Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Монах поудобнее устроился на стуле и, вертя в руках концы веревочного пояса, повел речь об опасностях разделения паствы:

– Раньше наш мир населяли христиане, мавры и иудеи. Но теперь, после поголовного крещения, все стали просто христианами. Кто-то из них лучше, кто-то хуже, но только потому, что одни живут праведно, а другие грешат. Не следует, – спокойно продолжал монах, – мешать принявшим веру во Христа чувствовать себя равными с теми, кто в ней родился, и превращать благодать обращения в муку. Когда индейцы крестятся, кем они становятся? Новыми христианами, конечно же!

– Выходит, индейцы такие же новые христиане, как наш папа? – спросила изумленная Исабель.

– Разумеется, а как же иначе?

Монах взмахнул руками в широченных рукавах. Франсиско вдруг представилось, что сейчас оттуда посыплются рыбы, наловленные падре в реке. А Франсиско Солано стал рассказывать им о новых христианах, с которых не зазорно брать пример и старым, – таких как Хуан де Авила, Луис де Леон, Хуан де ла Крус и Пабло Сантамария. А ведь все они ведут свой род от иудейских раввинов.

– Моим викарием в Ла-Риохе был новый христианин. Он усердно мне помогал, но так же усердно и грешил. Что ни день, то какой-нибудь проступок. Уж я и уговаривал, и увещевал, и грозил – все впустую. Видно, Господь послал мне такого викария, дабы показать, что не такой уж я искусный наставник в вере, как многие полагают.

– Брат Бартоломе Дельгадо вас бы точно арестовал! – выпалил Франсиско.

– Почему? – удивился монах.

– Да потому, что вы защищаете новых христиан, а тех, кто их преследует, ругаете.

– Только новых христиан, но не еретиков! – повысил голос францисканец, внезапно приняв воинственный вид. Повисла неловкая пауза.

– Нет, не еретиков, – повторил Франсиско Солано обычным тоном.

– А разве наш папа – еретик? – с сомнением спросила Фелина.

– Не знаю. Об этом судить не мне, а трибуналу инквизиции.

– Но вы сказали, что у папы благородное сердце.

– Да, не отрицаю. Однако ересь – совсем другое дело. Это покушение на Господа и сговор с лукавым. Ересь ужасна.

– Вы говорили, что нам нечего стыдиться, – робко вступила в разговор Исабель.

– Говорил и готов повторить. Не стыдитесь и будьте сильными, чтобы уберечься от искушения. Если лиценциат Диего Нуньес да Сильва согрешил, мы об этом узнаем. А если он не совершил ничего ужасного и искренне раскаивается, его вернут в лоно церкви.

– Что-что сделают?

– Помилуют, назначив соответствующее наказание.

– Так значит, и мы, и наша мама можем смело выходить на улицу?

– Да хоть сейчас.

– Нет, – возразил Франсиско, – не можем. Нам говорят всякие гадости.

– Сынок, помолчи! – всполошилась Альдонса и тут же прижала руку к губам, стараясь сдержать новый приступ кашля.

– Ни она, ни сестры не могут спокойно и шагу ступить, – не унимался Франсиско. – В церковь ходить и то сущее мучение.

– Вздор! Быть того не может! – воскликнул монах.

– Еще как может! – заявил мальчик. – Что в прошлый раз произошло?

– Нас закидали очистками, – ответила Фелипа.

♦ ♦ ♦

Влажная утренняя прохлада ласково касается лица. У стен монастыря стоят солдаты, держа под уздцы мулов. Руки стражников подхватывают Франсиско и сажают в седло. До пленника долетают слова: «сержант», «со всеми вещами», «Сантьяго».

Так значит, его везут в Сантьяго-де-Чили? Офицер выкликает: «Франсиско Мальдонадо да Сильва!» «Сильва!» – вторит эхо.

«Сильва, – произносит про себя Франсиско. – Наследник Хасдая и Самуэля а-Нагида».

28

Утром во дворе поднялся переполох. Когда накануне Франсиско Солано сказал, что разделит свой завтрак с птицами небесными, он не шутил. Монах принялся крошить лепешку, и к его ногам отовсюду слетелись голодные пичуги. Но тут подоспела Каталина, которая давно наловчилась ловить пташек, чтобы разнообразить скудный семейный рацион. Обрадовавшись подобному изобилию дичи, она набросила на стайку, копошившуюся на земле, пеньковую сеть, приведя францисканца в ужас. Негритянка-то думала, что гость нарочно подманивает птиц, и поспешила ему на помощь. Франсиско Солано принялся отталкивать ее, но бедняжка объяснила гнев святого отца своей нерасторопностью и с удвоенным рвением продолжила охоту на пернатых едоков. Монах возопил, прогоняя служанку, а та кричала в ответ, что пусть, мол, не сердится, она и так старается изо всех сил.

Лепешек больше не осталось, и Исабель подала гостю фрукты. Он съел несколько золотистых смокв и заторопился в монастырь, к мессе. Но перед уходом сообщил, что на днях отбывает в Парагвай, а завтра непременно зайдет за Альдонсой и детьми, чтобы вместе отправиться в церковь.

– Зайдете за нами?

– Да, – кивнул Франсиско Солано. – Я провожу вас. И покажу дурным христианам, как положено держать себя с теми, кто оказался в беде.

Альдонса снова зашлась кашлем.

Вечером к ним наведался брат Исидро, прослышавший о визите францисканца. «В городе только об этом и судачат», – несколько преувеличил он.

Франсиско вихрем налетел на монаха:

– А святому отцу не нравится, что нас называют новыми христианами!

– Твою маму так никто и не называет.

– А папу вот называют! И меня, и сестер, – запальчиво ответил мальчик. – Он объяснил, что когда говорят «новые христиане», то имеют в виду иудеев.

– Может быть. – Брат Исидро вытаращил глаза и завертел головой, надеясь найти какого-нибудь другого собеседника, а с ним и путь к отступлению.

– А кто такие иудеи? – не унимался мальчик.

Брат Исидро испуганно отпрянул в сторону. Взъерошил свои реденькие седые волосы и провел большим пальцем по краю тонзуры.

– Зачем тебе знать?

– Потому что меня дразнят иудеем, свиньей-марраном.

– Кто тебя так дразнит?

– Какая разница! Я сейчас не о том.

– Не могу тебе ответить. Подрастешь – сам узнаешь.

– Нет, сейчас. Ну пожалуйста…

– Нетерпение является одним из…

– При чем тут нетерпение, падре!

– Ладно, что тебе хочется знать?

– А они правда поклоняются свиной голове?

– Что?! Какие глупости! Кто тебе сказал подобную чушь?

– Лоренсо.

– Сын капитана?

– Да.

– Нет, иудеи не поклоняются свиной голове. И вообще не поклоняются изображениям.

– А вот Лоренсо говорит, поклоняются! Почему тогда они не едят свинины?

– Потому что им запрещает закон. И это совершенно другой вопрос!

– Тогда почему их обзывают свиньями-марранами?

– Это совсем другой вопрос, говорю же тебе!

– И мне вслед кричат «свинья-марран»!

Монах схватил мальчика за плечи и с силой встряхнул.

– Так поступают только несознательные и невежественные христиане!

– Вы не хотите говорить правду!

– Правду… Ее не так-то просто объяснить! Послушай: твой отец – новый христианин, и исконных христиан это раздражает.

– Это значит, что папа – иудей?

– Многие так думают. Разве Франсиско Солано тебе не сказал?

– Значит, он иудей… Ну, или был иудеем.

– Иудеи – его предки.

– И они не ели свинины?

– Нет. Но не поклонялись ни вышеупомянутому животному, ни статуям, ни мощам, ни иконам.

– А чему поклонялись?

– Только Богу.

– И чем же они отличаются от нас?

Тут вошла Фелипа, и брат Исидро вздохнул с облегчением. Девушка сказала, что маме нехорошо, и попросила монаха навестить больную. Прежде чем направиться в комнату Альдонсы, он велел Франсиско десять раз прочесть «Отче наш» и еще десять – «Аве Мария»:

– Это тебя успокоит.

Франсиско Солано не нарушил обещания. На следующий день он явился вместе со своим горбатым помощником, чтобы проводить семью в церковь.

Альдонса, казалось, еще больше усохла, сгорбилась; траурный плат закрывал ее волосы, лоб и скулы. На бледном лице темнели ввалившиеся глаза, обведенные черными кругами. Монах попросил, чтобы женщина встала по правую руку от него. Подобная честь вызвала новый взрыв кашля. Исабель велели идти слева. Юный Франсиско шагал впереди, Фелипа сзади, а замыкал маленькую процессию брат Андрес. И так, выстроившись крестом, в центре которого возвышалась костлявая голова знаменитого францисканца, двинулись они к церкви, бросая вызов окружающим. Соседи шушукались, однако мало кто усвоил этот урок человеческой солидарности.

♦ ♦ ♦

Из приоткрытого окна в стене доминиканской обители Мартин де Сальватьерра наблюдает за отъезжающими. Вон он, обвиняемый: в окружении стражников, надежно связанный. Волосы свалялись колтуном, борода всклокочена. Задержание, допрос, опрос свидетелей и подготовка к этапированию – все проведено на совесть.

– Да поможет ему Господь прозреть, – молится монах. – Пусть долгое путешествие в Сантьяго-де-Чили станет для его души тем же, чем стал путь в Дамаск для души апостола Павла.

29

Судьбой Исабель и Фелипы брат Бартоломе распорядился по собственному усмотрению. Девушкам следовало поступить в послушницы первого женского монастыря, который вот-вот собирались открыть в Кордове по указанию епископа Трехо-и-Санабрии. Отправив дочерей еретика служить истинной вере, комиссар хотел посодействовать прелату, а заодно записать на свой счет весомую заслугу. По правилам будущим невестам Христовым полагалось явиться в обитель с приданым. Но откуда его взять, если семью лишили состояния? И тут на помощь пришло провидение. Дело в том, что Хуана Брисуэлу, владельца дома, где пока что жила Альдонса с детьми, недавно арестовали в Сантьяго-де-Чили. Дон Диего в свое время собирался расплатиться с ним, продав недвижимость в Ибатине. Однако стараниями неумолимого брата Антонио Луке ее уже сбыли с рук за хорошую цену, а все деньги до последнего гроша ссыпали в котомки, погрузили на мула и под надежной охраной отправили в казну инквизиции. Таким образом Нуньес да Сильва оказался не в состоянии погасить долг, а имущество Брисуэлы после ареста хозяина подлежало конфискации и продаже, поскольку судопроизводство требовало немалых затрат. И тогда брат Бартоломе Дельгадо проявил похвальную сметливость. От имени святой инквизиции он обратился к энкомендеро Эрнандо Торо-и-Наварре, чье скромное жилище никак не соответствовало возросшему благосостоянию, и предложил выгодную сделку: если тот уплатит будущему женскому монастырю взнос за Исабель и Фелипу Мальдонадо, то сможет выгодно приобрести дом Брисуэлы. Заручившись согласием покупателя, доминиканец, широко улыбаясь и прижимая к груди кота, поспешил сообщить радостную новость несчастной матери и обездоленным девицам.

Альдонса, в отчаянии ломая руки, вопрошала Пресвятую Богородицу, где же им с сыном теперь жить.

– Но по крайней мере, – утешала она Франсиско между приступами кашля, – сестры твои не пропадут. У них будут и крыша над головой, и пропитание.

Вскоре был назначен день, когда девушкам надлежало явиться в дом вдовы по имени Леонор Техеда, пожертвовавшей свое состояние и имение на создание первой в городе женской обители под покровительством святой Катерины Сиенской. Исабель и Фелипе велели забрать с собой все пожитки: в новом пристанище найдут как ими распорядиться. Одежду починят, перешьют и используют для повседневных нужд или же раздадут бедным.

Сестры перерыли немногие уцелевшие сундуки и в конце концов собрали скромное приданое. Негритянка Каталина помогла им заштопать дырки и наложить заплатки. Стараясь не думать о том, какое будущее теперь ждет их с мужем, она занялась приготовлением прощальной трапезы: обошла соседей, складывая в корзинку все, что удавалось добыть, – фрукты, овощи, крупу. Луис сходил в монастырь мерседариев, где, не без помощи брата Исидро, наполнил кувшин красным вином. Альдонса, превозмогая слабость, поднялась с постели и достала вышитую скатерть с большим пятном, которой побрезговали при конфискации. Исабель и Фелипа расставили на ней жалкие остатки посуды: одну фаянсовую тарелку и три оловянных, четыре кружки с оббитыми краями, три погнутых ножа, солонку и глиняное блюдо. Альдонса пошла на огород, нарвала цветов картофеля и украсила этим букетиком стол.

Во время невеселого обеда Фелипа пыталась шутить по поводу цветов, собранных мамой, и сравнивала их с гиацинтами. Исабель смеялась, глядя, как единственное блюдо таскают на кухню и обратно, наполняя едой. Франсиско делал вид, что хочет отпилить себе голову тупым ножом, которым можно было разве что защекотать до смерти. Альдонса ела медленно, то и дело заходясь кашлем, и улыбалась выходкам детей. Этим вечером им предстояло явиться к донье Леонор.

Сестры увязали одежду в узелки, водрузили их на голову, как это обычно делали рабыни, и в сопровождении мамы и брата отправились в свое новое жилище. От стен на дорогу ложились густые тени, похожие на чернильные лужи. Прохожие останавливались поглазеть на женщину во вдовьей накидке и ее детей с порченой кровью в жилах. Люди шушукались, но открытой враждебности не проявляли. Все знали: девочки уходят в монастырь, чтобы очиститься от грехов отца-еретика. Франсиско украдкой посматривал на соседей и ловил в их взглядах то ненависть, то жалость, то одобрение, то презрение. Но все, решительно все, считали себя вправе – более того, обязанными – судить о доле, постигшей семью маррана.

В дверях их встретила монахиня с морщинистым лицом. По какому-то недоразумению ее направили в заморские владения из Кастилии и приставили помогать донье Леонор Техеде в устройстве обители. У старухи имелся особый дар в любых обстоятельствах оставаться незаметной; возможно, своим примером она стремилась показать, как именно должна вести себя Христова невеста. Сестра оглядела прибывших мышиными глазками и пригласила войти. Однако Франсиско велела остаться на улице:

– Мужчинам сюда нельзя.

Одета она была в просторную рясу с рукавами на манжетах, перехваченную черным поясом. Белоснежный наплечник свидетельствовал о маниакальной опрятности. На шее висели светлые деревянные четки. Голова в накрахмаленном чепце мелко тряслась. Но скрюченная, усохшая фигурка старухи излучала необъяснимую властность. Миновав небольшую переднюю, они свернули налево и оказались в галерее внутреннего двора. Две послушницы подошли и спросили, не надо ли чего.

– Света дайте, – сухо распорядилась монашка и жестом велела матери и дочерям сесть на деревянную скамью. Послушницы принесли и поставили перед ней канделябр. – Не мне, им. Я лучше вижу в темноте.

Исабель и Фелипа опустили свои узелки на пол и скрестили руки на груди. Альдонса раскашлялась и начала извиняться.

– Эти девицы, – произнесла монашка, – просто предназначены для церкви. Не люблю пустые похвалы, но на их месте я была бы благодарна.

– Мы благодарны, так благодарны, – закивала мать.

– Брат Бартоломе много рассказывал мне о добродетелях твоих дочерей.

– Он настоящий праведник, – подхватила Альдонса.

– Святой отец также сообщил мне, что взнос монастырю уплачен.

– Благодарение Господу и Пресвятой Деве Марии.

– Теперь девицам следует привыкать к жизни в этих благословенных стенах.

На землю тихо опустилась ночь. В тесных кельях затеплились огоньки. В воздухе разливался теплый аромат ладана и цветущей жимолости.

– Можете проститься.

Исабель и Фелипа замерли между матерью и монашкой, между миром знакомым и миром неведомым. Они навсегда расставались с прошлым, которое, несмотря на все тяготы, было согрето любовью и озарено проблесками счастья. Прощай, детство, прощайте, девичьи мечты, где нет-нет да и мелькал прекрасный и благородный рыцарь. Впереди ждало смиренное служение Господу. Сестры с тоской окинули взглядом цветники в монастырском дворике, понимая, что теперь долгие, долгие годы только на них и будут смотреть. И будут сидеть на этой самой скамейке, вспоминая момент расставания. В полумраке тенями скользили послушницы. Скоро и они присоединятся к их безгласному сонму.

Альдонса протянула руки и нежно коснулась дочерей. Потом, то кашляя, то заливаясь слезами, крепко обняла обеих, стала гладить их спины, головы, плечи, повторяя сквозь всхлипывания: «Благослови вас Господь». Фелипа. отерев мокрые щеки, попросила у монахини позволения проститься и с братом. Та кивнула и повела их назад, в переднюю. Отодвинула скрипучую задвижку и отворила дверь. На пол легла полоска света от фонаря над входом. Франсиско сидел у стены на корточках, однако тут же распрямился, словно пружина, и так крепко обнял сестер, точно хотел прирасти к ним. Но девицы боязливо высвободились и отстранились. Никогда еще они не казались мальчику такими родными, никогда не думал он, что расставаться будет так тяжело. Неужели Исабель и Фелипа тоже уходят навсегда? Все члены их семьи отпадали один за другим, как отваливаются пальцы у прокаженного.

Домой Альдонса и Франсиско плелись нога за ногу. Мать бормотала «Аве Мария», а сын последними словами клял про себя жирного сукиного сына, который пустил прахом всю их жизнь. Чтоб он провалился вместе со своим мерзким котом. Опустевший дом показался ему совсем мертвым. В комнате мальчик улегся на циновку и стал смотреть в окно, пытаясь разгадать тайну звездного алфавита и прочесть книгу ночного неба. Допустим, немигающие светила – это гласные. Венера, например, – А, а Юпитер – Е. Тогда те, что мигают, – согласные. Нет, что-то слишком много согласных получается. «Так у меня ничего не выйдет». Древние мудрецы прозревали небеса насквозь, как живой организм. Звезды соединяются в созвездия, но и те в свою очередь соприкасаются, накладываются одно поверх другого. Как будто под прозрачной кожей залегают мышцы, под мышцами – кости, а в них – костный мозг. Небесная твердь не плоская, она уходит в глубину, и глубины тоже сияют. Так и тела состоят не только из оболочки, но и из внутренностей. «Может, следует читать небо, как папин трактат по анатомии»?

Франсиско до боли в глазах вглядывался в звездные дали с отчаянной надеждой найти ответ и обрести надежду. Он будет задавать светилам свои вопросы еще много ночей подряд. Много лет подряд.

30

Однажды зимним утром в дом Хуана Хосе Брисуэлы уже на правах собственника явился Эрнандо Торо-и-Наварра, энкомендеро, который выплатил монастырский взнос за Исабель и Фелипу. На новом хозяине были грязные сапоги, нелепо смотревшиеся в сочетании с шелковой сорочкой, синим бархатным жилетом и широкополой шляпой. Этот контраст выдавал в нем внезапно разбогатевшего крестьянина. Торо-и-Наварра не умел читать, но легко мог произвести в уме любое арифметическое действие, был человеком сильным и грубым, с упоением наказывал индейцев, но жалел больных.

Он обошел помещения и велел очистить их от старья. Стая слуг тут же разлетелась по комнатам и в мгновение ока перетащила немногие оставшиеся там сундуки, стулья, кровати и прочий скарб в глинобитную хибарку Луиса и Каталины. Торо-и-Наварра снова осмотрел свои новые владения и внезапно обнаружил женщину и мальчика, которые сидели на бревне под голыми виноградными лозами. Вскоре привезли его собственную мебель, казавшуюся роскошной по сравнению с барахлом, вынесенным на задворки.

Брату Бартоломе пришлось вмешаться и попросить энкомендеро позволить матери с сыном пожить на старом месте хотя бы до весны. Новоявленный богач отвел им угол в загроможденной каморке; чернокожая чета все равно больше не могла там оставаться и отправилась гнуть спину на бескрайних плантациях доминиканцев, пополнив легион тамошних рабов.

Из-за холода и дождей клетушку приходилось постоянно отапливать жаровнями, а белье сушить внутри. Альдонсе становилось все хуже. Франсиско по-прежнему трудился в монастыре и, прежде чем вернуться к матери, всегда ухитрялся спрятать под рубашкой то несколько фруктов, то ломоть хлеба, то кусочек сыра или какой-нибудь холодной снеди. Не то чтобы мальчик был таким уж ловким воришкой, просто, когда он таскал еду, монахи, работавшие на кухне, принимались усердно считать ворон.

Глухой, мучительный кашель Альдонсы не предвещал ничего хорошего. По ночам Франсиско затыкал уши, чтобы его не слышать. Лежа без сна с закрытыми глазами, он знал, что мама сидит в кровати, вены у нее на шее вздулись, а лицо посинело. Однажды она проснулась на рассвете от сильной боли в боку, как будто под ребра воткнулся нож. С помощью сына перевернула тюфяк, пропитанный тяжелым запахом болезни, но никаких острых предметов не нашла и сказала:

– Нет, это не нож. Это смерть моя.

Мальчик кинулся звать на помощь. Пришла супруга нового хозяина, проявив тем самым необычайное милосердие. Увидев, что происходит, она всполошилась, велела положить на лоб больной холодный компресс и послала за доктором. Врач уселся на низенькую скамеечку, пощупал Альдонсе пульс, осмотрел глазные яблоки, похлопал по щекам и попросил отлить немного мочи из горшка в прозрачную склянку, чтобы разглядеть на свет. Потом порекомендовал пить овощной бульон, а также ежедневно с помощью банок и пиявок оттягивать дурную кровь. Франсиско немедленно вызвался сбегать за овощами для супа и за пиявками, а также поискать кого-нибудь, кто умеет обращаться с банками. Он помчался в монастырь и вернулся не с пустыми руками.

На столике возле кровати появились дюжина полукруглых прозрачных чашечек и пучок иссопа. Больной велели лечь на живот и задрать повыше рубашку. Соседка, опытная в подобных делах, приступила к лечению. Левой рукой она держала банку, правой вставляла в нее подожженный иссоп и прежде, чем синеватый огонек успевал погаснуть, прижимала склянку к телу Альдонсы, а та стонала от неожиданной жгучей боли. Вскоре вся спина у нее была усажена стеклянными пузырьками, которые жадно втягивали в себя плоть. Кожа под ними вспучилась, натянулась, стала потеть. Женщину накрыли чистой простыней и попросили потерпеть минут десять, пока пустота внутри чашечек не начнет «высасывать болезнь». Потом искусница-соседка принялась осторожно покачивать банки одну за другой, они наполнялись воздухом и отлипали. А на спине остались круглые волдыри, черные по краям и багровые посередине. Альдонса с трудом перевернулась на бок.

– Скоро вам полегчает, – обещала соседка.

Эти процедуры повторялись каждый день, равно как и лечение пиявками. Сеньора Торо-и-Наварра навещала Альдонсу по вечерам, а две рабыни готовили для больной еду.

Однажды по возвращении из монастыря Франсиско ждал сюрприз: мать поднялась с постели и бродила по комнате в тонкой рубахе. Видимо, она почувствовала себя лучше и решила переделать кое-какие дела. Но увидев, что это за дела, мальчик похолодел. Альдонса дошила себе саван, красиво сложила его у изголовья, сверху положила шелковый пояс, в котором выходила замуж, а пояс прижала тяжелым, как пресс-папье, распятием, полученным когда-то в подарок от матери. Теперь она взирала на эту мрачную композицию с удовлетворением, почти с надеждой. Потом попросила Франсиско помочь ей лечь. Каждое движение вызывало боль, и несчастная тихонько постанывала. За последнее время она сильно исхудала и состарилась.

– Сынок, я хочу исповедаться.

Мальчик бросился за священником. Перескакивая через лужи, он бежал к брату Бартоломе – почему-то ноги сами понесли его туда. Дорогу в доминиканский монастырь Франсиско мог найти хоть с закрытыми глазами. Миновав серые ворота, он пересек неухоженный двор и предстал перед горообразным комиссаром, который, держа на коленях жирного кота, сидел у себя в келье и читал какие-то бумаги.

– Святой отец…

Монах, недовольно насупившись, посмотрел на незваного гостя и не двинулся с места, пока Франсиско не объяснил, что дело срочное. Немного помедлив и, видимо, не сразу поняв, о чем речь, комиссар отложил бумаги и оторвал свою тушу от стула.

– Пошли!

Еще ни разу брату Бартоломе не приходилось шагать так быстро. Огромное брюхо колыхалось из стороны в сторону, с толстых губ срывались хриплые вздохи. Кот трусил то у правой, то у левой ноги хозяина. Поспешность, с которой монах отправился к умирающей, несколько поумерила ненависть Франсиско и к нему, и к его питомцу. Украдкой поглядывая на кошачью шею, мальчик решил, что пока не станет отрубать голову ни мерзкой зверюге, ни толстяку в рясе. Может, не такие уж они и плохие. Но когда доминиканец склонился над больной, случилось нечто невероятное.

– Спасибо, что пришли, святой отец, – слабым голосом проговорила Альдонса. – Не хочу вас расстраивать, но я буду исповедоваться брату Исидро.

– Что ты, я готов принять твою исповедь, дочь моя, – возразил комиссар, и на его заплывшем жиром лице отразилось изумление.

В ответ Альдонса лишь покачала головой и грустно улыбнулась.

Брат Бартоломе побледнел, двойной подбородок мелко затрясся. Острие, несколько дней тому назад пронзившее ребра женщины, теперь вонзилось ему прямо в сердце.

«Молодец, мама! – порадовался про себя Франсиско. – Даже твоему ангельскому терпению когда-то должен был прийти конец». И побежал звать трусливого пучеглазого монаха.

Исидро воспринял новость спокойно, поскольку давно смирился с чередой несчастий, постигших эту семью, и только ждал следующего. Не говоря ни слова, он положил в котомку облачение и бутылочку с елеем. Что-то подсказывало монаху, что Альдонсе нужна не просто исповедь. И потому брат Исидро выступал плавно, почти торжественно, а не бежал, как комиссар. Ведь священную роль исповедника доверили ему, посрамив заносчивого доминиканца. Мерседарий был в ладах с собственной совестью, доминиканец же испытывал смятение и чувство вины. В этот трагический момент Исидро держался так, как этого хотел бы дон Диего.

Он вошел в каморку, где чадила жаровня и поднимался пар над котелком с травяным отваром. Осенил себя крестным знамением и остался наедине с больной. Брата же Бартоломе хозяин дома пригласил в гостиную, уставленную новой мебелью. Негоже святому отцу мерзнуть под открытым небом.

Франсиско ушел в соседнюю клетушку и притулился в углу, стараясь не мешать рабыне, которая как раз собиралась заняться глажкой. Вытряхнув из утюга старую золу, она наполнила его железное нутро горячими углями, аккуратно закрыла крышку и потрясла, чтобы подошва хорошенько прогрелась. Потом спрыснула белье водой и правой рукой принялась водить по нему утюгом, а левой – расправлять складки, время от времени поглядывая на понурого мальчугана. За окошком голые деревья мокли под мелким ледяным дождем.

Вот во дворе показался брат Исидро. Он брел ссутулившись, не обращая внимания на холодную изморось. Руки его повисли как плети, глаза покраснели от слез. Франсиско накинул на плечи рогожу и двинулся ему навстречу. Мальчик и монах потянулись друг к другу и молча обнялись, стоя на пронизывающем ветру.

Потом Франсиско вошел в лачугу. Мать, накрытая одеялом, застыла на кровати, лик ее дышал безмятежностью. Впалые щеки были белыми, точно алебастровые. Горестные морщины разгладились, на челе сиял крест, начертанный елеем. Больше мама ничего не скажет, больше не будет кашлять. Она перешла в вечность. Мальчик осторожно приблизился, боясь нарушить этот священный покой. Сотрясаясь от внутренней дрожи, опустился на колени. Коснулся руки – такой любимой, такой неподвижной. Сжал тонкие пальцы. А потом не то заплакал по-человечьи, не то по-звериному завыл. И стал гладить лицо, еще не остывшее от недавней лихорадки, стал целовать лоб, впалые щеки, нос, губы, подбородок. Какая невыносимая мука – знать, что мамы больше нет.

Книга вторая

ИСХОД

Долгий путь сомнений

31

Когда Альдонса скончалась, Лоренсо Вальдес вместе с остальными просидел всю ночь у гроба покойной, а потом под мелким дождем шел за Франсиско на кладбище. Там мальчики обнялись и всплакнули. И помирились.

Через неделю после похорон сын капитана зашел за Франсиско в доминиканский монастырь, где сироте разрешили поселиться. Лоренсо похвалялся своей ловкостью и объяснял ее тем, что с ранних лет только и делал, что лазал по деревьям, скакал верхом и ходил по канату.

– Хочешь покорять индейцев – научись сперва усмирять скотину, – повторил он слова отца.

Лоренсо часто наведывался в шумный загон, чтобы объездить пару-тройку мулов, а заодно покрасоваться перед батраками. На этот раз он позвал с собой и Франсиско. Казалось, сам воздух над огромным стадом, запертым в ограде, был пропитан яростью и дерзкой отвагой. Отличное место для подготовки юношей к суровой жизни на диком континенте. Капитан копейщиков гордился необузданным нравом сына: «Пришпорь, ударь и усмири? Так должен поступать настоящий воин».

Лоренсо был знаком с метисами и обнищавшими испанскими идальго, которые за пару монет объезжали норовистых мулов. Он попросил аркан и решительно шагнул за ограждение. Животные, наделенные поразительным чутьем, заподозрили неладное и забеспокоились. Из-под копыт поднялись тучи пыли, смешанной с сухим навозом. По морю серых спин пробежала мощная волна. Одни пытались бежать, другие вертелись на месте и толкали соседей. Лоренсо нацелился на тех, что позлее. Перекрикивая топот и ржание, взвил аркан над головой, метнул – и разгоряченный мул рухнул, ткнувшись носом в землю. Он рвался и дергался так отчаянно, что ловец едва устоял на ногах. Несколько человек кинулись Лоренсо на помощь и дружно навалились на животное, а мул лягался и норовил их укусить. Ему связали ноги, надели на голову закрутку и замотали тряпкой глаза. Упрямая скотина не сдавалась, колотилась мордой о землю, рискуя расшибить себе лоб и выбить зубы. Батраки сняли веревки, но к задним ногам привязали по вожже и отпустили жертву. Мул поднялся и яростно заржал, готовый покарать обидчиков, но голова его была в крови, а путы сковывали движения. Несмотря на это, животное продолжало крутиться, изгибать спину и трубно голосить.

Сын капитана вскочил на него верхом. Вне себя от возмущения, мул начал поддавать задом. Всадник пригнулся к потной шее и ухватился за уши, как за рукоятки, а пятками впился в бока, ни на минуту не ослабляя хватку. Взбешенный мул ревел, взбрыкивал и старался лягнуть увертливых батраков, а когда это не удалось, сменил тактику: пустился в галоп. Знакомый прием. Лоренсо сидел как влитой, обхватив ногами взмыленные бока и вцепившись в длинные уши. Мул рванул было с места, но батраки только этого и ждали. Они резко натянули вожжи и пресекли попытку. Внезапное сопротивление сбило животное с толку. Сперва строптивец опешил, но затем бросился на обидчиков, точно разъяренный бык. Тут-то Лоренсо и принялся колоть его шпорами – без всякой жалости, до крови. Ошалев от боли, мул скакал и выгибал спину, пытаясь скинуть немилосердно терзавшее его чудище. Однако Лоренсо не уступал и явно наслаждался поединком.

Франсиско напряженно наблюдал за яростным противоборством, чем-то похожим на страстное соитие. Ухватившись за ограду, мальчик вздрагивал всякий раз, когда его друг подлетал в воздух и тут же снова опускался на спину брыкающегося животного, выкрикивая непристойности и крутя ему уши. Весь в пыли и в пене, мул едва держался на ногах, но экзекуция не прекращалась.

В последний момент, когда упрямец уже готов был рухнуть на землю, искусный наездник сдернул тряпку с его глаз и отпустил уши, которые удивительным образом до сих пор не оторвались. Мул шатался, как пьяный. Лоренсо подъехал к управляющему, дабы тот убедился, что дело сделано.