Текст книги "Ночи и рассветы"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

VI

Сегодня наконец явился господин Такис – «заведующий отделом в министерстве». Он приехал на машине и привез остальные вещи госпожи Иоанну.

Вместе с господином Такисом приехала его дочь Янна. Надо сказать, что тут госпожа Иоанну не покривила душой, их родство было подлинным.

Войдя в дом, господин Такис сразу же подошел к Космасу:

– Ну, как ты поживаешь, Космас?

Где он видел эти глаза? Эту добрую улыбку?

– Ты не помнишь меня, Космас? Очень грустно.

Космас и в самом деле узнал его с трудом.

– Очень, очень грустно. Неужели я так постарел?

– Не то что постарели, мастер Павел, но…

– Но? Какое уж тут «но»! Нечего скрывать. Значит, и в самом деле постарел.

Он провел ладонью по волосам. Они не поредели, но стали совсем седыми. Лишь кое-где сохранились темные прядки. Мастер с улыбкой посмотрел на Космаса: «Да, значит, и в самом деле постарел». И его мысли унеслись куда-то очень далеко. – Сколько лет прошло с тех пор?

Он стал подсчитывать:

– Десять, а?.. Примерно десять… – И похлопал Космаса по плечу. – Ну, рассказывай. Что там теперь, в ваших местах? И давай будем на «ты»…

Повернется ли язык говорить с ним на «ты»? И можно ли называть его, как прежде, «мастер Павел»? Космас слышал, как бабушка пару раз назвала его «товарищ Спирос». Какое из этих имен настоящее? Может быть, оба вымышленные?

– Должно быть, движение в ваших местах усилилось, – говорил мастер Павел. – У вас там хорошие традиции. В Акронавплии{[55]55
  Старинная крепость, использовавшаяся в годы диктатуры как тюрьма для коммунистов.


[Закрыть]} был кое-кто из ваших мест, крепкие ребята. Они устраивали замечательные вечера самодеятельности. Признаться, я не помню ни одной тюрьмы или ссылки, где бы я не встретил кого-нибудь из ваших краев. В Фолегандро{[56]56
  Остров в Эгейском море, место ссылки.


[Закрыть]} тоже был один сапожник из ваших мест – Христос. Ты помнишь Христоса?

– Нет.

– Его расстреляли в Хайдари{[57]57
  Концлагерь неподалеку от Афин, куда во время оккупации отправляли политических заключенных.


[Закрыть]}. Мы спали с ним бок о бок. Но где тебе его помнить… Сколько лет тебе тогда было? Около десяти?

– Десять.

Мастер Павел снял пиджак, присел на кровать и закурил. Видно было, что ему приятно вспомнить былое.

– А я тебя хорошо помню, Космас. Каждый день проходил мимо вашего дома, смотрел, как вы, дети, играете, и думал: «Кем они станут, когда вырастут? Друзьями или врагами?» И отца твоего я хорошо помню. Как у него дела?

Но тут же понял и осекся. Космас вывел его из тяжелого положения. Он начал вспоминать табачную лавку, пожар, госпожу Аврокоми. Оказывается, мастер Павел тоже не забыл ее и добродушно засмеялся, когда Космас напомнил ему, как крестилась при его виде эта набожная женщина.

Он смеялся и качал головой:

– Но и мы тоже откалывали номера! В похоронах участвовали, а в церковь не заходили.

* * *

С наступлением ночи они заперли дверь и спустились в подвал. Товарищ Спирос пришел в восторг от их работы. Он обнял и расцеловал и бабушку, и Космаса.

– Какие молодцы! Когда у нас будет народная демократия, мы воздадим вам должное. А пока… примите мои сердечные поздравления и, – он вынул часы, – соблюдайте полное молчание!

Он присел возле радиоприемника и повернул ручку. Стрелка часов приближалась к восьми. Спирос вынул карандаш, положил перед собой пачку бумаги и сказал Космасу:

– Ты тоже возьми карандаш, бумагу и садись рядом. Сейчас мы тебя проверим. Смотри, старайся не пропустить ни слова.

Слышно было, как в эфире работают глушители. Иногда рев становился таким громким, что Космас испуганно переглядывался с Янной.

– Не бойтесь, – успокаивал Спирос, – подвал нас не выдаст.

Сквозь шум глушителей стала прорываться музыка.

Мастер взялся за ручку. Рёв понемногу стихал, и музыка слышалась отчетливее. Спирос поудобнее устроился на стуле и приготовился писать.

В этот вечер Космас впервые слушал Москву.

Сначала раздался женский голос:

– Говорит Москва! Смерть немецким оккупантам!

Россию Космас знал лишь по учебникам и книгам, но эта необъятная страна всегда волновала его воображение. В детстве он любил, склонившись над картой, смотреть на очертания материков и стран. Каждую страну Космас представлял по-своему. Россия казалась ему гигантом, одной ногой стоящим в Европе, другой – в Азии. Этот образ крепко засел у него в голове, с ним связывалось все новое, что он узнавал об этой стране. В мечтах он часто плавал по ее рекам, шагал по необозримым степям, проникал в сибирскую тайгу… Он полюбил ее бескрайние просторы, ее великодушных и добрых людей. Любовь к России ему привили русские книги. Он читал их не для развлечения, в них не было благополучных концов и увлекательных сюжетов. Но они хватали за душу, заставляли думать и страдать: каждая прочитанная книга была испытанием его совести.

Достоевский ввел его в бесконечный лабиринт мыслей и страстей. Он провел его по тайным и темным тропинкам человеческой души. Князь Мышкин, братья Карамазовы, студент Раскольников… В каждом из них Космас нашел частицу самого себя…

Еще ниже он склонялся перед другим божеством – перед Львом Толстым, русским Зевсом. В его библейском лике с белой бородой и густыми бровями Космасу виделось лицо России. Он верил, что этот худощавый старик в крестьянской рубахе, с грубыми чертами лица и гигантским умом – самый русский из русских. Лев Толстой был таким же гигантом, как народ, породивший его.

Космас знал Россию и по ее протяжным песням. Он услыхал их совсем мальчиком от одного русского, который бежал в Грецию, спасаясь от царских властей. Яков ходил по городам и играл на балалайке русские песни.

Русские песни так же, как русские книги, бередили сердце, звали на борьбу и мучения, к бурям и жертвам. И за этими длинными печальными песнями вставала Россия – безграничный океан народного страдания.

Но были у Якова и другие песни. Он приберегал их, как берегут праздничную одежду, и пел их лишь глубокой ночью – это были песни о новой России, которая сбросила цепи, разгромила старый мир и начала созидать новый. Яков не отведал счастья новой жизни, но ее далекое дыхание согревало его. Он очень гордился тем, что русский.

«Пора, пора на родину…» – этим заканчивались все его песни. Власти долго не давали ему бумаг, но в конце концов он уехал.

И вот сейчас из России доносится голос, который стараются заглушить. Женский голос; Космас скорее угадывает, чем слышит его: «Смерть немецким оккупантам!»

* * *

Как только окончилась передача, они принялись за работу. Спирос и Космас сопоставили свои записи. Космас не пропустил ни одного слова.

– Отлично! – радовался Спирос. – Наша молодежь в авангарде.

Бабушка и Янна уже начали набирать текст. И пока Космас набело переписывал сводку, Спирос набросал статью. Он писал очень быстро, время от времени приостанавливался, грыз карандаш, потом снова склонялся над бумагой.

В тот же вечер они собрали пресс. Когда он был готов, Спирос хлопнул Космаса по плечу.

– Ну, а теперь с богом! Возьмись-ка за эту ручку и дерни ее книзу.

Ручка была тяжелая, и Космасу стоило большого труда опустить ее. Схватившись обеими руками, он напряг все свои силы. Тогда ручка поддалась и стремительно пошла вниз, валик ударил по станку, и Космас свалился прямо на машину.

– Мужайся! – сказал Спирос. – Каждый вечер тебе придется тысячи раз поднимать и опускать ее. Выдержишь?

– Выдержу!

– Я так и думал. Но ты еще не представляешь себе, до чего это трудно. Требуется неослабное внимание. Внимание и умение. Нужно научиться работать, и тогда машина будет тебя слушаться.

Он одной рукой взялся за рукоятку и, слегка нажав, толкнул ее вниз. Она плавно опустилась и поднялась сама. Машина заработала спокойно, ритмично. Валик прокатывался по станку, огибал его снизу, набирал краски и легко поднимался.

Пока заканчивали набор, Спирос вытащил доску с заголовком газеты. Эту доску он принес с собой. Заголовок «За свободу!» был написан большими буквами с чуть заметным наклоном, На самом верху маленькими буквами был вытиснен девиз: «Свобода – народу, смерть – фашизму!» В правом углу кулак с вытянутым пальцем.

– Нравится? – спросил Спирос.

– Очень!

– Тогда можешь меня поздравить. Все это сделал я. Впрочем, я ничего тут не изобрел. Буквы я скопировал с журналов. А эту руку…

Он засмеялся.

– Знаешь, Космас, чья это рука?

– Чья?

– Кафантариса{[58]58
  Буржуазный политический деятель, противник ЭАМ.


[Закрыть]}. Я рылся в старых газетах и наткнулся на одну фотографию, где его сняли во время предвыборного собрания в Карпениси. Ну, я и срисовал его руку. Представляешь, что будет с Кафантарисом, если он узнает, что его руку использовал ЭАМ…

* * *

Первые десять дней Спирос почти не выходил из подвала. Нужно было то поймать сводку, то написать статью, то подготовить материал для газеты. Спирос учил Космаса правильно обращаться с прессом, править гранки, ловить передачи, верстать. Сам он был мастер на все руки. Радиоприемник, электрооборудование, типография – за что бы он ни брался, все у него спорилось. А закончив работу, Спирос сразу же садился за книгу.

Книги были его страстью. Каждый день Янна приносила ему пачку книг. И в подвале один угол был уже целиком завален ими. Космас взялся было за Энгельса, за знаменитый «Анти-Дюринг», но вынужден был отложить его после первой же страницы: он ничего не понял. Спирос подбодрил его, сказал, что в чтении нужна система. И скоро Янна принесла маленькую брошюрку, в двадцать страниц, на гектографе – «Шесть простых уроков». Начиналась она с первобытного коммунизма. Космасу понадобилось несколько дней, чтобы, перешагнув через тысячелетия, оставить позади рабов и рабовладельцев, крепостных и феодалов, пролетариев и капиталистов и добраться до эпохи социализма. Космас закрыл брошюру. В следующей книжке было шестьдесят страниц. На первой странице Космас прочитал: «Призрак бродит по Европе…»

VII

После расстрела Тениса Янна замкнулась в себе. За несколько дней она очень похудела и побледнела. Ночью она вздрагивала от каждого шороха. Внезапные шаги на улице, стук в дверь, шум машин и даже грохот в радиоприемнике вызывали у нее болезненное беспокойство. Янна хорошо владела собой, но от внимательного взгляда Космаса она ничего утаить не могла.

Часы, когда Янна уходила из дома, тянулись долго и томительно. Космас ни на секунду не мог забыть о том, что Янна подвергается опасности, что ее в любую минуту могут схватить: ведь она разносила газеты и прокламации и доставляла им новые материалы. Он успокаивался только тогда, когда Янна возвращалась. В эти минуты он бывал по-настоящему счастлив. Он испытывал облегчение, подобное тому, какое испытывает ночной сторож, когда дежурство кончено и можно идти на покой. Космас прислушивался к шуму автобуса, остановившегося возле дома, ждал, когда раздадутся ее шаги во дворе, когда хлопнет дверь…

Они жили теперь под одной крышей, но их по-прежнему разделяла неодолимая преграда. Как в школьные времена. Они словно заключили неписаное соглашение: если в присутствии других еще перекидывались время от времени парою ничего не значащих фраз, то, оставаясь наедине, хранили молчание. Каждый старался найти себе дело даже в те минуты, когда никакого дела и не было. Но иногда глаза, не подчинявшиеся их воле, все же встречались и тут же разлучались.

Как-то в воскресенье, после обеда, Космас и Янна вышли из дому вместе. Решились на это они не сами. Бабушка Агнула не переставала ворчать: «Столько времени здесь живем, а соседи ни разу не видели, чтобы вы сходили куда-нибудь вдвоем».

Они сели в автобус, но за две остановки до центра Янна сошла. Она сказала, что пойдет к своим знакомым. Для того чтобы возвратиться вместе, они условились встретиться на остановке. И так каждое воскресенье.

* * *

Время шло. Ночи с изнурительным и бешеным ритмом работы пролетали незаметно, ничем не заполненные дни тянулись долго и монотонно.

Одно за другим приходили и уходили воскресенья. Начиналась новая неделя, и Космас каждый раз с нетерпением ждал ее конца. Он втайне лелеял надежду, что когда-нибудь ему повезет. Но все воскресенья были похожи одно на другое, и, разочарованно слоняясь по улицам, Космас чувствовал, что снова теряет Янну. Она все больше отдалялась, и он ждал, что вот-вот придет день, когда он опять надолго потеряет ее. За все это время она подошла к нему лишь два раза, и эти два мгновения сделали его счастливым.

В первый раз это произошло вечером. Космас и обе женщины работали в подвале. Янна подкладывала на станок бумагу, бабушка собирала отпечатанные листы. Они работали вот уже двое суток и изнемогали от усталости. Космас чувствовал, что вот-вот упадет на пресс. Неожиданно Янна отложила бумагу в сторону и взяла Космаса за руку.

– Отдохни немножко, я за тебя поработаю.

В другой раз он сидел за радиоприемником и вдруг услышал, как Янна спускается по лестничке. Она подошла к нему, что-то положила на стол.

– Это тебе для глаз. – И взбежала по ступенькам. В футляре были темные очки. От бессонных ночей и подвальной пыли у Космаса разболелись глаза. Они покраснели и гноились. Больше всего их раздражал свет. Поэтому Космас прикрывал лампочку листком белой бумаги.

В тот вечер все в нем пело от радости. Потом Янна принесла ему какие-то книги и сама позвала к столу. Но счастье длилось недолго. После ужина женщины спустились в подвал, Космас остался в комнате. Вскоре его окликнули. Бабушка выглянула из подвала и попросила принести ей очки, которые она оставила у себя на кровати.

Космас избегал входить в комнату женщин. А после того как Янна окончательно переселилась к ним, он не заглядывал туда ни разу.

Он открыл дверь и зажег свет. На тумбочке возле кровати Янны на черной шелковой салфетке стояла фотография в рамке. Из-под стекла, серьезный, но очень счастливый, на него смотрел Теннис.

VIII

В те дни они трудились без отдыха. Чтобы справиться с заданием, приходилось работать даже днем. Параллельно с выпуском газеты они должны были за десять дней отпечатать брошюру о целях организации ЭАМ.

Раза два Спирос приводил с собой незнакомого человека. Вдвоем они спускались в подвал и часами правили текст брошюры. Приходили вечерами, когда было уже совсем темно. На глазах у мужчины была повязка. Спирос вел его за руку. Потом они узнали, что это был профессор и что повязку он надевал, чтобы не видеть, куда его ведут. Он боялся в случае ареста выдать под пытками адрес типографии.

Работа шла хорошо. Как-то вечером вместе со Спиросом пришел Ставрос. Это было его первое посещение с тех пор, как типография вступила в строй. Осмотрев подвал, он не сказал ни слова. Но бабушка Агнула шепнула Космасу, что это хороший признак: Ставрос не любит хвалить, и если открывает рот, то только для того, чтобы раскритиковать. О том, что со Ставросом шутки плохи, знали все. Он не прощал никаких промахов.

В тот вечер Космас испытал это на себе. С месяц назад он совершил серьезный проступок. Нужно было поймать передачу из Лондона. Дня за два до этого партизаны ЭЛАС взорвали немецкий эшелон в Фессалии, и вот уже второй вечер в типографии ждали официального сообщения Генерального штаба Среднего Востока. Двое суток подпольщики не смыкали глаз. И случилось так, что Космас от усталости заснул за радиоприемником. Когда в подвал спустился Спирос, было уже поздно – Космас проспал сообщение. Потом спустились женщины. Все трое смотрели на него как чужие, особенно рассердился Спирос. Но видно было, что он сердился не столько на Космаса, сколько на себя.

С тех пор прошло больше месяца, и в подвале забыли о проступке Космаса, но Ставрос о нем помнил.

– Товарищ Космас! – сказал он, медленно выговаривая каждое слово и постукивая карандашом по столу. – Бюро постановило отменить наказание. Но должен тебе сказать, что я голосовал за него. Ошибка сделана – нужно расплачиваться!

– Ошибка в основном моя, – возразил Спирос. – Вина Космаса не так уж велика, и он загладил ее своей работой…

– Велика или нет – все равно вина остается виной… Ставрос сказал это очень резко, и Космас не понял, кого он обвиняет, его или Спироса.

А Ставрос продолжал, все так же постукивая карандашом по столу:

– И еще одна маленькая деталь, товарищи…

В восемнадцать лет Ставрос, работавший тогда на фабрике, был арестован, сослан на один из островов Эгейского моря и попал в одну группу со ссыльными коммунистами. Там он провел годы молодости, а потом и годы зрелости. Начали седеть волосы, испортились зубы, заболели почки и легкие. И, наконец, стали редеть ряды его товарищей. Одни не выдерживали тяжелых условий и умирали; другие падали духом. И лишь немногие, не ослабевшие ни духом, ни телом, оставались на острове.

Одно время Ставрос и Спирос отбывали ссылку вместе. Их связывала большая дружба, скрепленная годами преследований и борьбы. Говорили, что во время диктатуры, когда заключенные лагеря на одном из островов умирали от голода, Спирос вырвал Ставроса из рук смерти. От самого Спироса тогда остались лишь кожа да кости. Но он делил свою жалкую порцию со Ставросом и помог ему победить болезнь. К этому периоду относится эпизод, который принес им в свое время немало неприятных минут. Это была история одного боба. Однажды они варили бобы – по десять бобов на брата. Но в тарелке Ставроса оказалось одиннадцать бобов, и он набросился на Спироса, дежурившего в тот день, упрекая его, что он необъективно подходит к дележу и по дружбе подложил ему лишний боб. А ведь есть и другие товарищи, они больны еще тяжелей, и если нашелся лишний боб, нужно было дать его им; дежурный не сделал этого потому, что подошел к вопросу с личной точки зрения, он не оправдал Доверия группы, и дело теперь не в бобе, а в принципе, поэтому группа должна высказать свое мнение и принять меры. Ставрос смотрел на Спироса в упор и говорил, что из истории с бобом необходимо извлечь политические уроки. Потом он взял лишний боб и положил его в тарелку Спироса. Наклонившись, он пересчитал бобы; если бы и у Спироса оказалось одиннадцать, неизвестно, до каких размеров раздул бы он это дело. Но в тарелке было девять бобов.

Теперь история с бобами известна многим. Одни приводят ее как пример принципиальности Ставроса. Другие считают, что эта история не говорит в его пользу. Иногда об одиннадцатом бобе со смехом вспоминает и сам Спирос.

Что еще можно сказать о Ставросе? Его жизнь стала сплошной жертвой. Уже в ранней молодости на место слова «хочу» он поставил слово «надо». Надо было бежать из тюрьмы – он бежал. Надо было оставаться – оставался. Он всегда выполнял свой долг. И, подавляя в себе желания и страсти, Ставрос требовал этого и от других. Он мерил каждого той же строгой меркой, с которой подходил к себе. Он всегда действовал по принципу: то, что сделано хорошо, может быть сделано лучше. Поэтому Ставрос не любил хвалить, а если ему и случалось это сделать, то в свою речь он обязательно вставлял всякие «но», «все-таки», «однако»… Типография Ставросу, как видно, понравилась, но он не сказал этого сразу: ведь должны же обнаружиться какие-нибудь недочеты. Не найдя никаких недочетов, он вспомнил, что однажды вечером в типографии по вине радиста пропустили передачу из Лондона.

Космас не забыл тот вечер, когда в типографии впервые появился Спирос. Тот не скрывал своего восхищения: как опытный хозяин, и похвалил, и пожурил, и помог советом.

Сейчас оба ветерана сидят рядом за столиком. Глядя на их седые головы, склоненные над брошюрой, Космас пытается понять, почему эти люди одной судьбы и одной цели так по-разному вошли в его жизнь и в его душу. В чем они расходятся и кому бы из них он отдал предпочтение?

* * *

Спирос и Ставрос сидели рядом над текстом брошюры. В подвале было тихо, слышался только шорох разрезаемой бумаги.

Неожиданно раздался голос Ставроса:

– Это слишком уж в лоб!

Спирос положил бумаги на столик и склонился к плечу товарища.

Эта брошюра, как видно, была самым важным заданием из всех, какие получала нелегальная типография. До сих пор к работе еще ни разу не привлекались новые люди. А тут появился профессор. Дважды они со Спиросом запирались в подвале и спорили всю ночь напролет. Время от времени профессор кричал тоненьким голоском, долетавшим в комнаты, и тогда они стучали им: шум могли услышать снаружи.

Сейчас Ставрос и Спирос не повышали голоса, они разговаривали тихо, не горячась, но судя по их тону, речь шла о вещах серьезных. Дискуссия длилась довольно долго, и Космас не все понял. Так, например, он не понял, что показалось Ставросу «лобовым». Спирос склонился к плечу товарища и, рассмеявшись, сказал:

– Что же здесь лобового? Это положение устава, изложенное несколько упрощенно.

Но Ставроса, по-видимому, это объяснение не убедило. Все тем же тоном, словно не расслышав слов Спироса, он проговорил:

– Вот за такие фразы цепляются наши противники и трезвонят во все колокола, будто мы ведем классовую, борьбу.

Спирос не соглашался. Противники все равно будут цепляться, как бы ни были сформулированы цели борьбы. А такая формулировка ясно излагает суть дела: ЭАМ не прекратит борьбы, пока народ не получит свои суверенные права. И дело теперь не в том, что скажет кто бы то ни было, а в том, насколько ясно определены цель борьбы, ее условия и расстановка сил.

– Если не можешь преодолеть опасности, постарайся избежать ее, – ответил Ставрос.

– Я-то ее избегаю, – засмеялся Спирос, – да вот станет ли она меня избегать?

– Так, значит, признать столкновение неизбежным? – иронически усмехнулся Ставрос.

Спирос ответил ему не сразу. Он снова сел за столик и несколько минут помолчал.

– Ты знаешь мою точку зрения на этот вопрос, Ставрос, – сказал он немного погодя. – Если мы будем считать столкновение, о котором ты толкуешь, неизбежным и приготовимся дать отпор, то это поможет нам избежать его. Но если мы недооценим опасность…

Ставрос засмеялся. Первый раз за весь вечер Космас услышал его смех.

– Ты рассуждаешь сейчас как древний римлянин, – сказал он Спиросу. – Если хочешь мира, готовься к войне… Но мы ни в коем случае не должны допустить столкновения. Ведь ЭАМ заявляет во всех своих документах; сейчас мы ведем национальную борьбу. ЭАМ – это войско союзников, поставившее своей целью разгром фашизма. ЭАМ борется за объединение всех патриотов, за то, чтобы очистить греческую землю от последнего захватчика. Этому мы должны подчинить все свои политические стремления, ради этого мы жертвуем всем. Сначала мы прогоним захватчиков, и тогда сам народ свободно изберет способ управления страной.

Спирос молча слушал его, одобрительно кивая головой, но едва Ставрос кончил, он задал вопрос:

– Хорошо, но где гарантии свободного выбора?

– Народ. Народ, многому научившийся в тяжелых испытаниях. Народ, научившийся отличать черное от белого, народ, в тяжкий час страдания познавший своих друзей и врагов. Кто поднял его в минуту бедствия? Кто повел его на борьбу за жизнь и свободу? Никто уже не в силах обмануть его. ЭАМ стал душой народа, и народ пошел за ним, потому что принял его программу, – говорил Ставрос. – И это не пустые слова. Не должно быть ни малейшего расхождения между тем, что мы говорим, и тем, что делаем. Мы не политиканы, а политики…

– Политики, имеющие дело с политиканами! – прервал его Спирос.

– Старые партии обанкротились. Они разоблачили себя в глазах народа и тем самым вырыли себе могилу.

– Да, – засмеялся Спирос. – Но если кто-нибудь протянет им руку, они вылезут оттуда.

Тогда Ставрос наклонился и взял его за локоть.

– Пока им протянут руку, Спирос, они будут уже погребены. Народ, который они предали, раскусил их и больше за ними не пойдет.

На этом закончилась в тот вечер их беседа.