Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
– В первый раз путешествуете, молодой человек?
Юра соврал:
– Да нет. Уже приходилось…
– А что удивительного? – не то сам себе, не то другим пассажирам сказал старичок. – Никто теперь не сидит на месте, все передвигаются в пространстве. Тем лучше. В шахматы играете?
– В шашки.
– Шашки – это не игра. Между тем как шахматы отличная тренировка для ума.
– Вы что же, из эвакуированных? – расспрашивал старик, когда все-таки сели играть в шашки. И, узнав, что Юра местный, очень удивился: – В Средней Азии, как правило, люди черноволосые, а вы чистый блондин.
Юрке вспомнилась шутка про проезжего молодца, но он не стал ее приводить. Только виновато улыбнулся. А старик сказал:
– В шахматы играть я вас все-таки научу. Времени у нас предостаточно…
С той минуты, как поезд отошел от родного города, жизнь превратилась для Юры в один долгий, интересный урок – все чему-нибудь да учило его. Он спал мало, только пока длилась короткая летняя ночь, – боялся пропустить станцию, чтобы первым выскочить из вагона: то принести газетку старичку соседу, то опустить кому-нибудь письмо, то набрать кипятку или купить хлеба. Во всех купе его уже знали, приветливо звали: «Юрочка, идите к нам», «Давай сюда, Юрка, сгоняем в домино». Многие пассажиры еще донашивали военную форму, выцветшие гимнастерки без погон, но были и настоящие военные. Ехали женщины с детьми, кто с опозданием возвращался из эвакуации в родные места, кто ехал в гости,– господи, сколько лет не виделись с родственниками, детишки так повыросли, что их родные бабка с дедом, поди, не узнают…
Юрка слушал, такие разговоры особенно внимательно. «Этих-то ждут, – думал он, сразу суровея. – А я?» И экономил деньги, как мог, чтобы хватило на обратную дорогу. «Если они мне не покажутся, – думал Юра, – денька два поживу, наведу справки и уеду…» Он уже составил себе план: пойдет в школу, где учился отец, в военкомат зайдет, в райком комсомола. Может, товарищи отца найдутся. Ему ведь, Юре, ничего не надо – ни вещей отцовских, ни материальной помощи. Попросит фотографии, если есть, ну, хотелось бы, конечно, что-нибудь на память – книгу, что ли…
Спроси кто-нибудь у Юры, что он чувствует, он не сумел бы ответить точно. Но что-то в нем дрожало и пело, звенело, плакало и смеялось. Почему-то вспомнилась ему эвакуированная Лиза с серьгами, как звали ее во дворе, в отличие от другой Лизы, неэвакуированной, но тоже в сережках. Она выносила под тополь гитару, бренчала и пела тихим низким голосом и иногда говорила, подтягивая струны: «Я и сама вся как перетянутая струна. Вы не поверите, девочки». А толстая Фатима отзывалась осуждающе: «Терпения в тебе нету, ой, Лиз, Лиз! Пропащая твоя голова». Лиза неэвакуированная набрасывалась на Фатиму: «Тебе хорошо, корова ты толстая, когда твой Рашид дома! Война, не война, ты свое знаешь, рожаешь – и все». Фатима очень обижалась: «Злой язык, плохой язык… Зачем хочешь мои дети сглазить?» Лиза эвакуированная удивлялась: «Зачем вы обе так вульгарно истолковываете? Я говорила в высоком смысле слова – так хочется счастья. Я и правда как струна. Тронь – оборвусь». И хохотала.
Когда Юра передал матери этот разговор, она сказала виновато:
– И верно, Юрочка, ведь так хочется счастья…
Лиза давно уехала к себе в Ленинград, даже письмо оттуда прислала на имя Катерины Ивановны, но обращенное ко всем женщинам. Квартира ее уцелела, вещей, понятно, нет, мебель вместо дров сожгли в печке соседи, но ничего, под своей крышей и без мебели можно прожить. Муж, полковник, демобилизовался, болеет, у него сильно застужены ноги. Сережка ходит в школу. Лиза всем слала приветы и поцелуи, писала, что никогда не забудет их двор и товарищескую помощь, перечисляла всех ребятишек по именам, всем пожелала здоровья. А Полине передавала особо, что просит на нее не сердиться; если что было не так, то это только от нервов, а она Полину очень уважает как замечательную труженицу и сердечного человека.
«Ах, девочки, – писала Лиза, – как возьму в руки гитару, ударю по струнам, тут же вижу всех вас, вспоминаю и плачу…»
Теперь Юра и сам был как струна. Тронь – оборвется.
Таким он был всю дорогу, таким переночевал в Москве у старичка, с которым сдружился в пути, таким сел уже в другой поезд, который повез его в «дремучие леса». И вот Юра приехал в большой город, где леса не было и в помине, нашел улицу и дом и постучал в дверь.
Открыла старая женщина в домашних туфлях, с красиво причесанной головой, в очках.
– Ты ко мне? – спросила она. И вдруг вскрикнула, пошатнулась, схватилась за сердце. – Ты извини, – опомнилась она. – Ты по какому делу? От кого?
– Я Юра, – сказал Юра виновато.
– Юра? – Она опять закричала: – Какой Юра, какой? Боже, какое сходство… ты так похож на моего покойного сына, ты извини, мальчик…
– Я ваш внук. – Юра держал в руках свой чемоданчик, куда мать уложила его трусики и майки, и авоську с дынями.
На крик выскочила молодая женщина с волосами, накрученными на бумажки, в тесном халатике.
– Что с тобой, мама? Чем это так божественно пахнет? – Она переводила глаза с матери на Юру, как бы стараясь сообразить что-то. – Это тот… мальчик? Как похож на Колю! Я ведь вам говорила, мама…
– Тут дыни, – выдавил из себя Юра и протянул молодой женщине авоську.
– Как мило… Но что же мы стоим здесь, в прихожей? Проходи, мальчик, сюда…
И она распахнула дверь из темноватой передней в светлую, залитую солнцем комнату, выходившую окнами в сад. На стене висел большой портрет кудрявого, лобастого подростка с веселым, открытым взглядом.
Юра шагнул через порог.
– Это… ваш сын? Это… мой папа?
Он как будто не в комнату вошел, а в какой-то другой мир – так объяснял он потом матери, которая требовала, чтобы он все-все рассказал, каждый шаг описал, повторил каждое слово. Да, Юра вошел в новый для себя мир, наполненный новыми, незнакомыми ему вещами. Из мальчика, у которого на всем белом свете никого, кроме мамы, не было, он стал вдруг внуком, племянником, троюродным братом. Все обнимали его, и плакали над ним, и говорили: «Какое сходство, только Коля был темноволосый, а ты беленький». «Что, твоя мама русая?» – «Нет». – «В кого же ты?» Он пожал плечами. «И то уже хорошо, – сказала позже мать, – что про проезжего молодца не ляпнул. Представляю, что бы они про меня подумали». – «А тебе-то что? – проворчал Юра. – Пусть думают…» Вот это единственное и мучило его там, у папиной родни: как же они могли не отозваться на мамин голос, не ответить на ее письмо? А она ведь не одно послала, а два или три…
Бабушка теперь винила покойного деда – это он, он виноват, он говорил, что Коля вернется с войны и сам разберется, жена или не жена эта случайная, малограмотная девочка из Средней Азии.
– Ты меня извини, Юра, не обижайся, но что я должна была думать о твоей матери? – Бабушка вытирала платком глаза. – Они все твердили: не торопись, не вмешивайся, не нужно торопиться, Коля решит сам. А Коля был так молод, к чему ему такой поспешный брак? Он был способный, талантливый, с большим будущим, но опрометчивый, доверчивый, его мог опутать хоть кто… – Бабушка опять целовала Юру. – Потом дед уехал со своим госпиталем на фронт, он ведь был хирургом, твой дед, и попал под бомбежку. Погиб. Потом ожидание писем от Коли, надежды, дни, похожие один на другой, когда перестаешь понимать, как недели переходят в месяцы, потом угасание, умирание надежды. Я стала как камень, спасалась только работой. Ужасный быт, полуголодное житье… Ах, что теперь говорить! Мой старший сын Валентин тоже был на фронте. Твоя мама, конечно, осуждала меня?
Юра отрицательно мотал головой.
– Вы в Средней Азии, наверно, не знали голода. У вас там виноград, вот дыни…
– У нас виноград дешевле картошки, честное слово…
– Ну вот, ты слышишь, Ира? – говорила старуха дочери. – Ну чем мы могли им помочь? У них виноград был дешевле картошки…
– Но, мама, ведь одним виноградом сыт не будешь…
– Мы вещи меняли, – сказал Юра. – Мама платья свои сменяла, туфли. И по карточкам мы получали. У мамы ведь была рабочая карточка. По рабочим даже сахар давали…
Юре позволили отпереть шкаф, где тщательно хранились «Колины» игрушки и книжки, школьные и студенческие учебники, готовальня, первые альбомы с коряво нарисованными домиками и рулоны чертежей, горы любительских снимков, фотоаппарат.
– Аппарат ты возьми себе, он твой по праву, – решила тетка Ира.
Но Юра отказался:
– А у меня есть. Не новый, правда… Мать как раз премию получила, пошла на барахолку и купила. Юсуф с ней пошел, чтобы ее не надули. Он тогда еще один, без жены, жил…
– Это кто… Юсуф? Это друг твоей мамы? – осторожно спросила Ира.
– Да он со мной больший друг, чем с ней, – гордо сказал Юра. – В одном дворе живем…
– А почему же ты сказал – он жил тогда без жены?
– А его жена к маме ревнует, – простодушно сказал Юра. – Весь двор смеется. А маме он зачем? Моя мама знаете какая красивая… – Он задумался и прибавил: – Была… Когда приоденется, так и теперь еще хоть куда…
Позже мать осудила его за эту фразу:
– Они еще могли бог знает что подумать…
– Ну и пусть думают. Тебе-то что?
– Все-таки это папина родня.
– А ты им ничем не обязана.
– Так-то так, но… Ты этого еще не можешь понять, сынок…
Ну и пусть, пусть он не понимает, но он не мог все-таки простить им, этим новым родственникам, их отношения к его матери. А мама великодушно сказала:
– Я им не судья и не свидетель. Но ты подумай, Юрочка, вот я тебя ращу, в куске себе отказываю, все для Юры да для Юры. Все наши планы совместно с тобой строю. Юра, мол, вырастет, мы то, мы се… И вдруг пожалуйста – получаю письмо. Юра ваш больше уже не ваш, я его считаю своим и даже заимела от него ребенка. А они люди интеллигентные, ты ж сам говоришь – врачи, им это показалось обидно…
А жена Валентина, Юриного дяди, не оправдывала свекровь. Она как-то разоткровенничалась с Юрой, когда никого, кроме них двоих, не было дома.
– Свекровушка моя очень уж гордая. Ты думаешь, она со мной легко примирилась? Отнюдь. Разве кто-нибудь достоин стать рядом с ее мальчиками… Ух, и немалого труда мне стоило переделать Валентина на свой лад. У них только одно и слышишь: мама сказала, мама сделала, мама этого не любит… Правда, она заслуженный врач, что верно, то верно. У нее всюду ученики…
– У моей мамы тоже есть ученица – Маша Завьялова.
– Чему же она ее учит?
– Как чему? Работать на станке. Ткать. Моя мама знаете какая хорошая работница! Ее мастер невзлюбил, так начальник смены, инженер, говорит: «Вы что это? Она же наша лучшая работница…»
– Смотри, как ты гордишься своей мамой…
– А как же…
Эта самая Лялька, жена Валентина, должно быть, передала их разговор Ире, тетке, и та, когда они пошли гулять по городу, сказала ему:
– Это прекрасно, Юра, что ты так уважаешь свою мать. Она стоит того. Я ведь, честно говоря, тоже пострадала от бабушкиного деспотизма, все сидела и ждала заморского принца. Ты скажи своей маме, пусть она меня простит, что и я была такая дура. Я, правда, сердцем чуяла, что письмо искреннее… Сможет она меня простить?
– Мама ни на кого не держит зла… Наша соседка Катерина Ивановна даже удивляется: мол, ты слишком добрая, Полина, с такой добротой пропадешь. А мама считает – людям надо верить…
– Жаль, что она не получила образования.
– Когда же? – стал оправдываться Юра. – То была война, то я народился. Она говорит: «Ты учись, а я уж поработаю, но ты мне рассказывай, чему тебя в школе учат». – Юре очень хотелось показать мать в лучшем свете, нарисовать ее поярче, поцветистее, что ли. – Она песни любит, стихи. Есенина любит. В кино мы с ней ходим. Только про войну она не может смотреть, плачет… Она, если бы не зуб, может, со мной и поехала бы. Вот вставит себе золотой зуб…
– Золотой? Это ужасно. Это же ужасная безвкусица, – разволновалась Ира.
– А почему? – упавшим голосом спросил Юра. – Золотой – красиво, блестит.
– У каждого свой идеал красоты, – сердито сказала Ира. – Но ты ей передай, я прошу ее, как Колина сестра…
Юра обиделся.
– Пусть уж сама как хочет, – сухо сказал он. – Жила своим умом и дальше пусть живет…
– О, да ты колючий, – удивилась Ира. – А впрочем, ты прав. Извини меня… ты дал мне хороший урок…
Уже начался учебный год, надо было ехать домой, а Юру все не отпускали. Ира по вечерам, возвращаясь из школы, где преподавала, занималась с ним дома. Справку ему выхлопотали, – мол, болел. Бабушка и дядя Валентин вообще уговаривали его остаться у них, с ними.
– Тем более что часть этого дома принадлежит твоему покойному отцу, то есть тебе…
– А нам не надо, – испугался Юра.
– Как же это не надо? Положено. Ты посоветуйся с мамой. Или я выплачу тебе твою долю, – предложил Валентин.
– За что?
– Как за что? Это же дом, собственность…
– Нам от производства дали комнату…
Бабушка вдруг спросила:
– А может, и мама переедет?
– А у вас разве ткацкая есть? Не поедет она, если нет ткацкой…
Дядя Валентин рассердился:
– Чего нет, того нет… Но все-таки с родней рядом вам было бы легче…
– Мы привыкли, – сказал Юра.
Бабушка громко заплакала. Все кинулись ее успокаивать. А она твердила:
– Ты скажи маме, пусть она меня простит, пусть простит…
Когда Юра рассказал это матери, та тоже горько заплакала.
– Нету у меня на нее зла, нету… Да и какое может, быть у меня зло, когда она Колина мать. Юрочка, помни, мой золотой, святое это понятие – мать…
Юра устал от расспросов и слез, схитрил:
– А как там твоя Маша Завьялова?
Мать тут же заулыбалась.
– И не говори! Разряд получила. Такая самостоятельная стала, того и гляди, чтоб на пятки мне не наступила, не догнала…
– Тебя догонишь, как же…
Но мать не дала себя сбить:
– А насчет дома ихнего, насчет денег я так соображаю. Зачем же мы будем их хозяйство рушить? Был бы Коленька жив, неужели бы он родной матери материально не помогал? Помогал бы. Вот пусть это и будет наша ей помощь… мы ведь этот дом не наживали.
И после не раз повторяла:
– Много ли нам с тобой надо? Вот вырастешь, женишься, тогда…
– Я? Женюсь? – возмущался Юра. – Да ты что!
Он весь горел, даже уши начинали гореть. Но время шло, и эти намеки матери на неминуемую любовь, шутки про женитьбу все больше и больше интересовали Юру. Он теперь меньше стеснялся, меньше краснел. Даже сказал как-то, вернувшись из школы и задумчиво глядя в окно, как будто оттуда ждал ответа:
– У нас теперь многие ходят парочками, вот чудаки…
Мать осторожно поинтересовалась:
– А ты?
Юра ответил уклончиво:
– Я увлекаюсь спортом.
– Это нехорошо, что ты все один да один, – решила мать. – То к тебе хоть Виктор захаживал, а теперь и не показывается. Поссорились?
– Он теперь с Людой не разлучается. Ему и прозвание дали: верный рыцарь.
– Верный рыцарь – это неплохо, – задумчиво похвалила мать. – И Людочка хорошая девочка. Из хорошей семьи…
– Вот уж кривляка, принцесса на горошине… – Юра перехватил недоумевающий взгляд матери. – Сказка такая есть у Андерсена…
Мать призналась:
– Я тебе завидую, Юра. И книжки ты читаешь, и учишься, постигаешь. Я в твои тетрадки заглянула вчера – все цифры, все закорючки, – а я уже и забыла то, что знала по алгебре. Только и помню, что квадрат суммы, – она, как ученица, отчеканила, – квадрат суммы равняется… – И огорчилась: – Забыла…
Юрка захохотал.
– Смешная ты, мама!
– Хочется идти вперед, Юрочка, не хочется терять культурный багаж…
Юрка еще раз повторил:
– Нет, ты смешная, мама. Нашла о чем горевать – квадрат суммы. Надо же!
Но не смеялся. Только делал вид, что смеется, чтобы развеселить мать. Предложил:
– Хочешь, мы с тобой университет на дому организуем, я тебя буду учить?
– А время? Время где взять? Нет, Юрочка, поздно. И так мы с тобой совсем редко теперь видимся.
И верно, Юра был занят в школе – учился он хорошо, много читал, – занят в спортивной секции, писал длинные письма родне, участвовал в драматическом кружке. И поговорить с матерью толком не удавалось, только о житейском – что купить, что сготовить, хватит ли дров на зиму. Или там угля.
Только иногда, чаще в сумерки, вдруг заговаривали о чем-то таком, о чем не хотелось говорить при ярком свете. Как-то Юра спросил:
– Мам, а ты никого, кроме отца, ну, потом уже, не любила?
– Кого же? – коротко ответила мать. – Кого же я могла полюбить? Тогда был фронт, все мужчины на фронте… перебило многих. Нет, Юрочка, я памяти твоего отца оставалась верна. И ты, сынок, должен быть верным, если полюбишь.
– А я, – с какой-то отчаянной искренностью признался Юра, – я бы хотел любить многих. Мне многие нравятся – то рыжие, то кудрявые. Ведь в каждой девчонке… – он поправился, – в каждом человеке есть своя тайна, каждый человек чем-то другим интересен…
Мать пришла в ужас. Она ужасалась горячо, горевала, что Юра может вырасти распущенным, если не возьмет себя в руки. Он смутился.
– А иногда… хочется полюбить одну и любить ее до гроба… ну, как Фархад и Ширин, например.
– Любить одну – лучше, порядочнее, – обрадовалась мать. – А ты же совсем не испорченный, ты добрый. Мне бы так хотелось, мечтаю я, чтобы ты любил одну, всегда одну…
Юра пожал плечами. Даже вздохнул. Но обещать ничего не стал. А мать почему-то сняла с головы голубую косынку, подправила волосы. И сказала:
– Ты, может, помнишь, Юрочка, Якова Ивановича, слесаря, он мне ткацкие крючки замечательные делал, – так он очень уважал меня. Но я вроде не понимала этого. Или тебя Юсуф все конфетами угощал. А ведь это он метил в меня. И я могла вполне легко потерять голову. Молодая была, доверчивая. Но я не хотела, чтобы у тебя был отчим. Все-таки отчим не отец. Да он и нашего, русского обычая не знает, а ты русский. И как хорошо вышло, тебя потом признала папина родня, и они увидели, что я не ветреная. И пусть я живу одна, пусть тоскую, а голову могу нести гордо. У меня – сын, у меня работа, у меня мое собственное достоинство…
– Так разве ж можно равнять Юсуфа с отцом? Или этого, как его, Якова Ивановича? Конечно, он добрый был, я понимаю, но все-таки… что за интерес…
– А я и не равняла, – как-то жалко возразила Полина. – Я ведь всех отвергла… Но если правде в глаза смотреть, то человек он достойный был, вдовец, как раз под пару мне… Я ведь уже не девушка была, он меня с ребенком хотел взять, с тобой…
– Ну, о нем нечего горевать, – самонадеянно сказал Юра.
– Я не горюю, я рада, что тогда не увлеклась. Но это ты зря так… И Юсуф был видный мужчина, голову вполне можно было потерять, но вот ты первый меня бы и упрекнул…
Юра как бы опомнился:
– Ты думаешь, я не понимаю, что обязан тебе? Ты своей личной жизнью для меня пожертвовала…
– Ну уж, чем это я пожертвовала? – запротестовала мать. – Ничем я не пожертвовала… Юсуфом? Подумаешь, какая жертва! Зато у меня сын…
– Сын-то сын… – Юра не мог подыскать слов. Хмурил брови, краснел. – Одним словом, мать, я все понимаю и не забуду…
– Забудешь, Юрочка…
– Я?
– Забудешь, забудешь, не зарекайся. Да я ничего и не требую. Только бы ты был счастлив, только бы был человеком…
– А какой же я буду человек, если после всего да тебя забуду?
– Закон жизни, – вздохнула мать. – Но я не обижусь. Мне теперь ничего не страшно. Ты, слава богу, не один, не сирота – у тебя и бабушка есть, и дядя, и тетки… Что со мной ни случится, а ты не один…
– Да никто мне, кроме тебя, не нужен. Глупая ты, что ли, не понимаешь…
Но как ни кричал, как ни возмущался Юра, а сам сознавал, что мать занимает меньшее место в его жизни, чем раньше, когда он был маленький.
У него теперь были свои интересы, даже такие, которые он скрывал от матери. Нет, не потому, что они были дурные или их надо стыдиться. Просто хотелось иметь что-то свое, только ему одному принадлежащее. О многом он не мог расспрашивать мать – неудобно, она женщина. Стеснялся. Многое мать и сама не знала, не хватало у нее для этого образования, и хотя Юра очень ценил природный, пусть и неотшлифованный, ум матери, ее справедливость и прямоту в суждениях, восхищался ее тягой к знаниям, – он боялся своими вопросами ставить мать в неловкое, смешное или трудное положение.
С отцовской родней в этом отношении было проще, – даже наоборот, там он сам стеснялся показать свое невежество. Там он зорко следил и кто как держит вилку, и как правильно произносятся те или иные слова. А уж спрашивать мог сколько угодно, особенно у тетки Иры. С ней он сошелся ближе всего. Между бабушкой и им невидимой, но непроницаемой стеной все-таки стояла обида за мать. Бабушка часто звала его приехать, присылала деньги, подарки. Иногда в посылки вкладывала что-нибудь для Полины – духи, конфеты.
Мать умилялась:
– Какая она внимательная, Юрочка. Это же очень дорогие духи.
Юра сердился:
– Дорогие… Да ей больные все носят, у нее этих духов, этих конфет навалом.
– Нас это не касается. Нам важно, что она прислала.
А Юре не того хотелось. Хотелось близости, сердечности в отношениях между матерью и бабушкой. Хотя он понимал, что при свидании мать проиграет. Слишком она бесхитростная, слишком простенькая, скромная. Он даже сердился, если мать неправильно произносила слова:
– Я же тебе не раз говорил, мать… ну что это ты, мать, а? «Ляжь, ляжь»… Скажи: «Ложись, Юра, спать», а ты: «Юра, ляжь».
– Это спасибо, что ты меня учишь, – не обижалась Полина. – Очень вы, современная молодежь, восприимчивые. Все знаете. Вот моя Маша, золото, а не девчонка…
– Ты же говорила – застенчивая…
– Обвыкла. Выступать научилась. Куда там…
– У тебя только и свету в окошке, что твоя Маша.
– А как же! Она ученица моя. Я ей передаю секреты мастерства.
– Бабушка тоже хвалится своими учениками. У нее, мол, уже аспиранты, даже кандидаты наук.
– Так она же врач, доктор, а я простая ткачиха, работница.
– Ну и что? – так и вскидывался Юра.
А мать спорила:
– Все-таки…
– Ничего не все-таки. Каждый на своем месте. Ее портрет на доске Почета и твой.
Юра очень гордился успехами матери, и когда уезжал к родне, то обязательно увозил с собой заводскую многотиражку. И в городской газете частенько писали о матери, и в республиканской. И нередко говорили по местному радио, – но это уже приходилось пересказывать своими словами.
Бабушка, надев очки, внимательно изучала вырезки.
– Очень, очень похвально, – говорила она.
Тетка Ира к производственным успехам Юриной мамы относилась более равнодушно, но зато с интересом расспрашивала, что она за человек. Какой характер? С теткой Юра разговаривал совсем свободно, не боялся, что «продает и предает» мать, все говорил как есть. Тетка сожалела:
– Жаль, конечно, что она не училась. Но ведь не в образовании счастье. У меня, например, высшее…
Эту тему всегда охотно развивала и Ляля, Лялька, как ее называл муж, дядя Валентин, когда оставалась с Юрой наедине:
– Ты не думай, что я сплетничаю, я Иру люблю. Но увядает, увядает наша Ира. И умная, и начитанная, а счастья нет. Ты скажи своей матери – пусть не забывает, что годы уходят, пусть помнит…
Дядя Валентин, когда приезжал со стройки «на минуточку», пообедать, тоже иногда заговаривал с Юрой о матери:
– Нехорошо, сам знаю, что нехорошо… Надо бы съездить познакомиться, раз она такая гордая женщина, к нам приехать не хочет. Тем более что мы поступили по отношению к ней как свиньи. Но у строителей отпуск зимой, тянет на юг, – куда уж тут ехать к вам, через всю страну. Но мы с Лялькой обязательно к вам приедем, клянусь.
Он снова и снова заговаривал о том, что считает долгом чести выплатить Юре стоимость его части дома, но жаловался, что денег не хватает. «А впрочем, – утешал он сам себя, – деньги тебе сейчас не нужны, лучше уж когда станешь старше».
Юра не решался возразить.
Он всех их теперь любил – и дядю Валентина, и Ляльку, и тетю Иру. И бабушку полюбил. Однажды зашла соседка, когда бабушка разглядывала в газете, привезенной внуком, мало похожий, невыразительный портрет Полины. Соседка поинтересовалась:
– Кто это?
– Это Колина вдова, – твердо ответила бабушка, вскинув свою гордую, с затейливо причесанными седыми волосами голову. – Это Колина вдова, ткачиха.
– А-а… – с подчеркнутым интересом, понимающе протянула соседка.
– В нашей стране, – поучительным тоном сказала бабушка, – к людям труда относятся с большим уважением…
И то, что бабушка впервые назвала маму «Колиной вдовой», окончательно примирило Юру с бабушкой.
Он рассказал матери об этом, когда вернулся домой. И мать, разглядывая с волнением подарки, которые Юра получил от родни, – спортивный костюм, книги, коньки, белую рубашку с короткими рукавами и карманчиком, на котором была вышита теннисная ракетка, – сказала:
– Для меня самый дорогой подарок, что она меня признала…
– Мы не должны на нее сердиться, – сказал, извиняясь, Юра. – Она старый человек, у нее пережитки, всякие там предрассудки…
– А я не сердилась, мне только обидно было…
– А я сердился… Я за тебя горло всякому перегрызу…
– Глупый, ты же не волк, что значит «перегрызу»?.. Ребенок ты…
– Я?
Нет, он уже не был ребенком. Он уже много знал, понимал, перечувствовал. Когда он в последний раз приехал к бабушке, все заметили, как он возмужал. Тетка Ира сказала:
– О, ты очень поумнел! Браво!
Бабушка нашла, что мальчик все более начинает походить на отца, на ее сына Колю. А Лялька заявила бесцеремонно:
– Ты становишься мужчиной, Юрка, смотри, у тебя пробиваются усы…
Юра покраснел, хотя ему даже лестно становилось, когда он видел в зеркале темноватый пушок над верхней губой. А Лялька приставала:
– Может, ты уже и женщинами интересуешься, а, Юрочка?
Ира прикрикнула на нее:
– Не болтай, угомонись!
Но Лялька беспечно бросила:
– Ханжа. Современные мальчики да и девочки тоже прекрасно знают, что не аист приносит детей. Да, Юра? – Она пристала: – Ну, скажи, скажи…
– Мы же проходим биологию, – буркнул Юра.
Тетка Ира демонстративно вышла из комнаты, сверкнув на невестку сердитым взглядом, а та продолжала:
– Больше не задаешь глупых вопросов?
Юра самодовольно улыбнулся.
Это была их тайна, их маленький секрет. Когда Юра приехал в первый раз и считался совсем еще маленьким, несмышленышем, он вошел в спальню Ляльки и дяди Валентина, когда Лялька примеряла перед большим старинным зеркалом ночную сорочку и раздосадованно выговаривала белошвейке:
– Нет, нет, широко и некрасиво. И потом я же вас просила, Серафима, сделать погуще рюшки. Белье должно быть элегантным.
– И ничуть не широко, – тупо твердила Серафима и дергала своими красными, толстыми, грубыми пальцами оборочки. – Ведь не платье…
– Хорошо еще, что у меня нет любовника…
И Лялька, и Серафима захохотали.
А Юра долго ломал свою лобастую голову, не понимая, почему они хохочут. Он спросил потом у Ляльки:
– Любовник… это кто?
Лялька, как всегда, смотрела в эту минуту в зеркало, расчесывала свою челочку.
– Любовник? Ну, тот, кто меня любит.
– Дядя Валя?
– Дядя Валя – это муж. А любовник… это чужой мужчина, ну, понимаешь? Ох, подурнела я тут с твоим дядей Валей! Никто меня больше не любит.
– Ира тебя любит. И я люблю.
Она затискала, зацеловала его. Предостерегла:
– Ты только при бабушке не вздумай болтать такие глупости.
Но он как-то и сам почуял, что бабушке не надо рассказывать ничего. Он не только бабушке, но и матери, когда вернулся домой, не стал ничего про этот случай рассказывать. Только сказал, что Лялька моложе дяди Вали и много красивее.
– Что ж у нее детей нет? – пожалела мать. – Скучно ей без ребенка.
– Она веселая, поет… Нет, ей не скучно.
Конечно, теперь он стал старше и прекрасно понимал, какую сморозил тогда глупость про любовника, но не стыдился, ему даже приятно было, когда Лялька подшучивала над ним, подмигивала ему, напоминая, что у них есть свои секреты. Когда он, сидя за столом и согнувшись над книгой, забывал обо всем на свете, она иногда подкрадывалась сзади и закрывала ему ладонями глаза. Он тут же узнавал и запах ее ладоней, и прикосновение острых грудок, туго обтянутых лифчиком, но хитрил, тянул время:
– Тетя Ира?
– Это я, дурачок, я…
И Лялька отнимала ладони.
А в последний раз, когда он приехал, сказала разочарованно:
– Ты уже повзрослел. Жаль. Теперь с тобой и поиграть нельзя. Опасно.
– Почему? – спросил он с замирающим сердцем. – Разве я кусаюсь?
– Нет, опасно, опасно, – словно не ему, а себе твердила Лялька. – А жаль, так хочется поиграть с ребятеночком.
Этого Юра тоже матери потом не рассказал. И того не передал, как тетка Ира пожалела:
– Лялька, в сущности, несчастная женщина. Валя тюлень, кроме стройки и пива, ничем не интересуется. А у нее ни детей, ни умственных запросов. Впрочем, тебе этого еще не понять…
Но Юра уже многое понимал. Каждый день, каждый миг приносил ему новые открытия. То, что раньше казалось ясным, простым, незыблемым, теперь оказывалось совсем не простым, и не ясным, и не постоянным. Мать иногда смотрела на него со страхом, когда он лежал на своей тахтушке, закинув руки за голову, смотрел в потолок и подолгу молчал.
– Не думай, – просила она. – Выскажись – легче станет. Ну что ты? О чем ты? Кушать хочешь?
– Я не голодный.
– А хочешь, чайник поставлю? Коврижка есть.
– Нет, не хочу.
Матери хотелось успокоить, отвлечь мальчика от мрачных мыслей. Она не знала, как, чем.
– Юрочка, мы денег соберем, тебе новый костюм справим, хочешь? Ордер на пошив мне дадут…
– Не надо, – почти со злобой отказывался он.
– А чего ж ты томишься, Юрочка? – ласково, с тревогой спрашивала мать. – О чем тоскуешь?
– Не о костюме же, – сердился Юра. – Я о таких глупостях и не думаю. Костюм! – презрительно фыркал он. – Может, я о тайнах мироздания размышляю, а она – костюм…
Мать недоверчиво усмехалась.
А после того, как он все лето провел не дома, вдруг упрекнула:
– У меня свои заботы, а тут еще ты сердце рвешь, лежишь – думаешь не знаю о чем…
Он и сам уже подозревал, что у нее заботы. Маша Завьялова начала на работе обгонять мать. То есть она еще ее не обогнала, мать работала теперь на сорока восьми станках, а Маша только-только осваивала свои тридцать. Но так уж как-то повелось, что про успехи и достижения матери говорили все реже, как будто это само собой разумелось, а Машу все чаще и чаще хвалили. И председатель завкома даже сказал Юриной маме:
– Надо поднимать молодые кадры. Будущее за ними. Честь тебе и хвала, Полина Севастьяновна, что ты выучила Завьялову.
Это ему еще весной, до летних каникул, со смехом рассказала мать, когда вернулась с работы. И он тогда еще, весной, забеспокоился:
– А ты что? Старая?
– Ну, не старая пусть, но я уже опытная работница, что ж меня хвалить… Сам знаешь – молодым везде у нас дорога… – И, как бы позабыв, о чем шел разговор, начала назидательно наставлять сына: – Вот ты и иди, Юрочка, все вперед и вперед. Не останавливайся. Я такая радая, что ты драмкружком увлекся. Может, у тебя талант…
