Текст книги "Фонтанелла"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Ее рука гладила мою голову: два пальца, указательный и средний, каждый со своей стороны, прошли вдоль средней линии черепа и в том месте, где я ожидал, – остановились.

– Я приходила к вам домой, навестить тебя, но твоя мама не дала мне войти, – сказала она. И тем хорошо знакомым мне, ханжески-агрессивным тоном женщин, которых зовут Хана и у которых есть нерушимые принципы (отец тоже иногда подражал этому тону, но у него получалось хуже, чем у этой молодой женщины), продолжила: – «Большое спасибо, что вы спасли моего мальчика, но сейчас он лежит с компрессами».

Подражание было точным, и я смутился. По какому праву эта женщина насмехается над моей матерью и почему я присоединяюсь к ее улыбке?

– И еще я принесла тебе шоколад, – добавила он, – но твоя мать сказала: «Это яд, заберите его обратно».

У нас обоих еще оставались красные пятна легких ожогов и белые бинты перевязок на ожогах более тяжелых. Но у меня на животе был еще один «не-шрам» – звание, которое она сама ему присвоила через несколько дней, когда обнаружила меня под миртовым забором у ее дома – я подсматривал, как они с мужем убирают снятый ими дом и чистят свой двор.

Дом этот, кстати говоря, принадлежал столяру Фрайштату, тому самому, который помог матери в ее первых шагах на поприще вегетарианства, а потом погиб в автомобильной катастрофе. Поскольку его жена, та самая Юдит из «Ты помнишь, Юдит…», сбежала от него еще при его жизни и детей у них не было, а родственники не явились и после его смерти, этот дом перешел в собственность деревенского комитета и теперь был сдан Ане и ее мужу.

Она двигалась по двору, как буря, собирая и волоча, таща и швыряя. А он – старый мужчина (по всем моим расчетам, моложе нынешнего меня) – срезал сухие ветки с полумертвых плодовых деревьев, копал и удобрял ямы для посадки новых деревьев, рыхлил потрескавшиеся от сухостоя грядки и заменял сломанные черепицы. Над его умным лицом сверкала загорелая лысина. Я сразу увидел, что он относится к той породе мужчин, о которых Жених одобрительно говорил, что они «не пачкаются во время работы». У него были толковые руки, а своими движениями он напоминал тех старых мастеровых, у которых увядание мышц замаскировано опытом, а медлительность – умелостью.

Я наблюдал за ними до тех пор, пока мужчина не сказал:

– Я спущусь в центр, Аня, купить брызгалку для сада.

Когда он скрылся на спуске дороги, а я уже собрался переползти на более удобный наблюдательный пункт, молодая женщина вышла за ворота и решительно направилась прямо к месту моего укрытия.

– Идем, – взяла она меня за руку, которая будто сама собой поднялась ей навстречу. – Идем, я хочу посмотреть на тебя.

Внутри ее дома. Среди раскрытых ящиков и коробок, кухонной посуды, выглаженной мужской одежды, висящей в ряд на вешалках, и цветастых платьев и юбок, брошенных прямо на пол, – я стою на столе, пятилетний, выпрямившийся во весь рост. Ее рука расстегнула пуговицы на моей рубашке. Два указательных пальца и один большой коснулись меня. Распахнутая ткань чуть колышется на груди.

– Теперь повернись.

Ее руки и глаза прошлись по моему телу. Два пальца просунулись между кожей и резиновой полоской коротких штанишек, которую продела мама: протолкнула английскую булавку по длинной темной норе внутри ткани, вытащила, связала, сказала: «А сейчас оденься, Михаэль», – сунула палец и проверила, не слишком ли тесна резинка, потому что «это может помешать системе пищеварения в ее работе».

Два Аниных пальца ничего не проверяли, только просунулись и немного приспустили штанишки – и как будто широкая косая полоса открылась там, не тронутая огнем. Вся кожа вокруг была красноватой, кое-где уже облезла, а эта полоса оставалась белой и чистой.

– Вот он, твой не-шрам, – сказала она. – Здесь была моя рука.

Даже сегодня, если я поднимаю рубаху и слегка приспускаю пояс – когда никто не видит, я делаю это нередко, – я вижу его. И сразу же: тут была ее рука. Тут – ее ладонь. Пятьдесят лет прошло с тех пор, и тот, кто не знает об этом светлом пятне, уже не может его различить. Но я, который знает, – вижу и чувствую. Я уже не различаю, что я чувствую острее: границу моей боли («Дойдет только досюда и не двинется дальше», – сказала ее рука) или нежность ее губ, целующих меня в том самом месте, тогда и там, стоящего против нее на столе, целующих и спускающихся туда, где распухает, когда у тебя поднимается температура и отец говорит «давай пощупаем у тебя желёзки».

– Как тебя зовут? – спросила она.

Я испугался. Амума, рассказывая мне и Габриэлю историю о том, как человек в раю дал имена всем животным ^{15} , сказала, что так он получил господство над ними. «С помощью Имени», – засмеялась она, и я хорошо это запомнил – и потому, что это выражение удивило меня, и потому, что Амума тогда уже нечасто смеялась.

– Как тебя зовут? – повторила Аня свой вопрос.

Я молчал. Я знал, что она хочет сделать меня своим.

– Я знаю, как я буду тебя звать, – улыбнулась она. – Я буду тебя звать «Фонтанелла». Это имя только я и ты будем знать.

– Михаэль, – сказал я поспешно.

– Михаэль – красивое имя, и так будет называть тебя твоя мама. А я буду называть тебя «Фонтанелла».

Я ощутил улыбку в этом «е», прозвучавшем, как «э».

– Фонтанелла, – тихо произнес я про себя, прикоснувшись пальцем к своей макушке.

Странное это было слово, нелегкое для пятилетнего языка, требующее от него некоторой акробатики: коснуться зубов, прижаться, освободиться, погладить, произвести звонкий звук, оттолкнувшись от нёба. Но с тех пор, как я услышал его впервые – тогда, в вади, обожженный, мокрый и обнятый ею, – я уже много раз повторял его про себя: в тайнике своего сердца, как привык в присутствии людей, или одними губами, как привык в одиночестве. Во дворе и в поле, днем на улице и ночью в постели. И научился произносить его правильно – как она, с легкой улыбкой. Но уже тогда, несмотря на свой малый возраст, я почувствовал, что кроме общего свойства имен – упорядочивать мир и успокаивать его обитателей, – в этом имени присутствует также любовь.

Она расстегнула свою рубашку:

– Вот мои ожоги.

Ее руки снова обняли, прижимая меня к обнаженной груди – ожоги к ожогам.

– Я Аня. Запомни и не забывай.

И сняла меня со стола. Я стоял меж ее ног, и все мое тело болело от ожидания. Я знал, что сейчас она снова коснется меня там, притронется к моей фонтанелле, которая ждала и дрожала, открытая ей навстречу.

– Это знак, что Бог тебя любит, – сказала она и прикоснулась.

Уже тогда, в детстве, я знал, что, если хорошенько прислушаться к этой дрожи, можно узнать, что произойдет в будущем. Но до того дня я предсказывал только приближение хамсина, заморозки, приход дождя с гор. Я был полезен в основном лишь в вопросах жатвы и стирки да еще время от времени поражал окружающих тем, что находил пропавшие вещи. Однажды, когда Жених потерял своего «маленького шведа» и чуть не сошел с ума от отчаяния, отец послал меня на поиски. Сначала я поворачивался во все стороны, прислушиваясь к своей фонтанелле. Потом пошел по правильному направлению, ощущая на макушке «холодно-горячо», и в углу коровника, в том месте, где маленький шведский ключ выпал из кармана своего хозяина, сказал: «Здесь» и «Вот он», и отец обрадовался: «Я же вам говорил, что он может! Он находит всё на свете!»

<Не всё. Только то, что я хочу. Я не нашел Амуму, когда она спряталась в бараке, и не нашел Аню за все годы, прошедшие после их изгнания.>

Но сейчас я видел картинки любви. И Аня, как будто прочитав мои мысли, вдруг наклонилась и поцеловала меня в макушку, в самое «устье колодца», как это не раз делал отец.

<И усилились воды, и поднялись чрезвычайно ^{16} , и покрыли вершины гор любви.>

– Я Аня, – повторила она, снова выпрямилась и поднялась, застегивая пуговицы на своей рубашке. – Запомни и не забывай.

Многие годы прошли с тех пор. Время вложило в меня немного опыта, чуток понимания, несколько тонких слоев знания. И эта троица, с насмешливостью трех старых психологов, допытывается сейчас у меня:

– Михаэль, сколько же лет тебе было тогда? Пять? Шесть? Что ты знал тогда о любви?

А что я знаю о ней сейчас? А что знаете вы, высокоуважаемые специалисты по человеческой душе, – Знание, Опыт и Понимание? Ничего вы не знаете, кроме фактов: что я обложил осадой ее дом; что я измерял шагами его периметр; что я прижимал уши к его стенам, лежа под ними; что я сверлил их взглядами, пока они не растворились и дверь стала прозрачной. И всё это, господа почтенные, я проделал, совершенно-ничего-не-зная-о-любви.

* * *

Отец сказал о докторе Джексоне, что он «не травит живое, а живет травою», и заявил, что ему подозрительны миссионеры любого толка. По его мнению, всякий миссионер стремится лишь к одному – основать себе общество друзей по несчастью.

Сам он ел в меру, курил в меру, пил чай и кофе в меру и работал тоже в меру. Он был умеренным во всем этом не потому, что так решил или кому-то мстил, и не потому, что имел на этот счет какую-то систему мнений и убеждений, а лишь в силу уверенности, что не следует слишком пристращаться, предаваться или воздерживаться и не нужно придерживаться никакой теории.

Держись за одно и не отнимай руки от другого ^{17} , – читал он мне – он, бывший разведчик Пальмаха, – и комментировал: «Не искать дорогу, а сосредоточиться на ходьбе».

А мама, которую, как и всех других вегетарианцев, постельные прегрешения беспокоили меньше застольных, лишь слегка докучала ему разговорами о всех его возлюбленных, зато непрерывно и нудно капала ему на мозги своими разговорами о пережевывании – кап – переваривании – кап – выделении – кап, – которыми капала и на мои детские извилины. И поскольку мы оба отказывались ее слушать и затыкали уши не только в переносном, но и в буквальном смысле этого слова, она видела в нас не только грешников, но и глупцов и порой, в минуту жалости, называла нас слепыми, которым нужен поводырь.

В шесть лет, когда я уже начал понимать, что у меня есть способность иногда предвидеть будущее, я всякий раз, когда мне сигнализировала об этом моя фонтанелла, предостерегал отца, что мать собирается выйти на розыски. Но в одну из весенних суббот, которая в нашей семейной хронике именуется «черной», я ошибся. В тот день я проснулся поздно, и мама, которая даже по субботам вставала на рассвете, чтобы не пропустить самоистязание «холодного душа поутру», уже вовсю занималась чисткой. Запах спрятанных отцовских сосисок достиг ее носа. Она открывала шкафы, вытаскивала ящики и выбрасывала наружу всё, что в них было, при этом ни на минуту не прекращая лекцию о «травоедах и жвачных» с цитатами из врачей-натуропатов.

– Открой рот! – закричала она, увидев меня. – Я требую от тебя немедленно открыть рот!

Я не спорил. Не напрасно у нас о каждом настойчивом требовании говорят: «Ханеле требует». Я задрал голову и разинул рот. Я был уверен, что сейчас она начнет искать у меня в зубах и найдет преступную крошку шницеля. Но нет – на этот раз она всего лишь хотела продемонстрировать отцу «строение клыков человека», самой природой не приспособленных для пожирания мяса. После этого она оттолкнула меня и перешла к «этому вашему порочному обычаю беседовать, – так она сказала: беседовать, – во время еды». Ее лицо побагровело, ее развитые волчьи клыки обнажились. Отец сказал ей, что она выглядит немного не так, как должны выглядеть травоеды и жвачные, и предупредил ее, что «раздражение, Хана, – это самый опасный яд, он вредит здоровью даже больше, чем пожирание мяса».

Только этого ей не хватало. Тотчас вспыхнула грандиозная ссора, в воздухе стали мелькать прозвища, упреки и сосиски. Швырялись обиды, тарелки и воспоминания. Благодетельные комочки слюны разбрызгивались в разные стороны вместо того, чтобы помогать нам разлагать крахмалы. Выделялись резкие желудочные соки. И в заключение мама закрылась в спальне с теплой, успокаивающей чашкой настоя ромашки – а может быть, крапивы с медом, – наполненной, как принято у нас, до самых краев.

На это раз отец тоже вышел из себя. Дно его терпения обнажилось. Не помог даже его добрый юмор. Он больше уже не мог мириться с броней ее законов, уздой ее правил, с возмущенно-праведными взглядами, что посылались в его сторону каждый вечер поверх ее миски с зернами хумуса («прекрасный альтернативный источник белков»).

Он выпрямился, как человек, принявший решение, вытащил из тайника свою колбасу, которую ей так и не удалось найти, вышел из «Двора Йофе» – не через главные ворота, а через лаз, который я прокопал, чтобы выходить по нему к дому Ани, – и пошел спрятать ее у соседки-Убивицы. Никто не мог тогда предположить, что события развернутся так, что из простой хранительницы колбасы она станет вскоре его любовницей – второй по счету и первой по важности.

Уже в тот вечер он снова пошел к ней – поблагодарить, а через полчаса вернулся с куском салями в руке и позвал меня присоединиться. Мы сидели на старой тракторной шине, валявшейся на задах «Двора Йофе». Отец демонстративно закурил «Люкс» (до тех пор он позволял себе грешить и склонять к греху только под покровом ночи) и приготовил мне и себе преступную еду: разломал халу (два колена сжимают, единственная рука отрывает) и налил пиво «Нешер», а я нарезал помидор и колбасу.

Мы сидели рядом, наслаждались маленьким и демонстративно-ядовитым пиршеством, солили от души и не считали жевков.

– Еда, в сущности, такое приятное и простое занятие, – рассуждал отец, – что просто нездорово поднимать вокруг нее такой большой шум. – И шепнул про себя, словно утверждаясь в какой-то новой вере или надежде: – И то же самое любовь.

А потом мне:

– Я нашел твою дыру в заборе. Это через нее ты ходишь к этой девушке? Которая спасла тебя?

– Да.

– Тебе у нее приятно?

Я смущенно улыбнулся.

– Это хорошо, когда у мальчика есть взрослый друг или подруга. – Он протянул мне свой стакан пива. – Хочешь попробовать, Михаэль? Это немного горько.

Я и сегодня не люблю пиво, а тогда, в шесть лет, я просто отшатнулся.

Отец улыбнулся:

– Так откуда же ты знаешь, что она выходит на поиски?

– Это жужжит у меня в голове, – сказал я.

– Где?

– Здесь.

Его палец присоединился к моему, коснулся моей фонтанеллы. Я не отпрянул. И не испугался. Только опустил и приблизил к нему свою голову – с доверием и любовью. Отец был первым, кто заметил, что моя фонтанелла не желает закрываться, и его, в отличие от матери, это очень позабавило. Он не раз поглаживал меня там, и я чувствовал, что и ему, а не только мне это доставляет странное удовольствие. Он мог неожиданно, без предупреждения, подойти и сказать:

– Давай посмотрим, Михаэль, может быть, эта твоя дырка в голове уже закрылась?

Он и Аня гладили меня там совершенно одинаковым образом: легкой раскрытой ладонью, мизинец и безымянный палец с одной стороны, указательный и большой с другой, средний посредине, скользят вдоль черепного шва, пока не достигают мягкого, обходят вокруг, осторожно надавливают и отпускают.

Он смеялся:

– Я чуть не упал в этот твой колодец.

Прижимал ухо:

– Я слышу твои мысли.

Рассказал мне маленькую историю:

– Через это отверстие Бог вкладывает младенцам ум. Если оно у тебя еще открыто, тебе, видно, ума пока недостает.

И поцеловал меня там:

– Сейчас я высосу у тебя всё, что там уже есть, Михаэль.

Мама сказала:

– Прекрати эти игры, Мордехай, это опасно.

– Я уверен, что у доктора Джексона всегда найдется какой-нибудь квакер, чтобы закупорить человеку его разум, – ответил он.

Но на самом деле в словах мамы было больше отвращения, чем беспокойства. Она никогда не гладила меня там, а когда мыла мне голову, терла вокруг, а потом наливала немного шампуня в мою ладонь, говорила всегда те же три слова: «Там-помой-сам» – и выходила, оставляя меня с резью в глазах и незакрытым черепом.

* * *

Иногда к нам приходят дальние родственники, незнакомые Йофы, – стучатся, кто сердито, кто смущенно, в ворота, просят разрешения войти. Амума, когда была жива, впускала их, терпеливо выслушивала их рассказы, обновляла их словари семейных выражений и даже извещала о смене наших кодов и паролей. Но Апупа, неутомимый охотник за самозванцами, шесть локтей и пядь ^{18} сплошной подозрительности и высокомерия, выходил к ним за ворота и первым делом пренебрежительно спрашивал, относятся ли пришедшие к настоящим Йофам, или они из тех Йафов, которых мы не выносим и которые нагло пишут свое имя через «а», не говоря уже о самых худших из них, которые произносят свое «Йоф е » как «красивый» с ударением на «е», что вызывает у него, Апупы, отвращение. Однако даже после этого первичного отсева незаконных претендентов положение оставшихся легче не становилось. Апупа задавал им всяческие вопросы и требовал от них полной осведомленности и доказательств – подобно тому, как Рахель, нынешний сфинкс «Двора Йофов», делает это сегодня, через установленный на стене домофон: «Значит, ты из Йофов? А с какой стороны? Откуда твои родители? А бабушка и дедушка? Откуда именно из России? А какой суп вы едите? Чем вы укрываетесь? И летом? А „чего не хватает Ханеле“? Ну, и что вы говорите в начале каждой трапезы? И у кого „поехали трусики“?»

Клан Йофе огромен, у него есть несколько центров и много кругов. Есть Йофы из «Двора Йофе», что в Долине, то есть мы, те, которые скрываются за стенами своего двора и если и смотрят на остальной мир, то с удобной позиции – сверху, с высоты холма. Есть Йофы из Иерусалима, компания более утонченная и образованная, чем наша, которая, в свою очередь, делится на две – тех, что из Еврейского университета, которые тоже смотрят на остальных Йофов свысока, и вторую, религиозную часть, обособленную и закрытую, как наша, которая и на своих университетских родичей смотрит сверху вниз. Рахель, которая соревнуется с ними, кто больше съест «острого» – чеснока, хрена, перца, аджики и прочих ужасов, к которым она приучена с младенчества, – утверждает, что это высокомерие у них – от «какого-то важного ребе Йофе», украсившего весь их род с самого начала, а также от того, что они считают себя единоличными обладателями секрета «супа-горячего-как-кипяток», который всегда требует Апупа, – такого горячего, «чтобы ложка погнулась».

И еще есть Йофы из Герцлии, которые тоже рожают близнецов, пьют из чашек, наполненных до краев, и спят под пуховыми одеялами, – они тоже смотрят на остальных Йофов сверху вниз, потому что состоят в родстве с неким «русским генералом Йофе», еще со времен революции, но та высота, с которой смотрят на людей эти Йофы, говорит Рахель, не высота земли, или образования, или веры, а высота ассигнаций, и большинство из них «сущие кабачки», то есть «годятся и в компот, и в жаркое». С одним из них моя Айелет даже закрутила роман, не зная, что он тоже из Семьи, а через несколько дней, когда удосужилась спросить, привела его в наш «Двор Йофе» – «Смотрите, что я нашла! Настоящего Йофе! У себя в постели!»

Красивый парень, с чувством юмора, и Айелет – уже после того, как и этого выпроводила восвояси, – рассказывала, что он-то «как раз знал большинство наших выражений, и разгадывал все загадки, и имел все наши признаки». Но Рахель всё равно подозревает герцлийских Йофов в том, что они не настоящие, а «бракованные», – потомки тех, что просочились и присоединились к Семье многие годы назад с помощью хитрости и денег, просто у нас уже нет теперь времени и сил, чтобы это расследовать и доказать.

Две половинки братьев Апупы, родившиеся у его отца от второй жены, тоже появлялись у нас иногда: низкорослые, мускулистые, худые, но тяжелые, похожие друг на друга, как человек и его отражение. Апупа демонстративно их игнорировал, но Рахель, которая относилась к ним спокойней и снисходительней, чем ее отец, говорила, что по причине их малости и сходства и поскольку каждый из них составляет половину Апупы, мы можем, «как по гуманитарным, так и по арифметическим соображениям», считать их обоих вместе за одного целого брата, законного и терпимого во всех отношениях.

Эти братья породили целые толпы потомков, и я помню, еще с детских времен, как они въезжали в деревню стадом пикапов (каждый на четырех ведущих колесах), высыпались из машин, как зерна из мешка, и рассчитывались по тройкам, готовясь подняться к нашему двору на вершине холма. Впереди шли две половинки братьев, за ними – их плодовитые, тяжело дышащие жены, которые составляли источник силы своих мужей, потому что были перманентно беременны и поэтому, в отличие от других Йофов, никогда ничего не забывали (у них, кстати, было специальное словечко для этого своего постоянного состояния – не «забеременела», а «влипла»: «Я снова влипла с первого раза…» – «Это потому, что у тебя там не матка, а липучка какая-то…»), а за ними – рой потомков, сыновей и дочерей, которые тоже уже выросли и начали влипать и рожать еще и еще потомков, все, как один, с тяжелыми челюстями и сросшимися бровями.

Их маленькие, мускулистые тела энергично подпрыгивают на коротких, сильных ногах, они раздвигают воздух своими низкими покатыми лбами (обычный йофианский лоб – высокий, что, впрочем, не всегда означает, будто он скрывает то, что должен скрывать обычный высокий лоб), их обезьяньи челюсти тянут голову вперед и вниз, и все они нагружены пакетами с едой, ящиками с питьем и свернутыми пуховыми одеялами, потому что не хотят – смущенно улыбаясь, говорят они – быть обузой для хозяев.

Они сразу же посылали старших детей поработать в наших садах и полях и наказывали им сразу по возвращении облиться водой из шланга в коровнике и натянуть себе палатки во дворе, потому что в доме недостаточно места, а на деревянной веранде дядя Давид по утрам обувает ботинки, а дядя Давид, дети, по утрам не очень-то любит видеть людей, а точнее, он их не любит видеть в течение всего дня, а также вечера и ночи тоже.

На их лицах уже утвердилось то выражение страха и почтения, которое, по их мнению, следует приготовить к встрече с самым главным из Йофов. Но Апупа, невзирая на постоянные просьбы Амумы («это твои братья. Давид, веди себя с ними хорошо»), просто их не замечал, а если был в особенно хорошем настроении, то замечал и хмурился.

Так или так, но каждый раз, когда они приезжают, я снова вспоминаю истории, которые у нас о них рассказывают: как один из них повесил керосиновую лампу на муху, которую принял за гвоздь, и в результате сжег сеновал и как после каждой ссоры – как минимум, дважды в месяц – они спешат на могилу матери, распить там бутылку шнапса, захмелеть и помириться. И еще есть про них рассказ, касающийся и меня: когда я был ранен во время военной службы, обе половинки братьев и несколько их взрослых потомков кинулись в больницу, чтобы сдать для меня кровь, «ибо настоящему Йофе, – сказали они врачам, – нельзя переливать чужую кровь». И когда в больнице им сказали, что для таких опасений нет никаких медицинских оснований, они ответили: «Мы говорим не о медицине, мы говорим о семейной памяти».

Увы, из-за сильного волнения и семейной преданности они забыли заранее сговориться, кто из них не будет сдавать кровь, чтобы повести машину обратно. Они все протянули руки, все сдали кровь и все разом лишились памяти. «Два с половиной дня они гуляли по всему Северу, не помня, как их зовут и куда они должны вернуться», – смеялась Рахель. Кончилось тем, что над ними сжалился друз-пограничник, обративший внимание на колонну пикапов, которая циркулировала туда и обратно по забытой Богом дороге возле Хорпиша. Он опознал их по номерам машин и вызвал их жен, которые, в отличие от своих мужей, никогда ничего не забывали, потому что были перманентно беременны.

И есть также выцветающие остатки семейства Йофе в далекой прибрежной Натании, ведущие начало от «какого-то важного русского физика», и мой отец, хотя он решительно отрицал это, был как раз родом оттуда. Но эти Йофы всё больше отдаляются от нас и уменьшаются в числе, и, если кто-нибудь из них появляется в нашем Дворе, он пробуждает во мне одно лишь раздражение, потому что ни на йоту не напоминает моего отца. А кроме того, существуют еще кое-где совсем маленькие йофианские семейки да там и сям пара-другая Йофов-одиночек – совсем старый, удрученный жизнью кибуцник из приватизированного донекуда кибуца; кривоногий хозяин продуктовой лавки из Каркура [из Хадеры, из Пардес-Ханы]; водитель грузовика, в коротких штанах и с таким же коротким фьюзом [22]22
  Здесь: быстро воспламеняющийся; fuse – запал, фитиль ( англ.).


[Закрыть]; профессорша, специалистка по древним языкам, страдающая анорексией, <нужно упомянуть, что некоторые из этих персонажей существуют, по всей видимости, только в семейном воображении> – и они тоже приезжают иногда наведаться, их томит потребность уладить старые разногласия, и сообщить о своих победах, и сбросить то, что накопилось, и заполнить то, что опустело, – ибо «одинокий Йофе – все равно что мертвый человек», – и потому, как говорит Ури, они приезжают «сделать три „апа“ – ап-грейд, бэк-ап и ап-ту-дейт».

Некоторых таких Йофов, из тех, что когда-то в свой черед спали у тети Рахели, мы помним еще молодыми. Другие пропадают на месяцы и годы и появляются только по особым случаям. Почти вся Семья явилась на похороны Амумы, много родственников собралось, когда один из герцлийских Йофов погиб при взрыве террориста-самоубийцы, и я полагаю, что, когда умрет Апупа, приедут все, и тогда, по предложению Ури, можно будет произвести инвентаризацию Йофов и, возможно, также взять у них образцы ДНК и прикрепить к их шеям передатчики.

«Так или так», но, несмотря на взгляды свысока, и несогласие, и взаимное высокомерие, иерархия семейства Йофе ясна всем и каждому и находит свое выражение в реальности: все приходят навестить нас, Йофов из Долины, а мы не навещаем никого. И когда ворота «Двора Йофе» открываются настежь и весь клан собирается вместе, обнаруживаются не только втершиеся в наши ряды самозванцы и лицедеи, но также пары подлинных близнецов – например, в Герцлии есть одна Йофа, очень похожая на мою маму, точная ее копия за вычетом вегетарианства, а один из ее маленьких детей, хотя у него еще не выросли усы и он пока никого не убил, очень похож на отца Апупы на старых фотографиях. А у моей Айелет обнаружился еще один близнец, причем в отличие от Ури, ее настоящего близнеца, поразительно на нее похожий – настоящий двойник мужского рода, который родился у религиозных Йофов из Иерусалима и выглядит, как красивая, но слегка чокнутая девица, которая маскирует свой пол рыжей бородкой и золотистыми пейсами.

– Стоило мне его первый раз увидеть, как у меня тут же поехали трусики, – громко шепнула она мне однажды, когда он вошел во двор со своими родственниками. – Я умираю его уложить, чтобы он меня отщекотал своими пейсами до самого конца.

– Так уложи, – сказала тетя Рахель не менее громким голосом.

– А то я под него не лезла! – сказала Айелет всё на том же своем уличном жаргоне. – Но он, кажется, до того вылитая я, что тоже трахается только с парнями.

Рахель рассмеялась. Мы с ней оба, чующие речь много лучше, чем все прочие обитатели «Двора Йофе» – она благодаря Черниховскому и Библии, а я благодаря ей, – получаем истинное наслаждение от этих языковых перлов Айелет, но Алона определяет их не иначе как «еще одно слово, которое эта потаскушка принесла с улицы».

За границей тоже есть свои Йофы. В основном в России, в стране исхода нашего. Там, как в старом атласе, расстилаются бескрайние степи, и в этих степях живет большое племя русских Йофе, все члены которого – так рассказывал нам Апупа, когда мы были маленькими, – «высокие, как кедры, сильные, как дубы, и бороды у них еще длиннее и белее моей, и пояса широкие, как простыни, а кулаки большие, как арбузы, и такие сапоги, что вы, мои ангелочки, могли бы в них спать совершенно свободно».

– Больше твоих? – недоверчиво спросил Габриэль, широко распахнув свои огромные глаза недоноска.

– Точно такого же размера, – сказал Апупа и добавил: – И там, в России, у каждого из них есть свернутый пуховик, который они привязывают за седлом кобылы, и они тоже дают разные прозвища и имена, и пьют из чашек, полных доверху, и едят суп-кипяток, и все они, там в России, тоже живут во дворах, обнесенных стенами.

– Откуда ты знаешь, Апупа? – спросил я.

– Потому что мой отец приехал оттуда! – с важностью провозгласил Апупа, – и в один прекрасный день, вот увидите, все эти Йофы вставят ноги в свои сапоги, подпояшутся своими поясами, запакуют свои пуховики и приедут сюда.

И хотя я знал, что Апупа, по обычаю всех Йофов, сочиняет для нас сказки, я любил этот его рассказ большой любовью и даже сегодня вспоминаю его с Габриэлем, а также с Рахелью, потому что знаю, что это от него, от своего отца, она унаследовала мелодичность своих рассказов и склонность рифмовать, которая повлияла и на меня, хотя незаразным и менее болезненным образом. И каждый раз, когда я пересказываю эту историю, в моем сердце рождается улыбка, потому что я себе представляю, что и они, эти Йофы из России, придумывают какие-то свои йофианские выражения, и у них тоже есть кормящие женщины, потерявшие память, и свои вопросы на проверку родства, и картофельное пюре, которое их рассерженные мужчины выбрасывают из окна, потому что оно не приготовлено должным образом.

И не удивительно, что, когда в Страну двинулась большая алия из России, Рахель скупила телефонные справочники всех районов.

– Русские едут, – сказала она мне, проводя счастливым пальцем по лестнице напечатанных имен, – большой дождь пошел! Ольга Йофе, Алена и Борис Йофе, Григорий Йофе. Наводнение! Хочешь этот, хочешь тот. Вадим, Евгений, Ефим, Леонид, Лидия, Люба, Матвей. Смотри, Михаэль, – Михаэль и доктор Лариса Йофе, видишь?

Моя фонтанелла радовалась. Доктор Лариса Йофе, ухо-горло-нос, а ее Михаэль разлагается в постели и пишет воспоминания.

– Наталия Йофе, Елена Йофе, Соня Йофе, – продолжает читать Рахель. – Вы что, все не вышли замуж или это какой-то Йофе дал вам имя, а потом удрал или умер? Станислав Йофе, Семен Йофе, Лев Йофе.

– Может, позвоним этому Льву и пригласим его переночевать с тобой?

Ури установил ей на компьютер программу телефонных номеров, имен и адресов и, будучи специалистом, добавил к этой программе такое усовершенствование, чтобы она автоматически извещала о каждом новом Йофе, присоединившемся к списку. Только неделю назад Рахель показала мне: приехали Тоня и Фрида Йофе («я уверена, что они близнецы»), и Катерина («у нас уже есть Катерины») – Катерина Йофе. Катя. Екатерина Великая. С огромным расстоянием меж глаз, с чувством юмора и с длинными ногами. И Фаня Йофе, и Маня Йофе, и Таня Йофе.

– Какая она, по-твоему, Фаня Йофе? – Лицо моей тети принимает мечтательное выражение. – Ну, задействуй эту свою дырку на голове, Михаэль, пусть уже от нее будет, наконец, какая-нибудь польза…