Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
– Вот это да! – Виктор был потрясен. – Такого в мои годы и в помине не было. Действительно наш теннис, как пишут, вышел на мировую арену.
– Как тебе обидно, что все это началось после…
Виктор отмахнулся:
– Я уже переболел.
– Не верю, – тряхнула головой Тоня. – Этим переболеть нельзя… Что ты, Виктор? – спросила она. – Чем я могу тебе помочь? Я мало что могу, уже сама сошла, но все-таки… Может, деньги?
Он захохотал немного искусственно, но все-таки захохотал.
– Только еще не хватало, чтобы я, здоровый мужик, клянчил деньги!
Тоня нерешительно предложила:
– Ты мог бы пожить у нас. Правда, всего две комнаты, Ира шумит, не очень-то удобно…
Виктор с недоумением оглянулся. Две такие хоромины! Он хотел было сказать, что тут очень даже удобно, но он отвык от такой роскоши, как вошел Тонин муж.
Виктор сразу понял, что это муж, по тому чуть недоумевающему, чуть ревнивому, чуть недовольному взгляду, которым его окинул вошедший. Понятно было, что пришел хозяин дома. А у Тони радостно засветились, засияли глаза. У нее всегда были сияющие глаза, а тут особенно. Она обрадовалась и испугалась: ничего не случилось? Нет, он просто ездил в министерство, освободился и заехал пообедать. «Но ты знаешь, мотор все же барахлит, я останавливался два раза».
В руке у хозяина дома позвякивали ключики от машины. Тоня стала живо интересоваться мотором и кричать, что надо сделать настоящую профилактику, не халтурить; тут же побежала подогревать суп и стала уговаривать Виктора остаться обедать, хотя он уже согласился. И еще раз, не очень настаивая, спросила, не хочет ли он у них переночевать. «Виктор нам не помешает, да, Леня?» Правда, она не знает, где его положить. И Виктор сказал, что с жильем он вполне устроен. Ему интересно было смотреть на счастливую своей семейной жизнью Тоню, и вспомнилось, как он сам приходил когда-то домой и так же вспыхивали от удовольствия глаза Шуры. Леня ему не очень понравился: ему казалось, что только необыкновенный человек и обязательно спортсмен может подчинить себе гордую Тоню. Но ему приятно было, что Леня как будто случайно то касается Тониного плеча, то берет ее за руку: любит.
Виктор почувствовал себя лишним, ненужным и, чтобы не разнюниться, не размякнуть, стал собираться. Его не очень удерживали. Тоня все-таки пошла провожать его в переднюю, негромко говоря:
– Теперь можно признаться, что я всегда мечтала играть микст в паре с тобой.
– Почему же не говорила?
– Не осмеливалась…
У самой двери Виктор спросил:
– Ничего не слышала о моей Шуре? Говорят, у нее ребенок…
– Не знаю, – с сожалением сказала Тоня. – Мы ведь никогда не дружили. Люди, так забываются…
– Это я почувствовал на своей шкуре, когда позвонил Владимиру.
– Ну, Владимир – он теперь сановник, сановник от спорта, куда там. Хотя… будем честными, – сказала она. – Жизнь так заполнена всякой ерундой, заботами, бытом, я уже не говорю о работе, что самых близких друзей забываешь, видишь только по праздникам.
– Я, конечно, понимаю, все живут своей жизнью. Что им до меня… Но мне хотелось узнать что-нибудь о Шуре. Тогда, после суда, она просилась на свидание, но я, дурак, не захотел…
– Все-таки тебя осудили слишком уж строго, – сказала Тоня. – Все наши так считали, не только я… – Она говорила сердечно, но уже торопливо, оглядываясь через проем двери на кухню, где темнел силуэт мужа. Ей не терпелось поскорее освободиться, пойти кормить его. Тоня больше не принадлежала себе. Виктор это понимал, хотя она все еще была той смелой, независимой, чуть диковатой Тоней, которая была когда-то так симпатична ему. Он ответил тоже торопливо:
– Теперь это не имеет никакого значения. Но я был виноват, воображал себя этаким божком, которому все дозволено… – Он выдавил улыбку. – Пожалуй, я действительно начну учить детей. Если доверят, конечно…
– Дай тебе бог удачи, – сказала Тоня. Она все-таки обняла Виктора и поцеловала. – Дай тебе бог…
Но тут раздался недовольный голос Тониного мужа:
– Тоня, суп выкипает…
– Ну, бывай…
Дверь за Виктором захлопнулась. Слышно было, как удаляются Тонины шаги – она бежала на кухню.
– Как странно, вы совсем не похожи на спортсмена. Такой серьезный…
– Это что же, по формуле: было у отца три сына, два умных, третий – футболист?
– Ну что вы, теперь спортсмены самые знаменитые и самые почитаемые люди в стране. Более знаменитые, чем артисты, более любимые, чем писатели. А вы? Вы…
– Я и сам играл когда-то…
– Хорошо?
– Да, я играл неплохо, но… В общем, я теперь учу.
– И любите свое дело?
– Очень, – вырвалось у него. – Очень люблю…
Другие тренеры говорили ему: «Очень уж ты самоотверженный, Виктор. Ты же днюешь и ночуешь здесь». Он действительно, как говорится, дневал и ночевал на стадионе. Да и стадионом этот вытоптанный луг трудно было поначалу назвать. Так, площадка. Из всех секций, какие числились, может, и порядка больше всего было у него, у Виктора. Он и за кортом сам ухаживал, укатывал его. Разве дождешься помощи? Или смета не утверждена, наличных нет, или средства израсходованы на другое. Начальства никогда на месте не было: то все разъезжались уполномоченными на сбор хлопка и уборку картошки, то отправлялись на какой-нибудь профсоюзный семинар. Виктор даже раздражал своей требовательностью. «Другим тренерам все хорошо, почему тебе все плохо, а? Может, ты работать не умеешь, Трунов? Всегда ты с претензиями, с обидой». Потом уже, когда пошло, как поветрие, увлечение спортом, когда во всех больших городах возникли Дворцы спорта и гигантские спортивные сооружения, докатилась эта волна и до их жаркого города. Стали строить, улучшать, луг обнесли оградой, открыли плавательный бассейн, футбольное поле – футбольная команда как раз одержала первые победы, – стали мечтать об искусственном катке, только и разговору было: фигурное катание, фигурное катание… А он, Виктор, все оставался в тени со своей детской теннисной школой, со своим маленьким окладом, в своей клетчатой ковбойке и синем, давно выцветшем плаще.
А каким он мог быть еще, если не самоотверженным? Что у него еще в жизни было? Что есть?
– И все-таки очень уж вы задумчивый для спортсмена. – Анюта засмеялась. – Я вот за вами наблюдаю – думаете-думаете… О чем? Ведь не о детской школе, надеюсь…
А он ответил серьезно:
– Как же это так – не думать? Каждый ребенок – характер. Нет, не думать нельзя…
Жены у него больше не было, новыми друзьями он не обзавелся, а старых растерял; в кино ходил редко, к театру относился равнодушно, хорошие книги, ему почти не попадались, только случайно. Что же он делал все это время, когда приходил со стадиона домой? Думал. И даже когда оставался на стадионе один, А это бывало не редко, например, когда натягивал струны на ракетки – работа медленная и кропотливая, требующая сосредоточенности. Он думал… обо всем. И о себе…
– Тренер. Нет, не похоже как-то, что вы инструктор, учитель. А если уж учитель, то скорее по труду – руки у вас хорошие. Или по биологии. Вы смотрите в окно на поля такими глазами…
– А я люблю природу. – Виктор удивился: – Как это вы узнали?
Анюта похвасталась:
– Такая уж я догадливая.
Он любил природу. И там, на болотистых топях, мог сорвать с мокрого кривого деревца молодой листочек, растереть его между пальцами и долго нюхать, как пахнет весна. Или отломить еловую веточку, твердую от мороза, и положить под свою тощую подушку, всю ночь воображать, будто ты на даче у Шуры, в подмосковном лесу. А как-то нашел несорванный орешек, невызревший, горький должно быть, закованный в гладенькую светло-коричневую броню. Не разгрыз его, а опустил в карман, долго тешился, пока не потерял. А уж тут, в Средней Азии, никак не мог привыкнуть к густой синеве неба, к яркости солнца, к плавной линии гор на горизонте, тронутых снегом. Любовался тополями, чинарами, любил в темноте слушать, как в узких арыках шумит вода.
На столе у него всегда стояли в банке полураскрывшиеся ветки, цветы. Очень ему нравились ромашки, которые на углу, возле центрального телеграфа, продавали цветочницы. Они его уже знали, не заламывали цену, как только он приближался, с готовностью вытаскивали из больших ведер с водой длинные стебли. Ромашки огромные, раза в три больше обычных, с желтой, как солнышко, сердцевиной. А в горшках – он брал у соседей отростки – растения у него приживались плохо: очень уж темная была комнатка. Как-то он совсем скис, такая гнилая, ветреная стояла зима. Стало ему думаться, что живет он бессмысленно, неинтересно, бесполезно. Что это, в самом деле, – когда объявляют прием, ведут детей десятками, а потом отсев. То семья переедет в другой район, откуда далеко ходить, то надоело ребенку, – у Виктора же строгая дисциплина, пропускать занятия нельзя, – то увлечется ребенок другим видом спорта, то еще что-нибудь, мало ли… И выходит, что все его усилия тщетны, результатов нет… Нечего писать в отчете о проделанной работе. «Как же это так, Трунов? Ай-ай-ай! Мы же тебе платим денежки…» И никакой связи с внешним миром, иногда скупая открытка от матери, привет от отчима – и все. Как будто не было никогда Виктора Трунова, замело песками его следы…
Одним словом, он захандрил, заскучал. Подошел как-то к вазону с тощим, полузасохшим фикусом. Господи, что это? Из земли высунул нежно-зеленую головку какой-то свежий стебелек. Пригляделся – крошечный дубок. Видимо, желудь попал когда-то в землю, вот теперь пророс. Виктор так обрадовался, как будто потерянного друга встретил. Он увидел в ростке доброе предзнаменование. Упорство и воля к жизни преодолевают все. Виктор пришел на зимний корт, рассказал ребятам. Они хоть бы что, одна Алла сказала:
– Дядя Витя, можно мне прийти посмотреть? Так интересно…
А еще… Весной он повел ребят в горы, воспитывал в них выносливость, как он говорил. Это были часы, отведенные на общефизическую подготовку. Пришли, а склоны все в цветах: распустились тюльпаны. Горные тюльпаны. Невысокие, с узкими чашечками и очень яркие.
Ребята бегали, визжали, догоняли друг дружку. А Алла сидела на камне в сторонке, подавленная.
– Ты что, – спросил он озабоченно, – устала?
– Нет, – она Ответила не сразу. – Очень тут красиво… Пестрота, листья зеленые, а на вершинах, смотрите, снег… белый-белый…
Потом стали прыгать через веревочку. Он и ее позвал, Аллу. Алла прыгала выше всех.
– Наверное, очень привязываешься к ученикам, – предположила Анюта. – Но нет, я бы не могла, я индивидуалистка, я люблю работать наедине с собой, в тишине. Вы привязываетесь к ученикам?
Он утвердительно кивнул.
– Вот Маргарита Ивановна всегда тоскует, когда аспирантам пора уходить…
Виктор молчал.
– А дети тем более растут, меняются, становятся старше…
– Верно, – подтвердил Виктор.
Анюта что-то выведывала у него, хотела выпытать. Как коршун над лугом кружила…
– Да, дети становятся старше. К сожалению, – согласился Виктор. И сказал это с такой горечью, что она снова испытующе и долго смотрела на него. А он опять отвернулся, уставился в окно.
Долговязый мальчишка из секции легкой атлетики стал вертеться возле Аллы, торчать день-деньской на корте, поджидать ее, нарочито вызывающе насмехаться над ее игрой, говорить ей под руку дерзости, так что она то и дело пропускала мяч и кричала кокетливо: «Ну, Игорь, ну что ты, какой противный!» Виктор отозвал парня в сторонку и сказал строго:
– Я на тебя не погляжу, уши оторву, понял? Мало ли других девчонок…
– А эта что? Икона? – Паренек старался держаться с достоинством, хотя и был настороже.
– Икона.
– Подумаешь…
– В общем, я тебя предупредил. Хочешь заниматься спортом, хочешь ходить на стадион – ходи. Но сам не отвлекайся и не отвлекай других.
– Служенье муз не терпит суеты, так, что ли? – горько спросил мальчишка.
– Выходит, что так… не терпит.
Хуже стало, когда Алла повзрослела. Только что была ребенком, симпатичным, славным ребенком с очень грациозными движениями, – а тут сразу изменилась, уехала с матерью куда-то к родне, на один только месяц, во время школьных каникул, и вернулась этакой воображалой с новой прической «конский хвост», с совершенно другими манерами. И глаза стала вскидывать из-под ресниц, как взрослая. Он сказал ей:
– Ты что это глазами выделываешь? Окосеешь! Зрение для теннисиста главное, ты запомни…
Она ответила:
– Угу, дядя Витя.
А вскоре стала звать его просто Виктором. Без «дяди».
Как раз тогда они отрабатывали подачу.
И еще он занимался с Аллой отдельно, готовил ее к городским соревнованиям, – она уже заметно выделялась своими успехами, а удар справа у нее был слабоват.
Давно стихло за задвинутыми дверями радио, перестали сновать проходящие в вагон-ресторан и обратно с прихваченными про запас бутылками пива и воды пассажиры, все почему-то, – толстые и худые, молодые и немолодые, стройные и пузатые, – как в дорожной форме, в тренировочных костюмах. Притихла, затаилась в своем купе проводница. А поезд стучал и громыхал, бежал куда-то во тьму, постепенно поглощавшую леса и поля. Изредка мелькали огни, тускнели, меркли и исчезали.
Виктор не сразу понял, что спрашивает Анюта. Она повторила:
– Она была способная девушка, ваша Алла?
– Способная? Вы что! – недоумевая, сказал Виктор. – Она была очень способная. Шла, я бы ее вывел – это уже точно – на первенство Союза. Такая ученица, может, раз в жизни попадается тренеру, когда стоит всего себя посвятить…
Анюта опять стала допытываться:
– Это что, интереснее, чем самому, скажем, стать чемпионом?
Виктор задумался.
– Тут совсем другое, я объяснить не могу. Но все равно как будто ты сам, твоя душа в другом человеке…
– Я ведь говорила, что вы романтик, завидую вам, – сказала Анюта, хотя Виктор не мог вспомнить, когда она называла его романтиком. А может, он и не слышал, углубился в воспоминания…
Дверь купе отодвинулась, высунулась, поддерживая халат на груди, Маргарита Ивановна. Лицо ее было измято. Она долго смотрела то на Анюту, то на Виктора, пытаясь понять, что между ними происходит.
– Вы что, – спросила она наконец, – решили так и не спать всю ночь? Я даже испугалась, когда проснулась. Чемоданы стоят, а вас обоих нет…
– Все-таки побоялись за чемоданы? – со смешком сказал Виктор. – Но ни вещей, ни вашей соседки, как видите, я не похитил…
Маргарита Ивановна тоже засмеялась. Смех у нее был совсем не старый, а звонкий, легкий.
– Может, хотите коньячку? – слегка подмигнув, тихонько, заговорщицки спросила она. – Всегда вожу с собой, люблю подбавить несколько капелек в чай. Вместо камфары, когда слабеет сердце. Очень удобно, такой флакон с завинчивающейся крышкой… – Она пальцами показала, как отвинчивает крышку. И призналась Виктору: – Я так рада, что вы успокоились… – Виктор сделал протестующий жест, но она продолжала: – Вы слушайтесь Анюту, она великий психолог. К ней бегают на исповедь все бабенки нашего научного заведения… Ну так как, выпьете?
– Я не пью, – кратко отказался Виктор.
Он и правда не пил. Дал зарок себе когда-то, живя на северных болотах, никогда не пить. Алкоголь развязывал в нем какие-то буйные силы, он легко терял контроль над собой. То, что сломало его жизнь когда-то, потому и произошло, что он выпил лишнее. Впрочем, случившееся с ним вчера, ничуть не лучше. А он ведь ничего не пил.
Виктор не хотел думать о вчерашнем. Слишком больно было, тяжело. Кажется, не мальчик уже, не баловень судьбы, чтобы распускать нервы.
На его лице так явственно отразилась мука, что Анюта испугалась:
– Вы обиделись на Маргариту Ивановну? Зря. Она добрый, славный человек.
– Обиделся? На что я мог обидеться?
– За чемоданы, что ли… или за коньяк. Но я уверяю вас, что Маргарита Ивановна вам очень сочувствует…
– Да не нуждаюсь я вовсе в сочувствии, – сорвался Виктор. – За все заплачу сполна… Я всегда за все плачу сполна… Думаете, меня на работе по головке погладят, когда я приеду? Да с меня шесть шкур спустят. Меня и так не особенно-то любят…
– Кто? – спросила Анюта.
– Кто-кто… Начальство, конечно. Но дело не в начальстве, я и сам строгий судья своим поступкам…
Анюта решительно тряхнула головой.
– Хватит, – сказала она резко. – Хватит ходить вокруг да около. Можете вы мне объяснить, только конкретно, что все-таки произошло?
Он спросил нехотя:
– Где?
– Ну, я не знаю, где вы там наскандалили… в ресторане, в гостинице…
– На стадионе, – еще более неохотно признался Виктор. Его всего передернуло. – Я там устроил безобразную сцену, стыдно даже вспоминать.
Но Анюта настаивала:
– Все-таки расскажите…
Рассказать? Хм! Рассказать можно, но как объяснить? Он не хотел оправдываться, да и какие могут быть оправдания! Считать, что просто у него сдали нервы? Но разве могут у тренера сдать нервы? Чему может научить человек, у которого сдают нервы?
Виктор промямлил:
– Боюсь, что вы не поймете.
– Пойму…
Нет, она не щадила его, Анюта. Всем своим видом показывала, что считает себя выше его. И скорбь Виктора не считает какой-то необыкновенной. Он понимал это, но не обижался. Больше того – ощущение энергии и силы, таившихся в ней, не раздражало его, а скорее успокаивало. Даже подчиняло.
– Если бы я картину рисовал, все бы поняли, как тяжело, когда почти что готовое полотно погибает. Или был бы я пианист и сломал руку накануне концерта. А тут – тренер. Даже смешно, правда? Вроде и трагедии никакой нет, обычное явление – вы в провинции воспитываете ученика, а потом этот ваш ученик переходит к другому тренеру, более знаменитому, более заслуженному, и так далее. И уезжает от вас, а вы остаетесь, как говорится, с носом… Был никто и остался никем. Все, можно сказать, в порядке…
– Значит, Алла ушла от вас к другому тренеру, я так понимаю.
Она говорила быстро, резко. Он отвечал медленно, подбирал слова. Сразу видно было, что Анюта привыкла спорить и побеждать, одерживать верх, а он много времени бывал один и разговаривал чаще сам с собой.
– Теперь уж нет смысла скрывать ее фамилию, она после этих соревнований стала известной…
– О, так уж и известной!
Виктор повторил настойчиво:
– Ее имя скоро будет очень известным. В спортивном мире, во всяком случае.
Анюта поторапливала:
– Хорошо, что же все-таки случилось?
Но он не спешил, даже не следил, слушает ли она. Снова смотрел в окно. В темноту.
– Я все, что знал, что умел, о чем мечтал, старался передать ей. Конечно, нужен индивидуальный подход. Я изучал анатомию, психологию. Пытался думать ее мыслями, жить ее настроениями, чтобы понять, подсказать, сформировать из нее игрока, одним словом.
– Хотели, как Пигмалион, вдохнуть душу, – скорее не ему, а себе сказала Анюта.
Но он не согласился:
– Алла не была статуей. Она живой человек, во многом созданный школой, матерью, подругами, первыми поклонниками. А я, дурак, отвоевывал ее у них и воевал за такую, какой хотел видеть. Она росла на моих глазах, менялась, развивалась и духовно, и физически. Я уже говорил, что удар справа у нее долго был слабоват. Приходилось отрабатывать. Алла великолепно владела укороченными и косыми ударами, но ее уязвимым местом была игра у сетки. И психология – не умела владеть собой, расстраивалась от неудач, не верила в то, что победит…
Тут уж Анюта не могла сдержаться, запротестовала. Выпалила:
– Вы так говорите – неудачи, победы, – будто речь идет о чем-то важном, о мировых проблемах, а ведь всего-навсего теннис, игра…
– Пусть игра, – упрямо сказал Виктор, – но это моя жизнь, мое дело, как у вас ваше. Вам, может, и смешны мои волнения, но я считаю: есть люди, призванные решать мировые проблемы. Мне такое не под силу, однако, я полагаю, мировые проблемы решаются для того, чтобы человечеству стало легче. Отдельный человек должен быть готов к восприятию новых идей, не так ли?.. И я, выходит, ращу, формирую хоть в чем-то отдельного человека, укрепляю его волю, настойчивость, характер, воспитываю в нем доблесть и благородство…
– Верно, – согласилась Анюта. И почему-то сказала: – Вы бесконечно милый…
Виктор посмотрел на нее, ошарашенный: она смеется над ним? Но она не смеялась. Сказала:
– Алла оказалась не такой уж благородной…
Виктор ответил не прямо:
– На нее большое влияние имела мать.
– Дрянной человек?
– Не то чтобы дрянной, – заколебался Виктор, – но я таких не люблю. Очень напористая.
– Наверное, поэтому и я вам не нравлюсь, – предположила Анюта. – Я ведь вас буквально вынудила к откровенности.
Виктор задумался.
– Нет, вы совсем не такая, не думайте…
– Рада.
– Вы совсем-совсем другая…
– Ну, а какая же та, мать Аллы?
Виктор беспомощно пожал плечами.
Это верно, он ее не любил, маму Аллы. Слишком уж энергичная, властная. Но не признавать ее достоинств тоже не мог. В родительском активе школы она была незаменима. Помогала, чем могла. И в профсоюзах для них многого добилась, и форму для детей помогла достать.
А однажды пришла к нему и с деловитой бесцеремонностью сказала:
– Виктор Сергеевич, я вам раздобыла ордер в прекрасное пошивочное ателье. Лучшее в городе. Через Ивана Ивановича…
Виктор удивился. Это еще с какой стати, для чего?
– Но нельзя же так одеваться, вы не мальчик. У вас должен быть авторитет… И плащ я вам достану, венгерский, не я буду… – Она посмотрела на Виктора строго, как будто он вещь-какая-то. – Вы же интересный мужчина…
Виктор даже отмахнулся рукой. Как от шмеля.
Но она не смутилась. Она никогда не смущалась, сказала:
– Даже ненормально, что вы живете один. Кругом столько женщин… Поверьте мне, Виктор Сергеевич, человек не должен выделяться, надо жить как все… а вы какой-то монах…
Он потом долго думал об этом: неужели правда, человек должен жить как все? А если он не хочет?
…Но по-настоящему он разглядел Ксению Петровну только на соревнованиях, куда тренеры привезли свою республиканскую команду. Алла была жемчужиной этой команды, Виктор очень верил в ее успех, считал, что она на равных будет соревноваться с сильнейшими теннисистками страны. Это была ее первая серьезная поездка – с проводами на аэродроме, с первым в жизни Аллы интервью для местного телевидения. Алла уже была причесана как взрослая, и туфли у нее были на высоких каблуках, и спортивная сумка висела на ее плече весьма элегантно. Но она еще очень стеснялась и, когда ей поднесли микрофон, спросила шепотом: «Виктор, что мне говорить?» Он только плечами пожал: «Скажи, будешь стараться». Она так и сказала. А потом мать Аллы заявила, что оба они неправы, надо было сказать что-нибудь более торжественное и красивое, поблагодарить местное руководство, ну хотя бы Ивана Ивановича. Она упрекнула: «Вы совсем не политик, Виктор Сергеевич». – «А при чем тут политика? Это же спорт». – «Политика всегда при чем». И смерила Виктора негодующим взглядом.
Ксения Петровна ехала в отпуск на курорт, но хотела по пути побывать в городе, где проводились соревнования, посмотреть, как будет выступать Алла.
Вот там, на соревнованиях, Виктор понял, до чего же он не любит мать Аллы с ее зычным голосом, самоуверенностью, апломбом. Он всегда отводил глаза, когда она к нему обращалась, как будто был в чем-то неправ. Нервы у него вообще были напряжены до предела. Алла, как о ней писали в те дни, уверенно шла к победе. Разные люди из спортивной федерации уже стали замечать Виктора, поглядывать на него уважительно, расспрашивать о его системе подготовки. И он охотно выкладывал свое педагогическое кредо. Кто-то, видимо, знал или вспомнил, что это тот Трунов, который когда-то так славился своей игрой. Атмосфера соревнований, волнение борьбы, запахи стадиона, хорошо и по-современному оборудованного, полузабытые лица судей – все это до крайности будоражило его, напоминало о молодости, о прошлом, о том большом спорте, из которого он ушел по своей же вине и куда он мог вернуться уже как тренер, сумевший подготовить классного игрока из Аллы.
Да, он был взвинчен, почти не спал, натянут до предела, как струны на ракетке. Все сосредоточилось сейчас на Алле, на том, как она сыграет, не перенервничает ли, не перегорит ли заранее. У нее совсем еще не было опыта борьбы. Виктор внушал ей: «Верь в себя – это главное, не зажимайся». И Алла смотрела на него как на бога, спрашивала взглядом: так, правильно? Ждала одобрения. С полуслова его понимала – такое у них было единство.
Но Ксения Петровна Виктора раздражала. Она всюду была рядом с дочерью, огромная, в сверкающих шелковых платьях, как в чешуе, в серьгах, в кольцах, в бусах. Она накидывала на плечи дочери кофту, чтобы не продуло, приносила сливки и яблоки. Она перезнакомилась со всеми, кто мог быть полезен Алле, вертелась около спортивных журналистов и даже отыскала одного, чья мама будто бы была ее задушевной подругой в детстве.
Виктор иногда спрашивал недовольно:
– И откуда вы все яро всех знаете? Я давно в теннисе, но о таких подробностях не подозревал…
Ксения Петровна всюду, где удавалось, подчеркивала свои заслуги и поставила Виктора в глуповатое положение, упрекнув его со смехом:
– Это я ведь вас уговорила взять Аллу…
– Не помню, – буркнул Виктор. – По-моему, я ее сразу взял. Я стараюсь брать в школу всех детей, у которых есть интерес.
– Я знала, что будущее Аллы в спорте. Все-таки в спорте я и сама не чужой человек.
В местной газете уже промелькнуло, что Аллу Звонареву привела на корт мама, которой война помешала заняться теннисом.
А Виктору она говорила:
– Чего только не сделаешь для своего ребенка! Уж вы-то знаете, что я всю себя посвятила Алле. Ах, как велика сила материнской любви!
А потом она заявила, что решила переехать в Москву. У нее в Москве тетка, родная сестра покойного отца, Аллочкиного дедушки. Она с ней договорилась по телефону. И договорилась здесь лично «с очень влиятельным человеком» в одном спортивном обществе – она не назвала, в каком, – о том, что Алла перейдет к ним. И там, конечно, очень обрадовались. «Без пяти минут чемпионка», как они сказали.
– Но зачем? Алла так хорошо идет, зачем вам ее срывать?
– Как зачем? – удивилась Ксения Петровна. – Это нужно для Аллы, для ее карьеры, для ее счастья. Она будет на виду…
Она смотрела на Виктора, как удав на кролика:
– Мы вас считали своим, мы были так внимательны к вам… – Вот тут-то Виктор припомнил и ордер в ателье, и приобретение плаща, правда, за его собственные денежки. Все-таки это была большая услуга, он бы никогда не сумел купить такой модный, красивый плащ. – Неужели вы не хотите счастья Аллочке? Стыдитесь, Виктор Сергеевич!
И, выходило, что он эгоист, что он думает о себе, а не о пользе дела. Но он не только о себе думал, нет, – он считал, что Алла еще нуждается в нем, что без него, без его продуманной системы занятий, девочка не справится. Но Ксения Петровна все-таки била по больному месту – он не хотел отпускать Аллу. Он видел себя рядом с ней, своей ученицей. Ее успехи были его успехами, ее победы – его победами. Он хотел взять реванш, безвестный, провинциальный тренер.
Она уже больше не заискивала перед ним, Ксения Петровна, не старалась быть любезной; она ходила по стадиону с деловым видом и в гостиницу, где жила команда, являлась как хозяйка, приводила каких-то людей в ярких рубашках и галстуках. Виктор знал их в лицо и по фамилиям – тут были и игроки, и тренеры, и капитаны столичных команд, и разные чины из администрации, – Ксения Петровна знакомила их с дочерью, и они смотрели на Аллу с ее стройными ногами и сильными руками, как барышники на лошадку. Так казалось Виктору. Его бесило, как Алла опускает глаза, взметывает ресницы и улыбается. Она понемножку входила в роль «звезды». Все эти люди как бы не замечали Виктора, в лучшем случае небрежно кивали ему. И он становился угрюмее и злее, хотя сдерживал себя. Только чаще делал замечания Алле, и она, опустив глаза и взмахивая ресницами, что злило его еще больше, смиренно признавала свои промахи.
– Угу, Виктор, – как паинька, говорила она. – Но мне так весело…
Чтобы как-то обуздать ее, он назначил тренировку, хотя можно было бы этого не делать. Он хотел показать ей, что ничего чрезвычайного не произошло и она должна каждый день работать, как работала прежде, и должна тут же исправлять свои ошибки. Против нее он поставил играть Олю Машкову, сильную, но в общем заурядную девочку, которая и мечтать не смела о том, чтобы обыграть саму Аллу Звонареву.
У бровки корта появилась Ксения Петровна под японским зонтиком, очень озабоченная, и рядом с ней люди из того спортивного общества, куда она хотела перевести Аллу. Алла стрельнула глазами и послала улыбку маме, а мама снисходительно подмигнула дочке. И даже позволила себе громко сказать, почти приказать Виктору, чтобы он освободил девочку поскорее, так как она должна пообедать с мамой, потому что мама сегодня уезжает. Виктор рассвирепел. Вот теперь он понял, что Аллу действительно забирают от него. Все рушится.
Что с ним случилось, он не знал. Никогда в жизни до этого дня не, плакал, хотя было от чего не раз заплакать. А тут в горле остановился ком. И чем насмешливее, как ему казалось, чем удивленнее смотрели на него люди; сопровождавшие Ксению Петровну, тем бо́льшая ярость сотрясала его. Он плохо соображал, что делает: не то смеялся, не то рыдал и кричал бедной Оле Машковой: «Ну, сильнее удар по изменнице!» Алла тоже стала всхлипывать, не принимала мяч, упускала его, ничего не видя перед собой. Машкова не смела выигрывать у Аллы, пользуясь ее состоянием, но в азарте, хотя и с очень несчастным лицом, выигрывала. Уже все, кто наблюдал игру, увидели, что происходит неладное. А Виктор неистовствовал. Не замечал ни встревоженных лиц зрителей, ни потрясенную Олю – только Аллу. Только ее. И когда она, побежденная после своего недавнего триумфа – и кем? – скромной Олей, зарыдала в голос, не в силах перенести унижение, Виктор опомнился, сказал ей:
– Видишь, ты еще не боец, у тебя нет самообладания. Проигрывать тоже надо уметь.
Организаторы соревнований, к которым кинулась с жалобами Ксения Петровна, нашли, что Виктору лучше немедленно уехать, что его поведение неспортивно, непедагогично, неэтично. Не, не и не… Но это он в общем знал. И ненавидел себя. Презирал. А успокоиться не мог.
Да, ему пришлось обещать, что уедет сегодня же. Первым поездом. Да и зачем оставаться? Что еще тут делать? Но администраторы стадиона, видно, не поверили, попросили милиционера проводить его: мол, помочь приобрести железнодорожный билет.
В глубине души еще на что-то надеясь, он купил билет и для Аллы. Она ведь уже освободилась и могла ехать вместе с ним, не дожидаясь остальной команды.
Но Алла на вокзал не явилась.
Осталась, хотя еще днем клялась, что она его, Виктора, нет, «дядю Витю», никогда не забудет. Не покинет школу. Она упросит маму не переезжать…
Уже близился рассвет: ночи были короткими. Чуть высветлилось небо, отчетливее стали вырисовываться деревья, далекие дома, луга с копнами сена. Опять Виктор стоял в коридоре, курил и так пристально вглядывался в окно, как будто никогда не видел ни такого поля, ни такой предрассветной дымки, похожей на легкий туман. Поезд прогрохотал через мост, сквозь стальные перекрытия замелькала вода, она была где-то там, в глубине, и казалась отсюда, из окна, странной, далекой и неподвижной. А потом снова потянулись луга.
