Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
– То-то и оно, что нет таланта, – так и вскочил, завелся Юра.
– Кто это тебе сказал, что нету?
– Я сам вижу…
Но тут он кривил душой. Ему казалось, что талант у него есть. Если бы дали главную роль, яркую, он бы показал, на что способен. А роли ему доставались маленькие, неинтересные. Он и на репетиции приходил первым, и сидел до самого конца, и ел глазами режиссера – так внимательно слушал пояснения, и учил назубок роль, не только свою, но и всю пьесу. И, как будто в награду за его рвение и труды, в насмешку, режиссер просил:
– Будь другом, Юрий, посуфлируй. Ты очень вдумчиво изучил текст…
Но когда после спектакля участники, румяные, красивые от грима, выходили под аплодисменты кланяться, Юра, пыльный, с пересохшим горлом, вылезал из суфлерской будки и стоял в сторонке, как будто он совсем никто. А Люда, накланявшись, проходя мимо него вместе с Виктором, упрекала:
– Ты очень плохо подавал текст сегодня. А я с большим трудом вспомнила, что надо сказать. Ты представляешь, Виктор…
Витька посмеивался:
– Загляделся на Ольгу Копейкину, не иначе…
– На Ольгу? Ах, вот как! – глаза у Люды сверкнули.
Юра кинулся бы на Виктора с кулаками, но Виктор еще недавно был его другом – это раз, а во-вторых, не хотелось выдавать себя. И Юра притворно хохотал.
А все-таки сказал однажды Люде:
– Неужели ты веришь, что я гляжу на Ольгу? Я гляжу только на тебя…
– На меня? Но… но ты ведь меня чуждаешься с некоторых пор…
– Виктор мой друг, а я никогда не становлюсь поперек дороги другу.
– При чем тут Виктор? Разве у него есть права на меня?
– А то нету? Ты же с ним не расстаешься…
– Виктор мой товарищ по искусству, – надменно сказала Люда. – Я свободный человек.
– Не врешь? – переспросил обрадованный Юра.
Люда его совсем измучила, иссушила своими капризами, своим непостоянством. То заявляла, что будет учиться на настоящую актрису, а на школу ей наплевать, то снова начинала дружить с Виктором и шептаться с ним на переменках, то вдруг вспоминала: «Юра, ты же мой сосед, пойдем домой вместе». Из-за нее он не написал контрольную по алгебре и чуть не завалился на устном экзамене. Из-за нее готов был отказаться от поездки к бабушке и решился ехать только тогда, когда выяснилось, что Люда все равно собирается с матерью на все лето в Крым. Она обещала оставить свой адрес, а потом уехала и адреса не оставила. Он решил, что надо забыть ее, забыть как можно скорее. И мечтал, что когда они встретятся осенью, то он войдет в класс небрежной походкой, небрежно скажет: «Хэлло, Люда, как дела?» – и плюхнется на свою парту, даже не поворачивая головы в ее сторону и не слушая ответа.
Он старался забыть ее в те дни, что жил дома, и старался забыть ее, когда гостил у родственников, – и там он был совершенно уверен в том, что преуспел в своем намерении, очень уж интересно жилось ему в гостях. Ему отдали велосипед отца и удочки, а бабушка дала ему прочитать дневники отца и сказала: «Конечно, они принадлежат тебе, но пусть, пока я жива, они побудут у меня, это самая моя большая драгоценность». Юра вчитывался в дневники, и они сказали ему об отце-юноше больше, чем все рассказы матери, и бабушки, и тетки. И так трудно ему было представить рядом, вместе, усталую, простенькую, немолодую маму и мальчика-отца. «Каких разных людей сводит любовь», – с грустью думал он, с грустью и удивлением. И понимал, что с Людой они тоже совершенно разные. И он старался, пламенно хотел ее забыть и так же пламенно хотел быть верным, несчастным, влюбленным без взаимности. Хотя роль небрежного, уверенного в себе мужчины, хладнокровного сердцееда тоже улыбалась ему.
В этот его приезд с ним много и откровенно, как со взрослым, говорили и бабушка, и Лялька, очень верившая в его преданность, и тетка Ира, которая все еще тосковала о чем-то и на что-то надеялась. Ее не радовала жизнь в родном доме, в родном городе, она все хотела уехать, а куда – не знала сама. «Глотнуть свежего воздуха, – твердила она, сердясь на мать. – Уеду, а там видно будет». А бабушка строго спрашивала: «Зачем это? Валяться на чужой кровати, на чужих простынях? Не смей и думать об этом. Закроешь мне глаза – тогда пожалуйста, на все четыре стороны». И тетка Ира шептала Юре, не плача, а, наоборот, устремив на него сухие и воспаленные глаза: «Я как птица без крыльев. Нет, какая там птица, просто курица, несчастная, жалкая курица, которой перевязали крылья, чтоб не перелетела через забор на соседский двор».
– Она просто изнемогает без любви, – шепотом комментировала ее настроение, ее душевное состояние Лялька. – Любовь… Ты, Юрочек, еще не понимаешь, что это такое – потребность в любви…
– Почему? Я понимаю…
– Ну, откуда же?.. Ничего ты не понимаешь. Хоть бы Валя поговорил с тобой. Все-таки ты растешь без отца…
И дядя Валя, видимо нашпигованный и настроенный женой, как-то, когда остались вдвоем, краснея и пыхтя, промычал:
– Ты того… брат. Курево, я надеюсь, тебя не соблазняет или тем более, упаси бог, алкоголь… Но… я все-таки вместо отца в известном роде, так ты уж не подводи меня. Как друга прошу… У баб, у женщин, должен тебе сказать, бывают дурные болезни…
Вид у дяди Вали был такой жалкий, что Юра засмеялся.
– Вы, дядя Валя, не беспокойтесь. Ничто мне не угрожает.
Дядя Валя очень обрадовался:
– Ну и прекрасно. И не влюбляйся почем зря… Хотя ты, если пошел в отца, будешь серьезным. Это я, стыдно сказать, готов был бежать за каждой козой…
Тут уж Юра захохотал. На его смех выскочила Лялька.
– Ну, поговорил, поговорил, предостерег? – обрадовалась она. – Ну и прекрасно…
– Юра очень благоразумный мальчик, – похвалил дядя, вытирая взмокший лоб.
Но Лялька не поверила.
– Ну, нет, – сказала она. – В тихом омуте черти водятся. Это натура, которая глубоко и сильно чувствует…
Польщенный Юра неопределенно пожал плечами: «Думайте как хотите, но, конечно, я глубоко и сильно чувствую…»
Он нагнетал, накачивал, как накачивал насосом колесо на велосипеде, свои чувства к Люде, смотрел на звезды, думая о ней, попытался сочинить пьесу для их школьного кружка и написать специально для себя роль, играя которую он мог бы со сцены все сказать Люде о ее коварстве. Но жилось ему весело, он ходил к соседям играть в волейбол с большой компанией своих сверстников, ездил с теткой на велосипеде по окрестностям, и страдания его затихали. Но когда он вернулся домой, опять стало у него неспокойно на душе. Люда загорела, выросла, таким же движением плеча, как и Лялька, стала поправлять бретельку на лифчике. И Виктор стал другим, рослым, плечистым, почти не скрывал, что курит. Все они за это лето перестали быть детьми.
Мать, почуявшая перемену в Юре, стала тревожиться, когда он вдруг умолкал и задумывался, хотя у него и раньше была привычка уходить в себя. Но тогда мать только смеялась: «Опять сон наяву видишь?» Теперь она чего-то боялась.
Но как ни глубоко был погружен Юра в свою жизнь, в свои переживания, он не мог не заметить, что мать тоже переменилась.
– Ты что? – спрашивал он. – Заболела?
– Здорова я, Юрочка. Так что-то…
Он знал, что фабрика, на которой работает мать, включилась в соревнование. Ткацкий цех был передовым на фабрике, а мать была по всем показателям впереди всех. Поговаривали – матери об этом намекнули, – что если цех и фабрика опять завоюют республиканское знамя, то предприятию будет оказана честь выдвинуть кандидата в депутаты от их избирательного округа, а тогда… догадывайся, Полина, сама, что тогда будет…
Она не догадалась. А когда объяснили, не поверила. Закричала: «Что вы, что вы!» А потом, когда ее вызвали в партком, снова и снова зачем-то расспрашивали о ее жизни, проверили анкетные данные, когда сказали: «Ты разве сама не знаешь, что у нас много в правительстве рабочих, да что много – большинство», – она начала верить.
Дома осторожно рассказала Юре, только заклинала его никому не передавать, не сболтнуть, это же государственная тайна.
– Видишь, Юрочка, – сказала она, чуть не плача от умиления, – значит, есть правда. За всю мою жизнь, за то, что работала самоотверженно, честно, себя не жалела, вышла мне награда. Не знаю только, как я все переживу, выдержит ли мое сердце такое переживание…
– Мам, если тебя вызовут в Москву, – попросил Юра как будто в шутку, – ты и меня возьмешь, ладно? Очень мне хочется побывать в Кремле. А оттуда, может, и к бабушке вместе двинем? Представляешь, как они удивятся!
Она совсем как девочка стала, его мать. И плакала, и смеялась, и песни тихонько пела, и решила, что ей нужно срочно улучшить почерк: каждый день подолгу, высунув язык набок, как первоклашка, списывала из газеты трудные слова. А на работе! Там она как яркий факел горела – так старалась. Похудела даже.
– Нет, Юрочка, – все-таки говорила она, сомневаясь, – не перенесу я этого, не выдержу…
А он смеялся:
– Как не стыдно, ты ж будешь государственный деятель, а такая трусиха. Возьми себя в руки. Смелее…
– Был бы жив Коля, вот кто бы порадовался за меня. И порадовался бы, и поддержал…
Она совсем утратила покой. Как-то глубокой ночью разбудила сына.
– Юра, – говорила она, расталкивая мальчика, – а если законы будут принимать, то и я, значит, буду принимать?..
– А как же, – пробормотал сонный Юра.
– А если я не пойму, не разберусь?
– Ты же не одна. Там много людей будет.
– Все-таки… – покачала головой Полина. – Юрочка, так хочется, чтобы народу жилось хорошо. Трудно ведь люди живут, трудно…
– Это временно, мама, – сказал Юра. – Ты что, не читаешь газет?
– Нет, не верю я, что меня так высоко поднимут, совсем простого человека. За что? Разве мало таких, как я…
– Ну и не много, – проворчал Юра. – Дашь ты мне поспать, мам, или не дашь?
– Юрочка, – сказала Полина, тоскуя, – ты уж прости меня, Юрочка. Но я ведь одна. Нету у меня друга, кроме тебя, сынок. А я все думаю, никак не усну. Может, это оттого, что луна в окошко светит, но не спится мне.
Юра тоже сел на кровати, сбросил тонкое одеяло и, чуть ежась от ночной свежести, посмотрел на мать:
– Мам, а если спросят тебя, какой бы ты закон хотела ввести, что бы ты ответила?
Она подумала.
– Ах, Юрочка, всех женщин сделать счастливыми – вот моя мечта…
Юра удивился. Спросил:
– Надо же. А как?
– Не знаю, – честно созналась мать. – Но только женщине так нужно счастье в жизни…
Юра уточнил:
– Любовь?
– Может, и любовь, не знаю.
– А мужчинам? Мужчинам что, не нужно счастья?
– Мужчина все-таки погрубее характером…
А потом как-то случилось, что в цех приехал фотограф из центрального журнала, фотографировал работниц и мастеров, опять спрашивал и записывал все данные. Мать в тот день пришла с работы поздно, все, оказывается, давала сведения и рассказывала о себе.
– Он еще и такой снимок сделал, – хвалилась она, – мы стоим вдвоем с Машей, я будто ей рассказываю и показываю, передаю опыт. Очень мне было лестно…
Но потом, когда журнал вышел, портрета матери там не оказалось, а снимок Маши был на обложке, во всю страницу, в красках.
– А глаза у Маши как живые, надо же! И рот, – захлебывалась от восторга Полина. – И щечки ее румяные. А родинки почему-то не видать, загладили, – радовалась и гордилась она. – Это надо же, такое сходство…
С портрета, в сущности, все и пошло. На фабрике как будто впервые увидели Машу. И из ЦК комсомола республики приезжали на нее поглядеть: что, мол, за жемчужина у них вдруг нашлась, что за роза расцвела в их саду?
Мать ликовала и посмеивалась:
– Не замечали, пока их не ткнули пальцем. Не знают даже свои молодые кадры. Думали, что, кроме меня, на фабрике и людей больше-то нет…
Но с предвыборного собрания, когда кандидатом в депутаты была выдвинута, как лучшая молодая работница, не она, а Маша, мать вернулась убитая. Но молчала. Делала вид, что ей безразлично, и только через несколько дней сказала сыну:
– И все-таки по работе Маше еще далеко до меня. Она и лишнюю нитку не заведет, как я. И станок не разгонит. Руки еще не те… И я ведь их не просила. Я ведь не думала никогда, не смела и думать, и надеяться, они же мне сами сказали. И анкету с меня списывали. Нет, Юра, правды, нету… – А потом она как будто спохватилась: – Это я, детка, сгоряча, не подумав сказала. Видно, так надо…
– Она должна была отказаться, если имеет совесть, – решил Юра.
Мать не спросила: «Кто?» Поняла. Откликнулась живо:
– Что ты, разве от такого отказываются?
И в голосе ее было столько затаенной боли, столько выстраданного, что Юра понял, как ей трудно улыбаться и делать вид, что все правильно. «Правильно, так и надо, и я очень, очень рада», – было написано в горделивом взгляде Полины, пока она находилась среди людей, на фабрике. Только от него, от Юры, мать не смогла утаить то, что переживала на самом деле.
– Несправедливо, – повторял Юра.
И вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным. Вот все хвалился, что горло перегрызет всякому, кто обидит мать, а тут…
– Мам, я напишу, я…
– А что писать-то, на что жаловаться? Воля народа.
– Да какая там воля народа, народ-то при чем?..
– А при том, что народ молчал, не возражал. Когда уж за Машу проголосовали, некоторые спрашивают: «Полинка, что ж не тебя?» Но я не скажу, – она опять нашла в себе силы, – Маша Завьялова дорогого стоит… Перспективная.
– А что стоит-то, что? Ты на сорока восьми станках работаешь, а она на тридцати…
– Там виднее, – мать показала куда-то ввысь, под звезды, где сидел, как ей казалось, весь треугольник – и директор, и завком, и партийная организация. – Да и к чему мне это? – покривила она душой. – Маша молодая, свободная, грамоты у нее побольше моего, она куда надо поедет, где надо смело выступит, а у меня ребенок…
– Не маленький ведь, не грудной, – вскинулся Юра. – Что ж, я один не останусь?..
– Еще свяжешься с хулиганьем, не приведи бог.
– Ты скажешь!
– Безмужняя я, не тот авторитет…
– Как же не авторитет? У кого ж тогда авторитет, если не у тебя?
– Нет, Юра, не подходящая я для такого дела, устала я, переживала много, силы уже не те… Нет, ни к чему мне это…
А все-таки он слышал ночью, как мать вздыхает и плачет. И с работы стала приходить тяжелой, усталой походкой, словно по пуду глины на туфлях несла.
– Ноги у меня гудят, болят у меня ноги…
Юра наливал в таз горячей воды, снимал с матери туфли, стаскивал прилипшие чулки. Подавал чистое полотенце.
Мать слабо возражала:
– Ты что же чистое полотенце подаешь? Мало тебе стирки? Давай что погрязней.
Сын упрямо стоял на своем:
– Я же стираю научно. Все у меня основывается на разности температур воды.
Полина целовала Юру в макушку.
– Ты для меня милее всего на свете. Только смотри, не отворачивайся от матери. Выучишься, скажешь: «Это что за такая неграмотная старуха, квадрат суммы не знает…»
И сама первая начинала смеяться.
Но смех у нее стал совсем другой, не звонкий, не рассыпчатый, а так – короткий смешок.
Все в Юре возмущалось. Но он не знал, куда кинуться. Ну как хлопотать или заступаться за родную мать? Некрасиво это… Ну, а будь она чужая, тогда что… тогда бы он прошел спокойненько мимо несправедливости, смолчал бы, проглотил? Где же его принципиальность?
Он решил посоветоваться с Людиным отцом: тот был на какой-то крупной работе в профсоюзах, домой частенько приезжал на машине, носил тяжелый портфель, Юра подстерег его у калитки.
– Ты к Люде? Заходи…
– Я к вам.
И, запинаясь, стал рассказывать.
Сосед пожевал губами. И тут же, у калитки, больше не приглашая Юру в дом, всем своим видом выражая, что удивлен бестактностью Юриного вопроса, ответил:
– Это тонкий вопрос, я тебе скажу. Политический. Мы живем в плановом государстве? В плановом. Понятно? Нам подсказали, что хорошо бы выдвинуть молодую работницу, комсомолку. А твоя мать разве молодая работница? Нет.
– Она работает лучше всех.
Людин отец сказал строго:
– Ну и что? Весь народ отдает свои силы на мирное строительство. Было собрание, народ сказал свое слово. Это же не при капитализме, где душат демократию. Я удивлен: ты что, не комсомолец?
– Комсомолец.
– Удивляюсь, – еще раз пожевал губами Людин отец. И вошел в калитку.
– Она одна работает на сорока восьми станках! – крикнул Юра.
Но Людин отец уже шел к дому, грузно ступая по кирпичной дорожке. Старая, толстая, как шар, собачонка встретила хозяина угодливым хриплым лаем.
Выскочила Люда.
– А, Юрка! Ты ко мне?
– Нет, – резко ответил Юра. – Я просто мимо шел…
Люда пожала плечами, повернулась, унесла свои загорелые руки, домашнее платье в цветочках, свою косу.
Юра остался один. Уши у него пылали.
Вот обещал горло за мать перегрызть и не перегрыз. Отступился. Слово давал не забывать ее, а увлекся драмкружком, Людой с ее капризами и не заметил, не распознал, как тяжело матери в одиночестве нести свою обиду. Что же будет, когда он станет взрослым, начнет жить самостоятельно, когда сам будет бороться за свое место под солнцем, искать настоящее дело? Он ведь не мещанин, чтобы жить ради куска хлеба.
Мать вот говорит – закон жизни. Но закон ли?
Он часто думал об этом, когда попадал в тяжелое положение, уезжал к родне и оставлял мать одну или отправлялся в туристские походы с товарищами. В праздники его звали на гулянья и вечеринки, и мать, грустно улыбаясь, уговаривала его:
– Иди, иди, сынок, не сомневайся. И я куда-нибудь в гости соберусь, меня многие звали…
Но он-то знал, что она никуда не пойдет. К семейным – стеснялась, к молодым женщинам – тем более. На складчину жалела денег. Да у нее и платья выходного не было. И все-таки он позволял себя обманывать.
– Раз так, тогда пойду, – кривил он душой. – А то могу и не идти, не больно надо…
Но все-таки уходил.
Новый год он обычно встречал вместе с матерью. Покупали бутылку сладкого вина, Полина жарила в хлопковом масле пирожки с мясом или с вареньем. Звали к себе по старой памяти Катерину Ивановну. Та совсем одряхлела, но по-прежнему молодилась, завивала свои реденькие, выцветшие волосы, надевала на плечи кружевной шарф. Все такая же была жадная на удовольствия, на вкусную еду, все так же любила посплетничать и вызнать всю подноготную.
– Ну, Юрочка, в кого же ты такой беленький? – вспоминала она. – Ни в мать, ни в отца…
Юра из вежливости смеялся. И мать заливалась.
– Потемнел у него волос, Катерина Ивановна, – сожалела она. – А сам он все такой же любознательный, как был, все стремится к науке…
Катерина Ивановна приносила с собой гитару, и они с матерью пели. Катерине Ивановне больше удавались старинные романсы, мать любила комсомольские песни.
А когда Юре сровнялось семнадцать лет, он вдруг спросил под Новый год:
– Мам, ты не против? Меня зовут в компанию, неудобно отказываться… Скидываются по сотне с пары. Но деньги у меня есть, еще те, что бабушка прислала.
Полина ответила не сразу. Как это с пары? Значит, Юра пригласил девушку? Она спохватилась:
– Как же, как же, Юрочка, я тебе всегда говорила, что надо жить среди людей, в коллективе…
Потом он окончил школу, пошел работать. Потом готовился к экзаменам и провалился. Мать не поверила.
– Как же так? – недоумевала она. – Может, они думают, эти экзаменаторы, что за нас и заступиться некому? Все-таки наш отец погиб на фронте, а я всю жизнь перевыполняла план. Нет, я пойду…
Она сдернула с вешалки свою жакетку.
– Мама, не ходи. То родители, то я… При чем тут я, если у вас заслуги?
Но мать не хотела даже слушать. Твердила свое:
– Они откажут – я к Маше пойду. Она теперь большой человек, в отдельном кабинете избирателей принимает…
– Вот к ней ты уж не смей ходить! – закричал Юра. – К ней – ни за что… Если бы не она, может, ты сама сидела бы теперь в том кабинете.
– В кабинете? Я? Да что бы я делала в кабинете-то, ты подумай… Каракулями своими писала? Нет, я уж лучше у станка… Но к Маше пойду…
– Не надо унижаться.
– Как это унижаться? – рассердилась мать. – Я свое прошу, у своего человека…
Но Маши в городе не оказалось, уехала куда-то по делам. А Юру призвали в армию. Мать писала ему часто, почти ежедневно. Товарищи думали – это девушка пишет, подшучивали: вот влюбленная по самые уши. Настырная какая, осуществляет контроль. Она у тебя без десятилетки, что ли, – почерк какой корявый. Юра злился на мать, досадовал, хотя ее письма всегда читал по многу раз. И иногда даже терся щекой о простенький конверт, вроде чувствовал материнское тепло.
Люда писала редко. Примерно на три-четыре его восторженных письма приходило одно ее – коротенькое, сдержанное. Она два года подряд ездила экзаменоваться В Ленинград и оба раза в институт не попала. Сидела теперь дома, хандрила, училась вязать.
Юра не мог никак уразуметь из ее писем, как же она относится к нему. Спрашивал – она вроде вопроса не понимала. Тупая, что ли? Высокомерная? Хитрая? Он спрашивал про Виктора. Нет, с Виктором она не встречается. Виктор работает на заводе, там же и играет в заводской самодеятельности. Для нее такой путь невозможен, это – вчерашний день. Все или ничего – так она считает. А Виктор, кажется, за кем-то ухаживает. «Что же, это тебя совсем не интересует?» – «Нет, не интересует, – отвечала Люда, – у меня другие планы на жизнь». – «А какие?» Она не объясняла. Поджаривала бедного Юру на медленном огне.
Домой после военной службы он в полном смысле слова полетел. На самолете. Поездом хоть и дешевле, но долго ехать. Казалось, умрет от нетерпения. Даже мать, никогда не укорявшая Юру, удивилась:
– Что же ты? Ты же мог бесплатно проехать по военному литеру. У тебя, Юрочка, ни полуботинок, ни костюма. Вон какой широкий в плечах стал, из всего вырос.
– Э, мама, пустяки, – беспечно отозвался Юра. – В Средней Азии тепло, я и в ковбойке пока прохожу, без пиджака. Не знаешь, Люда не уехала? Хочется школьных друзей повидать.
И побежал к Люде. И стал ходить к ней каждый день. И старался наладить отношения с ее отцом и матерью. И долго, ослепленный, ошалевший от радости, что дома, что нету армейской муштры, что Люда улыбается ему загадочно и смотрит в его глаза своими прищуренными черными большими глазами, верил, что все будет хорошо. Той толстой, как шар, собачонки у Люды уже не было, жил щенок, лопоухий, неловкий, на разъезжающихся крупных лапах. Щенка старались приучить к конуре, к цепи, чтобы не топтал клумбы, не таскал пыль в дом, на ярко выкрашенные полы. Щенок скулил и плакал, а когда его отпускали, визжал от счастья, прыгал, лез к людям, тыкался мордой в колени и всем мешал. Как-то Юре вдруг показалось, что и он тут не на месте – всюду тычется, всему радуется, всем мешает. То к обеду как раз угодит, то к вечернему чаю. Аппетит у него был молодой, здоровый, быстро уминал все, что ставили перед ним. Даже мать сказала: «Может, это неловко, Юрочка, что ты так часто к ним ходишь?» – «Нет, мама, они душевные, они рады». Но задумался: а рады ли? А тут еще Катерина Ивановна подсиропила: мол, если Юра женится на Люде, тогда можно считать, что жизнь его устроена. Родители люди обеспеченные, с большим положением, не дадут зятю пропасть. «Вы что? Вы думаете, я из-за этого?» Юру как громом ударило. Он стал вглядываться, всматриваться. Как будто протрезвел, проснулся. И вдруг сразу увидел, что между ним и Людой с ее родителями лежит пропасть.
И даже не потому, что жили они как-то очень уж зажиточно, но все трое – и отец, и мать, и сама Люда – были сытые, холеные, уверенные в своих правах, а Юра был колючий, ершистый. То вспыхивал, то обижался, то болтал что не надо, не подумав.
Усадят его за стол, начнут угощать, а он брякнет:
– И где вы все это достаете? Где берете? Мы с мамой просто ничего такого не можем купить…
Поначалу Людина мама добродушно улыбалась.
– Мы и вам можем уделить, мы не жадные. Мы не такие, чтоб только себе, мы и людям делаем. У нас большие знакомства…
– Знакомства, знакомства! – закапризничала Люда. – Туфли обещали красные, а где они?..
– Не все сразу. Так ты, Юрий, спроси у матери, что надо, постное масло или еще чего, – нам идут навстречу. Одним словом, жаловаться нельзя, уважают нас…
– Ну, зачем же? – смутился Юра. – Как все, так и мы… Мама ловчить не умеет, бесхитростная она…
– Ну, мы тоже не самые хитрые, – сдерживая раздражение, отозвался Людин отец. – Ты что, за уравниловку?
– Не за уравниловку, но все-таки…
– У тебя, у мальчишки еще, были этакие демагогические замашки…
Юра даже рот разинул. Выходит, он помнит? Ну что ж, Юра тоже помнит тот разговор у калитки, он может найти, что ответить. Но вмешалась Люда, пошутила, перевела разговор на другое. Вроде все остановилось на шутке, до схватки не дошло. И частенько, когда появлялся Юра, а Людин отец был дома и сидел за столом, грузный, с чисто выбритой, как бильярдный шар, лоснящейся головой, тот начинал с шутки:
– Ну как, Юрий, за что ты нас сегодня пропесочивать будешь? Что ты еще плохого в нашем городе заметил? Может, на каком-нибудь предприятии не выполнили план, не дымила труба в котельной?
Юра смущался:
– Нет, заводы работают.
– И трамваи не стоят, ходят?..
– Ходят, – смеялся Юра. – Я сегодня с утра по магазинам мотался – обои искал. Комнату хочется оклеить. Так разве купишь без этого… – Юра выразительно двигал пальцами, как будто держал в них деньги.
Хозяин отодвигал цветастую пиалу с зеленым чаем. Говорил наставительно, игнорируя Юрин жест:
– А почему нет обоев? Потому, что народ живет лучше, богаче. Ремонтируется…
Людина мать все-таки брала сторону Юры:
– Юрка верно говорит, продавцы совесть потеряли. – И простодушно советовала: – А ты попроси Федора Петровича. Он позвонит директору…
– Я? – вспыхивал Юра. – Да с какими глазами я мимо людей пройду, вы что? То возмущался, а то сам…
– Как знаешь, как знаешь. – Федор Петрович углублялся в газету. Потом смотрел поверх очков. – А в газете вот пишут, какая культурная у нас торговля…
– Они напишут, еще бы! Если нашу городскую газету читать, так мы уже давно в раю живем…
– Потому что обобщают, перспективу видят, а ты… Послушайся меня, Юрий, открой глаза пошире, вглядись. У вас политграмота в армии не велась, что ли?
– Велась.
Люда больно щипала Юру за руку. Он умолкал.
Но стал заходить к Люде тогда, когда отца не было дома. А если заставал, то от чая отказывался, ждал Люду в палисаднике, неподалеку от конуры. Щенок подрос, присмирел, гремя цепью, подползал к Юре, опрокидывался на спину, блаженно поднимал лапы. А Юра прутиком щекотал ему толстый живот.
Люда упрекала:
– Какой-то ты невоспитанный, Юра, тебе первое удовольствие затеять свару. Папа больной человек…
– Да вовсе мне не хочется затевать свару, – уверял Юра.
– Тогда ты просто глупый. Ты прямо как нарочно…
Юра обещал быть осторожнее, сдержаннее. И многого добился. Играл с Федором Петровичем в поддавки.
– Просто идиотская игра, – жаловался он Люде. – Ну как это играть на проигрыш? Поддаваться? Нет, я всегда и во всем за атакующий стиль.
Юру зачислили в институт, он уже съездил с первокурсниками на уборку хлопка, а как только к ноябрьским праздникам вернулся домой, тут же пошел к Люде. И был приглашен к праздничному столу. И опять, позабыв за месяц все, чему учила его Люда, он воскликнул, когда его очень уж усердно стали угощать:
– Вот это да! Натюрморт, а не стол! А мама говорит, что к празднику ничего такого в магазине не было…
Людин отец не выдержал, сказал утомленно:
– Ты что это все критикуешь, Юрий? Все намекаешь. Критиковать легче всего. Но критика должна помогать, а не разрушать. Конструктивной должна быть, понял? – Он брезгливо вытер жирные руки о полотенце, заботливо поданное женой, отодвинул от себя тарелку с пловом. – Испортил ты мне аппетит, сорвал праздник…
И ушел к себе. Людина мать, скомкав в сердцах полотенце, тоже выкарабкалась из-за стола.
– Надо же, – сказала она со страданием в голосе, ни к кому не обращаясь. – Человек работает, не щадя себя, захотел в праздник в кругу семьи покушать плова – не дали. Что за люди…
– А что я такое сказал? – недоумевал Юра. – Я же правду сказал…
Люда делала вид, что ее нисколько не трогает все, что случилось за столом. Но заметно поскучнела. Увела Юру в садик. Потом пожаловалась на головную боль и отказалась идти в кино, как было намечено.
И вообще как-то постепенно отдалилась от него, отошла. Он часто по вечерам прогуливался мимо дома – она не выходила. Только за тюлевыми занавесками мелькала ее тень.
А вскоре стало известно, что она опять едет в Ленинград. Хотя до экзаменов далеко, но она будет там готовиться. Ленинградские репетиторы все-таки не чета местным.
И вот тут-то опять появилась совершенно забытая Юрой Оля Копейкина. Встретилась в парке имени Тельмана, на широкой аллее, где Юра бродил в отчаянии, в тоске. Как из-под земли выросла. Взрослая стала, похорошела, стройная.
– Копейкина, это ты? – заморгал, не веря себе, Юра.
Оля с откровенной радостью уставилась на него.
– Юрочка!..
– Смотри, какая стала…
Они пошли вместе по аллее, засыпанной, как ранеными сердцами, увядающими кленовыми листьями, и все не могли наговориться, навспоминаться. И Юре даже показалось, что это к ней, а не к Люде он стремился все долгие месяцы в армии. Он не понимал, что просто истосковался, жаждал любви. И огорошил мать, сказав ей через месяц-другой:
– Мама, я женюсь…
– Не рано ли, Юра?
– Мама, у нее, может быть, будет ребенок.
– Какой же тогда разговор?! Но я рада, очень рада, Юрочка. Я и сама рано родила. Что же, трое взрослых – ребеночка не вырастим?
– Может, мне бросить институт или перейти на вечернее?
– Учись, Юра. Был бы отец жив, разве он бы оставил тебя без образования? Теперь тем более нужно образование, если ребенок…
– Ах, мама, – сказал вдруг Юра, – все я с тебя беру и беру, когда уж я тебе помогать буду…
– Было бы с чего брать, – засмеялась мать. – Ну вот, значит, и я буду бабушкой. Быстро…
Юре вдруг так тошно, так стыдно стало, что после возвращения из армии он как-то отдалился от матери, даже не расспросил толком ни о чем, не вник в ее дела. Он и дома-то почти не бывал, приходил после свиданий поздно, голодный как волк. Съедал на кухне ужин и заваливался до утра. Утром, сонный, убегал в институт.
– Мама, а тот твой знакомый, ну, Яков Иванович, он что, работает еще?
– Работает, только совсем оглох…
– Ты не жалеешь, что не вышла за него?
Мать ответила уклончиво:
– Вроде бы не жалею…
– Правда, чем за чужим стариком ухаживать, – бодро сказал Юра, – лучше понянчишь внука…
Полина пожала плечами:
– Все-таки была бы своя семья…
– А я? А мы? – обиделся Юра. – Разве мы не одна семья?
– Жизнь покажет, – дипломатично ответила Полина.
– Ничего жизнь не покажет. Мы были и будем одна семья.
Но так ведь только говорится.
Оля вовсе не стремилась поселиться вместе со свекровью. Да и как жить-то троим в одной небольшой комнате? Поселились временно у Олиных родителей, но у них тоже было тесновато. Сначала Юра прибегал к матери чуть ли не каждый день, жадно набрасывался на еду, – видно, стеснялся есть у тещи. Потом стал ходить пореже, а если являлся, то вместе с женой, и матери казалось, что это не сын Юра, а гости пришли. Она угощала, суетилась, старалась как для чужих, а удовлетворения не было. Она привыкла жить с Юрой одной жизнью, рассказывать ему любую мелочь, все, что стряслось у соседей или случилось на производстве. А тут начала стесняться: не скучно ли невестке слушать ее рассказы? Спросила как-то у Юры – он ответил невнятно. Она поняла, что скучно, и стала отмалчиваться.
