Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
И вдруг сказала:
– А может, так и надо: не рассчитывать, не прикидывать, а бросаться очертя голову!.. Мне всегда мешала моя… – она хотела сказать «красота», но постеснялась, – моя наружность. Боялась продешевить…
Когда мы уже улеглись, умолкли, остыли, мне стало немного смешно. Я-то чего так горячилась? Но мне не спалось, и я продолжала думать о своих соседках. Как это, правда, странно: вот нас четверо и пятая Галка, встретились мы случайно и потом разъедемся в разные стороны, а пока откровенничаем, исповедуемся. Хорошо это или плохо? От одиночества эти разговоры по душам с чужими людьми или от общительности, которую вырабатывает весь уклад нашей жизни?..
Кто знает…
Хоть электричество и было погашено, комната довольно ярко освещалась: сбоку, со двора, падал косой луч от фонаря, через стекло в двери ударял мне прямо в глаза свет из коридора.
Я стала тихонько ворочаться на своей кровати, пряча глаза, но пружины так заскрипели, что я замерла, боясь разбудить остальных.
Что еще мне оставалось делать, как не фантазировать? Я придумала всем хорошие судьбы – Галке с ее мальчиком-солдатом, Марине Алексеевне с ее раскаявшимся мужем. Я выдала Эру замуж за научного работника, который приедет в их район собирать материал для докторской диссертации и заведет с ней жгучий роман с ревностью, длинными письмами и объяснениями. Он разбудит в Эре чувство юмора, легкость, кокетство… Я не сразу нашла, чего недостает прекрасной Ларисе, потом решила, что ребенка. Даже двух…
О своей командировке, о том, как я теперь наверстаю упущенные дни, о работе, о своих бумагах, так и не вынутых из чемодана, я старалась вспоминать поменьше.
А крепкий сон все не приходил. Я уже подарила отличную домашнюю библиотеку бухгалтеру Дусе с ее глупым мужем, приохотила их к чтению, и в середине ночи очередь дошла до директора гостиницы. Я и его наделила счастьем, он исправился, изменился. Я представила себе, как он вдруг тихонько, на цыпочках, входит – тихий, учтивый… Тут я, видимо, задремала, потому что стало светать, отчетливо вырисовывались наши кровати, спинки стульев с висящими на них кофточками, окно; уже вылез на крышу пристройки голубь, стал отряхиваться, расправлять крылья, ворковать, стонать, а я, все еще сонная, не знала, не могла решить, как же мне откликнуться на уговоры директора перейти в отдельный номер, где можно без помехи работать…
МАША
Рассказ
Еще за неделю неизвестно было, как сложится: кто придет, кто откажется от приглашения. Да что там за неделю, еще накануне, в пятницу, было много неясного. Ведь все явления жизни сцеплены между собой. Одно дело, если будет Богданов, совсем другое – если он не приедет. А согласится приехать Богданов, то и другие приглашенные прибегут, как говорится, живые или мертвые. Всем хочется с ним повидаться. Но не всех тогда можно позвать. Даже Елена Дмитриевна это хорошо понимала. И не удивлялась. Кто она и кто Богданов? Земля и небо. Она так и сказала Нине, главной устроительнице вечера.
– Конечно, Нина, я понимаю. Кто он и кто я? Но, с другой стороны, я его не касаюсь, а он не касается меня. И время теперь другое, и политика…
– Политика-то другая, и никакой вы теперь не враждебный элемент, но вдруг ему будет неприятно…
– А может, мне будет неприятно, – воинственно вскинула голову Елена Дмитриевна, и ее желтые, как у птицы, чуть хищные глаза загорелись гневом. – У меня больше оснований помнить прошлое…
И Нина, понимая свою зависимость – одной, без Елены Дмитриевны, ей никак не управиться со столом и с пирогами, – воскликнула:
– О боже, я сама еще ничего не знаю…
Как раз тогда вошло не то в моду, не то в традицию устраивать вечера воспоминаний, встречи однополчан, выпускников школ или институтов, даже просто земляков. Поколение двадцатых годов как бы хотело заглянуть в свое прошлое, прикоснуться к истокам, к началу начал, поразмышлять о своей судьбе, о судьбе страны. Хотя для некоторых, вероятно, такие встречи были просто идеей, подсказанной газетами.
И у Нины возникла мысль устроить вечеринку, собрать всех уроженцев их сибирского городка, осевших в Москве. Все они учились когда-то в одной школе, хотя и в разных классах, многие были комсомольцами или просто посещали комсомольский клуб. Он размещался тогда в особняке с белыми колоннами, принадлежавшем до революции отцу Елены Дмитриевны, директору банка. Старший брат Миши Богданова, бывшего в ту пору еще совсем мальчиком, вожак городских комсомольцев Сергей как раз и явился с ордером освобождать этот дом для клуба. Дом и тогда уже мало напоминал тот роскошный, с тяжелыми креслами, весь в кадках с цветами особняк, где родилась и провела веселое детство Елена Дмитриевна: кресла давно уже вывезли в райисполком, цветы замерзли, когда из-за нехватки дров перестали отапливать парадные комнаты, а на стенах темнели пятна и висели клочья сорванных обоев – тут стояли на постое колчаковские солдаты. Но все-таки это был дом. Лена, как звали тогда Елену Дмитриевну, сверкая медово-янтарными глазами, раскидывая в стороны тонкие, цепкие руки, синея от негодования, закричала и на Сергея Богданова и на маленького Мишу, стоявшего поодаль:
– Сережа! Мишка, скажи ему… Не смейте, это папин дом… это наше… Сережа, я не буду разговаривать с вами, вы слышите, только посмейте!..
Но он посмел.
Семья переселилась во флигель, в доме стали собираться комсомольцы, и Лена, изнемогая от любопытства и интереса, вертелась с независимым видом под окнами клуба, как будто просто гуляла во дворе, и даже подпевала, когда там пели комсомольские песни. А голос у Лены был прекрасный. И когда однажды руководитель хорового кружка, перегнувшись через подоконник, позвал ее: «Заходи, девочка, просим», – она зашла. И стала петь в кружке. И перетащила для клубной библиотеки все приложения к журналу «Нива», полное собрание сочинений Пушкина, Фета и Ростана. И быстро стала осваиваться и привыкать, пока Сергей Богданов не сказал ей строго:
– Эй, Лена, тут тебе не место. Больше сюда не ходи…
– Ну и не надо… – дрожащими губами ответила Лена.
Назло ему Лена устраивала спевки у себя дома, во флигеле, где было пианино и ноты – старинные романсы. Девочки и мальчики из младших классов, та же Нина, тот же Миша Богданов, с охотой ходили к ней попеть и поболтать, но, когда Сергей узнал про это, он тут же запретил ей «брать под свое влияние подростков, еще не охваченных комсомолом».
Лена была уже сиротой в то время и служила курьером, школу посещала нерегулярно, только в свободное от службы время. Так и являлась на уроки с разносной книгой и сумкой. Она училась плохо, дерзила учителям, всех высмеивала, сплетничала, так как знала все, что делается в их городе: ведь носилась по целым дням с бумажками из учреждения в учреждение, стуча деревянными подметками. Она озлобилась, ни во что больше не верила – ни в бога, ни в черта, ни в добрые чувства, ни в справедливость. То, что еще оставалось от имущества родителей, растащили родственники, раньше чем девочка поняла, что отныне она может полагаться только на себя. В родном городе ей не было ходу, все знали, чья она дочь, и слишком хорошо помнили нрав ее отца, и как только Лене сровнялось семнадцать, она уехала из городка. Но никогда не переставала тосковать по родным местам. Поэтому и к землякам ее тянуло, даже через много лет. И она очень волновалась, не зная, сможет ли присутствовать, гадая, позовет ли ее Нина. Все-таки это Нина решила устроить вечеринку. Да и какая она Нина! Это только близкие знакомые зовут ее по старой памяти Ниной, а на работе она уже давно не Нина и даже не Нина Павловна, а товарищ Свиридова. В учреждении, где она работает, не принят фамильярный тон, тем более что Нина стояла на довольно высокой ступеньке служебной лестницы, той самой лестницы, где уж совсем высоко, на самом верху, находился Миша Богданов. Вот он, иногда, очень редко, сталкиваясь с ней в коридоре или в лифте, называл ее по имени:
– Ну как поживаешь, Нина? Замуж не вышла?
Раньше она отвечала кокетливо, с нарочитой грубоватостью:
– Нашел дуру, жди… Очень надо…
Потом в ее ответе уже звучала легкая грусть:
– Где уж, теперь поздно…
Но их встречи были такими редкими, что Богданов уже не помнил, замужем ли она, а вежливо осведомлялся:
– Как семья? В порядке?
Не решаясь долго его задерживать, счастливая его вниманием, тронутая его простотой, она говорила кратко:
– Спасибо, живу одна…
И вот теперь ей пришло в голову пригласить на вечеринку Богданова. Он несколько растерялся, но потом даже обрадовался. Искренне обрадовался.
– А что? Это идея. Повидать своих ребят… – И подмигнул, как весело подмигивал когда-то, потом вопросительно взглянул на своего секретаря: не скажет ли тот, что как раз на это число и час назначено совещание. Но секретарь молчал.
– Сделаем сибирские пельмени, – сказала-Нина.
– Да ну?
– Пироги с черемухой, шаньги, все по-сибирски. То, что вы… что ты любил когда-то…
Богданов снова неуверенно глянул на секретаря.
– Это, надо полагать, складчина? – И нерешительно, непривычно полез в карман за деньгами. – Черт, денег-то с собой не взял…
Секретарь стал доставать бумажник, но Нина поспешно сказала:
– А у нас, как при полном коммунизме, без денег. Я получила посылку из Сибири…
Ей показалось неудобным брать с Богданова пай.
Однако возможное присутствие Богданова на вечеринке все очень удорожало и осложняло. И водку уже надо было покупать «Столичную», а не простую, и закуску делать подороже. Елена Дмитриевна, которую Нина попросила помочь, сказала, что шампанское надо покупать обязательно. Она три раза в неделю ходила хозяйничать к одной актрисе и точно знала, когда, как и что положено.
– Телятину купим на рынке, огурчики ты достань в вашем буфете, а крабы я беру на себя…
– Колбаски надо, сыру…
– Ну кто же теперь угощает колбасой? – фыркнула, торжествуя, Елена Дмитриевна. – Нужны салаты, что-нибудь домашнее, пикантное… Нет, Нина, ты уж положись на меня…
– А все-таки вы сохранили свои старые замашки, – колюче, хотя и со смешком, сказала Нина, задетая тем, что Елена Дмитриевна учит ее, Свиридову, как надо принимать гостей.
– От всяких замашек я отучилась, положим, давно и не без помощи богдановского братца. – Елена Дмитриевна вдруг спохватилась: – Да что теперь про это вспоминать, смешно, – было сто лет назад. Ты ведь не будешь отрицать, что уровень жизни в последние годы очень повысился… – Ей так хотелось быть на этой вечеринке! – Миша Богданов давно забыл о моем существовании. Небось и не узнает, ведь он намного моложе меня…
– Боюсь я вашего языка, Елена Дмитриевна, вдруг еще ляпнете что-нибудь, – покачала головой Нина. – Даже меня, – а я вам столько добра делаю, – вы норовите подкусить…
– Да я совсем безвредная, необразованная старуха, – смиренно сказала Елена Дмитриевна. Но Нина усмехнулась:
– Не такая уж безвредная…
Елена Дмитриевна, как будто не расслышав, пропустила упрек мимо ушей. Заговорила, залопотала о салате, о приемах, какие задает ее привередливая актриса, особенно когда приезжают из-за границы театральные деятели. Актриса постоянно зовет на помощь Елену Дмитриевну, чтобы угостить их настоящим русским обедом.
– И вы идете?
– Еще бы! Выпью коньячку, икры налопаюсь. И еще заработаю. О, я каждому рублику рада… Не беспокойся, я и тебе устрою стол лучше, чем в любом ресторане.
Но Нина все же беспокоилась.
Жила она одиноко, скучно, гости бывали редко, и то, что теперь соберется сразу так много людей, само по себе уже являлось событием. Ей было приятно, что она сможет постелить ту большую скатерть, что лежала без употребления много лет, поставить сервиз, который годами не вынимается из серванта, и хорошенькие рюмочки, купленные в Чехословакии, где она лечилась на курорте, тоже пойдут в дело. Но предстоящие хлопоты все же немного пугали. Она представляла себе, как зальют красным вином скатерть, разобьют хрусталь или испачкают паркет. А все же приятно было думать, что тихая ее квартира огласится голосами. Может, даже потанцуют под радиолу, которой ее премировали на Восьмое марта. Она позвонила Розе – та работала в оперетте администратором – и попросила захватить с собой пластинки повеселее.
– Фокстроты или что там теперь танцуют… У меня только народное и революционные песни. Есть что-то Чайковского, но кто же в такой вечер будет слушать классику?
– Пластинки принесу что надо. Он что́, приедет с женой?
– Сомневаюсь, – сказала Нина, не уверенная в том, что и сам Богданов сдержит слово. – Только, Роза, имей в виду, не разводи никакой модерняги…
– Ну с кем ты имеешь дело? С идиоткой?
– В ваших кругах это принято…
– Мы что же, не читаем газет? Вы так полагаете, товарищ Свиридова?
– Не дурачься, Роза. И умоляю тебя, не кокетничай с ним, не забывайся…
– Я бы с удовольствием забылась, – вздохнула Роза. – Но никто не захочет забываться с такой старой, замордованной лошадью. Ты слышала анекдот…
– Ох, я уже не рада, что взялась, – перебила Нина. – Мне легче было бы подготовить профсоюзный пленум, чем такое мероприятие… Все должно быть на очень высоком уровне… Так я на тебя надеюсь…
Да, на Розу она, в общем, надеялась, Роза не подведет, да и никто не привык принимать всерьез то, что может брякнуть легкомысленная Роза. Но остальные? Как будут держать себя остальные? Она опять и опять взвешивала, кого можно позвать. Не полезли бы с критиканством или, еще того хуже, с подхалимством. Богданов терпеть этого не может. Она мысленно перебирала всех, кого позвала, – нет, вроде никто не подведет. Вот разве только жены… Но вряд ли… Пожалуй, Богданову действительно будет приятно – соберутся инженеры, заслуженная учительница, экономисты, партийные работники. Все люди с дипломами, башковитые. Нет, за друзей их молодости краснеть не придется. Более удачливые, менее удачливые, но все же люди как люди…
Как-то так вышло, что Нина больше, чем кто-либо другой, сохранила прежние связи, была душой землячества, средоточием всех отношений между старыми знакомыми. Виделись, правда, не часто, но всегда они поздравляли ее с праздниками – с Первым мая, с Октябрем, с Восьмым марта и с Новым годом. И она писала им к праздникам открытки, звонила, а то и ходила на дни рождения. И подарки носила. Все-таки она была одинока, ее не так отвлекали заботы о семье, как других. И материально она была обеспечена. И оклад приличный, и, главное, работала в системе, где свои дома отдыха, и поликлиника, и буфет, и стол заказов, и первоклассные ателье. Знакомые нередко обхаживали Нину: тот просил путевку, другому надо было сшить что-нибудь…
Она терпеть этого не могла, и если уступала просьбам, то весьма неохотно.
– Я против всякого блата, мне это претит, – огорчалась она.
Чаще других умела ее уговорить Роза:
– А, Ниночка, не будь такой принципиальной…
– Мне? Не быть принципиальной?
И все-таки она уступала. Зато когда Нина что-нибудь шила себе, Роза ходила с ней на примерки. И помогала выбирать материал, так как считалось, что у Розы есть вкус, поскольку она работает в театре. И вообще с годами Нина сделалась уступчивее и добрее, «стала человеком», как выражалась Роза.
Так она и Елену Дмитриевну стала допускать к себе в дом, а раньше и слышать об этом не хотела. Правда, и теперь называла ее на «вы», на дружеское «ты» никак не переходила, объясняя это тем, что Елена Дмитриевна намного старше ее. Но у Елены Дмитриевны было другое объяснение.
– Просто хочет этим показать, что гусь свинье не товарищ, – говорила Елена Дмитриевна. – Но этим она ничего не добьется. Я не гусь и уж подавно не свинья. Такой же советский человек, как и она… И доказала это в войну. Я Нину помню еще сопливой девочкой, и мне наплевать, что она работает инструктором. Мое кредо такое – важно не то, кто любит меня, а кого люблю я…
И все-таки Елена Дмитриевна не знала, будет она допущена к столу или только поможет все устроить и удалится домой. И Нина еще этого не решила, хотя прекрасно понимала, что для Елены Дмитриевны присутствие на такой вечеринке будет как бы кульминацией, высшей точкой всей ее жизни – вот, мол, несмотря ни на что, она не пропала, выжила, прожила свою жизнь не хуже, чем другие, и присутствует среди земляков как равная, на равных началах.
Нет, пока еще Нине было не до Елены Дмитриевны, не это ее тревожило. Ей бы только знать наверняка, будет ли Богданов, и если будет, то какой возьмет тон – вот что хотелось угадать. И сумеют ли остальные, не фальшивя, подхватить, поддержать взятый Богдановым тон? Больше всего она беспокоилась за Костю Семинского, горячего, несдержанного, вечно ищущего проблем и склонного к ненужным обобщениям. Но не звать Костю она не могла, ей самой хотелось увидеть его, блеснуть перед ним. Володю Кузнецова она уже прямо предупредила, чтобы он ничего не клянчил для своего завода, не то она уши ему оторвет. Роза обещала не кокетничать, не «хохмить» и не рассказывать анекдоты про армянское радио. Учительница Лида дала клятвенное обещание не читать лекций по педагогике и не упоминать фамилию Макаренко больше чем три раза за весь вечер, а Шурка обещала не жаловаться на свою невестку.
В общем, каждому Нина по телефону сказала, что ей легче подготовить профсоюзный пленум, чем такое сборище. И все смеялись над этой шуткой. И самой Нине ее шутка так понравилась, что каждому гостю, когда он пришел, она повторила ее еще раз, и все еще раз сообща посмеялись.
Как бы там ни было, но все оказались растроганы и довольны, хвалили Нину за ее благородную инициативу. И если в первую секунду у каждого слегка щемило сердце при виде располневших, тронутых сединой и морщинами товарищей молодости, то через минуту эта боль потонула в гаме, шуме и восклицаниях.
– Ребята, товарищи, – говорила почти со слезами раскрасневшаяся Нина, – а ведь мы все неплохо выглядим, а? Вы мне определенно нравитесь. Не зря, нет, не зря прожили мы с вами жизнь…
– Почему прожили? Я только начинаю жить, – «хохмила» Роза.
Все стоя хватили по рюмочке вина, которое принес с собой Володя Кузнецов, и стали кричать, перебивая друг друга, всем стало весело, поуспокоились даже жены, несколько скованно чувствующие себя, так как женская часть землячества большей частью состояла из одиночек – вдов, разведенных или вовсе не выходивших замуж, как Нина.
– Ребята, споем? – кричала Роза.
– Рано еще…
– Ой, рыжий, у тебя лысина…
– Обман зрения. Лысины нет…
– А кто бывал в родной Сибири в последние годы?
– Я. В командировке…
– Валька, ты кто – кандидат?
– Бери выше – доктор.
– На арбитраж, директор, не надейся. Не поможет…
– Не пугай, не страшно.
– Ребята, споем?
– Рано…
– Шура, сынок еще не женился? Уже? А внуки?
– Лучше моей внучки на свете нет, вы не думайте, что я пристрастна…
– Ребята, я рада, что мы не растеряли свой молодой, комсомольский задор! – кричала Нина.
На какие-то мгновения все даже забыли, что ждут Богданова, так расчувствовались. И Нина, когда Елена Дмитриевна, скромно улыбаясь, показалась на пороге, великодушно сказала:
– Ребята, может быть, вы помните, это тоже наша сибирячка, Елена Дмитриевна. Елена Дмитриевна, расскажите им про свою артистку…
И Елена Дмитриевна, не заставляя себя упрашивать, смешно и метко изобразила, как она беседует по телефону со своей актрисой. И похвалилась, что та, вернувшись из-за рубежа, с гастролей, привезла ей в подарок вот эту парижскую кофточку.
Кофточку с интересом пощупали, похвалили шерсть, цвет и особенно металлические пуговицы.
– Вот какая она у нас модница, – сказала Нина совсем мягко, как бы желая этой мягкостью снять все прошлые обиды.
Она любовалась столом, своими гостями, комнатой, ставшей сразу нарядной и уютной. И ей казалось в эту минуту, что она всем вполне довольна в жизни, что жизнь ее прекрасна и наполнена до краев и так же, как тридцать лет назад, ее переполняет чувство радостного ожидания. Она как бы стряхнула с себя тот налет деловитой настороженности, какой наложили на нее время и ответственная работа, сбросила скорлупу официальности, за которую ее побаивались на службе, и стала прежней Ниной, пусть не особенно умной, но чуткой, доброжелательной и приветливой. Директор завода Володя Кузнецов, «рыжий с лысиной», тоже стряхнул с себя усталость и озабоченность и требовал шахматную доску, чтобы сразиться с Костей Семинским.
– Бюрократ, ты же разучился играть, – отвечал ему Костя. – Играет каждый за себя, а ты привык опираться на коллектив, на треугольник…
– Все-таки я в треугольнике не самый тупой угол. – Володя отшучивался, нес милую чепуху, которая была понятна только им, друзьям молодости, и совсем не смешна и не понятна вежливо улыбающимся женам и молчаливому пенсионеру с бородкой, мужу учительницы Лиды.
– Дорогие мои девочки, – отчетливо, как будто она рассчитывала, что слушатели будут конспектировать ее слова, говорила Лида, – дорогие девочки, я безумно рада тому, что мы встретились.
И толстые «девочки», принаряженные, завитые, в отличных вязаных костюмах джерси с белой полоской, точно таких, какой носила первая женщина-космонавт Терешкова, сбившись в кучку, не слушая друг друга, болтали:
– Роза, ты помнишь нашу березовую рощу?..
– Интересно, почему Костя пришел без жены? Нина, это ты так устроила?
– Мама моя давно умерла…
– Был прекрасный мальчик, способный физик, комсомолец. Но попал в руки какой-то Петровой, даже имя ее произносить не хочу…
– Да, у меня есть друг, а что – жить одной лучше?
– Я верна памяти мужа…
– Как это не пьет, – пьет…
– Нет, нет, нет!..
– Не нет, а да…
– У тебя прекрасная комната, Нина.
– Нина, что я вижу? Новый сервант? Польский?
– Представь, наш, отечественный…
– Смотри, как научились делать…
Жена Володи Кузнецова поспешно вставила:
– Вы думаете, мы не умеем? Мы все умеем. Вот у нас на швейной фабрике: если бы нам давали хорошую фурнитуру, пуговицы например…
И вдруг Костя Семинский посмотрел на часы:
– Видимо, Богданов не придет…
– Он хотел прийти, – грустно спохватилась Нина, – но, ребята, ведь это же очень занятой человек!
– Что же, мы не понимаем, что ли! – Володя Кузнецов сделал серьезное лицо.
Одна из жен заметила, разочарованная:
– Ради такого случая можно бы отложить дела…
– Не все можно откладывать, есть же и дела государственной важности, – чуть сухо остановила ее Нина. – Ну, товарищи, прошу за стол.
– Но первый тост мы все-таки провозгласим за нашу гордость, за нашего Мишу Богданова, – предложила Роза, – хоть он и не приехал…
И все-таки Богданов приехал.
Приехал, когда его уже никто не ждал, когда все разгорячились и стремительный Костя Семинский в азарте спора смахнул-таки локтем со стола хрустальную рюмку, а неловкий муж Лиды уронил на новый пиджак промасленный пирожок, за что получил нагоняй от жены; когда уже спели «По долинам и по взгорьям» и Роза, охотно показывая свои еще стройные ноги, хотела научить всех танцевать шейк.
– Безумие, – сказала Лида, – мои старшеклассники изуродовали пол в актовом зале этим самым шейком…
– Вы разрешаете им танцевать? Это можно? – ахнула Елена Дмитриевна.
– А что? – сказала одна из жен. – Дети хотят идти в ногу с веком.
– Как мне нравился когда-то вальс… – вздохнула Елена Дмитриевна. – И так никогда и не пришлось мне потанцевать, не было случая…
Кудрявая жена Володи Кузнецова, та, что жаловалась на плохую фурнитуру, удивилась:
– Как это не было случая? За всю-то жизнь?
Никто не стал рассказывать ей историю жизни Елены Дмитриевны, она поахала и умолкла.
Каким чудом Нина расслышала звонок – непонятно, она метнулась в переднюю, и, раньше чем кто-либо понял, зачем она туда побежала, вошел широкоплечий, со знакомой по газетным портретам улыбкой, открытый, добродушный Богданов в сопровождении высокого, тоже очень широкоплечего молодого человека. Богданов распахнул руки, как будто хотел сразу всех обнять, и сказал с укоризной:
– Мне-то хоть оставили что-нибудь, черти? Я голодный, как волк.
Володя Кузнецов хотел было сесть рядом с Богдановым, но молодой человек не заметил этого и сел сам, а с другой стороны от именитого гостя поместилась хозяйка дома. Богданов представил:
– Это мой племянник. Нам еще надо с ним сегодня попасть за город. На дачу… А сам я машину не вожу.
Все без интереса кивнули молодому человеку, и только Шурочка стала вглядываться в его лицо.
– Что-то я не пойму, чей же это – сестры сын, что ли? Разве у нее был сын?.. Или это Сергея сын?
– Это племянник со стороны жены, – пояснил Богданов и ласково продолжал, следя краем карего глаза, как Нина, волнуясь, накладывает ему на тарелку кушанья, и жестом останавливая ее, чтобы не клала слишком много. – Черти вы мои! Милые вы мои, сколько же мы не виделись…
Володя Кузнецов вытер салфеткой мясистые губы.
– Со мной, например, лет шесть… мы же встретились на совещании хозяйственников…
– Да, да… – вспомнил Богданов. Взгляд его блуждал по лицам, и Нина, следя за его взглядом, подсказывала, кто это и где работает.
Роза не стала ждать своей очереди.
– Миша, – бойко сказала она, – не мучайся, не напрягай память. Просто я выкрасилась в другой цвет. Надеюсь, ты не забыл Розу?
– Ну да! Ты же была черная!
– Немодно, теперь я блондинка.
– Стала певицей?
– Увы, работаю в театре, но… администратором.
– Все-таки в театре, – утешил ее Богданов.
После того как Роза так смело назвала его на «ты» и «Миша», все как будто сбросили с себя броню, перестали стесняться. Кричали: «Богданов», «Миша», «Михаил» и даже «Мишка». Богданову все это нравилось. Он сам с удовольствием выговаривал имена, вспоминал старые прозвища. Тут Нина решилась:
– Миша, а это Елена… Лена Михайлова…
– Очень рад, – равнодушно сказал Богданов. – Ты в какой же ячейке была? Что-то я не очень помню…
– Я… – Елена Дмитриевна изогнулась, как пантера, готовая к прыжку. Даже блеснули пуговицы на кофточке.
Но Нина не дала ей сказать ни слова, перебила, заслонила ее, стала предлагать гостям выпить шампанского за их молодость, за их дружбу. Ах, она так счастлива, что сейчас все они сидят за одним столом, «комсомольцы двадцатого года».
И Нина даже вытерла слезы.
– Ты все такая же плакса, как была, – сказал Богданов, тронутый ее чувствительностью. – Хлопцы, девчата, вы помните, какая она была плакса?
Перебивая друг друга, гости кричали: а это помните? А помните, как Костя?.. А Володя?.. Шурочка, что же ты молчишь, ты же была свидетелем?.. Лида, а ты?.. Споем, ребята?.. Ах, посидеть бы еще разок у костра… В войну? Как, ты был на Юго-Западном? И я на Юго-Западном. Лейтенантом? А ты, Миша? Я – в штабе армии. Кем? Ну, скажем, членом Военного совета… А-а! Скромность, она украшает… Миша, ну неужели мы будем терпеть с Вьетнамом?.. Ребята, без политики… Отдых, отдых, отдых. Спеть?.. Ну, еще споем, успеем… За нашу дружбу! Да здравствует молодость! Что – колхозы? С сельским хозяйством у нас не плохо… Потанцевать? Стоит ли? Ты «за», Миша? С тобой?
Нина растерянно развела руками:
– Я эти современные танцы не знаю… А ты разве танцуешь?
– Почему же! – возразил Богданов. – Бываю на приемах с иностранцами, танцую, когда надо… напрактиковался дома с дочкой и освоил эту премудрость… Нет таких крепостей…
Шурочка не выдержала, сказала громким шепотом:
– Мой сын такой способный, такой талантливый мальчик. Как танцует… Давно бы продвинулся, устроил судьбу. Так надо же, попал в лапы Петровой. А ей бы только деньги, только деньги…
Ее никто не понял, никто не слушал.
Загремела пластинка на радиоле, и, смеясь над своей бестолковостью и неумелостью, танцующие пары затоптались в тесной комнате. Лида с Богдановым, Роза с Кузнецовым, Нина с Костей.
Весь вечер Нина поглядывала на Костю с нежностью. Не будь горьких складок у рта, можно бы сказать, что он совсем не переменился. То же пламя в глазах, те же мягкие волосы, та же манера встряхивать головой. И курточка, пожалуй, та же, ну не та, но похожая, спортивная, с карманами. В те годы застежек «молния» еще не было. А из кармана торчала тогда не автоматическая ручка, а карандаш.
Нина немножко боялась за Костю, тревожилась, как бы он не попал впросак, в глубине души надеялась, что Богданов заинтересуется Костей, обратит внимание на него, может, примет участие в его судьбе.
Но Костя держался в сторонке, фыркал, сверкая своими мрачными глазищами. Не то что Володька Кузнецов. Тот блистал остроумием, болтал, очень удачно и к месту рассказал, какие у него на заводе прекрасные кадры молодых рабочих. И Богданов даже переспросил, как называется его завод.
– А что вы выпускаете? Все ту же допотопную продукцию? – подал голос Костя.
Володька Кузнецов побагровел и не удостоил его ответом. Не заметил и не услышал. И Нина, боясь, что Костя «заведется», стала его угощать и отвлекать. Очень уж шальной этот Костя, ничуть с возрастом не изменился…
Как странно, сколько лет прошло, оба почти старики, а душа все полна нежности, как прежде, когда они очень нравились друг другу, очень стеснялись друг друга. Вспоминалась ей березовая роща в их городе, солнце, гибкие, струящиеся с берез ветки, пронизанные и облитые золотом ранней осени, когда Костя, хмурясь, сказал ей, что она, в своей белой блузке, гибкая, похожа на березу. И ткнулся горячими, влажными, как у жеребенка, губами ей в висок.
Как и когда она потеряла Костю, как разошлись их пути, Нина и сама не знала. Когда Костя уехал учиться, она ни о чем не спрашивала и никакого слова с него не брала. Слишком молодые были оба, неопытные. Жажда жизни была в них тогда сильнее, чем жажда любви. Костя немного пугал Нину своей стремительностью, мрачностью. Она была такая ясная, спокойная. Костя со всеми ссорился, спорил, даже против Сергея Богданова выступал. Она очень осуждала его за это…
Конечно, она плакала, когда Костя уехал, но так, чтобы никто не знал, не подозревал. Костина мама спросила у нее:
– Что тебе пишет Костик?
Нина повела плечиком:
– Почему он должен писать мне? Он прислал письмо в нашу ячейку.
Она соврала. Костя писал. Это были странные, пугающие письма, полные намеков, недосказанностей. Она совсем растерялась, хотела ясности, определенности, чтоб письмо начиналось: «Дорогая Нина» – и кончалось: «Твой Костя». Но разве можно было добиться у Кости определенности? Он измучил ее. Нина даже обрадовалась, когда ее послали на работу в область, – надеялась отвлечься, забыть Костю. Может, и не забыла, но отвлеклась, работа была сложная, интересная. С Костей они встретились уже через много лет в Москве, он был женат. И у Нины чувство поутихло, угасло за это время. Костя несколько раз приходил, заговаривал о прошлом, упрекал, что она во всем виновата. Она спрашивала: «Почему я?» – «Ну, не ты, а жизнь». – «И жизнь не виновата, никто не виноват». – «Вот и теперь любишь, чтобы все гладко, без углов, чтобы никто не виноват…» – «Это ведь не я вышла замуж, а ты женился…» И прервала эту бессмысленную канитель, сказав, что уезжает в длительную командировку, на год.
