Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)
Скоро в комнату набились знакомые и родственники, принесли закусок, вина. Стало шумно. Коля, немного похудевший, рассказывал про места, где бывал. Машина сестра попробовала всхлипнуть, но на нее прикрикнули. Она замолчала, обиженно поджав губы.
Жена Остапчука, втершаяся в компанию, сказала Коле:
– А мы тут без вас тоже интересно жили. Ваша Маша теперь первый человек на станции. Как вы только с ней совладаете…
– Ты, Николай, не вздумай Маше поперек пути становиться, – сказала невестка и подперла кулаками бока.
Коля засмеялся и нежно посмотрел на Машу. Он гордился женой.
Маша весь вечер сидела, уцепившись за Колин рукав. На стол подавала мать.
БИФШТЕКС ПО-ДЕРЕВЕНСКИ
Рассказ
Витю решили на суд не брать. А Костя сказал, что все равно придет: не маленький…
– А то большой?.. – слабо возразила мать. – Большой? Опять ведь принес двойку…
– Какое же это доказательство… – Костя так выразительно посмотрел на мать серыми живыми глазами, что Нюся умолкла, отвернулась, не стала попрекать.
Она низко опустила голову и, машинально продолжая расчесывать и закалывать на затылке волосы, подумала про себя: «Нет, не поднять тебе больше головы, Нюся. Опозорилась перед всеми».
Но странно, никого она так не стыдилась, как Костю. По совести говоря, только его одного и стыдилась.
Может, потому, что работницы в швейном ателье, начальство в комбинате и даже следователь не столько срамили и укоряли ее, сколько удивлялись ее простоте.
Леонтий Иванович из комбината так прямо и сказал:
– Ну что же ты, Козлова, не призналась мне раньше? Оформили бы эту твою сумму в рассрочку и выплатила бы, не позоря систему. И так на нас вешают ярлыки… А то дождалась ревизии, умница, и теперь в акте указано, что растрата… Эх, Нюся, Нюся… – вздохнул Леонтий Иванович, – подвела ты меня, Анна Петровна, подвела своего руководителя…
Нюся только руками развела:
– Я отвечу, Леонтий Иванович. Я виновата, я и отвечу…
– Ответишь! А кого в райком тягать будут – тебя или меня? Соображать надо…
– Ой, я совсем не хитрая, Леонтий Иванович… – И Нюся подняла на начальника серые, как у сына, большие глаза.
Тот спросил шепотом, почти жалобно:
– И что ты в нем, Нюся, нашла, в этом закройщике? Парень как парень, самый обыкновенный. А ты такой слыла недотрогой…
– Он тут ни при чем… – это Нюся как отрубила. – Он не виноват, виновата я… одна я виновата…
– Выгораживаешь, значит?
И следователь тоже очень хотел впутать Валерика, или, как он выражался, ее сожителя, в дело о растрате, но Нюся и следователю твердо говорила: «Нет и нет, я виновата, я и отвечу. Что же, выходит, я покупала любовь за деньги? Он честный, он такой наивный, и не наводите вы на него тень, прошу вас…»
Следователь был молодой, чистенький, щеголевато одетый в мягкий шерстяной джемпер и дешевенький серый крапчатый пиджачок, в белую рубашку с галстуком. Очень вежливый, со здоровым румянцем во всю щеку, он не раздражался, не гневался, не кричал на Нюсю. Но ей казалось, что он не сможет ее понять, презирает ее. Она для него и не человек, а так… ну как кошка или щенок…
Наверное, он и знакомым девушкам уже не раз рассказывал: мол, только подумайте, какие в наш век атома еще бывают потешные истории: заведующая швейным ателье, более сорока лет, из себя ничего особенного, влюбилась в закройщика, в мальчишку, ему только двадцать шесть, водила его по ресторанам и растратила казенные деньги. Семьсот рублей, или, по-старому, семь тысяч. А у самой два сына – одному девять, а другому пятнадцать годков, и, представьте, от разных отцов и оба раза в незарегистрированном браке. Ничего себе картинка? Моральный облик? А девушки, тоже чистенькие, хорошо одетые, с детства хорошо кормленные, образованные, посмеивались и возмущались.
Нюся не испытывала к следователю неприязни. Может, будь она на его месте, тоже не смогла бы понять, что за особа эта заведующая ателье с ее необыкновенной любовью… Нюсю даже удивляло, что следователь не подлавливает, не старается закопать поглубже, а, напротив, как бы старается выгородить. Но все-таки не сомневалась, что он относится к ней с брезгливостью и равняет себя мысленно с Валериком – разве пошел бы на связь с женщиной старше себя, матерью двоих детей?..
Однажды она осмелела и сказала следователю:
– А жизнь совсем не такая, как вы думаете… не такая, одним словом, как в книгах…
Но следователь не понял. И прищурился недоуменно:
– В каких книгах? Каких авторов вы имеете в виду? Ремарка, Хемингуэя или Антонину Коптяеву?
Нюся, конечно, читала «Товарища Анну» Коптяевой и этого самого Ремарка, которого девчонки в ателье рвали друг у друга из рук. Но не решилась вступить в спор, побоялась обозлить следователя. И ответила не прямо, не на вопрос:
– Раз виновата, значит, виновата… Такая судьба…
И вдруг догадалась, что следователь не смеется над ней. Он огорчен. Жалеет ее. Выдвигает и задвигает ящики стола, поправляет галстук. И в глазах его так и светится досада.
– Подпишите протокол допроса… – стараясь выглядеть строгим, велел он.
Она подписалась, тщательно и аккуратно выписывая каждую букву своей фамилии.
– Мне можно идти?..
– Да, пока… До суда вы свободны…
До суда она прожила как во сне, все думала – проснется, а ничего страшного нет, почудилось. Сдавала дела в ателье, чинила сыновьям одежду, переписала сберкнижку, где лежало заветных 83 рубля, на Костю. Валерик ни разу не пришел, сама она встречи с ним не искала, но ждала его каждый вечер, даже выходила постоять к воротам – может, стесняется позвонить в квартиру. Но он так и не пришел…
Она увидела его уже в суде, когда допрашивали свидетелей.
В суде Нюсе никогда не приходилось бывать. Не случалось. Но в театре она видела пьесу, где арестанток выводили в халатах и белых платочках. Пьеса была из дореволюционной жизни, но Нюсе все мерещилось, что и она будет сидеть на скамье подсудимых тоже в суконном халате и белом платке. Но пока что все обращались с ней вежливо и никто не заставлял сменить синенькую жакетку на арестантский халат, Она несколько приободрилась.
В зале она не оглядывалась, но знала, чувствовала, что там собрались полюбопытствовать знакомые работницы не только из ателье, но и из других пошивочных мастерских их системы. Небось с нетерпением ждут, как все будет происходить. И соседки по квартире здесь, и ей даже казалось, что она слышит, как тяжело дышит Костя… Она мысленно осудила его, что не сел сзади, не затаился. Ребенок еще, а гордый, злой, как волчонок, горло за нее готов перегрызть. И снова сердце ее наполнилось любовью и благодарностью к сыну.
За что же он так ее ценит, если подумать? Не видел мальчик ни сладкого куска, ни особой ласки. Витю маленького она жалела больше, а Костю держала строго…
Ее допрашивали недолго, она ничего не отрицала, на все отвечала торопливо: «Да, да, я это сделала, да, я виновата, так оно и было…»
Судьиха, тоже как и следователь, попалась молодая, с широко посаженными голубыми глазами, простодушная, затейливо причесанная, и Нюсе было очень неловко отвечать на ее вопросы, признаваться, что потеряла голову из-за парня, которого была намного старше. И судьихе было вроде неловко, она тоже не знала, как называть Валерика, колебалась, сначала сказала «ваш сожитель», а потом смутилась и стала говорить «ваш друг» и «этот человек».
Народных заседателей было двое, оба пожилые. Один, молчаливый, только вздыхал и мягко кивал головой. И Нюсе думалось, что если кто пожалеет ее, так именно этот пожилой худощавый седой человек, не очень тщательно выбритый. Зато второй, кругленький, на вид добродушный, как будто нарочно взялся донимать ее.
– Так, так, – спрашивал он, захлебываясь. – Значит, жировали-пировали, а когда не хватало денежек, запускали лапу в государственную кассу?
И Нюся, малиновая от смущения, должна была подтверждать – да, жировала-пировала, запускала лапу. Ее худенькие руки мяли платочек.
– Как же можно прогулять такие денежки? – удивлялся дотошный заседатель. – Всякие там небось люля-кебабы заказывали? А?
Нюся, стыдясь опять-таки того, что все это слышит Костя, но не смея уклониться от ответа, тихонько призналась:
– Себе я брала бифштекс по-деревенски…
– Что, что? Громче!
– Бифштекс по-деревенски…
То ли ей показалось, то ли действительно по залу прошел смешок.
Судьиха что-то тихо заметила заседателю, может, объяснила, что такие вопросы не имеют отношения к делу.
Нюся долго надеялась, что у нее спросят главное – как она раньше жила и как все это получилось, она думала, что всю свою жизнь расскажет, объяснит… И все поймут – и судьи, и знакомые люди в зале, – не простят ее, нет, а поймут, как и что было…
Но она упустила время.
По просьбе прокурора уже читали акт ревизии, написанный скучными словами: даже и слов-то было мало, а все цифры – рубли и копейки. Кругленький заседатель с удовлетворением, как песню, слушал акт, таращил глаза и высоко поднимал брови, молчаливый чертил карандашом по бумаге, а судьиха сидела пригорюнившись, как будто недоумевая – как же это в мире, где все должно быть прекрасно устроено, есть еще много зла… И ей, такой молодой, такой красивой, надо с этим злом бороться.
Нюсе вспомнились те дни, когда шли выборы народного судьи и эта женщина приходила к избирателям знакомиться, рассказывать свою биографию. Нюся сидела в первом ряду, громче всех аплодировала, и судьиха, чуть смущаясь, часто смотрела на Нюсю, как бы ища у нее поддержки, а Нюся улыбалась ей, подбадривала улыбкой.
И тогда еще, на собрании, Нюся обратила внимание на руки судьихи. Все-таки ладони широкие, красноватые – видимо, сама стирает свои белые кружевные блузочки, а может, и полы моет, такая же трудящаяся женщина с семейными заботами, как и все. А вот выучилась, вышла в люди, значит, имела характер и настойчивость. «Молодец», – думала тогда Нюся.
А сегодня стеснялась посмотреть судье в глаза, неловко было, что той приходится копаться в ее не очень-то хороших делах. Как же ей, такой интересной, гордой, понять Нюсины обстоятельства?
В первую минуту Нюся подумала: может, судья вспомнит ее лицо, потом догадалась, что это невозможно. Мало ли избирателей в районе? Тысячи. Разве запомнишь?
А все-таки судьиха внимательно, с сердечностью посмотрела на Нюсю, но нет, не узнала, тут же отвернулась, встряхнула головой, как будто отогнала что-то, и, подняв руки, поправила пышные, блестящие как шелк волосы.
А у Нюси, даже когда она была девочкой, волосики были тонкие, негустые. Тогда ей очень хотелось отрастить косы, но мать не соглашалась и стригла ее покороче, чтобы было поменьше возни.
Иногда по праздникам мать торопливо цепляла дочери на самую макушку бант. Сохранился снимок – тоненькая испуганная девчонка, кругло остриженные волосы, бант, длиннющее платье и большие ботинки. Моды мать не признавала.
Когда Нюся стала старше, девочки научили ее накручивать мокрые волосы на бумажные жгутики, чтобы лежали волнами. К тому времени мать умерла, и некому было следить, чтобы Нюся не франтила.
Впрочем, и тогда ей не очень-то удавалось франтить.
Работать пошла рано, в швейную, сидела по полторы смены с иголкой в руках, тихая и старательная. Школу бросила – война. Шили солдатское белье, гимнастерки. Материал грубый, жесткий, пальцы все исколотые…
Нюся думала об этом беспорядочно, одно пятно воспоминаний наплывало на другое, расплывалось. А какие у нее всегда были хорошие характеристики, сколько грамот! Никто бы из сидящих в зале не поверил, если бы она показала…
Ничего она не признавала в ту пору, кроме работы. Подружки хоть и рассказывали уже про мальчишек и хвалились полученными записочками, а все еще иногда по старой памяти доставали припрятанных кукол, чтобы поиграть. А она, Нюся, глядела на них как на маленьких, с горьким превосходством – была самостоятельная, работала, варила щи и укладывала спать подвыпившего отца, не позволяла ему слишком куражиться. Нюся продолжала ходить на комсомольские собрания в свой бывший класс, не откреплялась, не порывала связи со школой, надеялась доучиться, когда с фронта вернется брат. Перестала ходить, когда исключили из комсомола. А исключили за то, что понесла в церковь освятить кулич. Она не сумела объяснить толком, что кулич не ее. Из деревни приехала бабка, мамина мама, потерявшая на войне шестерых сыновей. Старуха боялась, что ее затолкают в незнакомой церкви, а ей – старой – хотелось освятить куличик из темного теста и послать его на фронт любимому сыну, летчику. И Нюся не смогла отказать. А комсомольцы осудили: безыдейная – не она привила бабке свою идеологию, а подпала под бабкину, отсталую.
Нюся только сказала в свое оправдание:
– Ну как я могла? Я-то знала, что уже давно похоронка пришла, только скрывают от бабушки. Как же я могла ей отказать?
Нет, не умела она себя защищать.
После смерти отца отдала все его вещи – хороший костюм, ботинки, часы, пальто с меховым воротником – той женщине, что приходила по субботам в гости к отцу.
Соседки внушали:
– Ты что, слепая? Ты что, не видела? В бане, бывало, намоется, напарится – и сюда, к вам! Ты что думаешь, они тут газетку, что ли читали? Впотьмах-то?
– Меня это не касается, – ответила Нюся. – Она говорит, что отец обещал. Мне-то зачем его костюмы?..
Опростоволосилась она и тогда, когда, полюбив Костиного отца, сошлась с ним. Он вернулся с войны израненный, с застуженными ногами, одинокий. В войну семья его затерялась где-то в Смоленской области. Сергей заходил к Нюсе по-соседски – слушать радио, пить чай. Жаловался на скуку и читал вслух интересные книги. Рассказывал про политику. Вспоминал бои. Политикой Нюся очень интересовалась: ведь на работе репродуктор висел у нее чуть не над головой, и всю смену, пока шила, она слушала, что происходит в мире. В школе она неплохо училась по географии, это ей потом очень пригодилось. Она сама переставляла флажки на большой карте и растолковывала работницам сводку. И потом, когда Сергей рассказывал, где воевал, то не мог не восхищаться, как она дельно и впопад поддерживает с ним разговор.
– Нет, Нюсенька, – говорил он. – С такой золотой головой, как у тебя, грех не закончить образование. Ведь живем не где-нибудь на Западе, у нас все дороги открыты.
И оба мечтали, что Нюся обязательно будет учиться.
А потом они полюбили друг дружку. Сергей перестал жаловаться на судьбу, вздыхать и все чаще и жарче обнимал Нюсю, а она доверчиво клала ему голову на грудь, где громко и неровно стучало его сердце.
Нюся любила открыто, преданно, бесхитростно.
Но тут нашлась семья Сергея, и жена его, некрасивая, злая, приехала из деревни, узнала все, что произошло. Она приходила к Нюсе в квартиру, усаживалась на кухне и громко кричала, что у нее малые дети, а муж, мерзавец, путается с другой. «Другая» – это была Нюся. Все соседки собирались на кухне и отпаивали водой с валерьянкой жену Сергея, все жалели ее, а не Нюсю, и наконец Сергей сдался. Сказал, что у жены есть на него моральные права, она и так настрадалась в эвакуации. И больше не упоминал о том, что Нюсе нужно получить образование. Только сокрушался, что жена нервная и ей неприятно жить в одном дворе с Нюсей. Очень расстраивается…
И Сергей завербовался в Сибирь на большое строительство, увез семью.
Уже без него родился Костик. И соседки, как по команде, переметнулись на Нюсину сторону и ругали ее, бестолковую, что не пожалела собственного ребенка и отпустила от себя Сергея. Теперь ребенок будет расти без отца…
– Что же делать? – с болью сказала Нюся. – Что же теперь делать…
Вызвали давать показания Леонтия Ивановича. Нюся и на него посмотрела виновато – вот, мол, сколько из-за меня неприятностей… Но Леонтий Иванович, весь красный, стоял испуганный, тянулся, как перед генералом армии, руки держал по швам, грудь выпячивал, чтобы были виднее боевые ордена, и отвечал по-военному:
– Так точно… ориентировочно это так…
Судье, видимо, хотелось, чтобы Леонтий Иванович показывал в Нюсину пользу. Она, как казалось Нюсе, очень ловко ставила наводящие вопросы, чем окончательно сбивала тугодума с толку.
– Все равно мы должны беречь каждую государственную копейку. Такую политику руководство бытового комбината проводило четко. Я сам давал команду…
– Скажите, свидетель, подсудимая раньше работала в том же ателье рядовой швеей? – спросила судья, хотя прекрасно знала это из дела, лежавшего перед ней на столе в тоненькой папке.
– Точно так. Нюся, то есть Козлова, работает в нашей системе давно. Тихая всегда была, исполнительная… Бригадиром ее еще до меня назначили, потом уже при мне стала старшей по смене… Справлялась, это точно. – Леонтий Иванович побагровел, платком вытер пот с шеи и признался: – Ну, мы и выдвинули ее заведующей…
– Кто это «мы»? – строго спросил придирчивый заседатель. – Говорите уж прямо – я… а то, «мы»…
А молчаливый заинтересовался, вертя своим карандашиком, велась ли среди швейников массовая работа.
– В каком это смысле? – Леонтий Иванович был озадачен.
– Значит, вы выдвинули человека, допустили к материальным ценностям, ну а кругозор, политическая закалка и тому подобное – этому вы не придавали значения…
– Ну что вы! – Леонтий Иванович облегченно вздохнул. – И лекции, и доклады – все было. Выезжали летом в лес, массовика приглашали. Диспут проводили о моральном облике. Но тут… Тут такой случай… – Он запутался. – Разве учтешь…
– Все-таки вы несете ответственность за свои кадры, – снова вмешался кругленький заседатель. – Как же так? Людьми надо руководить…
Леонтий Иванович собрал свое мужество, перестал вертеть головой и вытирать шею.
– Если говорить по совести, то Козлова работала с душой. Ни в чем таком она раньше не замечалась…
– Она ведь, кажется, дважды мать-одиночка, – ехидно заметил кругленький заседатель и хмыкнул. И сразу же прибавил сурово: – Удивляюсь вашей нетребовательности…
…Во время перерыва Костик пробрался к матери. Никто его не гнал, мать сама сказала, страшась, что после перерыва будут допрашивать Валерика:
– Шел бы ты, Костенька, домой. Там Витя один, голодный. Да и ты проголодался, наверно?
– А ты?
– У меня совсем аппетита нет. – И Нюся спросила у сына, как у единственного друга, на которого могла положиться: – Плохое мое дело, Костик, а?
– Судьиха-то ничего, – серьезно сказал Костик, – а дядька, что слева сидит, тот уж… так и подкусывает…
– Все равно, – обреченно проговорила мать. – Раз виновата, так виновата. Тут уж никто не спасет… – И проговорила фразу, которая томила ее весь день: – Обездолила я вас, совсем обездолила…
– Да брось ты, мама, – грубовато остановил ее Костик. – Заладила… Никого ты не обездолила.
– Прости меня, Костя, за весь этот стыд. Прости…
– Брось ты, мама, – опять сказал Костик. Он знал, что ее тревожит. И вдруг спросил, покраснев, стесняясь, глядя куда-то вбок: – Мама, ты тогда за этого… ну, за Витькиного отца не вышла почему? Ты меня пожалела? За меня испугалась? Да?
– Нет, сынок, он нехороший был, ну его… – И опять стала просить: – Люби Витю. Не требуй с него слишком строго. Он еще маленький. И все-таки брат тебе… Ладно, Костик?
Нюся заискивающе заглянула сыну в глаза. Костя нахмурился:
– Я же сказал. А раз сказал – все. Завязано…
Еще раньше чем Витя появился в доме, Костик возненавидел его отца. Тот приходил ласковый, лысоватый, приносил цветные карандаши или книжечку, гладил Костика по растрепанным волосам, одергивал на нем рубашечку и журчал, вкрадчивый, как кот соседки тети Дуни:
– Ребенок не может сам себя понимать, не может знать свои обстоятельства. А женщина вместо воспитания дает одни только ласки… Ребенок же, тем более мальчуган, требует, извините, ремня для обуздания своей фантазии. Тогда из него вырастет полезный и разумный гражданин, член общества… – И, обнимая Костю за плечики, спрашивал нежно, как будто конфетку предлагал: – Ремешок повесим над кроватью, верно? И тогда будет у нас порядок, острастка будет, как положено в семье. Я и сам сирота, жил у отчима, зря обижать не буду. Но ребенок должен знать страх…
– Он мальчик хороший, умный, он будет слушаться, да, Костя? – торопливо спрашивала мать, стараясь улыбаться. – Зачем же вешать ремешок, срамиться перед соседями?
– А соседи что, на луне живут? – благодушно говорил Петр Филимонович. – В моей квартире одно бабье с детворой, вдовы… то одна, то другая просит сынишку постегать… Я уж отказываться стал, что я им, палач? Исполнитель? Распустили, а я стегай… Нет, я лучше возьмусь за одного, душу положу, а сделаю человеком… Своего-то я не поленюсь похлестать, укажу на его ошибки… Верно? – и ласково заглядывал Косте в глаза. А Нюсе, если стояла рядом, он клал руку на спину, где под прозрачной тканью кофточки, как на аккордеоне, выпукло выделялись пуговки. Мать, к удивлению Кости, густо вспыхивала.
Иногда гость говорил:
– Иди, Костя, погуляй, подумай, какой у нас будет конспект жизни…
– Только не припоздняйся… – тревожилась мать.
А однажды он прибежал с улицы, шмыгнул в дверь. Свет не был зажжен, и в темноте мать говорила тихо и печально, он не сразу понял кому:
– Боюсь, не буду я тебе соответствовать, Петя. Я бесхитростная, непрактичная, а ты человек серьезный. Может, лучше мне не связывать свою судьбу…
Костик в страхе слушал, как рассуждает Петр Филимонович.
– Да, хотелось бы найти женщину веселую, горячую, чтобы в руках у нее кипело, в глазенках огонь сверкал… Но сердцу не прикажешь, очень ты мне понравилась, Нюся. Однако я поставлю свои условия, – деловито произнес Петр Филимонович. – Если носки порванные – это я на первых лорах прощу, не в носках счастье, я себе и сам заштопаю. Но равнодушия к себе – это ни в коем случае. Меня надо встречать с улыбочкой, для этого я женюсь. Человек я самолюбивый…
– Изработанная я, издерганная, вспыльчивая… – не то жаловалась, не то оправдывалась Нюся. – С детских лет тружусь… – Она перешла на «вы». – Нет, уж лучше вы обдумайте, Петр Филимонович, обдумайте, тогда уж решайте…
– Ладно, я еще похожу, испытаю тебя…
– Что ж испытывать, я ведь не на службу нанимаюсь, – недовольно ответила Нюся.
А потом жаловалась на кухне тете Дуне:
– Хоть он и ваш знакомый, тетя Дуня, и с вашего производства, но какой-то старорежимный. Как нафталином пересыпанный, честное слово…
– Он и на войне воевал, – обиделась тетя Дуня, – и у нас в типографии не на последнем счету…
– Не знаю, – отозвалась Нюся. – Не знаю и не знаю… Что он за такой принц, чтобы испытывать меня… ну его…
И, веселея, Костик подслушивал дальше, как тетя Дуня говорила, поглаживая по шерстке своего ленивого жирного кота:
– Ледащие теперь бабы стали, как я погляжу… И-их, какие, мы-то смолоду были – огонь… А вы на книжках да на собраниях весь жар растеряли… Мужчину завлечь не умеете…
– Жар растеряли, а ум приобрели, – стала сердиться Нюся. Но все-таки попыталась объяснить: – Разве мне мужчина нужен? Мне хотелось, чтобы отец у Костика был, чтобы хозяин в доме был, человек… Тяжко все-таки одной, тетя Дуня. И поделиться не с кем…
Костя сказал после, когда пришли к себе в комнату:
– Мам, ты ее не слушай, тетю Дуню. Ты не глупее ее…
– С чего это мне глупее ее быть? – храбрилась Нюся. – Другое дело, что она хитрая, хитрее меня… я вот даже пособия на тебя не выхлопотала, не сумела… а ей каждый месяц за мужа носят…
Петр Филимонович исчез. Костя не мог нарадоваться. Обижался даже, что мать иногда плачет.
– Ну, чего ты плачешь об нем?
– Да не об нем я плачу, ну его, от своей глупости плачу.
Потом родился Витька. И Костя не сразу понял, что Петр Филимонович Витькин отец, а когда ребята во дворе объяснили, то очень испугался, как бы Петр Филимонович снова не заявился, воспользовавшись тем, что у него теперь есть свой сын. Но, к Костиному удовольствию, Петр Филимонович передал через тетю Дуню, что просит теперь на него не надеяться, надо было регистрироваться, когда он предлагал, а теперь – поздно…
Тетя Дуня не порицала Петра Филимоновича, но все же советовала Нюсе сходить к нему на производство и припугнуть.
– Да зачем он мне? – храбро сказала Нюся. – Где нас двое, там и третий прокормится – правда, Костик?
– Угу, – не очень-то понимая, о чем идет речь, подтвердил Костя.
И они довольно хорошо зажили втроем. В первые месяцы даже незаметно было, что прибавился еще один едок. Сосал да сосал себе мамкино молоко. Костик и гулять с ним ходил, и соску подавал, лишь бы только мамка не позвала на подмогу Петра Филимоновича. А потом, конечно, стало труднее. Мама во всем Витю оправдывала:
– Костик, он еще такой маленький, не сердись ты на него.
– Я-то не сержусь, только ты не думай, он ловкий. Хитрый.
– А ты ему пример показывай, учи его, он и не будет хитрым. Воспитанием всего можно добиться.
– Мам, только мы его стегать не будем, ладно? Все-таки жалко, мы его и так воспитаем…
И правда, Костик никогда не бил брата, не обижал. Но все посматривал с подозрением, особенно когда Витя ластился к матери, – не похож ли тот на своего отца, не лукавит ли. Одергивал:
– Говори просто, не мурлычь… Прямо говори…
Как общественный обвинитель выступила старая кладовщица тетя Надя, сутулая женщина с большой грудью и отечными ногами. Она долго и старательно читала по бумажке свою речь, осуждала поступок заведующей, призывала к честности и бдительности, но споткнулась, стала перекладывать листки, пока совсем их не перепутала. И тогда заговорила по-человечески, просто, хотя и не так складно:
– Конечно, мы ее жалеем, хотя и не оправдываем. Но и его, Валерку, не хвалим… Так пусть его лучше уберут от нас – нам работать с ним совершенно неинтересно… Отказываемся… А ведь как жаль Нюсю, – говорила она, – славная была и простая. Мы редко когда ее Анной Петровной звали, все больше Нюсей, по старой привычке. Вся ее жизнь на наших глазах шла. Только-только, можно сказать, на ноги стала. Разогнулась. Ведь без мужа, одна детей растила. А они мальчишки, сорванцы, на них все пылает… Ей на себя всегда не хватало. «Поверите, говорит, тетя Надя, впервые себе туфли модельные купила и чулки капрон». Только на свое горе начала она модничать… – И вдруг тетя Надя вошла в раж. – Я так понимаю равноправие! Это значит равные права у мужчин и у женщин, и ответ равный. А все-таки, выходит, права-то равные, а ответ не равный… Мужикам все привилегии, как и было, а слезы – бабам. Не годится так… Но не думай, Анна Петровна, – она строго посмотрела на Нюсю, – что я тебя оправдываю. И никто тебя не оправдывает…
Туфли!
Это верно, что у нее никогда не было модельных туфель. Откуда?
Это ведь так только говорится – много ли ребенку надо? Много ли, не много, а и хлеба белого, и молока, и масла надо купить для ребенка, а не маргарин. И конфетку ребенок просит, и флажок на Первое мая…
Конечно, это большая подмога, что дети ходили в детский сад, но ведь и вечером покормить надо, и в воскресенье, или объявят карантин – и держи тогда ребенка дома целую неделю, а то и две.
Потом пошла школа – учебники, форма, пеналы, карандаши.
Конечно, ни она, ни дети оборванными не ходили: все-таки она швея, иголкой владела, сама могла и сшить, и перелицевать, и починить. А как хотелось иногда самой одеться пошикарнее. Молодые девчонки в ателье диво как наряжались!
Конечно, им не приходилось себе ни в чем отказывать, еще и родители помогали. А Нюсе приходилось.
Зато нарадоваться не могла любой покупке: приемник ли приобрела вместо репродуктора, ватное одеяло или глубокие тарелки с цветочками.
Соседка, все та же тетя Дуня, не всегда одобряла, а Нюся стояла на своем:
– Должна я давать детям развитие? Они в детском садике привыкают к порядку, а я их из мисок буду кормить? Нет, тетя Дуня, я живу для них…
– Рано, рано обет на себя наложила, – говорила тетя Дуня. – Отвергла хорошего человека, а зря…
– Нехороший он, тетя Дуня…
– Он? Ну, жди, может, министр какой к тебе посватается. Ветер у тебя в голове. Вот что…
Немножко «ветра», конечно, было. Нюся охотно смеялась и играла с детьми, бегала с ними в кино на утренние дешевые сеансы и потом долго обсуждала с Костиком фильмы: Витя еще мало что понимал. А иногда, когда Витя рисовал картинки, она и себе брала листочек и малевала березку, дорогу, домик на опушке.
Из «Огонька» вырезала и повесила на стенке портреты. Сказала сыну:
– Как хочется, чтобы было красиво…
– У нас и так красиво, – мрачно отозвался Костя. – Чего еще надо…
– Глупенький… – Нюся смеялась. – Вот вырастешь, Костик, станешь инженером, тогда все будем покупать. Не пожалеешь для нас?
Всему она умела радоваться.
Премию получит – счастлива. Книжку интересную достанет – ночь не будет спать. Костика на школьном собрании похвалят – сама не своя от гордости. Только Костика хвалили редко: дерзкий… А Витю в детском садике хвалили часто, говорили: «Очень ласковый ребенок».
– Вот и ты бы, Костик, поласковее был с людьми, – советовала Нюся.
– Зачем это?
– А как же? Людей надо любить.
– Подлизываться я не стану.
– Глупенький, а кто тебе велит подлизываться? Разве я подлизываюсь?
Нет, они хорошо втроем жили, дружно. Нюся любила своих детей и гордилась ими. И в ателье любили и жалели Нюсиных ребят – она приводила их туда на елку или на праздничный вечер.
А одна мастерица, немолодая уже, подкрашенная, носившая, как стало модно, темные очки от солнца и янтарные бусы на худой поблекшей шее, призналась ей как-то, когда они, идя с работы, остановились, чтобы выпить на улице газировки:
– Говорят, мне хорошо. Зарабатываю. А в чем моя радость? Одна как перст. Площадь у меня маленькая, в подвале, а в первую очередь переселяют тех, кто с детьми. Вдвойне наказывают! Будь у меня ребенок, мне бы и в подвале солнце светило. А как на субботник ехать или на уборку в колхоз, так опять же: «Поезжай, Свиридова, мол, ты одна, без семьи…» А что мне, сладко, если я без семьи? Где взять мужа, мои женихи на войне остались…
– Трудно все-таки с детьми, – возразила Нюся, больше из деликатности. – Все им, о себе некогда подумать.
– Зато ты их видишь, деточек своих, а у меня что? Одинокие слезы? Нет, ты счастливая, Нюся…
– Это точно… – Нюся не стала спорить. Задумалась. – Только вы не поверите, все иногда мерещится, что будет и у меня что-то еще в жизни интересное… Чего только не перемечтаешь, пока сидишь над шитьем…
– Ты и так многого добилась, уже старшая по смене… начальник тебя отличает…
– Этого я не отрицаю, – гордо сказала Нюся. – На работе я очень стараюсь…
Когда дети чуть подросли, она смогла поступить на курсы при комбинате и училась там успешно. Хорошо училась. Учителя говорили: «У вас очень хорошая основа. Как это вы, Козлова, ухитрились не перезабыть то, что знали?» – «Все радио, – поясняла Нюся. – Слушаешь – и все узнаешь. А еще я читаю, в кино хожу». – «Да, искусство облагораживает». – «И как агитатор я над собой работаю – может, и это мне кругозор дает? Нас очень понятно и толково инструктируют…»
