Текст книги "Сага о короле Артуре (сборник)"

Автор книги: Мэри Стюарт

Мэри Стюарт
Сага о короле Артуре

ХРУСТАЛЬНЫЙ ГРОТ
_{© Перевод А. Хромовой}

Памяти Молли Крейг, с любовью

 
О Мерлин, маг в хрустальном гроте,
Где день меж бриллиантов бродит!
Найдется ль на земле певец,
Чья песнь по борозде проходит,
Что прочертил Адам-отец
В полях, в прибое, в небосводе?
О, где бегун, что избежит
Своей же тени, сердцем века
Пробьется, как пожар во ржи,
И яблоко вернет на ветку?
Открыть ли в колдовстве небрежном
Лик юной девы в грезе страшной,
День, что в покров оделся снежный,
И Время, запертое в башне?..
 

Эдвин Мур

Перевод Н. Эристави

ПРОЛОГ
КНЯЗЬ ТЬМЫ

Теперь я стар, но и в те времена, когда Артур взошел на трон, я был уже не молод.

То, что происходило потом, помнится более смутно и расплывчато, чем предшествующие события, как будто моя жизнь дерево, что расцвело ко времени его появления, а ныне может лишь желтеть и сохнуть, клонясь к земле.

Для стариков недавнее прошлое всегда окутано туманом, а вот картины их юности отчетливы и ярки. Даже мое раннее детство является мне словно наяву, таким же живым и красочным, как зеленая яблоня у белой стены или знамена, озаренные солнцем, на фоне грозовой тучи.

Цвета видятся ярче, чем были на самом деле, я уверен. Здесь, во тьме, я вспоминаю то, что увидено острым взором ребенка; все это так далеко от меня, тогдашняя боль утихла, и кажется, что это произошло не со мной, не с дряхлым мешком костей, который хранит в себе эти воспоминания, а с другим Мерлином, юным, легким и крылатым, повелителем весенних ветров, подобным той птице, что дала мне свое имя.

Позднейшие воспоминания являются по-другому: изредка, расплывчато, в жарком пламени. Да, их я добываю из пламени.

Один из простейших, самых обычных приемов – не могу назвать это магией – еще остался со мной теперь, когда я состарился и опустился наконец до простого смертного.

У меня все еще бывают видения – не отчетливые и властные, подобные зову трубы, как в былые дни, а всего лишь грезы и смутные образы в языках огня, как у детей.

Я все еще могу зажечь или погасить огонь – это простейшее чудо, ему легче всего научиться, и забывается оно последним. То, что я не в силах вспомнить, я вижу в пламени, в раскаленных угольях или бесчисленных гранях хрустального грота.

Самое первое воспоминание встает из огня и мрака. Это не из моей памяти – потом вы поймете, откуда я знаю такие вещи.

Это скорее видение, сны о прошлом, что-то в крови, что-то, что увидел тот, кто еще носил меня в себе. Я думаю, это возможно. Мне кажется, справедливо будет начать с того, кто был раньше меня и кто будет снова, когда я исчезну.

Вот что произошло в ту ночь. Я это видел и знаю, что это правда.

Ночь была темная и холодная, и он развел небольшой костерок, который сильно дымил, но все-таки грел. Весь день шел дождь, и с ветвей у входа в пещеру падали капли, чаша у порога переполнилась, и ровная струйка воды выбегала из нее, уходя в землю.

Ему не сиделось на месте. Несколько раз он выходил из пещеры. Вот и теперь он спустился в рощу под обрывом, где пасся стреноженный конь.

К ночи дождь перестал, но над землей стелился туман. Деревья стояли, как призраки, и светло-серый конь, казалось, плыл над землей, как лебедь.

Он был еще больше похож на привидение, оттого что щипал траву совершенно бесшумно: человек разорвал перевязь и обвязал ею удила, чтобы не звенели. Удила были золоченые, а перевязь шелковая, и принадлежали они королевскому сыну. Если бы его нашли, то убили бы. Ему было ровно восемнадцать лет.

Из долины послышался приглушенный стук копыт. Юноша вскинул голову, дыхание его участилось. Блеснул выхваченный меч.

Серый конь перестал щипать траву и тоже поднял голову, дернул ноздрями, но не заржал.

Юноша улыбнулся. Стук копыт приближался, и вот из тумана появился бурый пони.

Всадник, невысокий и хрупкий, закутался в черный плащ, спасаясь от ночного холода. Пони остановился, вскинул голову и звонко, пронзительно заржал. Незнакомец испуганно вскрикнул, спрыгнул на землю, схватил пони под уздцы и накрыл ему морду плащом.

Это была девушка, совсем еще юная. Она встревоженно озиралась, пока не разглядела в тени деревьев юношу с обнаженным мечом.

– Шуму от тебя, как от целого войска, – сказал он.

– Я не заметила, как доехала. В тумане все кажется незнакомым.

– Как ты добралась? Тебя никто не видел?

– По-моему, никто. Вчера и позавчера я не могла. По дорогам ездили день и ночь.

– Я так и думал, – улыбнулся он, – Но ты все-таки приехала. Давай сюда пони.

Он увел пони в рощу и привязал. Потом поцеловал девушку. Немного погодя она оттолкнула его.

– Мне надо идти. Я привезла тебе поесть, так что если завтра не удастся выбраться…

Она осеклась, увидев, что его конь оседлан и навьючен, и вцепилась в плечи юноши. Он сжал ее ладони.

– О-о… – простонала она. – Я это знала. Мне снилось во сне. Ты уезжаешь.

– Это необходимо. Сегодня.

Прошла минута. Наконец она произнесла:

– Как скоро?..

Он не стал делать вид, что не понял.

– Через час, два, не больше.

– Ты вернешься, – спокойно сказала она.

Он хотел что-то ответить.

– Не надо, – оборвала она его, – Мы уже все обсудили, а теперь нет времени. Я только хочу сказать, что ты останешься жив и вернешься в Британию; говорю, потому что знаю. Я умею видеть будущее. Ты вернешься.

– Не обязательно видеть будущее, чтобы знать это. Я должен вернуться. Быть может, тогда…

– Не надо, – снова оборвала она, почти гневно. – Эго неважно. Какая разница? У нас всего час, а мы тратим его зря. Идем.

Он обнял ее и повел к пещере, расстегивая на ходу брошь, скреплявшую ее плащ.

– Хорошо, идем.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВЯХИРЬ

Когда мой дядя Камлах вернулся домой, мне как раз исполнилось шесть лет. Я помню его таким, каким увидел в первый раз: высоким юношей, порывистым, как его отец – мой дед, голубоглазым и огненно-рыжим, похожим на мою мать, а она казалась мне очень красивой. Сентябрьским вечером, на закате, он въехал в Маридунум с небольшим воинским отрядом. Я, ребенок, был с женщинами в старой, длинной комнате, где занимались рукоделием. Женщины пряли, мать сидела за ткацким станком – я даже помню, что она ткала: алое полотно с узкой зеленой каймой. Я сидел на полу у ее ног и играл бабками. Солнце светило прямо в окна, и золотые прямоугольники лежали на растрескавшемся мозаичном полу; на улице в траве гудели пчелы, и даже постукивание ткацкого станка наводило дрему. Женщины переговаривались, но вполголоса, склонившись над прялками, а Моравик, моя нянька, сидя в солнечном прямоугольнике, откровенно храпела на своем табурете.

На дворе послышался топот, потом раздались крики. Стук станка оборвался вместе с женской болтовней. Моравик всхрапнула, дернулась и проснулась. Мать выпрямилась, как струна, и прислушивалась, вскинув голову. Челнок выпал из ее рук. Я видел, как они переглянулись с Моравик.

Я бросился к окну, но нянька отозвала меня с полпути таким тоном, что я тут же послушно подошел к ней. Она принялась суетливо одергивать мою тунику и приглаживать мне волосы.

Я понял, что ждут кого-то важного. У меня заколотилось сердце: похоже, меня собирались показать гостю! Это было странно – обычно меня в таких случаях прятали с глаз долой. Я терпеливо ждал, пока Моравик причешет меня. Они с матерью шепотом перебрасывались короткими, отрывистыми фразами. Я слушал вполуха и ничего не понял. Я жадно прислушивался к конскому топоту и крикам людей на дворе. Язык, на котором переговаривались, не был ни валлийским, ни латынью – они говорили по-кельтски, и выговор был бретонский. Я понимал их, потому что моя нянька, Моравик, была из Малой Британии и я выучил ее язык одновременно со своим родным.

До меня донесся раскатистый хохот деда. К нему присоединился другой. Потом голоса затихли – дед, должно быть, увел гостей в дом, и теперь во дворе слышался только звон упряжи и топот лошадей, которых разводили по стойлам.

Я вырвался от Моравик и подбежал к матери.

– Мама, кто это?

– Мой брат Камлах, сын короля.

Не глядя на меня, она указала на оброненный челнок. Я поднял его и отдал ей. Она снова принялась ткать, медленно, словно машинально.

– Значит, война кончилась, да?

– Война давно кончилась. Твой дядя был на юге, с верховным королем.

– А теперь он вернулся, потому что дядя Дивед умер?

Дивед был наследником, старшим сыном короля. Он скоропостижно скончался от колик в желудке, и его жена, Элен, вернулась домой к отцу (детей у них с Диведом не было). Конечно, поговаривали об отраве, как всегда бывает, но всерьез в это никто не верил: Диведа все любили. Он был отважный воин и хороший хозяин, умел быть и щедрым, когда нужно.

– Говорят, дядя женится. Правда, мама? – Я гордился своей осведомленностью и с радостью предвкушал свадебный пир, – Он, наверное, женится на Керидвен, раз дядя Дивед умер…

– Что-о-о?

Челнок замер в руках матери, и она резко повернулась ко мне. Но, видимо, мое лицо ее успокоило, потому что гнев в ее голосе исчез, хотя она все еще хмурилась, и Моравик негодующе зашипела на меня.

– Где ты этого набрался? Слишком много слушаешь, чего тебе не понять. Забудь все это и помалкивай.

Челнок снова задвигался, но медленно.

– Слушай, Мерлин, сынок, когда они придут посмотреть на тебя, будь тише мыши. Понял?

– Да, мама.

Я понял ее очень хорошо. Меня давно приучили не попадаться на глаза королю.

– А они что, придут на меня посмотреть? Почему на меня?

В ее голосе послышалась горечь – от этого она сразу будто постарела, стала почти такой же, как Моравик:

– А как ты думаешь?

Челнок лихорадочно заметался у нее в руках. Она вплетала в ткань зеленую нить; я видел, что она портит узор, но промолчал: мне показалось, что так красивее. Я стоял и смотрел на нее, но тут отдернулась занавеска и вошли двое мужчин.

В комнате сразу стало тесно. Две головы, седая и рыжая, на какой-нибудь фут не доставали до потолка. На деде было темно-синее одеяние с золотой каймой. Камлах был в черном. Потом я узнал, что он всегда ходит в черном. На руках у него были кольца, на плече – брошь с камнями. Рядом со своим отцом он казался юным и тонким, но юрким и проворным, как лисица.

Мать встала. На ней было домашнее платье землистого цвета, распущенные волосы горели золотом, как спелая солома. Но мужчины даже не взглянули на нее. Можно было подумать, что в комнате нет никого, кроме малыша у ткацкого станка.

Дед тряхнул головой, бросил: «Вон!» – и женщины торопливо, почти беззвучно оставили комнату. Одна Моравик помедлила, напыжившись, как наседка, но взгляд ледяных голубых глаз на миг задержался на ней, и она удалилась, осмелившись лишь фыркнуть, скрываясь за дверью. Голубые глаза снова остановились на мне.

– Вот он, – хмуро сказал король, – Пащенок твоей сестрицы. Шесть лет сравнялось в этом месяце. Тянется, как крапива, и нашей породы в нем не больше, чем в щенке подзаборном. Ты глянь на него! Черноволосый, черноглазый и всего боится – точь-в-точь подкидыш народца из полых холмов. Скажи мне кто, что это чертово отродье, – я поверю!

Дядя обернулся к матери и коротко спросил:

– Чей он?

– А то мы ее не спрашивали, дурак ты набитый! – хмыкнул дед. – Ее так пороли, что бабы говорили, у нее выкидыш будет, а она ни слова. Хоть что-нибудь сказала бы про него, хоть ерунду какую-нибудь, бабьи сказки про духов, что по ночам приходят к девушкам, – я бы этому поверил.

Золотоволосый Камлах разглядывал меня с высоты своих шести футов. Глаза у него были светло-голубые, как у матери, а лицо красное. Мягкие сапоги оленьей кожи были заляпаны желтой глиной, от него пахло потом и лошадьми. Он даже не умылся с дороги. Я помню, как он смотрел на меня сверху вниз. Мать молчала, а дед грозно хмурился, дышал тяжело и хрипло, как всегда, когда, бывало, разгорячится.

– Подойди, – велел дядя.

Я подошел шагов на шесть – ближе не посмел. С трех шагов он казался еще выше и почти упирался головой в потолок.

– Как тебя зовут?

– Мирдцин Эмрис.

– Эмрис? Дитя света, любимец богов? Ничего себе имечко для чертова отродья!

Он говорил дружелюбно, и я осмелел.

– Меня еще зовут Мерлинус. Это по-латыни значит сокол, корвальх.

– Сокол! – фыркнул дед и презрительно махнул рукой, так что зазвенели золотые запястья.

– Это маленький сокол, – добавил я в оправдание и замолчал, видя, что дядя не слушает.

Он задумчиво потер подбородок и обратился к матери, недоуменно вскинув брови:

– Странные имена для мальчика из христианской семьи, Ниниана. Может, это был римский демон?

Мать вскинула голову.

– Может быть. Откуда я знаю? Темно было.

Он, кажется, ухмыльнулся, но король сердито хлопнул себя по боку.

– Слыхал? Сплошное вранье, сказки про колдунов и чушь несусветная – больше ты от нее ничего не добьешься! Садись за работу, ты, и смотри, чтоб твой пащенок мне на глаза не попадался! Теперь это дом твоего брата, а тебе мы приищем кого-нибудь, кто согласится взять обоих, чтобы вы у меня тут под ногами не путались. Видишь, Камлах? Это все, что у меня есть.

Так что давай женись побыстрее и сделай мне парочку настоящих внуков.

– Ладно, женюсь, – спокойно согласился Камлах.

Они собрались уходить и больше не смотрели на меня. Меня никто не тронул. Я разжал кулаки и потихоньку стал отступать – шаг, еще шаг…

– Но ведь и ты женился, государь, и, говорят, она уже беременна?

– Это неважно. Тебе нужно жениться, чем скорее, тем лучше. Я старый человек, а времена нынче опасные. Что до этого мальчишки…

Я застыл.

– …насчет него можешь не беспокоиться. Кто бы ни был его отец, раз он за шесть лет не показался, то уж теперь точно не объявится. И будь это хоть сам Вортигерн, верховный король, он от него толку не добьется. Крысеныш трусливый – от всех шарахается и прячется по углам. И с другими ребятами не играет – боится, должно быть. Он собственной тени даже боится.

Он повернулся к двери. Камлах переглянулся с матерью. Потом снова взглянул на меня и улыбнулся.

В комнате словно посветлело, хотя солнце уже село и начинало холодать. Вот-вот должны были внести свечи.

– Ладно, – сказал Камлах, – этот сокол еще не оперился. Не будь так суров к нему, государь; тебя в свое время боялись люди и похрабрее его.

– Это ты, что ли? Хо!

– Честное слово!

Король обернулся, уже стоя в дверях, и бросил на меня суровый взгляд из-под нависших бровей, потом снова фыркнул и перебросил плащ через руку.

– Ладно, ладно, поживем – увидим. Смерть Господня, как же есть хочется! Давно ужинать пора, но ведь ты еще полезешь в воду, по вашему дурацкому римскому обычаю? Имей в виду, с тех пор как ты уехал, баню ни разу не топили…

Последние слова он договорил уже за дверью. Я услышал, как мать перевела дух и зашуршала юбкой, садясь на свой табурет. Дядя протянул мне руку.

– Пойдем, Мерлинус, поболтаем, пока я буду мыться в вашей холодной уэльской бане. Нам, принцам, надо быть друзьями.

Я стоял как вкопанный. Мать тоже застыла – я это чувствовал.

– Идем же, – ласково повторил дядя и снова улыбнулся.

Я бросился к нему.

В ту же ночь я залез в подполье. Это был мой собственный дом, тайное укрытие, где можно было спрятаться от больших мальчишек и играть с самим собой. Дед был прав, когда говорил, что я «прячусь по углам», но прятался я не от страха, хотя, конечно, сыновья наших лордов подражали ему – дети всегда подражают старшим, – и я вечно бывал жертвой их жестоких воинских игр, когда им удавалось поймать меня.

Поначалу это подполье – заброшенная отопительная система – и впрямь было для меня всего лишь убежищем, где я мог побыть один и в безопасности; но вскоре мне понравилось разведывать тайны этих темных, узких, пахнущих землей ходов, проходивших под полами всех комнат дворца.

Дворец моего деда был некогда большой виллой, принадлежавшей какому-то знатному римлянину, который владел всеми землями на несколько миль вверх и вниз по реке. Дом сильно пострадал от времени, войн и большого пожара, который разрушил одно крыло главного здания и часть флигеля, но большая часть постройки была еще цела. Бывшие помещения для рабов, окружавшие двор, тоже сохранились – теперь там были кухни и службы; баня тоже уцелела, хотя сильно обветшала и была со всех сторон на скорую руку заделана глиной, а крышу латали тростником. Я не помню, чтобы баню хоть раз топили; воду грели во дворе в котлах.

В мой подземный ход можно было пробраться через печь в котельной.

Теперь это была просто дыра в стене под треснутым котлом, высотой по колено взрослому, заваленная всяким хламом и заросшая крапивой; вдобавок от котла отвалился большой черепок и совсем спрятал ее. Оттуда можно было пробраться под баню, но этими ходами не пользовались так давно, что они стали чересчур узкими и грязными даже для меня. Я обычно лазил в другую сторону, под главный дом. Там старая отопительная система была такой прочной и ухоженной, что эти ходы, фута в два высотой, даже теперь оставались сухими и на кирпичных столбах еще держалась штукатурка. Конечно, попадались обрушившиеся или засоренные места, но проходы в стенах были выстроены на совесть, так что я мог пробираться незамеченным до самой королевской спальни.

Думаю, попадись я там, простой поркой мне бы не отделаться: должно быть, я, сам того не ведая, подслушал немало секретных совещаний и, уж наверное, не одну семейную тайну, – но тогда это не приходило мне в голову. А в том, что никто не боялся шпионов, и впрямь нет ничего удивительного: в былые времена эти ходы прочищали мальчики-рабы, и большая их часть была недоступна ни для кого старше десяти лет; были там и такие места, где даже я пролезал с трудом. Опасность, что меня обнаружат, возникла лишь один раз: однажды вечером, когда Моравик думала, что я играю с ребятами, а те думали, что я прячусь у нее под юбкой, рыжий Диниас, мой главный мучитель, спихнул одного из младших с крыши, где они играли, и тот сломал себе ногу. Пострадавший так заорал, что примчалась Моравик, увидела, что меня нет, и поставила на уши весь дворец. Я услышал шум и успел выбраться из-под котла, чумазый и запыхавшийся, как раз когда начали обшаривать банный флигель. Мне удалось выкрутиться, и дело обошлось руганью и надранными ушами, но этот случай послужил мне уроком: днем я в подпол больше не лазил, только по вечерам, пока Моравик еще не легла, или ночью, дождавшись, когда она захрапит. К тому времени большая часть обитателей дворца тоже бывала в постели, но когда дед устраивал пир или принимал гостей, я часто слушал музыку и голоса. А иногда я пробирался под спальню матери и прислушивался к ее разговорам со служанками. Однажды я услышал, как она молилась вслух, как молятся люди в одиночестве, повторяя мое имя – Эмрис, и плакала. Лазил я и в другую сторону, туда, где были комнаты королевы. Ольвен, молодая королева, почти каждый вечер пела, аккомпанируя себе на арфе, сидя среди своих дам, пока в коридоре не раздавались тяжелые шаги короля – и тогда музыка прекращалась.

Но я лазил в подпол не за этим. Для меня была важна – как я теперь понимаю – возможность остаться одному в таинственной тьме, где человек не властен лишь над смертью.

Чаще всего я лазил в то место, которое я называл «моя пещера». Это были остатки какой-то большой трубы; верх ее обвалился, и было видно небо. Меня тянуло туда с того дня, когда я в поддень посмотрел вверх и увидел звезду – бледную, но отчетливую. Я пробирался туда по ночам, укладывался на подстилку из соломы, которую наворовал в хлеву, смотрел, как в небе медленно кружатся звезды, и загадывал, что, если увижу в трубе луну, на следующий день исполнится мое заветное желание.

В ту ночь я увидел луну. Полная, сияющая, она висела прямо посередине, и в мое запрокинутое лицо лился такой белый и чистый свет, что, казалось, его можно пить, как воду. Я лежал не шевелясь, пока луна не скрылась вместе с той звездочкой, что следует за ней.

На обратном пути я проползал под комнатой, где раньше никто не жил, но сегодня там слышались голоса.

Там Камлах, конечно. Он и еще один человек – я не знал его имени, но, судя по говору, он был из тех, кто приехал сегодня. Мне сказали, что они из Корнуолла. Голос у него был густой, раскатистый – я почти не разбирал его слов, да и не старался, а спешил поскорее убраться и ужом вилял меж столбами, заботясь только о том, чтобы меня не услышали.

Я уже добрался до стены и на ощупь искал проход в соседнюю комнату, но наткнулся плечом на разбитую глиняную трубу, и черепок упал со звоном. Голос корнуэльца оборвался на полуслове.

– Что это?

Слова дяди – они так отчетливо звучали в трубе, словно дядя говорил прямо у меня над ухом:

– Да ничего. Крыса. Это из подпола. Я же говорю, дом рушится прямо на глазах.

Отодвинули стул, шаги в сторону. Голос дяди отдалился. Мне послышался звон и бульканье вина. Я медленно-медленно пополз вдоль стены к проходу.

Он возвращался.

– …да все равно, даже если и откажет ему, здесь она не останется, а если и останется, то лишь до тех пор, пока отец может пересилить епископа и удержать ее при себе. Я тебе говорю, пока она думает только о том, что зовет вышним царством, мне бояться нечего, даже если он сам явится.

– Да, если ей верить.

– Да нет, я ей верю. Я расспрашивал людей, все говорят то же самое.

Он рассмеялся.

– Кто знает, может, мы еще не раз скажем спасибо, что у нас есть заступница при царе небесном, прежде чем наша игра кончится. А говорят, она достаточно набожна, чтобы спасти целую армию таких, как мы, если только захочет.

– Может, тебе это еще понадобится, – заметил корнуэлец.

– Очень может быть.

– А мальчишка?

– Мальчишка? – переспросил дядя.

Он помолчал, потом снова заходил по комнате. Я весь обратился в слух. Мне нужно было это услышать. Я даже не знал, почему это так важно. Да пусть меня зовут ублюдком, трусом, чертовым отродьем – наплевать. Но сегодня в трубе показалась полная луна.

Дядя вернулся на место. Его голос снова стал звонким, беззаботным, даже снисходительным.

– Ах да, мальчишка. Похоже, неглупый малый – в нем есть больше, чем они все думают… ну и довольно славный, если с ним по-хорошему. Я стану держать его при себе. Запомни, Алун: этот мальчишка мне нравится.

Потом он позвал слугу долить вина в кубок, и я уполз под шумок.

Вот так это и началось. Я целыми днями таскался за ним повсюду, и он терпел меня, даже поощрял – мне ни разу не пришло в голову, что мужчине двадцати одного года от роду не может понравиться, что у него на хвосте все время висит шестилетний несмышленыш. Моравик ворчала на меня, когда ей удавалось меня поймать, но мать была очень рада – она явно испытывала облегчение и велела няньке оставить меня в покое.