Текст книги "Осенним днем в парке"
Автор книги: Матильда Юфит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
Люся плакалась потом перед подругами и говорила: да, у нее есть отзывчивость, есть совесть. Ивану Васильевичу тяжко будет переносить разлуку с морем, он не из тех людей, которые ездят к морю трамваем на полчасика. Он и море неотделимы, так пусть хотя бы видит море из окна; но почему все-таки он ни разу не сказал ей «спасибо», так легко принял ее жертву? Разве она не человек? Теперь она, увы, не часто будет попадать в центр, где прожила столько лет. Где все ее знакомые. Все воспоминания. И центральный универмаг близко, и телеграф. И лучшее в городе кино. И маникюрша, к которой она ходит уже десятки лет.
Люся так горевала, что поражала подруг. Они не часто видели ее такой подавленной. Но когда стали советовать не соглашаться на обмен, Люся категорически отказалась. Нет, этого она сделать не может – лишить моряка главной привязанности в жизни из-за каких-то мелочей, из-за маникюрши. Просто смешно. Тем более что и маникюрша состарилась, боится порезать и делает маникюр так долго, что лопается любое терпение. А магазины? Так на окраинах, в новых кварталах, магазины не хуже, чем в центре. Там бывают такие дефицитные товары, каких в центре, несмотря ни на какие связи, на достанешь.
И все-таки Люся плакала. И опять говорила:
– Верунчик, мне страшно…
– Чего? Можно подумать, что ты заново выходишь замуж…
А Люсе казалось, что она действительно заново выходит замуж. Таким незнакомым, таким чужим казался ей иногда Иван Васильевич.
Особенно тяжко стало, когда закончились все хлопоты, связанные с переездом, когда сделали ремонт и стали просто жить. Люся ведь не зря спрашивала: «А как мы будем жить?» Нет, не в материальном смысле – кое-что они отложили, она одета, обута, у нее две меховые шубы, есть кое-какие драгоценности, их всегда можно продать в случае нужды, – проживут не хуже других. С возрастом она стала прекрасной хозяйкой, научилась шить, вязать, сама поднимает петли на чулках. Нет, ее тревожило что-то более глубокое, более важное: она не знала, в чем будет смысл их жизни. Ведь они такие разные.
Люся привыкла гордиться Иваном Васильевичем. Она с важностью говорила: «Мой муж снова ушел в плавание. Я даже не подозревала, что на свете есть такие страны. Какой я была дурочкой, что в детстве не учила географию». За эти годы она привязалась к Ивану Васильевичу, привыкла к нему и чем дальше, тем больше мечтала играть в его интересной, как она считала, жизни существенную роль.
Все понемногу менялось.
Знакомые, приятельницы, родственники – все стали старше; кто умер, кто переехал в другой город, кто нянчит внуков, кто ушел в свои болезни. Меньше стало вечеринок, дней рождения, поездок на дачу, в гости, свиданий, приглашений в театр. У всех взрослые дети, уже они, дети, женились и разводились, бросали жен, рожали. Раньше в разговорах упоминались тещи и свекрови, теперь невестки, зятья, внуки. Ничего этого у Люси не было. Один только Иван Васильевич. Пока у него была жизнь, была и у нее. Как отлаженный свет. Люся с горечью отмечала про себя, что муж больше не тот блестящий капитан, уплывающий в неведомые страны, а молчаливый, замкнутый человек, запертый с ней в четырех стенах.
С утра Иван Васильевич уходил к морю, гулял. Он соглашался с японцами, что каждый день нужно делать десять тысяч шагов. Он делал свои шаги в любую погоду, возвращался и сидел дома. Мастерил что-нибудь. Приводил в порядок немногочисленные журналы, подклеивал страницы, выпрямлял загнувшиеся уголки. Складывал по порядку старые письма и пригласительные билеты. Делал полочки, крючки. Иногда он звал Люсю и, показывая пальцем на пылинку или на пятнышко, хмурил бровь.
– Что? – будто не понимала Люся.
Он молчал.
Люся, тоже молча, но внутренне клокоча от гнева, приносила тряпку, вытирала. Он действительно требовал от нее так много, как будто она была командой парохода, матросом. Он не терпел беспорядка, был пунктуален.
Люся все-таки не сдавалась. Старалась не унывать. Чистила на кухне картошку – пела. Натирала паркет – пела. Иногда, к случаю, вспоминала анекдот. Иван Васильевич не смеялся.
Однажды, когда он наконец-то понимающе улыбнулся, она бойко сказала:
– Ты как тот швед…
– Какой швед?
– Ему рассказывают сегодня, а смеяться он начинает завтра.
– Не понимает, что ли?
– Слава богу, дошло…
Иван Васильевич был недоволен:
– Как это дошло?
– С тобой даже пошутить нельзя.
– Нет, почему? Шути…
– А обижаешься на каждую шутку.
– Бывают уместные и неуместные шутки.
– Ну, хорошо, – Люся все-таки уступила, – может, я не так выразилась. Но мы, одесситы, веселые люди.
Однако сама она все реже бывала веселой. Задумывалась. А если начинала читать увлекательную книгу, то забывала обо всем на свете. Верунчик уже не раз укоряла Люсю, что та слишком чувствительная и не бережет свои нервы. Напрасно. Она по радио слышала, что нервные клетки не восстанавливаются. Так что она сама… Но Люся твердо ставила Веру на свое место:
– Не путай, умоляю тебя. Ты – это ты, а я – это я.
Как будто Вера не знала, кто есть кто. Она, одинокая грузная женщина на толстых ногах-подпорках, кассирша из овощного магазина, – и прекрасно одетая, красивая Люся, жена капитана.
– Я советую любя, берегу тебя…
– Жить без книг, без чтения? Зачем же тогда жить?
– Кто говорит – совсем без книг? Читай, но не переживай так…
Иван Васильевич тоже считал, что Люся слишком много читает. А однажды, проснувшись ночью и увидев, что Люся лежит с книгой, а глаза у нее красные от слез, даже всполошился:
– Ты заболела?
– Я здорова, – трагическим тоном ответила Люся.
Она отказалась измерить температуру, выпить воды. Просто рыдала, чем крайне удивила Ивана Васильевича.
– Я и не думал, что ты такая плакса…
– Да, да, я очень эмоциональная…
Люся сквозь рыдания говорила, что книга очень интересная, из жизни моря, очень романтично написанная; она умоляет мужа прочитать эту книгу, он получит особенное удовольствие.
Иван Васильевич охотно согласился.
И Люся размечталась: как будет хорошо, они будут брать книги в библиотеке и у соседей и вместе читать. Или будут покупать, как она купила этот толстый том. Торговали на улице, возле книжного магазина. Седой, плохо одетый старик продавец сказал ей, когда она остановилась у лотка:
– Даме с вашим вкусом этот роман должен понравиться.
– Откуда вы знаете, какой у меня вкус? – живо спросила Люся.
– Мадам, я давно живу на свете. И я не всегда торговал на улице.
Люся еще утром похвастала перед мужем, какой ей сделали комплимент. И кто? Старый человек! Но Иван Васильевич отнесся к этому равнодушно, только спросил, сколько с нее взяли за такой толстенный том.
– Не дороже денег, – беспечно ответила Люся.
Иван Васильевич читал не спеша, вдумчиво. Недели полторы читал. Люся просто истомилась от нетерпения. Сразу же спросила, как только он перевернул последнюю страницу:
– Ну как?
– Вранье.
Люся очень обиделась за автора, красивого молодого человека, о котором было сказано столько лестных слов в коротенькой аннотации, предпосланной книге.
– Почему же вранье? – спросила она, задетая, как будто ее обвинили во лжи.
Он опять ответил:
– Так не бывает.
Люсю как с крутой горы понесло. Упершись руками в бока, как торговка на рыбном привозе, она спросила с вызовом:
– Не бывает или не должно быть?
Иван Васильевич был даже несколько сбит с толку таким натиском:
– И то и другое…
И долго, изучающе разглядывал жену.
Увы, это было не первое Люсино начинание, потерпевшее неудачу. Она снова и снова с неуемной энергией, с которой действовала обычно, пыталась наладить их совместную жизнь, сделать ее более содержательной и интересной, что ли. Хотя не могла понять, нуждается ли Иван Васильевич в этих ее затеях. Не похоже было, чтобы он очень скучал или был чем-то недоволен.
Несколько раз она приглашала мужа в Приморский парк на эстрадное представление. Он не отказывался, но так серьезно, требовательно, пожалуй, даже тупо смотрел на сцену, что она терялась. Ей интересно, а ему неинтересно, ну как это может быть? Люся шептала мужу в самое ухо:
– Ну и дают… Это же цирк… умереть можно…
Муж не смеялся.
– Неужели тебе не смешно? – упавшим голосом спрашивала Люся.
– Смешно, но…
Как только утром приносили газеты, Люся тут же просматривала объявления и иногда обрадованно восклицала:
– О, этот фильм я когда-то видела – так ржала, стонала от смеха…
Иван Васильевич шел с Люсей в кино, но все равно не смеялся, удивляя и огорчая ее.
Одно время – потом она перестала это делать – Люся приглашала гостей, хотела ввести мужа в круг своих знакомых, тех, которые, по ее мнению, могли хоть как-то соответствовать по положению Ивану Васильевичу.
Люся убивалась, тратилась, пекла пироги, делала свой знаменитый торт, который в честь мужа назывался «Жемчужина моря», запекала в духовке курицу, обильно смазанную сметаной и завернутую в плотную коричневую бумагу, как тогда вошло в моду.
– Курицу я поставлю в центре стола. Она такая розовая, что напоминает цветы, – сообщала Люся Верунчику. – Обязательно приходи завтра – завтра ты ведь свободна? – попробуешь, не съедят же всю…
Верунчика она на парадные приемы не звала – Верунчик была слишком проста для такого общества, – но из деликатности Люся назначала торжества на такой день, когда Вера была занята на работе. Верунчик все эти хитрости прекрасно понимала, она была слишком хорошо воспитана, чтобы не понимать, и не обижалась. То есть нельзя сказать, чтобы совсем не обижалась, но примирялась с существующим порядком вещей и в свою очередь отводила душу, говоря доверительно своим близким: «Люська забывает, что я видела ее в разное время и, так сказать, в разных видах, когда ей было хорошо и когда плохо. Бог мой, разве не я была свидетельницей, как она бегала за этим капитаном? Был бы жив мой покойный Олег, кто знает… Но он погиб в боях за родину».
Итак, гости приходили. Не желая ударить лицом в грязь, приносили розы хозяйке, импортный коньяк или пирожные. Люся сияла, млела, приветствовала, щебетала, суетилась, восклицала, показывая на вид из окна – чуть синеющее между кронами садов море, уверяла, что счастлива здесь, вдали от городского шума: утром она говорит морю «здравствуй», а вечером «спокойной ночи» – да, да, такая она чудачка. Гости бодро шумели поначалу, стараясь показать себя с лучшей стороны, острили, говорили о литературе, вспоминали смешные истории и наперебой рассказывали Ивану Васильевичу, какой смелой, красивой девочкой была когда-то Люся, как прыгала с утеса в воду, как ныряла.
Хозяин дома был вежлив, гостеприимен, наливал вино, чокался, но держался среди экспансивных гостей как иностранец, как глухонемой. И гости постепенно, один за другим, растерянно умолкали, увядали, домой уходили рано, подавленные.
Люся снимала туфли на «шпильках», убирала со стола, перемывала посуду. Иван Васильевич сдвигал стол, ставил на место стулья, закупоривал початые бутылки, вытряхивал пепельницы, распахивал окна, чтобы проветрилось. Он облегченно вздыхал.
Люся пыталась докопаться, понять: неужели ему не понравились гости? Ну как это может быть? Володя с Милочкой не понравились? Да что ты? Но Володя уже кандидат наук, очень способный инженер, а Милка… ты заметил, какие у нее ноги? Растут от самой шеи… Кто такие? Это моя дальняя родня. Мила преподает английский в школе…
– Да? – почти машинально удивлялся Иван Васильевич.
– Что да?
– Ну, что она преподает английский.
– Мне кажется, ты часто даже не слышишь, что я говорю. Ты и гостей не слушал. А стоило… Но не понравились – и не надо, позовем кого-нибудь еще…
Нет, Ивану Васильевичу не понравились ни Володя с Милочкой, ни тетя Аня, преподавательница консерватории, еще нестарая дама, выкрашенная в огненно-красный цвет, ни сама Елизавета Степановна, которая славилась своим остроумием, всюду была вхожа, знала всех в городе, тонко все подмечала. Не так-то легко ее зазвать. Люся пустила в ход дипломатические способности, чтобы заполучить Елизавету Степановну. И вдруг такое фиаско…
Люся уже начинала раздражаться.
– Если не подходит Елизавета Степановна, тогда я не знаю, с кем тебе может быть интересно, – огорчалась и негодовала она. – Когда в город приезжает Леонид Утесов, то и он не гнушается ее компанией. Может, мне назло, ты скажешь, что не знаешь, кто это Леонид Утесов, то я подскажу: народный артист Советского Союза…
– Нет, почему же? Его я знаю…
– Елизавета Степановна говорит, что он у них ужинал, целый вечер все просто ржали…
– Ржали? Разве они лошади?
– Ну, хохотали. Так выражаются в Одессе. Не знаю, как тебе угодить…
Люся чувствовала, что теряет почву под ногами.
Самыми лучшими ее часами стали те, утренние, когда муж уходил к морю. Вот тогда она ощущала себя по-настоящему дома, обретала привычную уверенность. Бегала по квартире в чем и как хотела, трепалась по телефону с приятельницами, как привыкла:
– Расскажите мне быстренько, что делается в родном городе: кто, когда и с кем? У меня уже язык присох к гортани…
Потом подолгу обсуждали болезни. Люся спрашивала:
– Как твоя гипертония? Печень? Какое ты принимаешь снотворное? – Она вздыхала. – Едем с ярмарки, ничего не поделаешь…
– Ты еще молодая, ты держишься, тьфу-тьфу… не сглазить… Говорят, для тонуса очень помогает гимнастика йогов, ты не слышала?
Люся охотно подхватывала эстафету:
– Очень полезно делать каждый день десять тысяч шагов. Не по кухне и не убирая квартиру. А плюс ко всему.
– А как твой муж? – спрашивали у Люси.
– Здоров как бык, – с гордостью отвечала Люся. – Обливается по утрам холодной водой и ходит к морю. Без этого он не мыслит жизни…
– Машину не собираетесь покупать?
– Про это он и слышать не хочет. Он любит ходить пешком…
С прогулки Иван Васильевич возвращался бодрый, раскрасневшийся и говорил кратко: «Штормит», или: «Ветер шесть баллов», или: «Полный штиль».
Люся оживленно, чуть подобострастно спрашивала:
– Тебе еще не надоело? Может, сходил бы в центр?
Муж удивлялся. Как это надоело? У моря?
Однажды, томимая любопытством, Люся тоже пошла на прогулку. Приятно было идти с ним рядом – высокий, статный, видный мужчина. Она ласково взяла мужа под руку.
– Я и сама люблю море. Эту безбрежность, эту бесконечную даль, эту белую пену… – Она, как монеты из кошелька, доставала из памяти вычитанные или услышанные звонкие сравнения. – Пена как кружево… – И вспомнила: – У покойной мамочки были нижние юбки, обшитые кружевами, очень нарядно…
Муж удивленно покосился. Но слушал благосклонно.
– Я не думал, что ты так любишь море…
Люся отозвалась обиженно, даже с какой-то страстной горечью:
– Живешь со мной столько лет, а что ты обо мне знаешь? Ты даже не знаешь, что я очень, музыкальная. Правда, на юге все музыкальные. Когда-то я не пропускала ни одного концерта. Елизавета Степановна очень удачно выразилась, что когда пианист играет, то кажется, он разговаривает с богом…
Тень неудовольствия пробежала по чисто выбритому лицу Ивана Васильевича.
– Она как попугай, твоя Елизавета Степановна. Повторяет чужие слова…
Люся вдруг расхохоталась. И созналась:
– Да, с ней это случается. Ты молодец, что заметил. Надо же… – Но, отсмеявшись, она все-таки спохватилась. И хитро перевела разговор на другое:
– Слушай, нам еще долго идти? Я все ноги сбила…
Иван Васильевич вынул шагомер.
Все-таки Люся предпочитала ходить по городу, заглядывать в магазины. Домой возвращалась нагруженная, как ишак, усталая, разгоряченная, но довольная. Вот это – реальная жизнь. Есть что положить в холодильник, что спрятать в шкаф. Знакомых встретишь – поговоришь. Да и в каждом магазине она знала продавщиц, звала их по имени, со многими была на «ты». Правда, теперь у нее не было прежней свободы. Муж не то чтобы проверял расходы, он просто интересовался, что сколько стоит, зачем куплено, и никак не мог взять в толк, почему Люся покупает все подряд. Как ни втолковывала жена, что кофточку эту, если самой не подойдет, у нее с руками оторвут, еще «спасибо» скажут, он не понимал:
– А для чего тебе это «спасибо»?
Люся смотрела на мужа снисходительно, как на ребенка.
– Как для чего? Приятно. Подруги мне покупают, я им… Ты не знаешь современной психологии. Если я сделала приятельнице одолжение, то держу ее в руках. Она мне обязана. Ну, и вообще – почему не услужить…
Иван Васильевич тупо твердил свое:
– Зачем это? Я бы не хотел, чтобы мою фамилию трепали, все-таки меня знают на флоте. Я Соколов.
– Ты Соколов, а я Соколова, ну и что?..
Но все мелкие наскоки, вся Люсина смелость разбивалась о твердую позицию мужа, как волны о мол. Что она могла ему доказать? Как? Она ведь всецело от него зависела, ей даже пенсия полагалась не за труд, а по старости, которую она вовсе не хотела торопить. Или как вдове, потерявшей кормильца. Но она, слава богу, не была вдовой: вот он, ее кормилец, ее опора, глава семьи.
– Любила кататься, люби и саночки возить, – говорила Люся и другим и, главное, самой себе. – Я одевалась лучше всех своих подруг, я не жила с карандашом в руке, учитывая каждую копейку. Что делать, теперь обстоятельства переменились, муж не у дел, надо смириться и ни в коем случае не трепать ему нервы…
Все это так, но то, что легко на словах, совсем не легко на деле. Тяжко ей было с Иваном Васильевичем. Она чуяла, что и Ивану Васильевичу не легко. Рада бы помочь ему, но как, чем? Все, что она пробовала, успеха не имело. Он даже стал еще более замкнутым, погружался в свои какие-то непонятные, неизвестные Люсе мысли. А однажды вдруг подошел к портрету, висевшему на стене, долго стоял, смотрел, потом задумчиво произнес:
– Интересно, сколько лет было бы теперь Оле?
Люся вздрогнула:
– Кому?
– Оле. Дочке. Она маленькая была очень занятная…
Острая то ли жалость, то ли боль пронзила Люсю.
Оказывается, он вовсе не забыл. Помнит. Это было полной неожиданностью. Не такой уж он бесчувственный, как думала Люся. Ей стало горько и обидно, что у Ивана Васильевича есть своя, скрытая от нее жизнь. Вместе обедают, завтракают, спят, а живут, в сущности, каждый сам по себе.
Как всегда, когда ей становилось очень уж горько, она, сказав, что едет к портнихе, села на троллейбус, идущий к кладбищу. Всякий раз она боялась, что не найдет могилу Савелия Петровича – так густо разрослись деревья и кусты. Металлическая оградка потемнела, кое-где проржавела, памятник тоже потемнел, но надпись была отчетливо видна, и так же отчетливо на мраморной доске было выведено имя жены Савелия Петровича.
Люся прослезилась. Горе ее давно уже перегорело, угасло, и плакала она больше о себе самой. Не все ли равно, где похоронят ее и кто лежит рядом с Савелием Петровичем! Люсю терзала тревога в этой, а не в потусторонней жизни. Неужели ничего, кроме красоты, теперь уже увядающей, не соединяет ее с Иваном Васильевичем?
Выбрав, как ей казалось, подходящий момент, когда Иван Васильевич был нежнее обычного, она спросила его:
– А если бы вдруг Нюся с Олей нашлись, что бы ты стал делать?
– Я же искал, проверял, – как они могут найтись?
– А если бы, – с упрямством настаивала Люся, – если бы… что бы ты стал делать?
– Ну, я не знаю. Она ведь жена мне…
– А я?
Иван Васильевич молчал. Смотрел в окно, туда, где за домами и садами темнело море.
– Нюся была очень славная женщина, душевная… мы ведь из одного села…
И тогда Люся жалко, сама себя презирая, спросила:
– Она что, была красивее, чем я?
Иван Васильевич долго смотрел.
– Нет, ты гораздо красивее, даже сравнивать нельзя…
И все-таки Люся не испытала удовлетворения. Такой бесстрастный голос был у Ивана Васильевича! Как будто в магазине рубашку себе выбрал – какая лучше. Она только пробормотала:
– Проклятая война… всем все исковеркала.
Иван Васильевич никак не отозвался на ее слова. Он ведь всегда так – или пробормочет что-то очень краткое, или просто промолчит. Но она больше не верила ни в его молчаливость, ни в его ограниченность, ни в его суховатость. И даже не вспоминала больше, что Иван Васильевич лишен чувства юмора.
Люся тревожилась. И это постоянное чувство тревоги отравляло ей существование.
Она пыталась проникнуть, пробиться, как пробивается корабль через толщу льда, к сердцу мужа.
– Иван, – сказала она ласково, – Ванечка, я вижу, что тебе тяжело. Может, надо похлопотать. Многие в твоем возрасте еще плавают. При твоем опыте… при твоем послужном списке… Надо им сказать прямо: ты не можешь жить на суше.
– Живу ведь…
– Прямо написать в правительство. Или в наш обком, – начала фантазировать Люся. – Ты должен написать, что море для тебя… ну, сравнить с чем-нибудь…
– Море есть море, для чего же сравнивать…
– У меня болит душа, когда я вижу тебя на берегу. В твоих глазах написано все. Иван, я чахну, так я переживаю за тебя, поверь…
Иван Васильевич все понимал буквально:
– Ты и правда похудела…
– Это пустяки, модно быть худой…
Но иногда Люсе казалось, что она, верно, не совсем здорова. Нет прежней любви к жизни, нет острых желаний. Часто кружится голова, знобит. Когда-то над ней посмеивалась мать, уверяя, что Люсе всегда позарез чего-нибудь хочется. То ей для встречи Нового года обязательно нужно новое красное платье, то необходимы билеты в театр именно на премьеру, то она не может пить чай без клубничного варенья. Нет, не вишневое ей нужно, не кизиловое, которое есть в запасе, а именно клубничное, и она его достанет, как говорится, выкопает из-под земли. Не пожалеет сил. Раньше Люсе нравилось кружить головы мужчинам, увлекать, отбивать, укрощать, как укрощают львов или тигров, – ух, какое это ей доставляло удовольствие! Быть первой среди подруг в своем дворе, в своей школе, на своей улице, в своем городе. Она всегда хотела быть первой. Даже ходила одно время в клуб моряков, в кружок жен, училась стрелять из пистолета. Выучилась, опередила всех, покорила сердце инструктора и бросила, перешла в кружок вязания. Там тоже обогнала других дам. А теперь ей ничего не хотелось. То есть хотелось, но чего-то более глубокого и важного, в чем она не могла отдать себе отчет. Будь она помоложе, может, пошла бы учиться. Детский врач из нее мог бы быть хороший. Модельер в Доме мод. Руководитель ансамбля. Мало ли… Ко всему же, что нравилось ей когда-то, она стала до странного равнодушной.
Люся перестала так громко смеяться, как раньше, так шумно вспыхивать, когда сердилась. Она притихла, Люся. Сама об этом говорила подругам:
– Девочки, со мной что-то происходит, мне ничего не хочется, я стала тихая…
– Может, у тебя плохо с печенью? – деловито спросила Вера.
– У меня плохо с душой…
И Эмульку удивил Люсин тихий голос. Он не поверил, что это она, переспросил:
– Это ты, Люся? Говорит Эммануил Викторович, не узнаешь? Ну, Эммануил Викторович, Эмулька…
– Я так давно не слышала тебя.
Да, точно, факт, он давно не звонил, но бывают обстоятельства, когда не считаются ни с чувством собственной обиды, ни с вопросами такта. Все-таки Люся старый друг их семьи. Племянник Эмульки – ты помнишь Витю? – сын Зои, сестры, поступает в этом году в консерваторию, гениальный мальчик, не может ли Люся попросить тетю Аню…
– Эмулька, – тихо сказала Люся, – если он гениальный, то никого просить не надо…
Все-таки она обещала поговорить с теткой, хотя предупредила, что, увы, прежнего авторитета у тети Ани нет. Молодые преподаватели буквально наступают ей на пятки. Она ведь больше практик, тетя Аня, чем теоретик. Держится только на том, что безотказная общественница.
Люся никак не могла поверить, что Витя уже вырос и поступает в консерваторию. Боже мой, прошла целая вечность – Витька уже поступает в консерваторию. А какой класс – рояль, скрипка?
– Я ведь тоже мечтала когда-то о высшем музыкальном образовании, – с горечью сказала Люся, веря в свои слова. – Но не пришлось, не судьба. Как ты живешь? Женился? Ты счастлив? – Люся как будто забыла, как они поссорились с Эмулькой, из-за чего. – А на работе? Пора тебе, Эмулька, что-нибудь крупное создать… Нет, не кафе, это мелочь, – покрупнее. Хочется, чтобы кто-то из нашей компании достиг серьезного успеха. Что я? Я растратила свою жизнь…
Эмулька не выдержал, съехидничал:
– На романы?
– И на романы в том числе, – самокритично созналась Люся. – Лучше было бы меньше романов и больше серьезного дела, какая-нибудь специальность. В старости мы все равны, красивые и некрасивые. А дело есть дело…
Эмулька пошутил:
– Не отчаивайся. Все еще впереди.
– Все уже позади. – Люся вдруг спросила: – Ты боишься старости?
– А если и боюсь, то что? Это ведь неизбежно…
– Как бы я хотела жить сначала. Новую жизнь я бы провела по-другому…
– Дурочка, в тебя был влюблен весь город…
Не пошутить Люся не могла:
– Весь город! Каких-нибудь двести тысяч взрослого мужского населения, подумаешь! – И тут же голос ее снова упал: – Да, все в прошлом…
Эмулька осмелел:
– Брось, Люся, это не твой стиль…
Может, и не ее «стиль», но она так чувствовала. С испугом глядела в зеркало на то, как побледнела, похудела. Перестала петь. Забиралась с ногами на тахту, заворачивалась в теплый платок и лежала. Даже Иван Васильевич заметил ее состояние, советовал делать над собой усилие, двигаться, ходить побольше, – да, да, десять тысяч шагов. Или, если она не верит, искать помощи у врачей.
Почему-то вспомнил, как однажды, когда шли через тропики, он купил на стоянке у мальчишки птичку. Каждое перышко другого цвета, яркое, радужное. Поставил клетку с птицей в своей каюте, любовался.
– А когда мы попали в холодные воды, она стала хиреть. Зябла, что ли? Я ее и кормил, и воду менял дважды в сутки. Доктора нашего, судового врача, на совет вызвал. Нет, не помогло…
Это был, может быть, самый длинный рассказ Ивана Васильевича из тех, которые довелось слышать Люсе.
Он подошел к тахте, сел на краешек, неловко похлопал Люсю по плечу.
– Не падай духом.
А она, почему-то тронутая, умиленная, прижала щекой его руку.
– Жалко, что у нас детей нет, правда? Теперь такие молодые бабушки, что и я бабушкой могла бы уже быть… Ты представляешь – я бабушка…
Люся неожиданно развеселилась, вспорхнула с тахты, побежала кипятить чай, собирать посуду. На кухне залилась песней, потом просунула голову в дверь и кокетливо спросила:
– Твоя птичка пела?
Он уже забыл или не понял:
– Какая птичка?
– Ну, та, пестрая, в клетке.
– А какая связь?
Люся громко хлопнула дверью.
Но даже из-за закрытой двери слышно было, как загрохотали кастрюли и сковородки, как упали на пол ножи и вилки.
Эта вспышка как будто взяла у Люси последние силы. Некоторое время она еще упрямилась, потом слегла и сказала извиняющимся тоном мужу, что, пожалуй, она вызовет доктора. Доктор долго слушал сердце и легкие, мял большой пятерней впалый, красивый Люсин живот так, что она вскрикнула от боли и чертыхнулась, заставил ее высунуть язык. Потом сухо сказал, что ей надо пройти обследование в стационаре.
– Что вы, доктор, я еще ни разу в жизни не лежала в больнице. Я вообще никогда не болею, просто распустила нервы… боли тоже на нервной почве…
Но доктор ее легкого тона не принял. И посоветовал Люсе не откладывать. Люся еще раз переспросила:
– Доктор, вы это серьезно или разыгрываете? Иван, ты слышишь?
Как колесо, пущенное сильной рукой с высокой горы, Люсю стремительно завертело и покатило куда-то под уклон, в глубокое ущелье, в бездонный овраг. У нее брали кровь из пальца и из вены, ее просвечивали, ей вводили контрастное вещество, чтобы лучше получались рентгеновские снимки. Да, теперь она поверила, что больна, «Что-то грызет меня изнутри, – жаловалась она. – Но что? Почему? Откуда такая напасть?»
Ивана Васильевича как подменили. Он робко выслушивал все, что ему говорили доктора, смотрел на них с робостью, даже заискивающе, и, хотя ничего не понимал, послушно кивал головой. Он приходил в больницу каждый день, приносил жене яблоки и апельсины, домашний бульон.
– Что ты, дорогой, зачем? У меня совсем нет аппетита, а тебе трудно…
– Ничего мне не трудно…
– Ты же не привык сам себя обслуживать, не то что меня… – Люсе было приятно, что соседки по палате видят, какой у нее заботливый, любящий муж. – Родной, береги себя, я тебя об одном только прошу…
Как-то, когда Люся себя особенно плохо чувствовала, она спросила:
– А гулять ты ходишь?
– Конечно.
– Десять тысяч шагов?
– Ну да…
Люся с досадой упрекнула:
– Вот я умру, а ты как ходил, так и будешь ходить по берегу. Может, и не заметишь, что я…
Иван Васильевич так явно был огорчен Люсиными словами, так обижен, что Люся смягчилась. Взяла мужа за руку и, перебирая его пальцы своими тонкими, исхудалыми, сказала благодарно:
– Ты оказался таким добрым, таким внимательным – я даже не думала. Нет, мне не хочется умирать, с какой стати…
– Выбрось эти глупости из головы, – уже строго приказал Иван Васильевич. – Почему ты должна умереть? Кто тебе позволит? Что за неверие в медицину…
Накануне операции муж сидел около Люси особенно долго и особенно терпеливо сносил ее капризы. То она была недовольна, что муж принес такой огромный арбуз, то хвалила его за догадливость: арбуза хватит на всю палату, и нянечку она угостит. То Люся хвастала перед соседками силой мужа, который дотащил такую тяжесть, то ругала его, что не жалеет себя. И когда Иван Васильевич ушел домой и женщины наперебой стали расхваливать его за рост и ширину плеч, за то, что такой обходительный с женой и внимательный, Люся поддакивала, соглашалась и гордо говорила, что ничего удивительного нет, он моряк, бывший капитан, а моряки вообще замечательные люди. И настоящие мужчины.
Когда она пришла в себя после операции и приоткрыла глаза, смутно соображая, где она и что с ней, то увидела Ивана Васильевича. Он сидел на табуретке около кровати, ссутулившийся, неприкаянный, подобрав огромные ноги: ему было неудобно и тесно на этой ослепительно белой табуретке, в этом узком проходе между койками.
– Ты давно здесь? – спросила Люся.
– С утра. Только меня долго не впускали в палату.
Люся скосила глаза – за окном уже серели сумерки.
– Ты не обедал, – сказала Люся, удивляясь тому, что ее голос звучит так слабо. Когда ее везли в операционную, было девять часов утра, она видела в коридоре большие круглые часы. Черная стрелка проплыла над ее запрокинутой на каталке головой, как острый клинок. – Ты что же, не ходил даже гулять?..
Иван Васильевич отрицательно помотал головой.
Ее как будто совсем не тронуло, не удивило то, что он изменил своим привычкам. Она сказала почти небрежно:
– И напрасно. Ты же все равно знал, что сразу после операции не пустят. – Но в глазах ее были и ласка и благодарность: значит, он волновался из-за нее, вот как?! – Милый, ты же томился тут, голодный, весь день. Устал?
– Нет, ничего…
Он кормил Люсю с ложечки, следил, чтобы она не ворочалась, не делала резких движений. Люся тут же попросила зеркало:
