгуливал на свободе… Толпа требовала выдачи предателя.

Англичане вытащили на балкон пулемет. На улице Стадиу показались два военных грузовика. Молчаливые, угрюмые солдаты с ружьями наперевес выскочили из кузова и двинулись на толпу…

* * *

За окном льет дождь. Янна еще не вернулась. Спирос вертится с боку на бок и зажигает одну сигарету за другой.

– Надо было с самого начала понять, что конфликта можно избежать, если считать его вероятным и готовиться. Мы этого не сделали. Мы заняли другую позицию, мы надеялись предупредить зло уступками и осторожностью, мы избегали осложнений… И вот результат: со дня на день произойдет то, чего мы избегали, и даже худшее, потому что мы абсолютно не подготовлены. Теперь мы говорим и пишем об этом во всех наших газетах, но верим ли мы в это до конца даже теперь? Боюсь, что нет. Скорее всего мы по-прежнему надеемся, что после этих тревожных дней конфликт рассосется и будет изыскано взаимовыгодное решение. Ты знаешь, – голос Спироса прозвучал и весело и вместе с тем грустно, – сегодня один наивный товарищ убеждал меня, что англичане в последнюю минуту пойдут на уступки и согласятся на формирование правительства во главе с нашим представителем…

– Ты думаешь, это исключено?

– Думаю, да…

Янна пришла на рассвете. Она была и в плаще и с зонтиком и все же промокла до нитки. У ног ее мгновенно образовалась лужица. Лицо было горячее и раскрасневшееся.

– Скорее переоденься!

В соседней комнате тетушка Ольга приготовила смену сухого белья. Янна оставила дверь приоткрытой и рассказывала. В переулке возле академии они чуть-чуть не разбились вдребезги. Одна пуля попала в переднее стекло и задела шофера, вторая пуля угодила в мотор. Машина покатилась вниз, прямо на грузовик. Метрах в двух от грузовика раненый шофер сумел повернуть и врезался в железные ворота.