Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
ЗАДАЧА ИЗ УЧЕБНИКА АРИФМЕТИКИ
Рассказ
Все началось, как в школьной задаче: две машины вышли из пунктов А и Б и, что следовало из условия, должны были неизбежно встретиться. Тут арифметика кончалась. Где встретятся? В темноте, когда один должен гасить фары, чтобы не ослепить шофера, едущего навстречу, или днем? Будет ли дождь или солнце? Заметят ли водители друг друга на утомительно серой однообразной ленте шоссе? А если заметят, то будет ли у них случай заговорить? Ведь один из них, тот, что едет из пункта Б, даже не подозревает, что второй уже много лет жаждет с ним познакомиться. Второй же… как он догадается, кто именно мчится ему навстречу?
Нет, скажем прямо, когда доктор Яковлев, Алексей Михайлович, выехал с Карельского перешейка обратно домой, к пункту Б, никакие предчувствия его не тревожили. И без того судьба обласкала его, подарила много волнений и радостных неожиданностей.
Радостно и неожиданно было уже то, что он поехал в отпуск, как давно о том мечтал, на своей собственной машине, которую только-только приобрел, и поехал на Карельский перешеек, где служил в войну.
С машиной вышло просто замечательно. Ему шепнули, что с баланса какого-то районного треста, ликвидированного за ненадобностью, списывают не очень старый «Москвич» и есть смысл похлопотать. Доктор – человек уважаемый, ему не откажут. И действительно, не отказали. Он позвонил по телефону одному влиятельному лицу, которое недавно оперировал, и вскоре стал хозяином автомобиля. Подкрасил кузов, подлакировал крылья – что за красавец стал его «Москвичок»! Дочь подарила доктору маленького мягкого медвежонка с черными пуговками глаз, он подвесил мишку на заднее стекло, у жены выпросил украинскую плахту, застлал потертое сиденье. Мыл машину, до блеска надраивал, поднимая капот, осматривал мотор. Тут пригодились ловкие талантливые руки хирурга: он легко справлялся с капризным от изношенности мотором. Помолодел, повеселел. И даже втайне был рад, что жена не может ехать вместе с ним, так понравилась роль – он едет на своей машине, хозяин своего досуга, едет в неизвестное, в прошлое, в свою молодость. Свободный. Сильный. Ловкий. Почти красивый.
Жена не очень удачно напомнила:
– Алексей, умоляю, не забывай про печень. Не ешь, чего нельзя, а главное – не пей…
– Я ведь за рулем… – гордо ответил доктор. – Не волнуйся, Аня, все будет в порядке…
Все и было в порядке, когда он ехал туда. Точно и строго выполнял все правила движения, не глазел по сторонам, не любовался природой, только слушал, как ровно, ритмично гудит и бьется маленькое сердце его «Москвича», и был доволен. Как аккуратно он переключал передачи, как плавно, размеренно жал на педали, как гордился тем, что проехал уже сто километров, двести, пятьсот… От одного сознания, что он едет, движется, «мотает расстояние», был вполне счастлив. Увлеченно поглядывал то на показатель уровня бензина или масла, то на спидометр. Эти цифры, отмечающие расстояние, эти маленькие дрожащие стрелки вызывали в нем умиление.
В первый день он почти не отдыхал, только раза два останавливался, ел котлеты, положенные ему в дорогу заботливой Аней, и пил из термоса кофе. Ночевал он в лесу, кое-как уместив на заднем сиденье свое плотное, крепкое, с широкими костями тело. Над машиной шуршали и шелестели деревья, на ветровом стекле, отражаясь, блестели и дрожали звезды – это оставляло его совершенно равнодушным, так он был поглощен машиной. Пользуясь тем, что никто не видит, он даже погладил баранку, как живую, и что-то пробормотал: ну, мол, милая, пока, до утра. И мишке сказал: отдыхай, дружок, чуть свет тронемся…
Спал он, конечно, как убитый, хотя спать было неудобно, тревожили лесные шумы и затекали ноги: коротко.
Еще накануне отъезда – списаться он не успел – Яковлев послал телеграмму своим давнишним приятелям, мужу и жене, жившим под Ленинградом, и назначил им свидание в поселке, где размещался когда-то их госпиталь: именно там, оправившись после ранения, Тихон Стрельцов остался работать, вместо того чтобы демобилизоваться в тыл, и весь роман его с рыженькой Надей Миловановой, молодым врачом, проходил у Алексея Михайловича на глазах. Впрочем, все трое были тогда очень молоды, хотя, конечно, Надя была самой юной… Славненький такой рыжик с зелеными глазами, с тоненькими, не очень стройными ножками, с белесыми ресничками, которые несколько обесцвечивали ее лицо. Интересно, какая она теперь стала…
С Тихоном доктор после войны уже встречался. Тихон приезжал в командировку в Москву и не поленился, добрался на электричке к нему в район. Но принять гостя как следует Яковлеву не удалось. В тот день у него была очень трудная операция, и он никак не мог рано уйти из больницы. Тихон, так и не дождавшись его, весь день проскучал с Аней. Та прямо извелась: Стрельцов ей не понравился.
– Тишка всегда был ловкий парень, всегда умел жить, – сказал огорченный Алексей Михайлович. – Эх, какая досада!.. – И стал вспоминать, как собирались они в госпитале в закуточке у Тихона, пили разбавленный спирт и пели романсы, а Тихон подыгрывал на гитаре, найденной в брошенном жителями доме. – Душа общества…
– Арап, – непреклонно изрекла Аня. – Это надо же, ждешь-ждешь выходного, дел невпроворот, и уборка, и стирка, а тут нежданный гость…
– Тихон имел огромный успех у женщин, – с легким налетом давней зависти сказал Яковлев и удивился: – Все-таки, чем это он тебе так не понравился?..
– Не люблю, когда хвастают. Сам выше всяких оценок, дети – настоящие вундеркинды, жена…
– Жена у него правда хорошая, – миролюбиво сказал доктор. – И кроме того, она ведь спасла ему жизнь. В буквальном смысле… В полевых условиях, в обыкновенной хате… Ну, не хата, дом, деревянный дом с мезонином, обыкновенная усадьба над озером, но там называется мыза… При лампах, под обстрелом, сделала ему полостную операцию. Это не каждый сможет. Представляешь, рядом бомбили станцию, как начнут бомбить – весь персонал прячется, кто под стол, кто к стенам жмется, а она прикроет рану марлей – с потолка ведь сыплется – и стоит, не отходит, держит больного за руку. Понятно, влюбилась в него после этого, как скульптор в свое произведение…
– Каждый хирург на ее месте не бросил бы больного одного, – сказала Аня.
– Так ведь она совсем неопытная была, еще плакала в три ручья над каждым раненым… Тихон про нее что-нибудь рассказывал?
– Туфли ей купил за сорок рублей, я же тебе говорю, хвастал, как доставал, как продавщицу пугал, требовал жалобную книгу…
– Напористый парень…
Алексей Михайлович был усталый, вымотанный до предела тяжелым днем в операционной, а потом всеми уколами, впрыскиваниями, вливаниями и кислородом, какими приходилось поддерживать силы больной. Казалось, на ногах не стоял. Но тут его осенило: а может, Тихон еще на станции? Ведь поздний час, поезда ходят редко, вдруг еще не уехал.
Доктор бросил ужин, выскочил из дому, побежал через рощицу, по короткой дороге, и – вот как замечательно вышло! – успел. Обнялись, завопили оба от восторга. Яковлев слова не мог выговорить, так тяжело дышал после непривычной пробежки. И сразу же налетела, буравя фонарями вечернюю тьму, электричка, осветила веселыми яркими окнами перрон. Тихон вскочил в тамбур, только-только успел рукой на прощанье помахать. А все-таки свиделись, и доктор Яковлев долго потом рассуждал, какая это хорошая вещь дружба и как ее надо ценить.
– Это ты один такой преданный, для друзей готов на все, – говорила жена.
– А что, – соглашался доктор, – я разбрасываться чувствами не умею. Но если уж люблю, то люблю…
Дочь засмеялась:
– Папа, верно, именно такой. Не ходит и не ходит в кино, но если уж пошел, то будет фильм переживать три года. Кстати, ты все еще перед этим актером преклоняешься? – Она назвала фамилию. – Он уже несколько вышел из моды…
– А я за модой не гонюсь… – Доктор почти всегда разговаривал с дочерью немного назидательно, забывая, что она уже взрослая. – Кино – это не прическа, не какая-нибудь там «бабетта» или «конский хвост», как у тебя… Говорил и говорю – прекрасный артист и не менее, должно быть, прекрасный человек. Так передать суть нашей врачебной профессии, ее благородство может только тот, кто сам благороден…
– Папа, миленький, не воспитывай ты меня… – взмолилась дочь.
Доктор вспыхнул, но дипломатично вмешалась жена и сказала дочке:
– Я же тебе говорила – это папин кумир… – Она пригладила мужу волосы. – Ты не находишь, детка, что в глазах и вот тут, в разлете бровей, у них есть определенное сходство?
Дочь неуверенно согласилась:
– Пожалуй…
Доктор от удовольствия покраснел, хотя и сказал для видимости сухо:
– У тебя слишком богатое воображение, Аня. Какое уж там сходство!..
Воображение воображением, но он и сам иногда, когда брился и смотрелся в зеркало, поглядывал на свои брови. Глаза были усталые, часто красные от недосыпания, но брови, верно, были похожи. Такие же густые, с таким же изломом, как у любимого артиста.
Иногда ему даже хотелось написать артисту письмо, спросить – как тот мог, не будучи сам хирургом, так превосходно передать самую душу хирурга? «Говорю вам это как врач – мог бы он написать. – Большое вам спасибо от рядового великой армии врачей».
Хотел бы, но стеснялся: очень уж это кокетливо и смиренно – «от рядового… великой армии…». Витиевато как-то. Можно бы обдумать и написать по-другому, проще, но никогда, в сущности, не было свободного времени. Он и матери своей, и сестре родной, и Стрельцовым – Наде и Тихону – писал крайне редко, обычно под праздники, и то открытки. Где уж там писать письма или ходить в кино на все картины, как ходила дочь? Медицинские журналы не всегда удавалось просматривать…
И теперь, в лесу, он радовался, как маленький, и тому, что утро все в росе и солнечных бликах, и тому, что впереди столько еще свободных таких вот утр – почти тридцать, и тому, что не надо видеть человеческих страданий – язв, опухолей, крови и гноя, а можно уставиться на эту растрепанную, как женские волосы, молодую березу и смотреть на нее хоть целый день.
Смотреть и любоваться.
Но, конечно, он не потратит на это много времени, впереди дорога, по которой снова проворненько побежит, постукивая своими колесами, как резвый олененок копытцами, его «Москвичок», впереди еще более красивые, густые леса, чем этот лес, более заманчивые полянки, чем та, где он ночевал. И впереди встреча с Тихоном, – он-то уж прискачет наверняка, а может, и Надю возьмет с собой.
Хорошо, если и Надя приедет.
Конечно, Яковлев не был никогда в нее влюблен и не может считать, что Тихон отбил ее у него, – для таких умозаключений нет совершенно никаких оснований. Он, Яковлев, и не ухаживал никогда за Надей Миловановой.
Правда, был такой эпизод: стояли в лесу, жили в палатках, ординаторская, она же кабинет главного ведущего хирурга, доктора Яковлева, была тут же, рядом с операционной, тоже в палатке. Яковлев заметил, что на сколоченном из бревен столе, в склянке из-под эфира, что ли, стали появляться каждый день свежие букетики. Он подумал, что это санитарки, зная, как он любит природу, угождают ему, но Надя Милованова призналась, краснея:
– Это я поставила… это не санитарки…
– О! – только и удивился он, не понимая, почему она так густо покраснела.
– Хочу, чтобы вы иногда смотрели на эти ландыши и думали о чем-то хорошем, нежном… – как-то странно сказала Надя, глядя в сторону. Ее розовая щека побледнела. Кожа была молочная, нежная, совсем еще не загорелая.
– Благодарю вас… – Яковлев хотел сказать «Надя» или «Наденька», но побоялся фамильярности. – Благодарю вас, доктор Милованова. Это очень любезно с вашей стороны.
Он жил тогда с медицинской сестрой, очень пылкой, худощавой, ревнивой, похожей на цыганку женщиной, много старше, чем он сам, и очень ее боялся, вернее, не ее, а каких-либо сцен, слез, особенно пересудов. И больше всего мечтал о том, чтобы цыганка влюбилась в кого-нибудь другого или, еще лучше, вышла замуж и вся эта история мирно кончилась. Но человек устроен странно: когда случилось именно так, как он хотел и чему всячески способствовал – цыганка предпочла немолодого уже майора, интенданта, и перестала преследовать доктора своей любовью и ревностью, – Яковлев очень затосковал, почувствовал себя одиноким и даже однажды вынул и подержал на ладони заряженный пистолет. Правда, пистолет был на предохранителе. Никто не узнал об этой его минутной слабости, на людях он держался стойко и ничем не выдавал своих переживаний. А все-таки Надя Милованова что-то учуяла и перестала ставить ему на стол цветы. Он даже спросил спустя какое-то время:
– Где же мои ландыши?
– Хватились! – ответила Надя чуть резко. – Пора ландышей давно миновала…
Он так и не понял, вкладывала ли она какое-то особое значение в свои слова, и на всякий случай туманно произнес:
– Приходит весна и уходит, зацветают цветы и увядают… – Больше у него времени на поэзию не было. – Скажите, Надя, – он легко и свободно произнес теперь это «Надя», – как сегодня наш лейтенант, будем ли ставить вопрос об ампутации? Это крайне нежелательно…
Потом были летние бои, и раненых везли и везли. Яковлев и не заметил, как прошло лето, а осенью появился Тихон Стрельцов со своим сложным ранением и остался в госпитале уже как муж доктора Миловановой и помощник начальника, и они очень здорово стали дружить втроем. Надя даже пришивала ему подворотнички, чем очень его выручала, – Тихону пришивает и ему заодно.
А работник Тихон был замечательный. Яковлев его ценил. Ему будет очень приятно повидаться с Тишкой, а если и Надя приедет, это будет двойной праздник.
Черт, все вышло не так…
Когда он, навестив по дороге мать, потом сестру, нацеловавшись и наплакавшись, поахав и поохав, перезнакомившись с новой родней, появившейся с замужеством племянницы, выслушав новости, посидев за всеми столами и перепробовав домашние наливки и настойки, побывав в родной школе, вернее, в той новой, что стояла теперь на месте его старой, родной, – когда после всего этого он все-таки приехал на Карельский перешеек, в тот населенный пункт, где была назначена их встреча, Тихона он не нашел.
Доктор тщетно бродил по поселку. Тех развалин, которые запомнились ему, обгоревших стен, кафельных закопченных печей, одиноко торчащих на пепелищах, уже не было. Он ничего не узнавал. Не узнавал ничего и тогда, когда, проехав вперед по шоссе, остановил машину на зеленом лугу. Здесь, по его расчетам, тогда проходила передовая. Как именно она выглядела, он не очень точно знал: госпитали всегда располагались поглубже.
Еще когда он ехал сюда, то видел следы войны, запечатленные в памятниках, надолбы, оставленные там, где проходили рубежи обороны, обелиски в память погибших, отдельные дзоты. Он спустился в один такой дзот около шоссе, постоял там, вздохнул, сам себе не веря, что этот дзот, окруженный свежей, не привяленной зноем травой, настоящий. Но и здесь, уже гораздо глубже, на той полосе, где тогда располагалась их армия, где была передовая, откуда везли к ним раненых, он тоже не мог поверить, что это те же места, где шла война.
Яковлева глубоко волновала и трогала сила жизни, что залечила, заврачевала раны на лугах, затянула травой осыпавшиеся окопы и ходы сообщений, воронки от снарядов. Он смотрел на ликующие деревья, на разнотравье с его дурманящим запахом, на тишину, которую осязал теперь как нечто материальное, на быстро бегущие по небу облака. Казалось, что под этими облаками всегда стояла безмятежная тишина.
Но он-то хорошо помнил бомбежки и канонады и то, как после канонады часто шел дождь. Кириллыч, старый фельдшер, говорил, что эти дожди от «сотрясения воздуха», ибо «небеса» не любят, когда нарушают порядок. А Гитлер его нарушил. И прибавлял неизменно: «От зараза той Гитлер…» Он был украинец, Кириллыч, «г» произносил с придыханием. И в госпитале все так и стали говорить: «Опять из-за Хитлера-заразы размокают дороги, как будем транспортировать раненых?»
Кажется, что это было вчера. Нет, Яковлеву просто необходимо было поскорее встретиться с Тихоном: немыслимо было смотреть на все эти места одному, одному переживать и вспоминать, как все тут было в войну.
Он вернулся в поселок, снова заглянул в кафе, в павильон «Пиво – воды», пошел на почту. Ни письма, ни телеграммы. Сунулся на маленький вокзал-платформу. Безлюдье. И спросить не у кого…
Раза два он проехал мимо женщины, которая тоже, судя по ее растерянному виду, кого-то или что-то искала, хотел даже остановиться и заговорить, но не решился. Начинал уже злиться на себя, что так бестолково назначил место свидания. Надо было выбрать более определенный ориентир. Мог ведь он, старый болван, предположить, что поселок, в сущности, выстроят заново. Где же искать Тихона? И Тихон к тому же не знает, что он приедет на автомобиле.
Яковлев поехал искать остановку автобуса и на остановке опять увидел расстроенную женщину. Она прикрылась от солнца ярким зонтиком, и согнутая в локте тонкая рука вдруг привлекла чем-то его внимание. Яковлев остановил машину.
– Доктор Милованова? Надя!
Она встрепенулась:
– Леша! Алексей Михайлович!
Яковлев распахнул дверцу:
– Прошу.
Надя сложила зонтик.
– У тебя собственная машина?
Он и узнавал ее, и не узнавал. Надя отрастила волосы, уложила их в какую-то немыслимую прическу. Может, даже покрасила, а может, они сами собой потемнели. Доктору казалось, что раньше Надины волосы были светлее. И ресницы стали темные. Не поправилась и не похудела, но стала вроде шире в плечах, чуть ссутулилась. Около глаз – морщинки.
Надя смотрела на него взволнованно, не улыбаясь, и он сам стал вдруг волноваться, кровь прилила к лицу.
– А Тихон где?
– Он не смог. А я приехала…
– Это очень мило с твоей стороны, – сказал несколько озадаченный доктор, неясно представляя, как он должен себя вести. – Собственно говоря, – признался он, – я надеялся, что мы с вами, с тобой и с Тихоном, здесь встречаемся и шатаемся потом по перешейку сколько захотим, вспоминаем, разговариваем досыта, до отвала, может быть, даже пьем вино… Я и на природу не смотрел, когда ехал сюда, гнал и гнал, чтобы всем любоваться вместе с вами. Так только, краешком глаза поглядывал. Он что – болен, Тихон? Или не захотел?
Надя помолчала, потом спросила:
– А разве мы не можем без Тихона осуществить твою программу?
– Конечно, можем… Но Тихон… – Яковлев вдруг обиделся: – Что же, он считает меня таким старым хрычом, к которому и жену не надо ревновать?
– Все гораздо проще, – сказала Надя. – Он меня считает безнадежно старой…
– Не верю…
– Верь, – сказала Надя. И засмеялась. – В общем так, доктор Яковлев. Вы еще можете отказаться от своего приглашения, станция железной дороги рядом, я могу уехать…
– Ну нет, – энергично возразил Яковлев. – Будем считать, что раненый Стрельцов еще не поступил в наш госпиталь…
– И может быть, вообще не поступит…
Когда Надя уже села в машину, бросив на заднее сиденье сложенный зонтик и чемоданчик, и Яковлев поехал по шоссе, не очень понимая, куда и зачем они едут, он спросил:
– Что, Надя? Что у вас – неладно? Черная кошка пробежала?
– Почти. Только не черная, а блондинка…
– Другая женщина?! – удивился, даже испугался Яковлев.
Она кивнула.
– Но надо бороться, надо что-то предпринять. Ах, Тихон, Тихон… Он же тебе всем обязан, неблагодарная скотина.
Она болезненно поморщилась. И предложила:
– Давайте, доктор Яковлев, считать, что больной Стрельцов не Поступал.
– Поворачиваем колесо истории назад годиков так на двадцать пять – двадцать шесть? Я согласен. Можете звать меня Лешей, доктор Милованова… – весело сказал Яковлев. – Начнем все сначала…
– Идет.
Вдоль шоссе уже тянулись рыжеватые тонкие сосенки, просвеченные солнцем, поселок давно остался позади. Надя попросила остановиться, вышла, сорвала у обочины несколько лесных колокольчиков и принесла их в машину.
Яковлев растрогался, вспомнил, как она когда-то ставила ему лесные букеты на стол, и благодарно сказал:
– Спасибо, доктор Милованова. Большое тебе спасибо, Надя, за эти цветы. Они мне многое напомнили…
Все-таки небольшая неловкость была, и доктор Яковлев от этого тайно страдал. Во-первых, как отнесется Аня к тому, что он путешествует с чужой, еще не старой женщиной? Бог знает что взбредет ей в голову, еще вздумает переживать. Во-вторых, все, с кем им приходилось сталкиваться в пути – в кафе, на заправке, в магазинах, – принимали их за супружескую пару, и ему приходилось подробно объяснять, что нет, они, мол, только фронтовые друзья, здесь, в этих местах, служили в войну и вот вспоминают те дни. В-третьих… В-третьих, поначалу доктор галантно всюду платил за себя и за Надю и немного побаивался, что выскочит из бюджета. И так уже истратил больше, чем предполагал, когда встретился с родней. Он даже думал, что если не хватит, то возьмет взаймы у Тихона, Тихон всегда был денежным парнем, а тут… Но не мог же он так себя унизить, чтобы аккуратно подсчитывать и делить с Надей, с женщиной, так сказать с дамой, расходы пополам. Надя сама хватилась и запротестовала: «Леша, это не по-товарищески, я так не согласна…» Но было уже поздно… Только бы Аня все правильно поняла и не обиделась, что не привез подарков… А-а, будь что будет! Поездка так нравилась ему, так увлекала, что он не хотел думать о неприятном…
Какими бы простыми, приятельскими ни были их отношения с Надей, все-таки ее присутствие, смех, который он почти позабыл, то, как колыхались от ветра легкие завитки на ее висках, как она поднимала руки, приглаживая волосы, как шутила, как внезапно задумывалась, морща брови, – все это чуть-чуть волновало его, придавало их разговорам – откровенным и дружеским – какую-то остроту, прелесть, неожиданность. Ему, доктору Яковлеву, даже казалось теперь, что вовсе не с Тихоном хотел он встретиться, а именно с Надей. Надя умнее, тоньше, да и дружили они с Тихоном только потому, что тот стал Надиным мужем и она ввела Тихона в их медицинскую среду.
Надя расспрашивала его, какая Аня, и он честно рассказывал, что любит жену и не изменяет ей. Может, и изменил бы, да не с кем и некогда. Глубокого чувства никто не вызывает, а случайности, пошлости – это не для него. Он старался говорить осторожно, чтобы не получалось, что хвалит себя и чернит Тихона.
– А в общем, ты же знаешь, от тюрьмы да от сумы, как говорили когда-то, да еще от любви, можно теперь прибавить, никто не застрахован…
– Ну и слава богу, – сказала Надя. – Это ужасно, если человек считает, что любовь больше к нему не придет. Я не осуждаю Тихона…
– Смотри, как ты ему предана, – с завистью сказал доктор. – Тихон, по-твоему, всегда прав… Нет, Аня бы меня по головке не погладила, если бы я… – Он не договорил. – Уж она бы… Но ты страдаешь? И теперь еще страдаешь?
– Не знаю.
– А раньше?
– Угу, – односложно ответила она.
Яковлев вздохнул:
– Что ты сказала детям?
– Правду…
– Но Тихон, он-то ведет себя порядочно, помогает тебе?
– Как все странно рассуждают, – с горечью отозвалась Надя. – Если человек дает брошенной жене достаточно денег, значит, он порядочный, мало – непорядочный. Ну, а то, что убито в человеке, – сколько это стоит?
Яковлев расчувствовался. Он произнес задумчиво, глядя на убегающую от машины дорогу:
– Хорошая ты женщина, Надя… Милая ты женщина, доктор Милованова. Все-таки не зря я завидовал когда-то Тихону, крепко он тебя прикрутил к себе… Занял в твоей жизни колоссальное место.
Надя повела плечами, как будто разорвала путы, заговорила о том, какой красивый путь – с ума можно сойти! – как ей приятно побывать снова в этих краях… Конечно, мало похоже на то, как было: все теперь так роскошно, асфальт, здравницы, пансионаты.
– Ох, смотри, какую собаку везут в «Победе». Ах ты, дорогой, симпатичный пес… А помнишь, Леша, как к госпиталю прибилась собачонка, черные лохмы и два блестящих глаза?..
– Я полагал, что у всех собак по два глаза…
– Не насмехайся.
О чем они только не говорили!
Конечно, о воспитании детей.
Конечно, о врачах и сестрах из госпиталя. Кто куда девался? Кто как устроился?
Конечно, о достижениях хирургии.
Доктор Яковлев спросил:
– Ты много оперируешь?
– Я вовсе не оперирую, Леша, – сказала она как-то слишком спокойно. – Я ведь это дело давно оставила…
Он даже скорость сбросил.
– После войны, когда встал вопрос, как быть и где быть, мы, естественно, прежде всего думали о Тишиной судьбе. У него ведь специальности не было, учиться вроде поздновато, здоровье не крепкое. Выбрали наш городишко… Ну, в общем, я теперь санитарный врач…
– Жаль, – сказал Яковлев прямо, – из тебя мог выработаться хороший хирург… настоящий…
– Возможно… но когда у тебя двое детей и не очень здоровый муж…
Они ехали какое-то время молча, потом Яковлев не выдержал:
– Свинья Тихон, как я погляжу…
– Это не он, это я виновата…
– И ты тоже виновата! Нельзя бросать дело, которое больше всего любишь…
– Выходит, я больше всего любила Тихона.
– И вот результат…
– Ну что ж…
Яковлеву стало неловко, он спросил мягко:
– Что же ты в нем нашла, в этом Тихоне, – вот чего я раньше не понимал и теперь тем более не понимаю…
– Ты всегда был непонятливый…
– Вот и моя Аня говорит то же самое.
Надя засмеялась:
– Мы ведь договорились – Тихона еще нет, и твоей Ани еще нет… Есть только лес, небо, хирург Яковлев…
– И доктор Милованова.
– Хирург Милованова, – поправила Надя.
– Да, молодой, способный хирург Милованова.
– И она ставит цветочки на стол своему шефу, как говорят теперь, а он, увы, этого не поощряет… – Яковлев опять услышал ее милый короткий смешок. – Нужно отдать тебе справедливость, Леша, все-таки ты был исключительно твердолобым и недогадливым…
Они не сразу поехали к озеру, на котором стоял тот старый деревянный дом, промытый дождями, с поросшими мхом стенами, где размещался когда-то их госпиталь. Яковлев боялся, что Наде там будет тяжело, слишком много воспоминаний. Но Надя сама захотела туда поехать.
Они выбрались рано, солнце еще не сильно грело, над водой держался голубоватый туман, и вода в озере, в этом голубоватом тумане, казалась темной и холодноватой.
Огромные валуны лежали у входа в дом, на этих валунах сидели когда-то раненые, дожидаясь, пока им дадут место. И на берегу, недалеко от дома, тоже громоздились валуны.
– Похоже, что они стали меньше, – показалось Наде.
– Да, вросли в землю…
Надя сказала:
– Когда носилки, на которых привезли Тихона, сняли с грузовика и поставили тут, у валунов, а я вышла, чтобы принять больного, – я дежурила в тот день, – он сказал, Тихон… у него были совсем детские веселые глаза, а лицо белое, ни кровинки: «Доктор, вы меня спасете? Я обещал маме и всем девушкам нашего города, что вернусь с войны», – и подмигнул мне. А я ответила: спасу…
– И спасла… оперировала в сложнейших условиях…
– Не благодарить же меня за это… – Надя огляделась по сторонам: – Смотри, как пригнуло ветрами наши сосны… Когда солнце не светит, есть что-то в этой природе древнее, правда?. Что-то северное, величественное и чуть печальное… Я влюблена в эту природу…
– Так сильно влюблена, что не хочешь разговаривать про Тихона?
– Да, не хочу. Ты посмотри лучше, какое небо, на юге совсем иная голубизна…
В доме размещалось теперь правление колхоза, но они все-таки вошли, прошлись по комнатам и чуть не поссорились, определяя, где именно, в каком углу была перевязочная; потом оба стали смеяться, – господи, какое это имеет значение!..
На стене низкого коридора висели плакаты, призывающие повысить надои молока, и Надя вспомнила, как к госпиталю приблудилась корова. Вечно к ним прибивалась то собачонка, то корова, а то и какой-нибудь одинокий старичок, просившийся поработать и подкормиться. Старичка тут же начинали называть «дедушкой» и «папашей», и он оказывался самым нужным, самым необходимым человеком. И все горевали потом, расставаясь с ним и отдавая ему свои банки с тушенкой и запасные рубахи или портянки.
– И все эти приблудные у тебя у первой находили понимание и покровительство, – сказал Яковлев.
Верно, собачонка спала около Надиной койки, и корову Надя, дрожа от страха, сама доила, пока не удалось пристроить ее при кухне. Повар был деревенский и любил коров.
– Она меня чуть не убила, эта корова, такая была брыкливая. А как мучилась недоеная…
– Вот эта черта – обязательно самой всех спасать и выручать, – она тебя и увела от хирургии… Хирургия требует не жалости, как ты уверяешь, а именно твердости, искусства, умения, – сказал Яковлев. – Не знаю, как в жизни, в быту, а за операционным столом я тверд.
– А я каждый раз должна была собирать все свое мужество, – призналась Надя.
– Тем более это делает тебе честь… Думаешь, я не волнуюсь перед операцией? Так же, как и в первый раз, так и теперь волнуюсь…
Они сидели на берегу, на камнях, уже обогретых солнцем, и смотрели, как тает и расходится туман, высветляя очертания берегов, поросших кустами.
Из конторы колхоза вышел человек в очень выношенной, но чистой гимнастерке, с пустым рукавом, заправленным за ремень. Он с любопытством разглядывал незнакомых людей и прислушивался к их разговору.
Яковлев и ему рассказал, что они тут проездом, в этом самом доме работали в войну и вот захотели поглядеть…
– Супруга ваша? – спросил однорукий про Надю.
– Нет, просто фронтовые друзья, врачи, тут вот у вас оперировали. А вы?.. – спросил Яковлев, выразительно поглядывая на пустой рукав. – Вы…
– На войне потерял руку…
Яковлев стал расспрашивать его, какое было ранение, потом окликнул Надю, отошедшую к самой воде.
– Надя, – будто делая ей подарок, крикнул он, – вот товарищ, ему сделали ампутацию… Ты помнишь, у нас лежал лейтенант, еще тогда, в лесу… рыжий такой… Точно так же было перебито сухожилие, такое совпадение. Да, – сказал он сочувственно, обращаясь к однорукому, – потом мы многому научились, и медикаментозные средства появились, предотвращающие гангрену, а тогда чаще ампутировали. Все, в том числе и наука, движется вперед.
– Я вот читал в газетке, – сказал инвалид, – будто бы такого достигли, что голова может существовать отдельно от туловища, если не врут… И сердце даже пересаживают… Может, и руки, научатся обратно пришивать, а? – Он засмеялся.
– Будем надеяться, – сказал Яковлев. – Но, поверьте, мы решаемся на ампутацию только в самом крайнем случае, чтобы спасти жизнь…
– Да оно не всегда нужно, жизнь-то спасать, – сказал инвалид, ловко, одной рукой управляясь с сигаретой и зажигалкой. – Насмотрелся я всего, пока валялся по палатам. Без рук, без ног, как дитя малое в люльке лежит. Солдаты таким прозвище дали – самовар. И верно как самовар… – Улыбка вдруг прошла по его худому лицу. – Мне повезло, что жена хорошая, не дала духом пасть. Я счетовод, прилично получаю. Все благодаря ее упрямству, пилила меня, как пила: «Иди на курсы». – «Тьфу, пойду, только отстань…» А в госпитале я лежал в Средней Азии, там урюк, жарища, – красота!
