Текст книги "Фонтанелла"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Тишина напряглась и углубилась. Лицо моего отца было само любопытство. Моя мама и дядя Арон покраснели. Амума смущенно улыбнулась. Анина рука обняла меня и прижала.

– Обопрись, – сказала она и шепнула мне на ухо: – Теперь мы с тобой будем всегда так сидеть.

Я засмеялся и вздрогнул от струйки теплого воздуха, дунувшего из ее рта в мое ухо, и тогда ее пальцы забрались под мою рубашку:

– Приятно?

* * *

Во сне, а может быть, засыпая, Амума с Апупой услышали еще один новый и странный звук: далекий рев ослов, очень необычный и волнующий этой своей необычностью. Таким пленительным был этот отдаленный хор, что трудно было решить, слышали они его на самом деле или он им только приснился, а если приснился, то не сбылось ли с ними древнее желание всех влюбленных – увидеть вместе один и тот же сон. Так или иначе, когда многие месяцы спустя Амума с Апупой услышали рассказы местных бедуинов о стаде ослов, которые сбежали в болота, нашли там убежище от людских побоев и совсем одичали, они переглянулись с улыбкой.

На рассвете они встали, раздули тлевшие угли и выпили чаю. Апупа поднялся и стал в свою обычную стойку. «На меня, на меня!» – сказал он, а Амума вспрыгнула ему на спину и сказала:

– Давай, Давид, вперед. Хватит нам кочевать и скитаться. Пора найти место, построить дом и основать семью.

На широкой открытой равнине, вдали от худого скрипача и его полной жены, от его странных предложений и ее сверкающих бус, к Апупе снова вернулась привычная радость жизни. Он то и дело подбрасывал и раскачивал свою любимую, потому что ему хотелось услышать ее смех, а она, положив ему ладони на виски, направляла его по тропе, что шла в направлении железной дороги, пересекая ее, и за ней переходила через русло ручья Кишон, а там чуть поднималась в гору и исчезала за холмами, где, видно, встречалась с главной дорогой, идущей из Хайфы в Назарет. Но, еще не дойдя до Кишона, они вдруг заметили странный обоз, который выполз из тени холмов Шейх-Абрека, словно отделился от этого «города мертвых» [34]34
  «Город мертвых» – возле Шейх-Абрека в 1920-х годах были обнаружены первые древнееврейские захоронения в пещерах.


[Закрыть], и шел теперь наперерез тропе, по которой шагали Апупа с Амумой. То были четыре больших тяжелых телеги, каждую из которых тянули четыре вола. Одежда и лица мужчин, сидевших на телегах, выдавали нездешнее происхождение. Еще несколько людей такого же нездешнего вида шли рядом в сопровождении могучего пса, близнец которого лежал на последней телеге и смотрел назад, на дорогу.

Амума выпрямилась, опершись одной ступней на ладонь мужа, а потом даже поднялась во весь рост, держась за его поднятую руку, и стала рассматривать идущих с таким же любопытством, какое они сами с Апупой явно вызвали у этих людей. На них смотрели непривычно светлые глаза, на них указывали удивленные пальцы, только и слышно было, что «ах», и «вас», и «ист», и «дас». И тогда Апупа, видевший в детстве поселенцев-темплиеров из Шароны и Вильгельмы [35]35
  Шарона и Вильгельма – поселения немецких тамплиеров в Палестине.


[Закрыть], когда те приходили в их мошав, и даже пару раз сопровождавший своего отца в эти поселения, объяснил Амуме:

– Это немцы-колонисты, наверно, из Хайфы…

Возчики остановили волов, и один из них спросил на иврите, куда идут путники.

– Построить себе дом, – ответила бабушка на смеси идиша и немецкого и опустилась со своего наблюдательного пункта на спину Апупы.

– Мы тоже, – сказал немец. – Мы идем в Вальдхайм, а вы?

Мириам заглянула сверху в возы.

– Полно камней, – сказала она Давиду. – Строительные камни, и на каждом написан свой номер.

Апупа буркнул:

– Скажи им, что нам уже пора итти, – и, чтобы подкрепить свои слова, копнул землю носком башмака, заржал и затопал, как конь. Сидевшая на переднем возу немецкая женщина – волосы подстрижены шлемом, лицо заостренное, как у волчицы, – вдруг улыбнулась неожиданной улыбкой, тут же перешедшей в смех. Невеселым и резким был этот смех, первый после долгого молчания, как поняло чуткое ухо.

Пес, сидевший на последнем возу, тяжело спрыгнул на землю, присоединился к своему двойнику, и они вдвоем залаяли гулко и сердито, а маленький мальчик на руках у женщины испуганно заплакал.

– Ша, Иоганн, ша, – сказала женщина.

Горькая складка пересекала ее лоб, складка, которая не раз появляется на лбу людей, переживших беду, отделяя своей резкой чертой то, что было, от того, что есть.

– Откуда ты? – спросила ее Амума. – И где отец твоего ребенка?

Но так как Амума – совсем как я, унаследовавший от нее эту особенность, – обратилась к чужой женщине только в уме, то и немка не услышала ее и не удостоила ответом. Лишь оглядела пронзительным взглядом, которым вдовы с горькой судьбой смотрят на молодую счастливую пару – женщину, у которой есть муж, и мужчину, который несет любимую женщину.

С минуту они смотрели так друг на друга. Никто не произнес ни слова. А потом молодая женщина громко рассмеялась, поудобнее устроилась на плечах мужа и пришпорила его босыми пятками, и Апупа опять заржал и пустился вдаль широким шагом. И пока немецкие возчики покрикивали на своих усталых волов, а их псы беспокойно поднимались из уютной тени под телегами, двое путников уже далеко ушли по близкому мелкому руслу.

Вскоре они совсем потеряли друг друга из виду, и большой ястреб, все это время паривший в небе, развернулся, спланировал к склонам Кармеля, слился с серым фоном хребта и тоже исчез.

* * *

– Ты кто? – спрашивает Рахель моего сына в те редкие разы, когда он появляется на свет из своей пещеры, а она – из-под своего одеяла и они встречаются во дворе, как два медведя после зимней спячки.

– Я сын Михаэля и Алоны, а ты?

– А я Рахель, глава семьи.

– Неплохую должность ты себе отхватила.

– А тебя как зовут?

– А я Юваль, очень приятно.

– Юваль с мягким «л» или твердым?

– Юваль с «у» и Юваль с «п».

Они смеются.

– А ты симпатичный мальчик, – говорит Рахель. – Как это тебя еще не послали ко мне ночевать?

Раз в несколько дней кто-нибудь приходит к нему посоветоваться, как защитить компьютер от вирусов. Предлагали арендовать для него машину, чтобы он приезжал к заказчикам, когда им потребуется, но у него нет водительских прав. Он взял три урока вождения и бросил:

– Не нравится мне это. Не может быть, чтобы такое опасное дело было таким скучным.

То и дело к нему звонят люди, прослышавшие о нем от знакомых. «Документ» у них пропал с экрана, исчез «текст» или «файл», потерялось «все, что я написал», – по названию беды я угадываю серьезность беспокойства. Они звонят, раздраженные, отчаявшиеся, изумленные предательством компьютера, который считали своим верным другом: «Ведь он там, внутри, мой материал…» – а вот, не желает выйти.

Ури отказывается ехать к ним.

– Я ни к кому и никуда не езжу. Скажи им, пусть приезжают со своим компьютером сюда, – говорит он мне, когда я появляюсь в его комнате с телефоном в руке и говорю:

– Это один из тех несчастных, к тебе…

– Когда прийти? Когда хотят. Я всегда здесь.

Какой у них выход? Они приходят – со стыдом и тревогой на лице, с компьютером – этой собакой, укусившей хозяина, – в руках. Ури втыкает в него свои жала и провода – пуповину телефона, нервные волокна «мышки», инфузионную трубку электропитания, – так что компьютер становится похожим на умирающего, что лежит на операционном столе, потом нажимает на кнопку, и, пока компьютер стонет, жужжит и просыпается от сна, он сплетает пальцы, громко хрустит суставами, потирает руки, как картежник перед тем, как тасовать карты, и перебирает воображаемые клавиши, видимые только ему одному. А затем принимается работать, и когда он работает, то разговаривает с компьютером примерно так, как Апупа разговаривал с новой и строптивой кобылой – тихо-тихо, чтобы она ничего не заподозрила, и успокоилась, и поняла бы, что с ней произошло, только после того, как всё будет кончено: удила уже протянуты у нее во рту и колени наездника уже прижаты к ее брюху.

– Под каким названием ты его сохранил? – спрашивает он.

И через несколько минут поднимается.

– Это? – указывает он на экран. – Это то, что у тебя пропало?

– Но как?! – восклицает человек. – Как ты это сделал?

– Magic, – говорит Ури и переводит: —«Мэджик». Ты принес дискеты? Сделай копии. Сейчас же. Под двумя названиями. И дома первым делом напечатай.

А иногда, поздно вечером, я слышу из его комнаты пронзительный свист, которым радио закачивает свои дневные передачи. Нет, он не спит. Книга лежит у него на груди, глаза открыты, он читает.

В комнате застоявшийся воздух и нехороший запах. Когда я расталкиваю его, он встряхивается, смотрит на меня и улыбается:

– Что случилось, отец, почему ты не спишь?

– Ты будишь весь дом, – шепчу я. – Выключить тебе радио?

– Да.

Его глаза блестят, белеют в темноте.

– Ты не спишь?

– Все в порядке, отец, я не хочу, чтобы эта женщина застала меня спящим, когда придет.

Эта фраза выводит Алону из себя.

– Что за глупости! – пыхтит она над супружеской чашкой кофе. – Какая женщина? Чего вдруг она придет? Я ему вызову самого дорогого психолога, вот что я сделаю…

И тут из окна слышится его голос:

– Мне не нужен дорогой психолог, мне нужна дешевая женщина.

Именно так. Сонно и насмешливо.

Кроме сыновнего безделья (по мнению Алоны, я виноват и в этом, но у меня нет ни времени, ни желания с ней спорить), я не передал своим детям ничего – ни посредством обучения, ни тайными путями наследственности. Ни ума, которого у меня нет, ни практической сметки, в которой я сам нуждаюсь, ни чувства юмора, полученного ими напрямую от моего отца, который, видимо, пропустил меня по пути к ним, ни творческих способностей, которые пропустили всё наше семейство по пути к кому-то другому, потому что среди Йофов есть земледельцы и судьи, есть генералы и врачи, есть бизнесмены, ремесленники, чиновники, раввины, ученые, инженеры, бездельники и даже учителя, но нет ни музыкантов, ни художников, ни поэтов, ни фотографов.

Я не что иное, как барьер, который нужно преодолеть, камень в ручье, которого касается нога, чтобы перепрыгнуть с берега на берег, самое большее – скромный переносчик генов. Подобно тому как я получил некоторые свойства от Амумы через ее дочь, так и я сам передал своим близнецам высокий рост и красоту моего деда Апупы. А Айелет получила от меня вдобавок еще и душу моего отца, которого ей так и не довелось узнать, – его юмор, его слегка избыточное влечение к противоположному полу.

А также откровенность. В пятнадцать лет она с гордостью вошла в нашу спальню.

– А ну, посмотрите, что у меня наконец выросло. – И не успели мы с Алоной понять, как она уже задрала свою широкую майку:

– Циля и Гиля – правда, одинаковые.

Алона засмеялась, я смутился, а наша девочка Айелет начала собирать вокруг себя ухажеров. Тетя Рахель – моногамная, навеки верная, к которой после смерти ее Парня не прикоснулся ни один мужчина, – прозвала было ухажеров моей дочери «женихами», как и подобало той, у кого стихи и переводы Черниховского постоянно лежат возле кровати, но Арон с неожиданной ревностью и решительностью упрекнул ее: «В семье Йофе есть только один Жених – я», – и поэтому Рахель переименовала их в «кавалеров» и теперь очень веселится всякий раз, когда Айелет приводит к нам очередного такого «кавалера».

– Она так радуется, так лучится, она такая красивая, – улыбается Рахель. – Я еще не видела ее дважды с одним и тем же кавалером… – Тут она слегка розовеет. – Наконец-то хоть кто-то в этой семье радуется жизни. Жалко, что мы не все такие.

Мой отец – и моя дочь. Его рука – на всех, и все руки – на ней, и наоборот, и снова всё сначала. Помню, годы назад, когда мы с Габриэлем были на курсах разведчиков в армии и нас учили тому, на чем специализировался мой отец в Пальмахе, – топографии и ориентировке на местности, Габриэль сказал, что мой отец собрал вокруг себя так много женщин всего лишь для того, чтобы определить свое точное местоположение в мире по максимально большому числу обратных азимутов [36]36
  Обратный азимут – азимут направления, обратного направлению на Солнце.


[Закрыть]. Но Айелет не нуждается в азимутах – ни в прямых, ни в обратных. Ее место в мире ей точно известно: куда она ни пойдет, мир идет с ней и собирается вокруг нее. И в отличие от моего отца, который прокрадывался к своим женщинам тайком, она приводит своих «кавалеров» к себе домой и делает это открыто.

Каждый из членов клана Йофе имеет свое отношение к нашему Двору. Амума постановила, где он будет построен. Апупа огородил и укрепил его. Жених копает под ним убежища и туннели, чтобы однажды «мы все сказали ему спасибо». Батия соорудила у себя в Австралии его копию. Пнина заключена в нем, а Рахель руководит им. Алона принимает в нем «пашмин», своих восторженных подруг. «Совсем как Страна Израиля в прежние годы!» – восклицают они, а Айелет использует «Двор Йофе», чтобы очаровывать им своих мужчин. Раз-два в месяц большие ворота Двора распахиваются настежь, внутрь врывается городской шум, а вместе с ним – маленький грузовой «рено» моей дочери с новым «кавалером» внутри. Гордая и возбужденная, слегка раскрасневшись, она ведет его по двору. Ее ноги подпрыгивают, руки показывают, толстая живая жила, унаследованная от Апупы, пульсирует на длинной крепкой шее, полученнной от матери. Ее соски даже в жаркие дни жалят блузку.

Очередного «кавалера» ведут на экскурсию по географическим и хронологическим просторам «Двора Йофе».

– Это наш дом, а там – садовый питомник моих родителей, «Сад Йаф е », так они его называют, но это не по нашей фамилии, мы Йофе с «о», а это Йаф е без. А вон там дом Апупы, дедушки моего отца, главного Йофе, я тебе о нем рассказывала, сейчас он немного болен и живет там со своим старым товарищем, Гиршем-скрипачом, и с дядей Габриэлем и его друзьями, я тебе рассказывала и о них тоже. Вон тот вигвам – это их. «Кавасаки»? Правда, вещь! Это мотоцикл дяди Габриэля, тысяча сто… Представляешь! Ему пятьдесят пять, а он ездит на таком чудовище. Иногда он и меня сажает, и мой отец тоже ездит с ним на разные похороны. А там дом тети Пнины, самой красивой женщины в мире, но мы ее не показываем. А вот эта куча земли – это вырыл дядя Арон, ее муж. Он копает нам тут подземное убежище. Этот старый барак? С душем возле стены? Это длинная история, но душ – он мой. Амума и Апупа жили в этом бараке первое время, а потом там был склад инструментов и мастерская, а также семейная камера номер 400 [37]37
  Этот номер носит камера для арестованных женщин, служащих в армии, в израильской военной тюрьме в Црифине.


[Закрыть], представляешь?! А потом Амума умерла, и там поселился Гирш Ландау, наш скрипач. Пришел сюда ради нее, она умерла, а он остался.

«Кавалер» несколько ошеломлен. Он смущенно улыбается. Не каждый день судьба выбрасывает человека на берега такого острова – сущая Тасмания, по виду и по времени, этакий Мадагаскар вымерших душ и странных порождений памяти.

Айелет довольна.

– Это моя бабушка, – указывает она на мою мать, которая несет овощи со своего огорода или толкает свою вонючую тачку с удобрениями. – Бабушка у нас вегетарианка, она сама выращивает себе салат. А там, возле «форда-транзита», – это мой отец. Мама хозяйничает в питомнике, а он у нее – садовый работник. Привет, папа! – кричит она. – Я как раз рассказываю о тебе.

– Привет, Айелет! – Садовый работник ее матери подходит к ним, демонстрируя вежливость. – Как дела?

– Хочешь познакомиться с моим новым другом?

Я пожимаю ему руку, слышу и тут же забываю имя. Какая разница – ведь скоро и он попадет в ящик с коллекциями моей дочери и будет лежать там рядом со своими предшественниками: деревянный настил под ним, стеклянная крышка над, булавка пронзает живот и спину.

– Ну, скажи, – правда, он симпатичный?

– «А чего не хватало Ханеле», которого ты приводила на прошлой неделе? Они у тебя все симпатичные.

Через несколько дней, когда она пришла одна, я сказал ей:

– Такой жестокости не было даже у моего отца.

– Брось говорить о жестокости, папа. Я их не выбрасываю. И даже не покидаю. Я их утешаю, укладываю, осторожно закрываю им глазки, укрываю одеяльяцем и иду себе дальше.

– Записку ты тоже вкладываешь? Вид и род, дата и место? – спрашиваю я. – И что, привязываешь к ручке, как новорожденным, или к большому пальцу ноги, как в морге?

– Ну, ты даешь! – смеется она. – Да ты не беспокойся за них. Мои объедки очень популярны в Хайфе и в Тель-Авиве.

– Когда, наконец, у тебя появится что-то серьезное?

– Не светит, па.

Несомненность близкой отставки делает «кавалеров» моей дочери ревнивыми. Они ревнуют не только к ее телу, но, главное, к ее времени. Они сражаются со слишком долгими телефонными разговорами, с ее визитами к друзьям, они требуют для себя то время, которое она проводит на работе, злятся, когда она слишком долго ест. Как мой дед, моя дочь тоже сердится, когда «суп холодный, как лед», и как-то раз один из ее «кавалеров» взорвался прямо посреди еды:

– Не понимаю, почему нужно есть такой горячий суп?! Ведь это занимает столько времени!

– Много я видела странных вещей в своей жизни, – ворчала потом Алона, – но впервые вижу мужчину, который устраивает сцену из-за горохового супа…

Но я чувствую к ним жалость. Кто лучше меня знает, как жестоко и быстро проходит время, непрерывно укорачиваясь и демонстриуя свое начало и конец одновременно? Ведь даже ко всем своим квадратным и угловым скобкам у меня нет времени вернуться.

<Кстати, по аналогии со «скоростью звука» и «скоростью света» можно было бы представить себе также «скорость времени» и «скорость памяти». Определив промежуток между воспоминанием и тем чувством, которое оно вызывает, можно измерить прошедшее между ними время, как измеряют расстояние по промежутку между молнией и громом.>

Один из «кавалеров» вызвал у меня подозрение, что он женат. Он несколько раз выходил из дома во двор и вел тихие разговоры по мобильнику. Слов я не слышал, он был ко мне спиной, но нетерпеливые шаги во время разговора, опущенные плечи, склоненная голова, моя насторожившаяся фонтанелла – всё указывало, что сейчас он лжет. Кого он обманывал – компаньона или жену?

Я пошел заглянуть в его машину. Из щели между сиденьями на меня глянула маленькая золотоволосая кукла, смущенная, как будто застигнутая на месте преступления.

– Айелет? С женатым мужчиной? Ты сошел с ума? – кричала на меня Алона.

– Может быть, он не женат, но дочь у него есть, это точно. Я видел ее куклу в машине.

– Она может получить любого парня, которого захочет. Зачем ей женатый мужчина? Чтобы оставаться одной в субботу?

– Не беспокойся за нее. Я уверен, что для субботы у нее есть холостяки.

Раз в неделю Габриэль и его «Священный отряд» собирают у всех нас списки заказов, берут мой «форд-транзит» или уводят «ситроен траксьон-авант» Жениха, если тот в очередной раз спустился под землю, и потом возвращаются, нагруженные продуктами. Если закупки делаются в Хайфе, я присоединяюсь к ним, чтобы навестить Айелет в ее пабе. Иногда я езжу с самим Женихом, но тогда он ждет меня снаружи в своем «ситроене» все то время, что я беседую с дочерью. В паб он ни ногой!

– В наше время в такие пабы ходили только английские солдаты и еврейские проститутки!

– Конечно, женатый, а что? – сказала Айелет. – Из тех, которые знают, что почем и почему, и уже с самого раннего детства, – и, когда я не прореагировал, засмеялась: – Ты потрясен?

– Потрясен? – сказал я. – С чего мне быть потрясенным? Что я, рав Овадия [38]38
  Рав Овадия Йосеф – известный израильский религиозный деятель, создатель и духовный руководитель ультрарелигиозной партии ШАС.


[Закрыть]? Председательница нашего славного женского движения «Наамат»? Я просто не хочу, чтобы тебе было больно, вот и всё.

– Больно, папа? Moi? Почему? Это им больно, не мне, – и налила стакан вина, – выпьем за женатиков, а?

– Хватит, Айелет, – сказал я. – Я достаточно наслушался историй о женатых мужчинах и свободных девушках и о том, для кого это плохо кончается и кто в конце концов остается с носом.

– Аллё… – Она вдруг стучит суставом пальца по моей голове, и я отшатываюсь, испугавшись близости ее пальца к моей фонтанелле. – Алле, па… Я ведь тебе уже говорила – брось ты эти свои номера. Женатые мужчины – это же просто подарок. Они довольствуются немногим, они до смерти хотят доставить удовольствие, они трогательны, они благодарны, а если, не дай Бог, в них влюбляются, они тут же смотрят на своих жен, и вопрос снимается с повестки дня.

Мой отец – вот что она такое. Мой отец, восставший из могилы. Смерть явно пошла ему на пользу. Он уже шести лет, но его не тронь, и кудри у него, как огонь, и у него выросли Циля, и Гиля, и новая рука.

– И женатые не остаются, – смеется она отцовским смехом. – Они должны вернуться домой. Поэтому можно встать утром, как встают все цивилизованные люди.

– А в субботу, когда они оставляют тебя одну?

– В субботу отдыхают, папа. Даже Бог отдыхает в субботу, а я работаю тяжелее, чем он. А если у тебя, – добавляет она драконово жало к моему молчанию, – если у тебя есть какая-то царапина в твоей семейной жизни, то не вали на меня, «извини и пожалуйста».

И когда я продолжаю упрямствовать в своих заботах, она вдруг заявляет, что при всем том у нее тоже есть принципы, «и ты, наверно, удивишься, но есть мужчины, к которым я не прикоснусь даже на необитаемом острове, даже кончиком палки».

– Вот как? Кто же это?

– Мужчины без чувства юмора, скряги, скупые, в общем, все, у кого отсохла задница.

– Что? – «Отец с царапиной» несколько оживляется. – Не понял!

– Мужчины, у которых отсохла задница, что тут непонятного?

– И к каким еще?

– Что «к каким еще»?

– К каким еще ты не прикоснешься даже на необитаемом острове и даже кончиком палки?

– А… Ну, скажем, к мужчинам, которые нетерпеливы к детям, к мужчинам, которые слишком срослись со своей женской стороной…

– Что?

– Сегодня есть новые термины, папа: это такие слишком чувствительные мужчины, и такие мужчины, которые не способны давать, и мужчины, которые срослись со своей женской стороной вместо моей…

На этот раз я смеюсь, высвобождая также тот смех, который сдержал в себе раньше из-за «отсохшей задницы», и Айелет, довольная произведенным впечатлением, продолжает:

– Кто еще? Я не выношу мужчин с бородой, но без усов, и еще – лысеющих кредиторов, а больше всего таких лысых с конскими хвостами на затылке – от этих меня совсем воротит.

– Я вижу, у тебя тоже есть парочка царапин?

– У меня? «У девочки Айелет и кудри, как огонь»? Работа у меня есть. Никаких царапин. Давай, Айелет, вкалывай! Эй, Дмитрий, иди сюда, помоги мне сменить бочку, а ты, па, посмотри, посмотри, какая у тебя работящая дочь, только сначала вынеси стакан пива нашему Жениху. Если ему его принципы мешают войти ко мне сюда, пусть хоть снаружи выпьет.

<«Скорость времени» – это между «видят голоса» и «слышат виды». Память и реальность можно рассматривать как энергию и массу сознания. Память, удаляющаяся быстрее света, может поменять местами причину и следствие и в результате изменить реальность.>

* * *

По Долине бродили тогда и многие другие люди, кто в одиночку, кто семьями, словно бы присматриваясь к Стране, а на самом деле ища себе поводыря. Завидев Давида с Мириам на спине, они начали прибиваться к ним – сначала двое, потом трое, четверо, неуверенно, с опаской, и так мало-помалу сбилась небольшая кучка людей, все время шедших за ними следом. Амума заметила их раньше, чем Апупа, потому что ее чувства были острее, чем у него, а наблюдательный пункт – повыше, и поначалу не рассказывала ему о них, чтобы не вызвать его раздражение, даже несколько раз прикрывала ему глаза ладонями, будто бы в шутку, играючи, но в какой-то момент и его глазам открылось, что за ними следует целая компания. Он торопливо опустил, почти сбросил Мириам на землю и помчался к ним, размахивая руками и крича, чтобы они не смели приближаться. Но мужчина, способный нести на плечах жену, – это соблазн, перед которым трудно устоять, в нем ощущается уверенность и надежность, а особенный это соблазн для таких людей, какими были эти – усталые, потрепанные долгими скитаниями, всего страшившиеся, жившие в вечной тревоге и беспокойстве, не находившие, кто бы сказал им: «Туда» или «Здесь».

Так понемногу образовалась не совсем обычная процессия: впереди Апупа с Амумой на плечах, а за ними, в нескольких стах метрах, – растянувшаяся по дороге цепочка измученных мужчин, озабоченных женщин да детишек, которые не переставая ныли и хныкали, потому что боялись Апупы, который уже не ограничивался угрозами и бранью, но начал отпугивать нежеланных попутчиков камнями.

Мириам, однако, не обращала на них внимания. Всё ее тело было наполнено тревожным предчувствием близости цели. Время от времени она выпрямлялась, упираясь в стремена мужниных рук, а иногда снова становилась ему на плечи, балансируя с неожиданной акробатической гибкостью, и внимательно разглядывала все кругом. И под конец вдруг решительно указала ему на какой-то низкий холм, хотя и сама потом, даже много лет спустя, рассказывая нам об этом, не могла объяснить, чем он привлек ее внимание. Холм оказался дальше, чем она думала, но, подойдя к нему, они обнаружили, что за ним протекают целых два ручья – на берегах одного росли невысокие пальмы, берега другого были скрыты зарослями тростника.

И тут, словно само собой, у нее вырвалось долгожданное: «Здесь, Давид!» – которое остановило Апупу и завершило Великий Поход.

– Сходи, – сказал он, предлагая ей руку как поручень, и бедро как ступеньку.

Он глянул на ручьи, потом поднялся по пологому склону на вершину холма, увидел цепочку людей, поднимающихся за ним, и в гневе бросился им навстречу, требуя, чтобы они немедленно спустились, он собирается построить здесь свой дом и не желает, чтобы они селились поблизости.

– А сто это знасит «поблизости»? – нагловато спросил один из стоявших перед ним «привязавшихся».

– Поблизости – это если я буду видеть дым из ваших труб, – отрезал Апупа.

– Но это не васа одного территория! – возмутился человек. – Это наса обсая территория!

Странное у него было лицо – одна щека выше другой. С ним были его беременная жена, девочка лет трех, грудной младенец, который уже сейчас обещал вырасти писаным красавцем, и глубокий старик отец, который непрерывно раскачивался в молитве, – длинный, худой, в высокой черной шляпе и черном капоте до земли.

– Как тебя зовут? – спросил Апупа.

– Симон Сустер, – сказал человек, и Амума прыснула, заразив своим смехом всех остальных. Апупа, однако, не засмеялся, и Шимону Шустеру тоже было не до смеха: Апупа навис над ним и с силой толкнул. Шустер упал, и смех тут же оборвался. Люди сгрудились вокруг упавшего, испуганные, смущенные, перешептываясь. Старик отец помог сыну подняться и подошел было к Апупе, но Амума остановила его.

– Идите вниз и селитесь там, у подножья, – сказала она. – Достаточно близко, чтобы чувствовалось соседство, и достаточно далеко, чтобы можно было дышать.

– И вот так, без утверждения бюджета, без обсуждения на комиссиях, без приглашения видных шишек, без церемоний и речей, возникла наша деревня, – сказала Рахель. – Конечно, в юбилейной книге и на каждой «Годовщине Основания» они рассказывают всякие небылицы, но на самом деле эта деревня началась не так, как все остальные. Внизу, у «шустеров», придумали себе идеал, и устав, и историю поселения. Но у нас, наверху, «Двор Йофе» начался так, как всему положено начинаться: мужчина, который несет на себе женщину, и женщина, которая говорит ему: «Здесь». И поле с пальмой, и ручей и холм, и щека на животе, и пальцы в волосах.

Шустеры спорили и кричали, танцевали и пели песни по ночам, посылали «шнореров» [39]39
  Шнорер – попрошайка ( идиш). Здесь: презрительное прозвище людей, которых еврейские общины Палестины посылали к евреям Запада выпрашивать пожертвования и которые сделали это занятие своей профессией и средством заработка.


[Закрыть]и принимали представителей, получали пожертвования и финансирование. А Апупа в это время ставил палатку, тащил воду, рубил кусты и тростник, захватывал и столбил земли. Несколько недель спустя он исчез и через два дня вернулся домой с телегой, нагруженной строительными материалами, с двумя ослами, шедшими позади телеги, с идущей рядом с ними большой собакой и с маленьким светловолосым мальчиком, сидящим на спине одного из волов. В телеге были также коробки с семенами, ящики с рассадой и большой джутовый мешок, из которого Апупа вытащил пуховое одеяло.

– Это телега тех немцев, которых мы встретили по дороге, – сказала Амума. – Та телега, в которой они везли камни.

– Они мне ее одолжили, – сказал Апупа.

– А ослы? И строительные материалы?

– Я у них купил.

– Откуда у тебя деньги?

– Они там строят дом, из тех камней, с номерами. Я немного помог им, и они продали мне в кредит.

– А мальчик?

– Ты его не помнишь? Его зовут Иоганн. Он доставит телегу обратно.

– Один? Ему же еще нет четырех.

– Волы сами знают дорогу, а собака будет охранять, – объяснил Апупа. – Так сказала его мать.

Амума свела волов к ручью, накормила и напоила Иоганна и собаку и отправила их всех домой. А Апупа, эта рабочая бригада в составе одного человека, снова взялся за дело – построил деревянный барак и земляную печь, выкопал ямы для посадки деревьев, а главное, занялся любимым своим занятием – помечать границы. Где – длинными рядами стрелок морского лука, которые Амума выкопала на склоне холма, где – столбами заборов, а где – и просто мощными струями мочи. Ему не мешало солнце, он не боялся ни зверей, ни людей, а свой хлеб он сдабривал дикими травами. Топот его башмаков выгонял полевых мышей из их нор и шакалят из их убежищ. Он давил змей, топтал скорпионов, и даже наглые гиены уже учуяли новый запах и не приближались к его владениям.

Каждый вечер, когда он возврашался с поля, Амума встречала мужа одним и тем же постоянным и любимым его возгласом, который он и сегодня, маленький и замерзший, иногда вспоминает и выкрикивает из своего инкубатора. «Не входи, Давид, пол еше мокрый!» – кричала она, а потом подавала ему кормовую смесь – для ослов и суп, горячий, как кипяток, – для него. А после еды он рассказывал ей, что сегодня сделал, ложился щекой ей на колени и просил: «Погладь меня по голове, мама», и она проводила рукой по его голове, перебирала каштановые волосы, гладила и хвалила.

Прошли недели, и на холме начали появляться незнакомые ей люди. Они были разными, но всех их объединяла любовь к супу, горячему, как кипяток, и такая же кипучая воинственность. И у всех были длинные ноги и высокий покатый лоб.

– Длинные ноги говорили о том, о чем вообще говорят длинные ноги, но лбы – это уже было другое дело.

Вскоре Амума усвоила, что в клане Йофов существует четкое разделение: у одних определяющей является высота лба, а у других – его покатость. Одни говорили, что они «из иерусалимских Йофов» или «из хайфских Йофов», а другие – что они из Йофов Одессы, Черновиц, Москвы или Макарова. Недолгое время спустя она уже научилась различать их издалека – черная точка, а то и две или три приближались по широкой равнине, на которой совершенно невозможно было оценить ни время, ни расстояние: иногда далекие точки приходили через час, иногда близкие – через три дня. Но в конце концов все они неминуемо преврашались в очередных Йофов, которые поднимались на холм и говорили: «Мы пришли помочь».