Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Вполне оправдана и моя неприязнь к епископу Куско, Себастьяну Лартауну, который во всеуслышание объявил, что дела инквизиции должны находиться в его ведении… Факел ему в глотку! Владыка до того распоясался, что однажды велел задержать и посадить в тюрьму нашего комиссара. Да слыханное ли это дело! Для исполнения священной миссии нужны преданные сподвижники, рассеянные повсюду и способные действовать беспощадно, выявляя еретиков, это сатанинское семя. Но поскольку комиссары тоже лица духовного звания, епископы утверждают, будто они обязаны повиноваться не только нам, но и церкви.

В довершение всех бед на доминиканцев косо смотрят и монахи других орденов… Сколько раз мы тщетно пытались привлечь их к нашему благородному делу! И что отвечают на это настоятели? Что их-де не предупредили заранее, вот и возникла неразбериха. А как мы можем кого-то предупреждать, когда действуем в глубокой тайне?

Несть конца беззаконию! А потому без суровых мер обойтись никак нельзя. Язык силы весьма доходчив. Инквизиция – самое грозное оружие Спасителя нашего Иисуса Христа, никто не смеет ни попирать ее достоинство, ни относиться к ней с пренебрежением.

73

«Стал ли мой отец истинным христианином? – размышлял Франсиско. – Оставил ли он свои заблуждения? Носит ли санбенито в знак искреннего раскаяния?» В молитвах юноша просил Господа, чтобы так оно и было. Несчастный настрадался сверх всякой меры и заслуживал покоя. Диего исправно ходил к мессе – всегда натощак, как и подобает принимающим святое причастие. В церкви преклонял колени, крестился и молился в полном одиночестве. Иначе и быть не могло: завидев человека в позорном желтом нараменнике, прихожане шарахались от него, как от зачумленного. Поделом проклятому грешнику, пусть платит за свои тяжкие проступки. Возможно, небеса и взирали на эти мучения с благостной улыбкой, но земля полнилась людским презрением. Римские солдаты расхохотались, когда Иисус упал под тяжестью креста, вот и жители Кальяо, наверное, схватились бы за животы прямо во время вознесения даров, если бы с потолка вдруг свалилась балка и пришибла негодника.

В процессиях Диего тоже участвовал. Фигуры святых на плечах, разумеется, не носил, даже близко к ним не подступался, чтобы не зашикали и не затолкали, просто тащился где-то в хвосте и беззвучно шевелил губами. Фамильярам, исподтишка наблюдавшим за ним, придраться было не к чему.

Целыми днями отец пропадал в больнице. Осматривал больных, следил за приемом лекарств, менял повязки, утешал отчаявшихся, записывал наблюдения. Пациенты отвечали благодарностью. Санбенито не вызывал у них отвращения, ведь он покрывал плечи врача, дарящего надежду на исцеление и готового помолиться вместе с теми, у кого надежды не осталось.

Пройдут годы, и Франсиско поймет, что самый бесценный опыт он получил от отца во время частых обходов. Диего обожал незаслуженно забытый афоризм Гиппократа: глаза даны, чтобы видеть. И приводил один курьезный пример. Аристотель почему-то утверждал, будто у женщин зубов меньше, чем у мужчин. Исходя из этого ложного постулата, ученые мужи пустились в рассуждения о том, что провидение позаботилось снабдить сыновей Адама дополнительными зубами, компенсируя потерю реберной кости при сотворении Евы. Но если бы кто-нибудь сообразил пересчитать ребра у нескольких здоровых мужчин и зубы у нескольких здоровых женщин, стало бы ясно, что дефект первого человека, сотворенного Богом, не является наследственным, а жена, чей рот исследовал Аристотель, видимо, прибегала к услугам зубодера.

«Знахарю, – объяснял Диего сыну, – ив голову не придет, что рана может зажить сама собой. Ее непременно надо лечить, а если не получается, значит, мешает третья сила – либо злой дух, либо другой знахарь. Те же, кто читает труды Гиппократа с должным вниманием, знают, что многие раны быстрее затянутся, если их просто оставить в покое. Клинические наблюдения подтверждают это».

Как-то, выбрав подходящий момент, он рассказал Франсиско и о клятве Гиппократа. Юноша внимательно слушал, хотя ему было невдомек, куда клонит отец. «Это самая древняя клятва, – сказал Диего, – прекрасная, но не отражающая во всей полноте значение профессии врача». Однако есть и другая, которую он любит больше и время от времени повторяет. Слова ее трогают сердце, бодрят разум и помогают выполнять каждодневные обязанности с неизменным усердием. Тут Диего выжидающе помолчал и, когда сын спросил, кто же эту клятву придумал, ответил: – Маймонид^[54].

Франсиско вздрогнул, но другой реакции отец от него и не ждал, ведь в разговор о медицине внезапно затесался иудей.

Той же ночью Диего разыскал текст знаменитой клятвы, а точнее, молитвы, переведенный на латынь. Во избежание неприятностей под ней стояло не имя великого врача, а его прозвания: Doctor fidelis, Gloria orientis et lux occidentis.

Пока Франсиско читал, отец не сводил с сына глаз.

74

Диего и Франсиско шли по берегу моря, оставив позади шумный порт Кальяо. Обоим хотелось хоть на время почувствовать себя свободными от гнета неусыпного наблюдения. В больнице приходилось держать язык за зубами, поскольку цирюльник, аптекарь, захожий монах или чей-то слуга могли по-своему истолковать любое слово и побежать с доносом куда следует. А уж инквизиторы только того и ждали: донести на осужденного – дело святое. Священный трибунал готов был с распростертыми объятиями встретить каждого, кто сообщит о крамольных речах человека, находящегося под вечным подозрением. Да и лачуга к откровениям не располагала, поскольку в жилище, где на стене висит санбенито, даже стены имеют уши.

Франсиско уже бывал на южном берегу: он ходил туда, чтобы поклониться океану, причаститься его великой силы и собраться с духом перед первой встречей с отцом.

Волны набегали на сушу, коврами расстилались по песку. Возможно, и в их рокоте слышался голос Творца, а кружевные пенные края были неровными строками, повествующими о жизни в таинственных глубинах. Разве бескрайняя синяя гладь не служит небом придонным обитателям, которые вместо воздуха дышат водой и смотрят на тонущие корабли как на метеориты, медленно спускающиеся откуда-то сверху?

Отец и сын брели вдоль прибрежных скал, мощной стены, отполированной седым прибоем. Диего Нуньес да Сильва с трудом переставлял искалеченные ноги. Он снял санбенито, свернул его в скатку и словно стал выше ростом, освободившись от унизительного наряда. Порт неровным гребнем маячил где-то вдали, а по временам и вовсе исчезал за изгибами берега. Здесь, под плотным пологом серого неба, вечно затянутого облаками, слышались только крики чаек да шум волн, здесь все дышало одиночеством и свободой. Ветер распахнул ворот рубашки Диего, мягкой рукой погладил шею. Внутри у него будто что-то разжалось, и он заговорил о своем страхе перед физическими страданиями. Лишь Бог, Франсиско да природа внимали его словам.

– Понимаешь ли, боль приводила меня в ужас с детства. Ребенком там, в Лиссабоне, я частенько отсиживался по чердакам и подвалам, спасаясь от погромов, да и в университете страдал от побоев других студентов. Когда нас силой заставили смотреть на аутодафе, я замотал голову одеялом, чтобы не слышать воплей сжигаемых заживо людей.

Франсиско пришлось замедлить шаг: отец, растревоженный воспоминаниями, стал задыхаться, но, видимо, решил во что бы то ни стало довести свой горестный рассказ до конца.

– После казни родителей моего друга Лопеса де Лисбоа я чудом спас беднягу от смерти, но утешить не сумел – как тут утешишь? Я и на врача стал учиться в тайной надежде, что, помогая другим избавиться от боли, изживу в себе ужас перед ней.

И тут Диего, впервые коснувшись запретной темы, заговорил о том, как инквизиторы велели отвести его в пыточную камеру. Франсиско весь сжался. Но отца, наконец преодолевшего некую внутреннюю преграду, было не остановить.

– До этой минуты существование в тюрьме казалось относительно сносным. Однако слова о пытке вызвали в моем воображении ужасающие картины: удары, ожоги, хруст суставов, судороги, кровь. Я почувствовал себя абсолютно беззащитным, покрылся холодным потом, перед глазами все поплыло. Инквизиторы ждали от меня не столько покаяния и клятв в верности католический церкви, сколько показаний, имен других иудействующих как платы за то, чтобы сохранить жизнь и до конца своих дней влачить существование изгоя. Святая инквизиция не просто наставляет заблудших на путь истинный, но с помощью одного заблудшего стремится выявить и покарать многих других. Так вершится великое дело борьбы за чистоту веры.

Великолепный пейзаж был неподходящей декорацией для душераздирающего монолога, слишком красивой рамой для невыносимо мрачной картины. Диего вспоминал ту ужасную ночь.

– Я метался по камере, как испуганный ребенок. Утратил всяческое достоинство, выл и трясся. Все ждал, что за мной вот-вот придут, вздрагивал от каждого шороха. Обломал ногти, царапая стены. Какой это был кошмар! На рассвете раздался звук, которого я так страшился: загремел засов. Тюремщики ощупали мой балахон и выдали другой, потому что с испугу я обмочился. Как бессловесную куклу, меня поволокли по мрачным коридорам и втолкнули в просторный зал, где в свете факелов поблескивали какие-то странные устройства, а возле них стояли столы и стулья, приготовленные для нотариуса, в чьи обязанности входило заносить на бумагу каждое сказанное слово. Истязания были тщательно распланированы в соответствии с законной процедурой.

Потрясенный Франсиско крепко сжал отцовское запястье, давая понять, что готов слушать, готов помочь несчастному снять с души бремя пережитых унижений. Дон Диего в ответ благодарно погладил сына по руке и, понурившись, продолжал:

– Палачи взмокли от усердия, их потные лбы блестели в свете факелов, а грешники корчились в муках. Каждую жертву нотариус, палач и его подручные обрабатывали с дьявольской методичностью. В полумраке раздавались нечеловеческие вопли ужаса и боли, а чей-то властный голос твердил: «Говори, говори, говори». Если истязаемый артачился, голос произносил: «Добавь». Просто «добавь», и все. Но после этого сухого приказа начинали громче хрустеть суставы, железные прутья ломали кости, шипы глубже впивались в плоть, в раздутые желудки лилась вода. Глаза мне застил страх, и я замечал лишь детали. Замечал, потому что за меня еще не взялись, просто заставляли смотреть и слушать, чтобы окончательно сломить. Одни люди истово и хладнокровно изничтожали других.

Диего замолчал, хватая ртом воздух. Франсиско завороженно смотрел на отца: тот же человек, что давным-давно рассказывал сыну занимательные истории, теперь разворачивал перед ним картину ада.

– Но вот пришел и мой черед. Кровь застыла в жилах. Я зарыдал и упал на колени. С меня сорвали балахон, и к животному страху прибавился жгучий стыд. Потом повалили на дощатый щит. Какой-то человек пощупал мне пульс, коснулся покрытого испариной лба. Врач, конечно. У инквизиторов имеются собственные врачи, которые следят за состоянием пытаемых. Я с мольбой смотрел на своего коллегу, ведь он тоже читал труды Гиппократа и наверняка знал о существовании принципа Primum non noscere^[55]. Однако этот просто делал что велят и, бросив равнодушный взгляд на мое трясущееся тело, сказал: «Можете начинать».

Диего закашлялся.

– Первой была пытка на дыбе. Запястья и щиколотки мне обвязали веревками, подсоединенными к вороту. Нотариус, монах-доминиканец, обмакнул перо в чернила и приготовился записывать показания. Палач повернул ворот. Сухожилия мои растянулись, суставы захрустели. Я взвыл от невыносимой боли. Палач остановился, но натяжения не ослабил. Ребра жгло огнем. Имена. Назови имена. Но я не мог говорить. Еще один поворот, и я потерял сознание.

В камере меня посетил цирюльник, наложил влажные компрессы и отворил кровь. В местах разрывов образовались чудовищные гематомы. Инквизиторы – люди терпеливые, они ждут, чтобы пленник оправился после пытки, чтобы приступить к следующей.

– Я думал, что теперь меня ждет вертикальная дыба, а она пострашнее горизонтальной. Запястья связывают за спиной, веревку перебрасывают через перекладину, поднимают человека на вывернутых руках и оставляют висеть. Руки при этом выходят из суставов, сухожилия одно за другим рвутся. Тем, кто отличается крепким сложением, к ногам прикрепляют дополнительный груз. Если допрашиваемый отказывается говорить, его резко опускают вниз. Тут мне и конец, – решил я. Однако же у палача были другие планы.

Франсиско спросил, не хватит ли на этом.

– Нет, раз уж начал говорить, расскажу все до конца. Меня опрокинули на длинный стол, руки, ноги и шею привязали ремнями и затолкали в горло воронку, вызвав сильнейшие рвотные позывы. В рот напихали тряпок, и к позывам прибавилось удушье. Но это было только начало. Нотариус выжидающе занес перо над листом бумаги: обычно уже во время подготовительных манипуляций люди не выдерживали и начинали давать показания. «Петь от жажды», как говорили шутники. Палач начал лить в воронку воду. Я глотал, захлебывался, кашлял, опять глотал и чувствовал, что вот-вот умру. Врач велел прервать пытку, вытащил тряпки, перевернул меня на живот и принялся колотить по спине. Произошло кровоизлияние в легкие, от которого я не мог оправиться несколько недель. Даже яду пытался раздобыть…

Юноша снова сжал отцу руку.

– Время шло, неумолимо приближался день очередного истязания, – Диего поднял взгляд к пасмурному небу, словно приглашая Господа послушать скорбный рассказ. – Я трясся всю ночь. Не будет пощады овце, отданной на растерзание хищникам. Утром загремел засов, вошли тюремщики, принесли мне сухой балахон и велели переодеться, поскольку я опять обделался. Что они приготовили на этот раз? Батоги? Цепи с шипами? Железный сапог? Или еще одна пытка водой, снова дыба? Меня повалили на широкий стол, так, что связанные ноги зачем-то свисали к полу. Руки развели в стороны и тоже привязали. Вот так и Иисус умирал, подумалось мне. Только он на кресте, а я на досках. Имена. Назови имена! Доминиканец обмакнул перо в чернила и стал ждать показаний. Перед моим мысленным взором прошла вереница людей, которых я не мог предать и обречь на верную гибель. Надо гнать эти образы прочь, чтобы не проговориться, ведь у человека что на уме, то и на языке. Лучше думать о животных, заполнить мысли их названиями: пума, змея, птица, дрозд, курица, викунья, баран. Нет, только не баран! В Потоси, помнится, жил человек по фамилии Бараньяно – уж не знаю, новый христианин или старый, но подводить его не хотелось. Отчаявшись, я призвал на помощь почивших поэтов, мудрецов и ученых и принялся твердить их имена: Цельс, Пифагор, Герофил, Птолемей, Вергилий, Демосфен, Филон, Марк Аврелий, Зенон, Везалий, Эвклид, Гораций. Нотариус навострил уши, пытаясь выудить из моего бормотания что-нибудь полезное. Тем временем ступни мне обильно смазали свиным салом и поставили под них раскаленную жаровню. Жир зашипел, и, спасаясь от жгучей, непереносимой, пронизывающей боли, я попытался поднять ноги, но не смог. Медленное поджаривание – самая страшная из пыток, ее мало кто выдерживает.

– Имена! – требовал инквизитор. – Назови имена.

– Гомер, Светоний, Луканор, Еврипид… – завывал я. Палач перемешивал угли, пахло горелым салом.

– Имена!

– Давид, Матфей, Соломон, Лука, Иоанн, Марк, святой Августин, апостол Павел… – Больше я ничего не мог вспомнить, пришлось все-таки обратиться к животным: – Муравей, крыса, жаба, светляк, куропатка, броненосец…

– Имена!

Я бился в корчах. Это было куда хуже пытки водой, хуже дыбы.

– Ты ступил на путь греха, – сказал монах. – Если не заговоришь, не сможешь ходить, даже встав на путь добродетели.

Тут я потерял сознание и очнулся уже в камере. На несколько недель меня оставили в покое, чтобы ступни поджили. У инквизиции полно времени, ведь она – дочь святой матери-церкви, а значит, пребудет в вечности. Однако пользовали меня скверно, да и как залечишь такие глубокие ожоги! Сам видишь, я ковыляю по-утиному. – Диего показал пальцем на свои сапоги. – Каждый день, нанося какие-то мази, тюремщики требовали назвать имена. Я надеялся, что получу заражение крови и страданиям придет конец. Однако мучители готовились сделать коварный ход, изменивший все.

Диего расстелил на песке санбенито и сел, поджав ноги. Франсиско последовал его примеру. Немного передохнув, отец начал спускаться в черный колодец самых тяжелых воспоминаний.

– Ко мне явился адвокат, служитель инквизиции, в чью обязанность входит убеждать заключенных, что признание – это единственный путь к свободе. До тех пор уста ни разу не подвели меня. Несмотря на весь ужас и отчаяние, я не выдал людей, чьи образы всплывали передо мной бессонными ночами: Гаспара Чавеса, Хосе Игнасио Севилью, Диего Лопеса де Лисбоа, Хуана Хосе Брисуэлу. Но адвокат сообщил, что Брисуэлу арестовали в Чили и он повел себя разумнее: заговорил и среди прочих имен назвал имя моего старшего сына. Уверяю тебя, Франсиско, что этот удар буквально сокрушил меня, выбил почву из-под ног.

Диего болезненно сморщился, сгорбился и затрясся. Франсиско встал, снял плащ и накинул на широкие плечи отца. Как же он любил его! Как безумно жалел! Отец благодарно похлопал юношу по руке и вытер мокрые глаза.

– На следующий день меня снова взялись поджаривать, – продолжал он глухим, едва слышным голосом. – Свиной жир дымился, я корчился и думал, что вот-вот сойду с ума. Инквизитор сразу перешел к делу.

– Твой сын Диего иудействовал? Признавайся! – прошипел он.

– Мальчик ни в чем не виноват! Он слабоумный, – соврал я.

– Так иудействовал?

– Дурачок он, от рождения дурачок, ему и слово такое неведомо! – твердил я, не зная, что еще придумать.

– Иудействовал? Не болтай лишнего, скажи только «да», – шепот инквизитора ядом лился в ухо.

– Диего тут ни при чем!

– Иудействовал?

– Мальчик сам не ведал, что творит! Он дурачок, идиот! – кричал я.

– Значит, иудействовал. Уберите жаровню.

Нотариус заскрипел пером по бумаге, записывая мои показания. Инквизитор знал, что достаточно небольшой трещины – и плотина прорвется. Я свидетельствовал против собственного сына, такого же еретика. Пытаясь защитить, запутался, проговорился, и подозрения превратились в уверенность.

Пытку прекратили, но вместо облегчения я испытал ужас и отчаяние. Инквизиция добилась, чего хотела, а я, пропащая тварь, погубил несчастного Диего. Больше не за что было бороться, некого защищать. Некого, да. Инквизиторы торжествовали: теперь жалкий человеческий огрызок мог рассчитывать на снисхождение, если, конечно, отдаст себя с потрохами в их могучие руки. Следовало отбросить всякое достоинство, отказаться от сопротивления и не просто признаться, а вывернуться наизнанку.

– И ты… сделал это? – изумился Франсиско.

Дон Диего на мгновение замер, а потом подавленно кивнул.

– Да, сделал. – Он глубоко вздохнул. – Кем я был? Живым трупом. Смятенная душа покинула мое тело и скиталась где-то в пустоте. Я признался, что сам научил Диего иудействовать. Рассказал правду: мальчик повредил ногу, и я, воспользовавшись моментом, открыл ему, кто мы есть на самом деле. Сказал, что сын удивился и даже испугался: узнать, что твои предки – евреи, – не самое приятное из открытий.

– Что еще? – спросили они.

– Я обещал обучить сына нашим ритуалам, познакомить с еврейской историей и с праздниками. Начал в Ибатине и продолжал потом в Кордове.

– Что еще?

Дон Диего нагнулся и стер линии, которые чертил на песке, повествуя о своем сошествии в ад.

– Чего я не моту забыть, – проговорил он, тряхнув седой головой, – так это того момента, когда в Ибатине, в полутемной комнате, впервые поведал Диего, что в наших жилах течет еврейская кровь. С каким ужасом он на меня посмотрел! Словно предчувствовал неминуемую беду. Сколько уж лет прошло… Мы были одни…

Франсиско с нежностью коснулся отцовской щеки, изрезанной морщинами.

– Нет, папа. Не одни.

Дон Диего вздрогнул.

– Что ты такое говоришь?!

– Я сидел там и все слышал.

– Но… – поперхнулся на полуслове отец, – ты же был совсем еще несмышленым!

– И до ужаса любопытным. Притаился в углу и подслушивал.

– Франсискито! – у Диего перехватило дух, когда он вспомнил своего сына маленьким. – Ты приносил мне инжир и гранаты на бронзовом подносе. И все время просил: «Папа, расскажи сказку!» – Тут отец снял плащ, который юноша накинул ему на плечи. – Возьми. Тебе, наверное, холодно.

– Не надо, что ты.

Они вспомнили тот вечер, когда дон Диего открыл красный парчовый футляр и объяснил детям, откуда взялся испанский ключ. Вспомнили уроки в апельсиновом саду, трудную дорогу в Кордову, солончаки, кражу сундуков с книгами, погоню за разбойниками, свою недолгую счастливую жизнь в доме, купленном у Хуана Хосе Брисузлы, и несчастья, которые одно за другим обрушились на семью.

– Понимаешь ли, Франсиско, я вдруг размечтался. От отчаяния человек иногда начинает тешить себя несбыточными надеждами, – сокрушенно вздохнул Диего. – Отдав себя на «милость» инквизиции, я почему-то вообразил, что теперь нас с сыном отпустят. Следуя указаниям так называемого защитника, я, на радость инквизиторам, валялся у них в ногах, каялся и слезно молил о пощаде, снова и снова отрекаясь от своих мерзостных грехов. Клялся, что жажду жить и умереть в католической вере. Умолял допустить меня к примирению. Не уставал повторять, что сам виноват в вероотступничестве сына, сам повел его по пути греха, воспользовавшись незрелым возрастом и слабоумием мальчика. И теперь готов посвятить всю свою жизнь тому, чтобы искупить вину, наставляя сына в истинной вере, воспитывая его достойным божьей благодати. Вот как я себя вел, Франсиско. Никогда раньше не доводилось мне так унижаться.

Диего снова принялся что-то чертить на песке.

– Наконец мне сообщили, что сын тоже отрекся. Но прежде чем выйти на свободу, предстояло еще пройти через аутодафе. Пленников могут держать в тюрьме сколько угодно, поскольку содержание оплачивается из их же средств. Я передвигался на костылях, но с Диего не виделся – не позволяли. Несмотря на мою покорность, меня частенько заковывали в кандалы, напоминая, кто я есть, в чем провинился и где нахожусь.

Франсиско, потрясенный до глубины души, встал и подошел к кромке прибоя. Юноша не просто выслушал рассказ отца, но и взял на себя боль родного человека, как будто это ему рвали жилы и поджаривали ноги на медленном огне. Он закатал штанины и вошел в воду по колено. Ополоснул лицо и застыл, глядя вдаль, на ровную линию горизонта. Прохладные соленые капли катились по щекам. Потом вернулся, поправил плащ на плечах сгорбленного старика и сел рядом.

– Папа, а как проходит аутодафе?

Дон Диего поднял с песка осколок ракушки, бросил его в кружевную пену и нахмурился: оставалось извлечь из сердца последнюю занозу.

– Накануне в камеру явился инквизитор Лимы в сопровождении чиновников и священников, чтобы зачитать приговор. В руках он держал какие-то бумаги. Адвокат пихнул меня локтем в бок, напоминая, что надо пасть на колени и благодарить строгий, но справедливый суд за проявленное милосердие. Часы, оставшиеся до церемонии, следовало провести в молитве. Для этого ко мне приставили чрезвычайно усердного доминиканца, с которым мы всю ночь будто покойника отчитывали. Незадолго до рассвета снаружи послышались крики, зазвенели цепи, загремели засовы и щиты стражников. На меня напялили этот вот санбенито, – Диего погладил желтый нараменник. – Подумать только, вроде обычная одежда, а сколько в ней унижения! Ты ведь знаешь, почему санбенито доходит только до колен? Чтобы не путать с монашеской рясой. Ну, а желтый цвет, наверное, ассоциируется с чем-то мерзким, грязным – с иудейством, например. К счастью, на этом не были намалеваны языки пламени, а значит, мне даровали жизнь. В коридоре среди прочих осужденных я увидел Диего. Представь себе мое смятение! Я хотел броситься к сыну, обнять его, молить о прощении. О прощении, да… Но он ничего такого не желал. Просто отвернулся, как от чужого. Тюрьма и пытки навсегда разлучили нас. И Диего, и мне дали по свече из зеленого воска и повели по мрачным коридорам. Рядом со мной шел монах-доминиканец, непрестанно бормоча молитвы. А я все смотрел на Диего, но он отворачивался с гневом, страхом и стыдом.

Дон Диего замолчал, тяжело дыша. Воспоминания жгли ему грудь огнем.

– Из высоких дверей дворца инквизиции мы вышли на площадь. Толпа встретила нас злорадным улюлюканьем: вид мерзких чудовищ в бумажных колпаках вносил разнообразие в городские будни. Рядом важно шествовали кабальеро и монахи разных орденов, маршировали гвардейцы маркиза де Монтесклароса, громко топали солдаты с аркебузами, вышагивали герольды с жезлами и знатные особы в сопровождении пажей. Точно диковинных зверей, нас провели перед дворцом вице-короля, чтобы его супруга могла потешить свое любопытство, глядя из-за занавесок. Однако церемония все никак не начиналась – видимо, возникли какие-то протокольные сложности. Наконец, еле волоча ноги, под презрительными взглядами зевак мы, жалкое и нелепое скопище уродов, взошли на помост, держа в руках зеленые свечи. Каждому подробнейшим образом зачитали решение суда, но не сразу, а после бесконечных проповедей. «Отпущенных» передали в руки светских властей: одних должны были сжечь заживо, а других сперва милостиво удушить. Тех же, кого примирили с церковью, подвергали публичным наказаниям – били кнутом, например. Ценой отречения мы спасли свою шкуру. Меня приговорили к конфискации имущества, пожизненному ношению санбенито, епитимье и шести годам тюрьмы. Приговор Диего был куда мягче: конфискация имущества, санбенито на двенадцать месяцев, епитимья и полгода абсолютного затворничества в монастыре перевоспитания ради. Позже мне сообщили, что по просьбе его высочества вице-короля меня направляют на работу в больницу Кальяо. Вот так, мой дорогой Франсиско, – печально улыбнулся отец, – я вновь обрел свободу и воссоединился с кроткой и милосердной католической церковью.

75

В доминиканском монастыре Лимы царила похоронная атмосфера. Недуг настоятеля Лукаса Альбаррасина не поддавался лечению. После очередной цветистой речи доктор Альфонсо Куэвас произнес страшное слово «гангрена». Решительные меры, на которые эскулап намекал во время своих предыдущих визитов, становились неизбежными. Монахи служили мессу за мессой, литании не смолкали, плетки кровавили спины бичующихся, к небесам летели неустанные молитвы об исцелении приора.

Брат Мартин совершенно извел себя постом, отощал и спал с лица, полагая себя виновным в страданиях настоятеля. Он то и дело заходил в его покои, менял и без того свежую воду и подкладывая травы в котелок, хотя отвар еще не закипел. Не зная ни минуты покоя, надеясь, что Господь призрит на его старания и явит долгожданное чудо. Осмотрев пациентов в лечебнице, мулат запирался в келье и подвергая себя настоящей пытке бичеванием, после чего надевал на голое тело власяницу, препоясывался веригами и снова спешил к одру отца Лукаса.

Доктор Куэвас попросил созвать капитул, чтобы принять судьбоносное решение. Голень, пораженную гангреной, следовало ампутировать, иначе зараза поползет выше и убьет больного. Братья возрыдали и с воплями mea culpa^[56] принялись бить себя в грудь. Личный врач вице-короля привел с собой дипломированного хирурга, который осмотрел настоятеля, подтвердил необходимость операции и обещал прислать на подмогу двух подлекарей.

Брат Мартин из кожи вон лез, опрометью кидаясь исполнять любое приказание. В келье приора, где предстояло делать ампутацию, наставили тазов и жаровен, натащили туда бинтов, мазей, масла, листьев мальвы, размолотого перца и бутылей с водкой. Франсиско был на подхвате у Мартина и жаждал своими глазами увидеть работу современных светил хирургии.

На небольшом столе, покрытом белой скатертью, разложили инструменты: ланцеты, ножовку, долото, молоток, щипцы, иглы и полдюжины прижигателей – длинных стальных шпателей с деревянной ручкой.

Доктор Куэвас в операции участвовать отказался: дипломированный хирург, мол, и сам прекрасно справится. А хирург велел монахам накануне ампутации как следует накачать настоятеля спиртным – по стопке каждые полчаса. Братья взялись исполнять предписание, неотлучно сидя у постели пациента и внимательно следя за песочными часами.

Ни одному священнослужителю на свете еще не доводилось столько пить. Сначала водка обожгла глотку больного, и он недовольно замычал. Но потом вошел во вкус и заулыбался. Монахи восприняли эту улыбку как добрый знак и возблагодарили Господа за скорое исцеление недужного. А отец Лукас стал требовать горячительного напитка до истечения указанного времени. Монахи запротестовали, сославшись на рекомендации хирурга, но настоятель заявил: «К черту хирурга. Водки мне!» Братья заметались, не зная, какой грех тяжелее – ослушание или небрежение. Один сказал, что ослушание хуже, ибо оскорбляет самого настоятеля, меж тем как эскулап – простой мирянин. Придя в восторг от этого довода, он потянулся было к бутыли, чтобы утолить внезапно пробудившуюся у приора жажду. Однако другой схватил собрата за рукав и возразил, что небрежение куда страшнее, поскольку может нанести их подопечному непоправимый вред. А Лукас Альбаррасин приподнялся на ложе и заорал: «Хватит болтать, наливайте скорее!» Он будто помолодел лет на десять, нос его покраснел, глаза заблестели. Заботники чуть не передрались, хватаясь то за часы, то за стопку, но тут приор проявил неожиданную прыть, сам влил себе в горло водку, громко рыгнул и выругался непотребнейшим образом. Монахи в ужасе перекрестились, стали бить себя в грудь и с криками «Изыди!» гнать беса, который, видимо, проник в обитель.

Наутро прибыл дипломированный хирург в сопровождении двух подлекарей и целой свиты цирюльников. Отец Лукас почти не открывал глаз и тихонько постанывал. Его легкое тело, скудельный сосуд, в котором плескалось литра два водки, подняли и переложили на короткий операционный стол так, чтобы ноги остались висеть. Пятку гангренозной конечности положили на спинку стула, создав хирургу все условия для манипуляций.

Монахи неустанно возносили молитвы, надеясь, что они коснутся слуха Всевышнего раньше, чем скальпель коснется кожи. Мартин и Франсиско сунули прижигатели в угли жаровни.

Голень протерли сперва мокрой тряпкой, потом сухой. Собственно, это было последнее проявление нежной заботы. Дипломированный хирург приступил к работе. Подлекари, стоявшие по бокам, покосились на приготовленные инструменты и осенили себя крестным знамением. Тот, что был справа, подвел под колено жгут и затянул так, что больной, несмотря на сильнейшее опьянение, глухо зарычал. Цирюльники дружно навалились ему на грудь, прижали к столу голову, руки и здоровую ногу. Водка-то водкой, но вдруг пациент начнет дергаться.