Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Хирург взял блестящий ланцет и мастерски сделал на ноге глубокий круговой надрез. Однако мышцы оказались неожиданно крепкими. Пришлось кромсать их, как кусок жесткого жаркого. «Сукины дети!» – завопил отец Альбаррасин. Монахи стали молиться громче, стараясь заглушить поток ругательств, рвавшихся из уст настоятеля. В таз, предусмотрительно подставленный одним из цирюльников, хлынула кровь.

– Прижигатель! – приказал фельдшер.

Мартин вытащил из жаровни раскаленный добела шпатель, подал его хирургу, и тот сунул его в рану. Кровь зашипела и задымилась, а отец Альбаррасин рванулся так, что цирюльники чуть не попадали на пол, и снова разразился площадной бранью.

– Ножовку!

Подлекарь, стоявший справа, энергично включился в работу: протиснул зазубренное лезвие в рану и в два счета перепилил истонченную годами кость. Его коллега подхватил окровавленную голень и застыл в растерянности, не зная, что с ней делать.

– Прижигатель!

Франсиско подал второй шпатель. Когда раскаленная сталь коснулась культи, приор заорал: «Вот дерьмо!» – и впал в глубокое забытье.

– Еще прижигатель!

Мартин подал инструмент, а Франсиско принялся мешать угли в жаровне. Теперь келья больше походила на кухню харчевни, провонявшую горелым мясом. Дипломированный хирург, держа в одной руке канделябр, а другой разгоняя клубы дыма, осмотрел срез и сказал, что можно бинтовать.

Монахи возблагодарили Господа за благополучное завершение операции, которая длилась минут шесть, не больше. Обугленную культю смазали маслом и всыпали порошок красного перца в ноздри больного, пытаясь привести его в чувство.

Вечером, как всегда в карете, прибыл врач Альфонсо Куэвас. Эскулап шел, так гордо выпятив грудь, словно пережитые братией потрясения увеличивали его гонор во сто крат. Он осмотрел приора, который дышал перегаром, но не приходил в себя. Пульс был слабым и прерывистым, тело покрылось холодной испариной, хотя после операций у пациентов, как правило, начинается жар. Пятна крови на бинтах не проступали, а значит, прижигание дало отличный результат Врач попросил показать ему образец мочи. «А его преосвященство не мочился», – ответили монахи. Тогда доктор Куэвас встал, в последний раз окинул взглядом бесчувственное тело и сообщил, что упорный недуг всех перехитрил и не вышел через рану.

Монахи удивленно загомонили.

Мартин опустился на колени и спросил, что надлежит делать с ампутированной конечностью. Врач извлек из кармана надушенный платок, обмахнул им нос и досадливо ответил: «Закопать, что же еще». Затем порассуждал о послеоперационных осложнениях и прописал какие-то зелья, которые следовало вливать в рот больного осторожно, по ложечке, чтобы он не подавился.

Мартин терзался сомнениями. Где похоронить ногу? Мулат бережно, как дорогую реликвию, завернул ее в кусок ткани. Ведь если приора причислят к лику святых, его нога будет обладать чудодейственными свойствами. Но с другой стороны, святой пока жив и может творить куда больше чудес, поскольку целое всегда лучше части. Монах нежно, точно младенца, прижал конечность к груди, отнес к себе в келью и в надежде на совет свыше положил перед образом Иисуса Христа.

Через некоторое время явился дипломированный хирург в сопровождении подлекарей. Они осмотрели перебинтованную культю и остались весьма довольны. Операция прошла без сучка без задоринки, работа сделана на совесть. Осталось дождаться, когда пациент очнется и начнет принимать пищу. Дипломированный хирург поинтересовался, куда дели отпиленную голень. Мартин задрожал, молитвенно сложил руки и упал на колени:

– Я сохранил ее как реликвию.

Хирурги разочарованно переглянулись. Они-то надеялись унести трофей домой и там препарировать в глубокой тайне от священнослужителей, не одобрявших подобных некрофильских экзерсисов. Реймсский, Лондонский, Латеранский и Туринский соборы, а также собор в Монпелье категорически запретили духовенству заниматься медицинской практикой, а врачам – рассекать трупы, ведь Ecclesia abhorret a sanguine.

Лукас Альбаррасин так и не очнулся, из объятий Бахуса перейдя прямо в мир иной. На лице его застыла блаженная улыбка, появившаяся после первых глотков спиртного, сделанных накануне операции.

76

Вернувшись в Кальяо, Франсиско открыл дверь без замка и засова, вошел и бросил на тюфяк котомку, где лежала смена белья и книга афоризмов Гиппократа. Лачужка была, как всегда, чисто прибрана, но санбенито на месте не оказалось. Гвоздь, на который дон Диего обычно его вешал, выставлял напоказ ржавую шляпку. «Наверное, папа в больнице», – подумал юноша.

Кончина брата Лукаса пробудила в нем беспокойство о здоровье отца. Морщинистая кожа, сгорбленная спина, сиплый голос, искалеченные пытками ноги – все это удручало до глубины души. И потом, ему не терпелось рассказать о последних часах приора и особенно о кровавой операции. Интересно, как поступил бы старый доктор на месте тех хирургов?

Дон Диего действительно был в больнице, и Франсиско вздохнул с облегчением. Ему страстно захотелось обнять этого до времени одряхлевшего, измученного человека, сказать, как он любит его, как жаждет перенять мудрый взгляд на мир и умение сострадать больным. Но отец внимательно ощупывал грудь очередного пациента, и юноше оставалось только терпеливо стоять в стороне, дожидаясь окончания осмотра. Наконец, заметив сына, Диего улыбнулся, подошел, ласково потрепал его по плечу и отвел в сторонку. Франсиско тут же принялся рассказывать о том, как помогал именитому хирургу.

– А какое решение принял бы ты?

– Даже не знаю… – дон Диего почесал в затылке. – Вспомни, что пишет Гиппократ: Primum non noscere.

– Но ведь без операции гангрена его бы доконала!

– Primum non noscere… Судя по твоим описаниям, настоятель был слитком ослаблен недугом, чтобы справиться с таким количествам спиртного, а уж тем более пережить ампутацию.

Франсиско подумал, что отец за последнее время тоже сильно сдал и невольно сравнил его с умирающим приором.

– Но нельзя же было сидеть сложа руки и смотреть, как он мучается!

Дон Диего прищурился.

– Добросовестный врач должен понимать, что не всесилен. За честолюбие докторов платит больной. Иногда единственное, что можно сделать, – это облегчить человеку кончину.

– Нет, папа, с таким мнением я согласиться не могу!

– В твоем возрасте я бы и сам с ним не согласился.

Лечебница Кальяо размещалась в темном здании с узкими пыльными оконцами. Стены были сложены частично из самана, частично из камней, а крыша крыта тростником да пальмовыми листьями. На полах трех просторных палат длинными рядами лежали тюфяки и циновки, рассчитанные на большое количество пациентов, в основном с травмами. В главный порт вице-королевства корабли прибывали после долгого плавания, а в море, как известно, может стрястись всякое. Также в больницу доставляли торговцев, мулатов и даже идальго, покалеченных в драках. Если у берегов Кальяо случалось кораблекрушение, лечебница заполнялась до отказа. Люди по двое, а то и по трое теснились на одном тюфяке, а тех, кому не нашлось места в палатах, укладывали в коридоре на солому. В такие дни рук катастрофически не хватало и приходилось призывать на помощь монахов и монахинь, чтобы раздавать еду, утешать отчаявшихся и выносить трупы. Именно здесь Франсиско и получил самый ценный клинический опыт.

Дон Диего устало присел на корточки возле человека средних лет с обширными ожогами на лице. Внимательно осмотрел его и сказал:

– Вроде затягиваются.

Пациент благодарно улыбнулся.

– Я опять наложу вам эту мазь, – врач обернулся к подносу, уставленному склянками с желтыми, красными, зелеными и белесыми смесями. Выбрал крайнюю, с луковым запахом, и обильно смазал мокнущие язвы.

– Это что, лук? – изумленно прошептал Франсиско.

– Ага!

– А может, лучше оставить ожог в покое, быстрее сам заживет? – насмешливо подмигнул юноша.

– Нет, в данном случае предпочтительнее воспользоваться луковой мазью. Хочешь, расскажу?

Опираясь на руку сына, дон Диего тяжело поднялся и направился к другому пациенту.

– Был во Франции такой военный хирург, Амбруаз Паре. Однажды его позвали к сильно обожженному человеку, и он прихватил с собой лекарства, необходимые в подобных случаях. Но по пути встретил полковую проститутку, которая сказала, что от ожогов отлично помогает луковая кашица. Паре, жадный до всего нового, решил испробовать этот способ и остался доволен результатом… – Диего так воодушевился, что стал задыхаться, но, набрав в грудь побольше воздуха, продолжал: – И тут начинается самое интересное. – Он наставительно поднял указательный палец. – Иной бы тут же решил, что лук способен излечить любой ожог. Однако Паре задал себе тот же вопрос, что и ты сейчас: а может, все прошло бы и так? Ведь «после» не значит «вследствие». Настоящий врач всегда сомневается, анализирует. Паре нашел ответ опытным путем. Как-то раз к нему привели солдата с обожженными щеками. На одну он наложил луковую мазь, а на другую нет, и первая зажила быстрее.

Дона Диего мучила одышка, и, прежде чем начать осмотр следующего пациента, он позволил себе немного передохнуть. Больной метался в лихорадке, а косоглазый и косматый цирюльник прикладывал влажные тряпки к голове, груди и ляжкам несчастного, которому выстрел из аркебузы разворотил левое плечо. Аркебузные пули размером с орех оставляли глубокие рваные раны. Сняв повязку, врач принялся извлекать пинцетом и бросать в жаровню белесых червячков, копошившихся в алой пузырящейся дыре с синеватыми краями. Пациент бредил, бормотал что-то невнятное.

– Надо бы прижечь кипящим бузинным маслом, чего вы ждете? – с упреком произнес цирюльник.

Но дон Диего только покачал головой. Подумал немного, взял с подноса баночку с порошком из сушеных яичных белков, присыпал им рану и смазал смесью розового масла и живицы.

– Так-то оно лучше.

Цирюльник недовольно заворчал.

– Продолжайте менять компрессы. И давайте ему как можно больше пить. Я сейчас вернусь, схожу только за нитратом серебра, это как раз то, что нужно.

Отец и сын направились в аптеку. Отойдя на почтительное расстояние, Диего посетовал, что раненый никак не идет на поправку. Но кипящее бузинное масло только повредит бедняге. Аптекарь, лысый мужчина с бородой веником, облаченный в кожаный кузнечный фартук, велел им подождать: он был занят приготовлением териака^[57], поскольку и в Кальяо, и в Лиме вышли все запасы этого чудодейственного противоядия.

– О, тогда вам следует поторопиться, – насмешливо проговорил дон Диего.

Франсиско сел на скамью, привалился спиною к стене, вдохнул истошную смесь аптечных запахов и вдруг почувствовал себя счастливым. Кажется, отец немного взбодрился и даже обрел былое чувство юмора. Ему шли на пользу и забота о больных, и разговоры о Паре или Везалии, чьи труды пока не признавали ученые, но и не запрещала инквизиция, и шутки по поводу териака.

– Совершенно бесполезное снадобье, – заметил дон Диего.

– Молчите лучше, маловер, – прошипел аптекарь, который старательно толок в ступке сушеное мясо гадюки.

– Да, и не забудьте добавить еще шестьдесят три ингредиента.

– Не бойтесь, не забуду.

– Помните, именно шестьдесят три, а не шестьдесят один и не шестьдесят четыре, иначе весь труд насмарку.

– Вот отравились бы, так мигом побежали бы ко мне за териаком.

– Побежал бы, конечно. Чтобы быстрее выблевать яд.

– Вы просто самодовольный невежда.

– Ну разумеется невежда, – усмехнулся дон Диего. – Где вы видели самодовольных мудрецов?

– Папа, а из чего состоит териак?

– Ты же слышал, – вмешался в разговор аптекарь, вытирая вспотевшую лысину. – Из толченой гадюки и еще шестидесяти трех ингредиентов. Перечислить?

– Пожалуй, не стоит, – возразил Диего. – Достаточно подсыпать понемногу из каждого пузырька. А если шестидесяти трех не наберется, можно нарезать туда салату, кинуть кукурузных зерен и подлить собачьей мочи. Ну, или чего другого.

– Смейтесь, смейтесь, маловер! Вот подсунут вам яду, так живо запросите териака, – сердито проворчал аптекарь, и его борода растопорщилась, точно павлиний хвост. Наполнив склянку нитратом серебра, он протянул ее врачу.

– Нате. И ступайте отсюда, не мешайте работать.

Они вернулись к раненому. Косоглазый цирюльник с мрачным видом продолжал делать примочки, но жар не спадал. Дон Диего снял с раны повязку.

– Сейчас попробуем вот это. Очень эффективное средство.

– Все равно без прижигания ничего не получится, – недовольно пробурчал цирюльник.

Врач взял кропило, зажал его в пальцах наподобие гусиного пера, обмакнул в склянку и принялся осторожно смазывать рану от алого центра к воспаленным рваным краям. Раненый не реагировал, только хрипло стонал. Со всех сторон послышались крики о помощи. Стоило доктору заняться одним пациентом, как другие тоже начинали требовать внимания. Ловко водя кропилом, дон Диего разговаривал с сыном. Наверное, нет греха в том, чтобы вспомнить, что целебные свойства нитрата серебра, спирта и сулемы открыли арабы.

– А вы не знали? – обратился он к цирюльнику.

– Я всяких ученых книжек не читаю, – ответил тот и удалился, гордо выпятив нижнюю губу.

77

Как бездна тонула во тьме до начала Творения, так и мир наш утопает в грехе, – сердито бормочет инквизитор Гайтан. – Увы, те, кому по долгу службы положено блюсти нравственность, грешат самозабвенно. Взять, к примеру, маркиза де Монтесклароса, которого поставил над нами король, Божий помазанник. Это сущее наказание! Он даже не послал мне благодарственного письма, когда я скрепя сердце согласился отправить португальского лекаря Диего Нуньеса да Сильву на работу в больницу Кальяо, а не за решетку. Его высочество, завзятый гедонист и рифмоплет, обожает досаждать нам. А до чего распущен! Только и делает, что губит репутацию дам и наносит смертельные оскорбления их супругам. Окружил себя родней и нахлебниками-фаворитами. Конечно, тут он не исключение, ибо все вице-короли славились своей нечистоплотностью. А потому я, располагая самыми неопровержимыми доказательствами, готов без колебаний подписать на него донос.

Своих жалких прихлебателей этот отпетый грешник поставил во главе Армады южных морей. Флагманским галеоном «Санта Мария» теперь командует Луис Симон де Льорка, бессовестный вор, утаивший девятьсот единиц товара – в сговоре с благодетелем, разумеется. Второй мошенник, Мартин де Сантхуст, и вовсе зарвался: прибрал к рукам тысячу девятьсот серебряных слитков и горы товара, да еще целых два года тянул с оплатой фрахта, ставки которого были удивительным образом занижены. В том же духе поступал и третий прихлебатель, Луис Антонио Вальдивьесо, не раз перевозивший контрабанду под пороховым трюмом.

Ярмарками и гужевыми перевозками ведает племянничек вице-короля и, разумеется, охотно делится прибылью с дядей. Прочие родственники маркиза владеют самыми плодородными землями и живут припеваючи. Поистине, беззаконие не знает границ! Священный трибунал мог бы положить этому разгулу конец, но светские и церковные власти только и делают, что ставят нам палки в колеса. А все почему? А потому, что боятся. И правильно делают, поскольку мы способны нанести сокрушительный удар в самое гнездилище порока.

Ах, если бы духовенство не препятствовало инквизиции своей глупой щепетильностью! Уж оно-то, сведущее в законах веры, могло бы облегчить нам задачу. О, Пресвятая Богородица, сколько же прегрешений совершают Твои верные слуги, противясь нашим делам!

78

Траур по настоятелю доминиканской обители усилил неуверенность Франсиско в своем будущем. Его пребывание в крысиной келье, равно как и обучение в университете Сан-Маркос, целиком зависели от благорасположения брата Мануэля, который в свою очередь подчинялся воле каких-то могущественных тайных покровителей. Юноше позволили входить через главные ворота, а не через боковую дверцу, ведущую из храма во дворик с изразцами, но всякий раз, направляясь к себе в каморку, он боялся, что навстречу выйдет монах, смерит презрительным взглядом и прогонит прочь. И тогда прощай, крыша над головой, прощай, учеба на медицинском факультете. Однако же ничего подобного не происходило. Франсиско посещал лекции и набирался опыта в монастырской лечебнице и в больнице у отца.

Брат Мартин относился к нему с большой симпатией. Однажды, когда они вместе лечили монаха, до полусмерти искусанного пчелами, мулат похвалил помощника за то, что тот ни разу не пожаловался на келью по соседству с мусорной кучей, да еще полную крыс.

– Тебя поселили туда смирения ради, ведь ты еврей. А в моих жилах течет негритянская кровь, мы оба порченые, – покорно вздохнул цирюльник.

Франсиско не нашелся, что ответить на его прямоту. А Мартин продолжал, не сводя с собеседника кротких глаз:

– Господь послал нам этот крест, желая испытать нашу добродетель.

В другой раз они пытались облегчить страдания энкомендеро, которого поразил тот же загадочный недуг, что и конкистадора Писарро: все тело несчастного, даже срамные части, покрыли болезненные кровоточащие волдыри. Высыпали ужасные наросты и на лице – на носу, подбородке, лбу и ушах. Одни были поменьше, размером с орех, другие чуть ли не с куриное яйцо^[58].

– Наш пациент считает, что Бог наказал его за жестокое обращение с индейцами, клянется исправиться и платить работникам вовремя, – по секрету сообщил Мартин.

Франсиско помогал ему вскрывать волдыри и присыпать их воспаленные края толченым голубиным пометом.

– Некоторые врачи полагают, что их не следует трогать, тогда они заживут быстрее, – заметил юноша, но на отца предпочел не ссылаться.

– Я слышал нечто подобное, – кивнул Мартин. – Однако же нам здесь велят использовать все доступные средства: мази, порошки и примочки. Как я, мулат, могу с этим спорить?

– А может, попробуем?

– И впадем в грех ослушания?

– Ради блага больного – не грех.

– Еще какой грех!

Мартин поплевал на пальцы и смочил волдыри слюной, ведь она, как известно, обладает многими лечебными свойствами. Сам Иисус исцелял с ее помощью страждущих.

– Одной слюны было бы достаточно, – не унимался Франсиско.

Мартин пристально посмотрел на своего помощника.

– Я вижу, тебя искушает бес строптивости.

Позже, уже вернувшись в аптеку, мулат добавил:

– Смотри, не сбейся с правильного пути. Твое своенравие огорчит Господа куда больше, чем вопли энкомендеро. Возможно, Всевышний хочет через мучения смягчить его жестокое сердце…

– Неужели Создателю действительно угодно, чтобы я вечно молчал, унижался и жил в страхе?

– Чем тебе послужить Господу, как не смирением, раз уж Ему было угодно, чтобы ты появился на свет с дурной кровью в жилах? Да и я тоже. Если вдуматься, в этом есть свои преимущества. Мы оба меченые и точно знаем, какой дорогой следовать: нам на роду написано покоряться. За то нас Бог и любит.

Франсиско слушал, задумчиво теребя бородку. Да, пути Господни неисповедимы.

– Твой земной отец глубоко привязан к тебе, вы часто видитесь, беседуете, – продолжал Мартин. – А вот мой родитель отверг меня еще ребенком, и правильно сделал. Разве мог испанский дворянин признать двух бастардов, прижитых с негритянкой? Он бросил нас, однако через несколько лет, видимо, наслушавшись похвальных отзывов о своих детях, вернулся, определил меня, восьмилетнего, в школу, а потом опять исчез. Но это даже к лучшему, ибо сердце мое обратилось к Отцу Небесному, который не оставит никогда. Я выучился на цирюльника, а повзрослев, ощутил призвание к монашескому служению и со временем был принят в эту обитель. – Монах похлопал Франсиско по колену. – Так что путь мой прям и сомнений не вызывает. Могу ли я требовать большего? Мне, грязному мулату, презренному существу, несказанно повезло: живу в святом месте, прислуживаю могущественным людям да лечу больных. Я счастливее тебя, ибо люди по цвету кожи сразу понимают, с кем имеют дело. Однако и у тебя есть свои преимущества. Постарайся только понять какие.

– Надо же, никогда об этом не задумывался. Спасибо.

– Меня нечасто благодарят… Всегда рад помочь.

– Ты такой добрый.

– Во славу Божию!

– И благочестивый.

– Во славу Божию.

79

В закопченном котле булькала похлебка из картошки, кукурузы, капусты, перца, фасоли и вяленого мяса. Отец и сын время от времени помешивали варево. Наконец-то они могли поесть и спокойно поговорить, не забывая, однако, что в убогой лачуге и стены имеют уши.

У дона Диего выдался трудный день. В порт прибыл галеон, весь экипаж которого свалила неожиданная хворь: люди страдали кровоточивостью десен и множественными внутренними кровоизлияниями. Врач сумел раздобыть для них сушеных лисьих легких, обладавших прекрасными вяжущими свойствами, и паутины в качестве кровоостанавливающего средства. Но самое главное, он велел команде, изнуренной долгим плаванием, питаться как можно разнообразнее, чтобы восстановить силы.

Франсиско же принес из университета потрясающие новости. Их посетил вице-король в сопровождении бесчисленной свиты и гвардейцев. Его высочество хотел лично посмотреть, как идут дела в храме науки, и засвидетельствовать профессорам свое почтение, назвав университет Сан-Маркос жемчужиной Западных Индий и светочем знаний. Хоакин дель Пилар, однокашник и добрый товарищ Франсиско, уже видал подобные визиты и знал, что за ними стоит.

– Он сказал, что все это ерунда, много шума из ничего. Ни о какой инспекции или проверке речи не идет. Никого не интересует, как поставлено обучение, хорошо ли подготовлены преподаватели, как пополняется библиотека. Словом, визит, не имеющий собственно к университету решительно никакого отношения. Тогда ради чего все это? – спросил я. И Хоакин ответил: ради того, чтобы устроить очередное представление.

Дон Диего взял половник и наполнил миски вкусной похлебкой.

Хоакин дель Пилар был старше Франсиско, он уже сдал натурфилософию и теперь готовился к публичному экзамену на звание лиценциата медицины. Церемония обычно проходила в соборе, перед алтарем Богородицы Антигуа^[59]. При одной только мысли об этом испытании у Франсиско захватывало дух: неужели и ему, сыну осужденного еретика, когда-нибудь доведется успешно завершить учебу, подтвердить свои теоретические и практические знания, ответить на все вопросы по любимому предмету, натурфилософии, и наконец предстать перед учеными мужами в качестве выпускника!

– Поверь, экзамен – всего лишь очередное представление, – рассуждал Хоакин. – По крайней мере, так мне спокойнее думать. Но на самом деле вся наша жизнь состоит из сплошных спектаклей. Вот смотри, – он начал загибать пальцы, – аутодафе – раз, шествия – два, инвеститура вице-короля или архиепископа – три. Да и избрание ректора университета ничем от них не отличается, сам знаешь: все пыжатся, произносят длиннейшие речи, полные гипербол, цветистых сравнений, посулов, угроз и неумеренных похвал. Может показаться, – продолжал он, – что ты, я или любой другой выпускник – главный герой публичного экзамена. Но если посмотреть правде в глаза, все мы только марионетки, без которых на сцене легко могут обойтись. Я уже рассказывал тебе, как все проходит: приносишь клятву перед алтарем, под высоким балдахином, украшенным флагами университета и Испанской империи. На кресле с резной спинкой восседает ректор. Будущий лиценциат идет за деканом и почтительно сопровождает его в храм, совсем как рехидоры, которые сопровождают инквизиторов перед чтением эдикта веры. И вот начинается церемония, то есть, прости, спектакль. Тебе предложат выбранные наугад отрывки из трудов, главным образом Авиценны и Галена, и велят прочесть и прокомментировать. На безупречной латыни продемонстрировать свои познания и глубокую приверженность учению светил медицины. А публика будет наслаждаться зрелищем, слушать и ждать, когда же ты наконец оступишься.

– И то правда, спектакль… – пробормотал дон Диего. – Ты ведь, наверное, в свое время тоже в чем-то таком участвовал?

– Да, разумеется. Публичный экзамен повсюду проходит одинаково. Это старинная церемония, учрежденная, если не ошибаюсь, в Саламанке. Я бы назвал ее скорее постановкой… – он задумался, подыскивая нужное слово. – Или лицедейством.

– Почему?

– А потому, что это как в карточной игре: каждый стремится облапошить других.

– Не понимаю…

– Помпезность, речи, церемонии… Исключительно ради того, чтобы обскакать других и захватить побольше власти. Абсолютно все зрелища, начиная от аутодафе и кончая публичным экзаменом, – это лишь коррида, на которой сразу становится ясно, кто бык, а кто тореадор.

– Но ведь на экзамене защищают почетную степень лиценциата…

– У каждого действа имеется некая внешняя цель – присвоить звание или покарать еретиков. – Диего подлил сыну похлебки. – Однако за нею кроются иные, истинные цели, связанные не столько с участью грешников или университетских выпускников, сколько с желанием показать, кто тут главный. Или стремится быть главным. Одним словом, игры завзятых лицемеров…

– Которые для пущей важности приплетают к представлению имена Галена и Везалия?

– Вот именно.

– Или лживо клянутся в любви к вице-королю. Я своими ушами слышал их речи, папа. Уму непостижимо.

– Ну-ну, интересно.

– Хоакин по секрету рассказал мне, что на самом деле ректор терпеть не может маркиза.

– Между вице-королями и священнослужителями^[60] всегда были натянутые отношения.

– И тем не менее ректор разразился невероятным славословием, даже декламировал бездарные стихи собственного сочинения.

– Говорят, маркиз – неплохой поэт.

– Тогда он, наверное, сильно приуныл.

– Что, ректорские вирши оставляли желать лучшего?

– Сплошное пустозвонство.

– Видишь, опять лицедейство…

Тут Франсиско хлопнул себя по лбу:

– А знаешь, кого я заметил среди гвардейцев маркиза де Монтесклароса?

– Нет, а кого?

– Лоренсо Вальдеса!

– Твоего попутчика?

– Ну да. Честолюбивого капитанского сына. Невероятно! Мы все время переглядывались. Быстро же он пошел в гору.

– Видно, молодой человек рожден для военной службы.

– А уж как ему форма идет!

– Кто там еще выступал? – спросил дон Диего, снимая котелок с огня.

– Преподаватель изящных искусств, личный врач вице-короля, инквизитор Лимы Гайтан…

– Кто-кто?

– Гайтан, инквизитор Лимы.

– И о чем же он говорил?

Франсиско смутился, заметив, как помрачнело лицо отца.

– Да так, рассуждал о нравственности и созидании.

– Ага! О нравственности, значит, и созидании. – Дон Диего поднялся и заковылял к тюфяку. Сын помог ему прилечь. День выдался хлопотный.

– Надо же, как интересно, я ведь знал отца твоего однокашника, – сказал старый доктор, открывая книгу, чтобы почитать на ночь.

– Отца Хоакина?

– Ну да. Мы вместе молились там, в Потоси, на высоком нагорье.

– Да что ты! Вот это сюрприз! Так он тоже иудей? То есть был иудеем…

– Был, да. Хоакин осиротел в раннем детстве.

80

На следующий вечер, незадолго до заката, отец и сын снова отправились на берег, подальше от чужих ушей. Небо хмурилось, сыпала мелкая морось, по свинцово-серому океану гуляли барашки. Но чайки вились над водой, их осенняя непогода не смущала. Пустынный пляж – идеальное место для доверительных разговоров и болезненных признаний. Там можно говорить о чем угодно, не страшась инквизиторских доносчиков.

– И все-таки море – не самое подходящее место для откровений, – заметил дон Диего. – Хоть Моисей и разделил волны морские своим жезлом.

Франсиско нахмурился, вспомнив рассказы, слышанные еще в Ибатине.

– Тогда еврейский народ, конечно, стал свидетелем великого чуда, но главное Откровение произошло позже, в горах и в пустыне.

– Да, пустыня побуждает к размышлениям о вечном, – отозвался юноша, пристально глядя на отца. – Недаром Иисус, приняв крещение, провел там сорок дней и сорок ночей.

– Вот и я, помнится, как-то решил сделать нечто подобное, – неожиданно признался дон Диего.

Франсиско замедлил шаг. Он понял, что вот-вот услышит откровение, хоть море, возможно, к нему и не располагает.

– В какую еще пустыню?

– В ту самую, о которой я упоминал вчера. Она находится на высоком плато и как две капли воды похожа на Синайскую. – Дон Диего накинул на голову покрывало, захваченное из дому, и стал похож на пророка.

– И знаешь, кто нас по ней вел?

– Неужели… – изумился Франсиско.

– Да, ты угадал, – кивнул отец. – Но для полной ясности надо рассказать тебе историю этих скитаний с самого начала. Я прибыл из Португалии, – тут дон Диего махнул рукой куда-то в сторону горизонта. – Из страны, которая могла стать надежным приютом, но стараниями фанатиков превратилась в поле жестокой битвы. Мне довелось своими глазами видеть, как сожгли заживо родителей одного небезызвестного тебе человека.

– Диего Лопеса де Лисбоа?

Отец болезненно сморщился. Воспоминание до сих пор причиняло ему невыносимые страдания.

– Мы бежали в Бразилию. Да и не мы одни, – дон Диего попытался улыбнуться. – Видишь ли, любые поездки в края, не находившиеся под властью португальской короны, были запрещены. Вот ведь как странно: нас ненавидели, но всеми силами старались удержать.

– А все для того, чтобы вас уничтожить! – Франсиско сказал «вас», желая подчеркнуть, что себя он к иудеям не причисляет.

Отец поднял брови.

– В общем, да… Впрочем, ты и сам знаешь. Извести, передавить как букашек, – он закашлялся. – Ненависть затмила их разум.

– Лопес де Лисбоа не побоялся рассказать мне и про путешествие в Бразилию, и про горькое разочарование, которое вас там ждало.

– Вот именно, сынок, не побоялся. Страх, однажды угнездившись в душе, пускает глубокие корни.

– Но твой тезка ненавидит свое прошлое.

– Не столько ненавидит, сколько старается стереть из памяти. Оно так ужасно…

– И хочет стать добрым католиком.

Отец нахмурился: в словах Франсиско звучал скрытый упрек. Морось тем временем прекратилась. Сквозь тяжелые лиловые тучи там и сям проглядывало чистое небо. На бурые прибрежные кручи легли алые блики. Стало зябко.

– Так вот, – продолжал дон Диего, всей грудью вдохнув соленый воздух, – в горы меня погнало желание оказаться поближе к Богу. Чем выше я взбирался, тем больший прилив сил чувствовал и при виде ярко-голубой небесной тверди начал улыбаться – впервые за много лет.

– Так ты был один?

– Нет, не один. С друзьями. Многих из них я вспомнил потом… в пыточной камере.

Франсиско тяжело сглотнул.

Отец замолчал и опустился на широкий плоский камень. Подобрал ракушку, нарисовал что-то на песке и тут же стер ногой. Потом начертил букву шин – ту, что украшала стержень драгоценного ключа.

– Мы удалились в пустыню, чтобы читать Библию, – наконец проговорил он. – Ведь именно в пустыне было явлено слово Божие, и нам, двенадцати иудеям, насильно обращенным в христианство, хотелось это слово понять. Изучить. Полюбить. Идея принадлежала Карлосу дель Пилару, покойному отцу твоего однокашника. Но некоторых из моих отважных спутников ты знаешь лично: Хуана Хосе Брисуэлу, Хосе Игнасио Севилью, Гаспара Чавеса… С Антонио Трельесом тебе повстречаться не довелось, он жил в Ла-Риохе.