Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

– О португальцах плетут жуткие вещи. Мол, все они как один предатели, марраны и Спилберга в Кальяо зазвали.

Франсиско залпом осушил кружку.

– И куда прикажешь деваться? – нахмурился он. – Обратно в Кордову?

– Соскучился?

– Нет.

– Вот и я о чем.

– В Панаму? В Мехико? В Картахену? Может, в Мадрид?

– Не спеши, еще есть время подумать.

– Да найдется ли на свете такое место? Блаженная Аркадия? Может, ты знаешь?

Лоренсо сжал губы и сочувственно похлопал Франсиско по плечу.

– Где-нибудь да найдется.

– Разве что у Плиния…

– Где-где?

– В книге у одного римлянина, который писал о землях, населенных людьми с ногами, вывернутыми назад, и с зубами прямо на животе.

Лоренсо расхохотался.

– Слыхал я, такие водятся на юге, в стане арауканов.

– Выдумки все это!

– Ничего не выдумки. Иезуит Луис де Вальдивия новому вице-королю все уши прожужжал рассказами про Чили. – Лоренсо победно поднял кружку. – Видишь, вот тебе и Аркадия.

Франсиско Мальдонадо да Сильва почувствовал, что на душе посветлело. Может статься, в Чили он наконец сможет дышать полной грудью.

Книга четвертая

ЧИСЛА

Чили, утраченная Аркадия

90

От папы я узнал о медицине куда больше, чем от всех надутых профессоров вместе взятых. Мы перечитывали труды классиков и увлеченно изучали индейские снадобья, которые удивительным образом оказывались иногда весьма эффективными. Папа убедил меня в необходимости тщательно обследовать больного и заносить в дневник изменения в его состоянии. Никогда не забуду, как отец сравнивал тело с храмом. Настоящий врач, говорил он, должен с благоговением относиться к человеческому телу, ибо в нем скрыты непостижимые загадки, разгадать которые не под силу ни одному мудрецу на свете. Между механизмом, состоящим из костей, нервов, мышц и гуморов, и душой, в нем обитающей, существует мистическая связь. Неполадки в работе механизма вызывают душевные расстройства и наоборот. Здания храмов строятся из обычных материалов, а наш организм состоит из тех же веществ, что и организмы животных и стебли растений, однако обладает чем-то, чего животные и растения лишены. Нанести вред этому вместилищу великих тайн – значит осквернить его. И люди, и их тела разные, двух одинаковых не бывает. Сходств, конечно, множество, но и отличий не счесть. Хороший врач должен подмечать сходства, но обязан помнить и об уникальности каждого человека. Тот, кто заботится о поддержании здоровья ближних, возносит благодарственную песнь Господу. Тот же, кто разоряет его насилием и пытками, кощунствует подобно безумцам, которые врываются в храм, опрокидывают алтарь, плюют на пол, рушат стены и приводят в святое место скотину, оскорбляя Творца.

От бесед на медицинские темы мы нередко переходили к разговорам об иудейских обычаях. В частности, отец рассказывал, что писали Филон Александрийский и Маймонид о пищевых запретах, соблюдаемых еврейским народом там, где его не подвергают гонениям. Он обучал меня ивриту: выводил буквы на листках бумаги и тут же сжигал их. Знакомил и с праздниками, объясняя их значение.

В пятницу вечером мы начинали радостные приготовления к встрече субботы, тщательно охраняя нашу тайну. Доставали из сундука белую скатерть с застарелым пятном и чистые одежды, для отвода глаз хорошенько их измяв. Готовили жаркое из перепелки, утки или курицы с приправами и гарниром из бобов, лука, оливок и тыквы. На десерт бывали сушеные фрукты или орехи, а то и сладкая бабка. Жилище выглядело как всегда, однако атмосфера в нем царила праздничная. Суббота, не уставал повторять отец, – это царица, которая под звуки арфы приходит в дом каждого иудея, благоухая цветами, вся в шелках и самоцветах. Простые свечи пылают, точно факелы, от них исходит особая сила. Шесть дней в неделю жалкий, всеми гонимый иудей таится и прячется, притворяется, чтобы выжить, но в субботу он превращается в вельможу. Отдыхает и радуется, как сам Господь.

Ворвись в лачугу служитель инквизиции, он не заметил бы ничего особенного: старик и юноша сидят за столом и едят из обычной посуды. На столе лежат открытые книги, но что в этом странного? Однако среди этих будничных декораций происходило торжественное действо, которое начиналось с благословения, произнесенного едва уловимым шепотом, чтобы даже стены, имеющие уши, ничего не слышали. Отец и сын в тихом ликовании наслаждались изысканным пиром и беседовали о заповедях, данных Богом Моисею на горе Синай.

Субботние вечера были исполнены радости – сокровенной, спокойной и светлой. Прежде чем встать из-за стола, папа неизменно напоминал мне, что нельзя забывать кто мы есть. В воскресенье утром мне следовало снова надеть привычную личину. Беречь себя, чтобы храм моего тела не осквернили.

В такие блаженные часы мы рассуждали о том, какое это необычайное преимущество (и какая серьезная обязанность) – внимать непреложному Слову. Его приверженцы, точно властители молнии, пробуждают у людей панический страх и зависть. Евреи усердно изучали Слово с далеких времен книжника Ездры. Чтение Пятикнижия делили на части, по числу недель в году. Однако вызывали к Торе не только священнослужителей, но и простых верующих: подходя к ковчегу, они извлекали священные свитки и нараспев, звучно читали заветные строки.

– Поэтому я и создал ту академию в апельсиновом саду. Учение всегда было страстью нашей семьи.

Мы придумали такую игру: один цитировал наизусть библейский стих, а другой должен был угадать, откуда он. Отец особенно любил Псалмы, а вот мне нравились книги пророков, поскольку в них отражены многие достоинства и слабости человека.

– Только не надо, сынок, повторять мой тяжкий путь, – часто говорил папа.

Он медленно угасал и в последние недели уже не вставал с постели. Болели ноги, но особенно донимала одышка: пытка водой безнадежно повредила легкие. Однажды вечером папа дрожащей рукой погладил парчовый футляр и сказал:

– Этот ключ символизирует надежду на возвращение… А может быть, и нечто большее: просто надежду.

Он поцеловал футляр и вручил его мне. Потом обвел рукой полки, заставленные книгами, на которые уходили его скромные сбережения. Отец разыскивал и покупал сочинения любимых авторов и в конце концов, возместив почти все потери, собрал внушительную библиотеку не хуже той, что разорили после его ареста. Были там труды Гиппократа, Галена, Горация, Плиния, Везалия и Цицерона. Имелись и новые приобретения: «Сокровище истинной хирургии», «Справочник противоядий», «Беседы о лечебных травах и лекарствах Индии», «Десять привилегий беременных женщин»^[66], а также медицинский словарь. Рядом стояли трактаты по юриспруденции, истории и христианской теологии, книги о свойствах камней. Особое место занимали литературные произведения, в частности «Комедии» Лопе де Веги.

– Все это твое, – сказал отец.

Затем указал на Scrutinio Scripturarum Пабло де Сантамарии.

– Я купил его для того, чтобы ты мог доставить себе удовольствие и опровергнуть все доводы епископа Бургоса. Только не делай пометок на полях, не то угодишь на костер.

Папе было трудно дышать. Я напоил его с ложечки водой и приподнял, подложив под спину все имевшиеся подушки, но это не помогло: кожа приобрела синюшный оттенок, язык и губы пересохли, даже конъюнктивы помутнели.

Чувствуя неумолимое приближение смерти, он, задыхаясь, сжал мне руку и попытался что-то сказать. Приникнув ухом к бескровным устам, я разобрал имена Диего, Исабель и Фелипы, пообещал разыскать брата и заверил, что у сестер все хорошо, ведь они в Кордове, в монастыре.

На глаза мне навернулись слезы. Чтобы скрыть от умирающего свое отчаяние, я отвернулся и стал помешивать отвар, кипевший в котелке.

Из последних сил папа улыбнулся удивительной, светлой улыбкой. И. делая между словами судорожные вдохи, торжественно проговорил:

– Помнишь? Шма, Исроаль… Адоной… Элоэйну… Адонай Эхад!

Он в изнеможении опустился на подушки. Закрыл глаза. Я смочил ему рот, взял полотенце и стал обмахивать, пытаясь облегчить удушье. Началась мучительная агония.

Отец шарил руками по одеялу, нащупал мою руку и ласково погладил.

– Береги себя… сынок.

То были его последние слова. Лицо посинело, веки опухли. Прерывистое дыхание прекратилось. А глаза все продолжали изумленно смотреть на что-то у меня за спиной. Прежде чем закрыть их, я проследил за неподвижным взглядом: на гвозде у двери желтел ненавистный санбенито.

Я убрал лишние подушки. Синюшность исчезла, папа больше походил на спящего, чем на умершего. Теперь можно было дать себе волю, стыдиться некого. И я закричал, завыл, зарыдал, захлебнулся слезами. А выплакавшись, прошептал:

– Отдыхай, папа. Ни ищейкам, ни палачам теперь тебя не достать. Господу ведомо, что ты прожил достойную жизнь. Господу ведомо, что Диего Нуньес да Сильва был верным сыном Израиля.

Умывшись, я в задумчивости стал мерить шагами комнату. Никто не должен знать, что папа умер иудеем. Следовало устроить бдение и похоронить покойного, как того требовала навязанная ему роль. То, что человек отошел в мир иной без исповеди и соборования, многим могло показаться подозрительным. Жизнь оборвалась, но мучительный фарс не закончился.

Я смял одеяло и оставил папино лицо открытым, как будто он просто забылся сном, а потом побежал за священником. К счастью, лицедействовать не пришлось: тот, кто горюет об умершем родственнике, мало отличается от того, кто удручен его недугом. Святой отец всплеснул руками, увидев мое заплаканное лицо. Я сказал, что надо спешить: у отца разболелось сердце. Мы помчались по темным улицам. Падре отдувался и на бегу выкрикивал слова утешения.

Увидев в кровати бездыханное тело, он в растерянности уставился на меня. А я, не таясь, снова заплакал. Дальше все пошло как по писаному, но, разумеется, под бдительным присмотром свидетелей: пары цирюльников, угрюмого больничного аптекаря, расстроенного священника и могильщиков.

♦ ♦ ♦

Младший сержант Херонимо Эспиноса хорошо помнит, какой приказ получил в городе Консепсьон, когда ему передавали арестанта: въехать в Сантьяго де Чили под покровом ночи, дабы появление обвиняемого, человека весьма известного, не вызвало лишних толков.

Значит, надо дождаться, пока совсем стемнеет. Еще час, и непростое поручение можно будет считать выполненный.

Франсиско Мальдонадо да Сильва едет рядом верхом на муле. Какой-то он странный, этот арестант. Так гордо держится в седле, прямо даже неловко становится.

91

Папа часто являлся мне в сновидениях, всегда в своем позорном санбенито. Он с трудом переставлял обожженные ноги, ходил вперевалку то по двору нашего дома в Ибатине, то по улицам Кордовы. Иногда в сны врывались стражники, чтобы его арестовать, брат Бартоломе в сопровождении раскормленного кота бесцеремонно вламывался в дом, а капитан копейщиков сек бесстрашного Луиса.

Единственным человеком, способным разделить мое горе, был Хоакин дель Пилар, который слушал меня с неизменным терпением. Когда со смерти отца минуло несколько недель, он предложил мне лекарство от скорби: помощь людям, чьи страдания поистине безмерны.

– Попробуй облегчить чужую боль, и твоя отступит. И потом, настоящий врач просто обязан посмотреть вблизи на тех, с кем судьба обошлась хуже некуда.

Хоакин рассказал, что много лет назад их семье тоже прислуживали чернокожие муж и жена. Мальчик очень любил обоих, они с ним играли и утешали после безвременной кончины отца. Однажды негритянка стряпала еду и сильно порезалась, но почему-то не почувствовала боли. Неожиданный дар обернулся трагедией: у женщины обнаружилась проказа. Взялись разбираться и выяснили, что муж ее заболел давно, однако тщательно скрывал страшный недуг. Для всех они тут же стали не просто носителями заразы, а ее живым воплощением и были немедленно изгнаны из города: тыча в спину несчастным копьями, стражники выпроводили их в квартал прокаженных Сан-Ласаро, где влачили жалкое существование и находили последний приют такие же отверженные.

Так вот, Хоакину нужен был помощник, чтобы ампутировать изъеденные лепрой конечности и обрабатывать язвы настоем трав, спиртом и нитратом серебра.

– Гиппократ обитает там, – сказал он, – а вовсе не в пыльных книжках.

Я чувствовал себя таким подавленным, что не мог сказать ни да, ни нет. В конце концов товарищ просто взял меня за руку и куда-то повел.

Мы прошли по мосту, украшенному изящными башнями, но свернули не к благоуханному бульвару Аламеда, а на дорогу, ведущую в царство проказы, и еще издали почувствовали тошнотворный запах. Вступив на узенькие улочки, я оторопело глядел по сторонам, но не видел ни одного белого лица: все больные были чернокожими. Они медленно умирали от недуга, который с древнейших времен считался грозным свидетельством Божьего гнева.

– А знаешь, почему лепрой болеют только негры? – спросил Хоакин.

– Много лет назад епископ Трехо-и-Санабрия рассказывал мне, что Ной проклял потомков своего дерзкого сына Хама.

– Смуглый Хам, отец Ханаана… – медленно произнес Хоакин. – «Проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих». Эти слова иногда цитируют в проповедях, освящая тем самым рабство^[67].

– Да, на радость торговцам живым товаром.

– Так ты, выходит, не согласен?

– В Библии полно всяческих проклятий и благословений, – неуверенно ответил я. – Иногда они противоречат друг другу.

– К тому же люди толкуют Писание сообразно собственной выгоде. Но скажи, разве мало несчастным рабских цепей? Зачем наказывать их еще и проказой? Поверь, я задаю этот вопрос без всякой задней мысли, просто пытаюсь понять.

– Я и сам пытаюсь, но увы… Господь вечен, а наш слабый разум в состоянии охватить лишь небольшой отрезок времени.

– Чувствуешь, как несет? – шумно потянул носом Хоакин. – Настоящий ад. Не боишься?

– Не боюсь, – безразлично проговорил я. – Поработаем, заодно и заразимся.

– Не заразимся. Эти бедолаги ютятся здесь уже полвека, но ни один белый хворь пока не подхватил.

– Подхватит еще.

– Нет. В Лиме все знают, что проказа – болезнь негров. Их единственная прерогатива, так сказать.

Убогие лачуги теснились вдоль узких улочек, по сточным канавам бежала мутная зловонная вода. Стайка ребятишек, с виду совершенно здоровых, бросилась к нам. Еще бы, гости здесь случались нечасто. Из дыр и щелей выползали мужчины и женщины в некогда белых балахонах – их, согласно закону, полагалось носить всем прокаженным. Какой-то мальчонка собрался было уцепиться за мой плащ, но мать вовремя его поймала. На руке, схватившей шалуна за шиворот, недоставало двух пальцев и виднелись белесые пятна. Я изумленно вытаращил глаза, и женщина тут же исчезла. Через дорогу шмыгнул безносый мужчина.

Призрачные фигуры словно вырастали из стен. Кое-где курился дымок: там варили похлебку или пекли хлеб.

Мы направились к местной часовне. Чувство подавленности постепенно рассеивалось и уступало место глубокому смятению. Прокаженные больше походили на обрубки, чем на людей; в язвах копошились черви, плоть разлагалась, обнажая кости. Я толкнул Хоакина, чтобы он не споткнулся о безногого карлика, который ловко передвигался на самодельной тележке. У многих головы были покрыты тряпками, но под ними угадывались пустые глазницы, дыры на месте ушей или щек. У кого-то отсутствовали руки – отвалились сами собой, утратив связь с туловищем.

Но и эти поломанные марионетки заводили семьи, рожали детей, до поры до времени здоровых. И не меньше других нуждались в пище духовной. Однако священники почти не уделяли внимания отверженным. Лишь изредка самые отважные, вооружившись крестами и четками, приходили, чтобы совершить требы в часовне. Их окружали служки, готовые огреть палкой всякого, кто потянется к сутане святого отца.

– Брат Мартин де Поррес тоже бывает здесь, – сообщил Хоакин.

– Да, и другие братья здорово ругают его, боятся, как бы не занес заразу в монастырскую лечебницу.

– Но он не слушает. Не может пройти мимо людской боли.

– Святая душа, – кивнул я.

Чернокожий слуга, который когда-то был Хоакину и другом, и утешителем, сидел на камне у входа в свою лачугу. Страдалец гнил заживо. Нос провалился, кисти рук и ступни давно отпали. Услышав свое имя, он поднял глаза, растянул рот в беззубой улыбке и радостно протянул свои культяпки к Хоакину. Тот внимательно осмотрел левую – на ней желтела огромная язва.

– Надо же, опять загноилась, – досадливо поморщился Хоакин.

Кожа вокруг язвы напоминала сухую, потрескавшуюся древесную кору. Мой товарищ открыл сундучок-укладку и достал баночку с мазью.

Вдруг где-то в конце проулка послышались крики, и прямо на нас, теснимые конными гвардейцами, повалили прокаженные в грязных развевающихся балахонах. Калеки и слепые падали, точно трухлявые деревья. Пыль поднялась столбом, кони топтали всех, кто не успел увернуться, а всадники знай себе хлестали кнутами направо и налево, прокладывая путь сквозь людское месиво.

Мы прижались к покосившейся стене лачуги. И тут из толпы, расшвыривая перепуганных обитателей квартала, вынырнули два молодых сильных негра в обычной одежде. За ними-то гвардейцы и гнались. Завидев нас, беглецы переглянулись. Дальше все происходило стремительно: щеки коснулось горячее дыхание, и лезвие кинжала неприятно щекотнуло горло. Нас взяли в заложники. Всадники, ругаясь на чем свет стоит, придержали лошадей. Гвалт стоял невообразимый. Беглецы и преследователи осыпа́ли друг друга проклятиями. Нож больно врезался мне в кожу.

– А ну бросьте оружие, убийцы проклятые! – приказал гвардеец.

– Убирайтесь, не то мы их прикончим! – задыхаясь, вопили негры.

В одном из офицеров я с изумлением узнал Лоренсо Вальдеса. Позже нам рассказали, что злодеи зарезали на мосту какого-то идальго и решили укрыться среди прокаженных. Жилистые руки, которые удерживали меня, дрожали, я почувствовал, как по шее побежала горячая струйка. Вдруг над ухом просвистело что-то тяжелое, послышался громкий хруст, и бандит ослабил хватку. Я повернул голову и ткнулся носом в пику, пробившую негодяю череп.

Он медленно оседал на землю. По курчавым волосам стекала кровь вперемешку с мозгами. Его товарищ, остолбенев от ужаса, выпустил Хоакина и сдался.

Лоренсо спешился.

– Ну что, жив? – спросил он, стирая у меня с шеи алые капли.

– Жив. Спасибо тебе.

Форма удивительно его красила, даже бордовое пятно на лице стало не так заметно.

– Тебя-то как сюда занесло, Франсиско?

– Я же врач, или ты забыл? – криво усмехнулся я.

Лоренсо дружески похлопал меня по плечу.

– Эти душегубы надеялись затеряться среди прокаженных. – Он жестом подозвал солдата и велел убрать труп.

– Неплохая идея.

– Думали, мы побоимся сюда сунуться…

– Плохо же они тебя знали.

Лоренсо одобрительно хмыкнул и наклонился ко мне:

– Слышал, ты скоро отбываешь в Чили…

– Ого, везде-то у тебя свои люди!

– Благодарение Господу. И моей компанейской натуре, конечно.

– Как думаешь, повезет мне в тех краях?

Он улыбнулся.

– Почему же нет. Только смотри, не связывайся с арауканами. По сравнению с ними кальчаки, от которых вы отбивались в Ибатине, сущие ангелы.

– Но я же собираюсь жить в Сантьяго-де-Чили.

– Говорят, красивый город. И женщины там красивые.

– Спасибо, буду знать.

– Ладно, Франсиско, шутки в сторону. – Лоренсо положил руку мне на плечо. – Ты правильно делаешь, что уезжаешь. Новый вице-король, который велит называть себя князем, отлично поладил с инквизицией. Сам знаешь, что из этого следует…

Он вскочил в седло.

Статный конь завертелся в узком проулке и чуть было не снес ближайшую лачугу.

– Береги себя! – крикнул на прощание Лоренсо и пришпорил скакуна.

♦ ♦ ♦

Франсиско сопровождают в обитель Святого Августина, где его уже ждет келья, приспособленная под камеру. Пленник не сопротивляется. Даже как будто торопится навстречу судьбе и сообщает монаху, который замыкает кандалы у него на щиколотках и запястьях, что готов говорить с монастырским начальством.

Младшего сержанта Херонимо Эспиносу вызывают к квалификатору инквизиции ^[68] брату Алонсо де Альмейде для передачи собственности, конфискованной у подсудимого. Нотариус скрипит пером и все время зевает – беднягу подняли среди ночи. Впрочем, опись имущества совсем короткая: двести песо, две рубашки, две пары штанов, подушка, матрос, две простыни, думка, мешок для спальных принадлежностей и похожий на рясу балахон без петель и пуговиц, который арестованный будет носить в тюрьме.

Херонимо Эспиноса получает расписку с печатью и облегченно вздыхает: все, теперь можно возвращаться в Консепсьон. А о там, что по дороге он чуть было не проморгал пленника, инквизиторам знать не обязательно.

92

Приехав в Сантьяго-де-Чили, я тут же направился в единственную городскую лечебницу. Все ее оснащение составляли двенадцать кроватей, несколько простыней да пять ночных горшков, которыми пациенты пользовались по очереди. Инструментарий разнообразием не отличался: в наличии имелось три клистира и два ланцета. Я поговорил с больничным цирюльником Хуаном Фламенко Родригесом и получил от него настоятельный совет предложить себя на должность старшего хирурга. Работы невпроворот, сказал он, а дипломированных врачей днем с огнем не сыщешь. Родригес провел меня по темным и грязным коридорам и, дойдя до пустой аптеки, пожаловался: «У нас даже травника нет, не то что аптекаря».

Я отправился в городской совет, предъявил диплом университета Сан-Маркос, рассказал о клиническом опыте, полученном в Кальяо и Лиме, и выразил готовность передать в пользование лечебнице собственные инструменты. Меня встретили с распростертыми объятиями и все повторяли, что мой приезд – просто манна небесная. В самом деле, больницы и в Сантьяго, и на юге, в Консепсьоне открыли давно, а настоящих докторов как не было, так и нет. Поэтому я стану первым дипломированным врачом в Чили. Теплый прием дал мне силы и терпение, чтобы выдержать многие месяцы волокиты, без которой в вице-королевстве не ступить и шагу.

На заседание совет собрался в середине 1618 года и письменно подтвердил: больнице срочно нужен врач, а врачу, разумеется, положено жалование. Поверенному поручили приступить к сбору необходимых для этого средств. Однако «срочное дело» обсуждали еще восемь месяцев, пока я не получил наконец официальное дозволение трудиться совместно с цирюльником Хуаном Фламенко Родригесом. Но проволочки на этом не закончились: требовалась еще подпись губернатора. А губернатор большую часть времени отсутствовал, сражаясь где-то на далеком юге с воинственными арауканами.

Родригес пожал плечами:

– Остается только ждать.

А потом подмигнул:

– Лечить наших больных вы не можете, пока все бумаги не будут в порядке. Но давать мне советы в особо сложных случаях никто не запрещает.

Тем временем я начал пользовать жителей Сантьяго частным образом. Диплом, украшенный подписями и печатями, произвел впечатление на первых пациентов, а остальное сделали местные кумушки, разнеся молву о моем искусстве по всему городу.

У меня хватило ума воздержаться от критики всевозможных знахарей, клистирщиков и прочих шарлатанов, которые вовсю наживались на чужих болезнях, суля чудодейственные средства. Умение держать язык за зубами весьма полезно, особенно для марранов.

В августе 1619 года, то есть больше чем через год после первого заседания совета, губернатор Лопе де Ульоа все-таки поставил подпись под моим назначением.

Свершилось! Неужели можно приступать? Нет, к превеликому удивлению, ответили мне. Сперва бумагу должны доставить в Сантьяго – подписана-то она была в Консепсьоне. Наконец указ прибыл и еще пять долгих месяцев гулял с одного стола на другой, пока канцеляристы готовили акт о моем вступлении в должность врача. Я уже поставил крест и на документе, и на больнице, и на своих несбыточных мечтах.

В середине декабря – о счастье! – мне объявили, что совет начал подготовку к церемонии принесения присяги. К какой еще церемонии? Как это – к какой?! К пышкой и торжественной. К очередному спектаклю, сказал бы Хоакин дель Пилар. Явились судьи, рехидоры и прочие чиновники, все разодетые в пух и прах. В зале развесили королевские штандарты и расставили кресла с высокими спинками, где вышеозначенные лица и разместились. Напыщенный сановник зачитал указ, в котором перечислялись все привилегии, исключительные права, преимущества. льготы и прочая, коими я наделялся отныне и впредь.

Хуан Фламенко Родригес пригладил усы, ехидно ухмыльнулся и сказал, что приберег специально для меня несколько чрезвычайно интересных случаев.

♦ ♦ ♦

Сидя в монастырской камере, Франсиско погружается в воспоминания о чудесных годах, проведенных в Сантьяго, куда он приехал в 1617 году, похоронив отца. После нападения голландцев на Кальяо в Лиме начались преследования португальцев и их потомков, так что пришлось спасаться бегствам. Вспоминает узник и свой первый визит в маленькую больницу, и волокиту, сопровождавшую его назначение, и пышную церемонию присяги, и дружбу с Хуанам Фламенко Родригесом.

Кандалы нещадно трут щиколотки и запястья. Скорее бы уж начались допросы и попытки наставления в вере. Он готов к бою. Но инквизиторам торопиться некуда: чего-чего, а терпения им не занимать.

93

Однажды ночью кто-то громко забарабанил в дверь. Я вскочил с кровати и на ощупь, спотыкаясь в темноте, пошел открывать. На пороге стоял монах, лица под капюшоном было не разглядеть.

– Епископу плохо! – проговорил он, в панике забыв поздороваться.

– Подождите минутку.

Я второпях оделся, взял укладку с инструментами и поспешил за провожатым. Пустынные улицы Сантьяго серебрились в лунном свете. На полпути к дому епископа нас поджидали еще двое.

– Скорее, скорее! – закричали они.

Мы пустились бегом. У ворот толпились люди, махали фонарями. В коридоре, который вел в спальню прелата, через каждые десять метров стояли монахи со свечами в руках.

– Доктор, отворите ему кровь! Быстрее! Он умирает… – взмолился епископский слуга.

Я присел на кровать больного и попросил принести еще свечей. Передо мной лежал грозный слепец, епископ Сантьяго-де-Чили, бывший инквизитор Картахены. Прелат был бледен как бумага, жидкие волосы слиплись от пота, неровный пульс едва прощупывался. Я коснулся лба, покрытого испариной. Под неплотно прикрытыми веками мутнели плотные бельма. А ведь не далее как в воскресенье этот ныне беспомощный, еле живой человек метал с церковной кафедры громы и молнии, наводя ужас на онемевшую паству. Кто бы мог подумать, что всего через пару дней проклятие падет на голову проклинавшего?

– Ни в коем случае. Он и так потерял много крови, видите? – ответил я. указывая на ночной горшок у кровати.

– Какая же это кровь! Это кал.

– Да, черный кал. Епископ ходит кровью, понимаете? Пульс совсем слабый, так что кровопускание делать нельзя.

– А как же быть?

– Дайте ему подогретого молока, чтобы успокоить желудок, на живот холодный компресс, а грудь, руки и ноги укутайте потеплее.

Слуга воззрился на меня с недоверием.

– Что-то вы, доктор, больно осторожничаете, – недовольно проворчал он.

– Возможно. Но будет так, как я сказал.

Уверенный тон возымел должное действие, и слуга убежал исполнять приказания. Епископ нащупал мою руку на одеяле.

– Хорошо, сын мой… Эти строптивцы никак не научатся подчиняться.

– Они боятся за вас, ваше преосвященство.

– Мне изрядно надоели кровопускания… – прелат едва шевелил губами.

– Сейчас эти процедуры могут вам только повредить. У вас открылось желудочное кровотечение.

– С чего вы взяли, что оно… желудочное? – прошептал епископ. Каждое слово давалось ему с трудом.

– Кровь выходит черная как деготь.

– Черная кровь, говорите? Отлично… Значит, я очистился… Черная, дурная кровь…

– Постарайтесь отдохнуть, ваше преосвященство.

– Как тут отдохнешь, когда кругом сплошные идиоты…

У него было лицо человека, всю жизнь превозмогавшего себя. Кустистые брови сходились к переносице, лоб прорезала глубокая вертикальная морщина. Мне доводилось слушать яростные проповеди епископа, клеймившего скупых на пожертвования и заносчивых прихожан. Он призывал на головы нечестивцев мор, засуху и прочие катастрофы, грозил составить список тех, кто отказывается платить церковную десятину, проклясть их всех поименно и, кажется, готов был стереть несчастных в порошок.

На запястье мне заполз клоп и тут же укусил. Я стряхнул насекомое на пол и раздавил. По звукам прелат понял, что происходит.

– Вы только что убили моего друга…

– Просто клопа.

– …бедного, безгрешного друга.

– Простите мою дерзость, ваше преосвященство, но…

– Говорите же!

– На вашей постели много клопов. Это никак не способствует выздоровлению. Вам нужен полный покой.

Мутные глаза моргнули. Тонкие тубы беззвучно зашевелились: больной старался подобрать нужные слова.

– Я не позволю их извести, – сипло произнес он. – Они тоже… Божьи твари… Уязвляют мою плоть, чтобы очистить душу.

– И мешают вам отдыхать.

– Клопы вырывают меня из плена сновидений, понятно? – брюзгливо пояснил епископ.

Нет, непонятно. Я помог ему выпить молока, объяснил слуге, куда следует накладывать холодный компресс, а какие части тела согревать, и почтительно откланялся.

Епископ быстро шел на поправку, кровотечение не возобновлялось. Я регулярно навещал пациента и заметил, что грозный проповедник весьма ценит мое врачебное искусство. Но однажды вечером он преподнес мне сюрприз: спросил, не собираюсь ли я жениться. Какая потрясающая проницательность! С трудом справившись с изумлением, я признался, что чрезвычайно увлечен дочерью губернатора. Невидящий взгляд мутных глаз остановился на моем лице.

– Ваша честность похвальна, доктор, и чаяния ваши мне известны.

– Выходит, вы меня просто испытывали? – смущенно улыбнулся я.

– Испытывает Господь, не люди.

– Разумеется, все зависит от воли отца девицы, – сказал я, не подозревая, какие последствия будут иметь мои слова.

– Губернатор ей не родной отец.

– Значит, от воли отчима.

– Да. Но, полагаю, дело сладится. Более того, губернатор будет рад породниться с вами… Разумеется, если не возникнет препятствий материального толка.

– Я, к сожалению, небогат.

– Не прибедняйтесь! – немедленно вскипел епископ. – Вы превосходный врач и наверняка неплохо зарабатываете. Пожертвования начнете делать сегодня же, – приказал он. – Да будет рука ваша столь же щедра, сколь искусна в лечении больных.

– Приложу все усилия, ваше преосвященство, – смиренно ответил я и прихлопнул очередного клопа.

– Опять убили невинное создание? Как не стыдно! – рассердился епископ.

– Это зловреднейшие букашки!

– Напротив, полезнейшие, ибо прерывают мои сновидения.

– Прошу прощения, ваше преосвященство. Но зачем прерывать сновидения?

Прелат скривил губы, подумал и дал престранный ответ:

– Прерывают мои сновидения, да. Ведь сны – это темная сфера. Попадая туда, наша душа становится игрушкой лукавого и блуждает, не находя опоры. Оттуда не докричишься и не вырвешься, так что сатана может вытворять с нами все что заблагорассудится.