Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Наконец в январе на него обрушивается настоящая лавина тщательно продуманных возражений. На этот раз обвиняемому приказано молчать. Богословы так щедро сыплют цитатами из Библии, что даже инквизиторы сидят, раскрыв от изумления рот.

Но вот потоки слов иссякают, судьи благодарят ученых мужей за свет истины, призванный рассеять морок, а Франсиско просто валится с ног от изнеможения. Скалы, и те бы дрогнули под натиском столь неопровержимых доказательств.

Маньоска спрашивает обвиняемого, разрешились ли его сомнения. Франсиско расправляет складки хитона, поднимает на судей усталый взгляд и произносит только одно слово: «Нет».

Стены зала стонут от возмущения. Заключенного отправляют назад в камеру, хотя с большим удовольствием отправили бы прямиком на костер. Ведя пленника по мрачным коридорам, тюремный смотритель распекает его, дергает за цепь, трясет за плечо.

– Отпетый идиот! Над вами бьются умнейшие люди вице-королевства, а вам все мало!

Франсиско не отвечает, он старается не споткнуться и внимательно смотрит на кирпичи, исшарканные тысячами ног.

– Хватит артачиться! Просите суд о снисхождении, – не унимается смотритель. – Или вы хотите сгореть живьем?

Узник молчит.

– Честное слово, – голос тюремщика дрожит, – честное слово, я проникся к вам уважением. Послушайтесь меня: еще не поздно покаяться. Валитесь перед судьями на колени, плачьте! Поверьте, они сжалятся.

Франсиско останавливается, глядит на упитанного тюремщика и, растерянно моргая покрасневшими глазами, бормочет: «Спасибо». С ним так давно никто не говорил по-человечески!

126

Инквизиторы настолько раздосадованы очередным провалом, что между ними разгорается спор: как быть дальше. Гайтан горько укоряет коллег за то, что те своим попустительством направили суд по ложному пути. Некоторым вероотступникам, настаивает непреклонный судья, доброе отношение противопоказано. Гордецы вроде этого Мальдонадо да Сильвы идут на попятную, только когда их рвут на части или поджаривают им пятки.

Богословы же в свою очередь пожимают плечами, теряются в догадках: в чем же они ошиблись? Может быть, взяли неверный тон или неточно сформулировали доводы? А может, заключенный просто чего-то недопонял, запутался в их пространных рассуждениях? Иезуит Андрес Эрнандес предлагает побеседовать с обвиняемым наедине прямо в камере и ради этого готов отвлечься от работы над своим нескончаемым «Трактатом по теологии».

– Несчастный одержим гордыней, а такому человеку трудно покаяться на людях, – объясняет советник. – Беседа с глазу на глаз скорее поможет преодолеть его упрямство.

Инквизиторы обдумывают предложение несколько недель: Мальдонадо да Сильва ничем не заслужил подобной милости. Но в конце концов соглашаются при одном условии – Эрнандеса будет сопровождать кто-нибудь из собратьев по ордену. В такой необычной ситуации обязательно нужен свидетель, а может статься, и помощник. В каменный мешок входят слуги с фонарями, ставят на стол новые свечи и кувшин с водой, уносят поганую лохань и впускают священников. Франсиско встает.

– Я Андрес Эрнандес, – напоминает иезуит.

– А я Диего Сантистэбан.

Франсиско грустно улыбается.

– Полагаю, мне можно не представляться.

Эрнандес приглашает заключенного сесть, всем своим видом показывая, что явился с самыми добрыми намерениями.

– Я не собираюсь с вами спорить, – сразу говорит он. – Просто хочу утешить. Возможно, вы мельком видели меня в Кордове. Я помогал епископу Трехо-и-Санабрии в его грандиозных начинаниях.

Франсиско вздрагивает.

– Жив ли еще этот великий подвижник?

Эрнандес рассказывает, что неутомимый епископ уже тогда начал сдавать. В возрасте пятидесяти лет он отправился в свою последнюю миссионерскую поездку и вернулся оттуда на носилках. Но заложить фундамент университета Кордовы все-таки успел, чем и заслужил вечную благодарность. Иезуит знает, что именно Трехо-и-Санабрия конфирмировал Франсиско.

– Вы произвели на епископа самое благоприятное впечатление, – говорит он.

Иезуит наливает воды в кружки, одну подает заключенному и заводит разговор о его недюжинном образовании.

– Зерна божественной благодати, упавшие на плодородную почву знаний, наверняка дали обильные всходы в вашей душе, – иезуит широко разводит руками. – Из них вырос сад, окруженный реками, глубокими, как потоки Эдема.

Андрес Эрнандес уверяет узника, что заповедный сад его души угоден Богу. Можно вернуться туда, снова вдохнуть дивный аромат, вкусить от райских плодов. Но для этого придется собраться с силами и те реки преодолеть.

– Стены темницы падут, вы обретете свободу, свет и счастье. – Глаза богослова горят воодушевлением.

Франсиско благодарит собеседника за добрые слова.

– У меня в душе действительно цветет сокровенный сад, угодный Творцу, – кивает он. – Его питают тайные источники. Однако вы, святой отец, несмотря на все благорасположение, полюбоваться им не сумеете, ибо слепы бывают не только глаза, но и разум. Этот сад открыт лишь Господу, который и будет возделывать его неустанно, пока не сочтутся мои дни.

Эрнандес не сдается. Повторяет, что такой образованный и мужественный человек заслуживает поддержки.

– Поверьте, я не лукавлю, доктор, – взор иезуита туманится. – Своей спокойной непреклонностью вы напоминаете древних мучеников.

– Так может, я и есть мученик за веру Израиля? – улыбается Франсиско.

Диего Сантистэбан теребит Эрнандеса за плечо и что-то беспокойно шепчет на ухо. Тот понимает, что перегнул палку, и пытается исправить оплошность:

– Ах да! Лукавый попутал. Как можно называть мучеником того, кто отвергает святой крест! Того, кто преступил законы веры!

– Не забывайте, что и язычники считали первых христиан преступниками, – замечает Франсиско.

– Как же иначе, – отбивается иезуит. – Свет истины идолопоклонникам был неведом.

– Но возьмем, к примеру, протестантов. Они-то веруют в Иисуса и святого креста не отвергают. Тем не менее католики клеймят их как еретиков, а инквизиция безжалостно преследует…

– Ересь зародилась для того, чтобы подорвать устои церкви, заложенные Спасителем: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Иного не дано.

– Так полагают католики. Но религиозные войны показывают, что существуют и другие точки зрения. Зачем подавлять тех, кто думает иначе, если истина в любом случае восторжествует? Зачем прибегать к насилию, зачем убивать? Разве можно возжечь свет, творя темные дела?

Не в силах усидеть на месте, Эрнандес вскакивает. Иезуита злит не столько дерзость Франсиско, сколько собственная неспособность повлиять на собеседника, направив разговор в нужное русло. Завязывается бессмысленный спор, а ведь именно этого он и хотел избежать. Хватит, спорили уже, и не раз. Он снова садится, делает глоток воды, вытирает губы тыльной стороной руки и говорит, что Франсиско – натура тонкая. Так почему бы прямо сейчас, вместе, не предаться размышлениям о великой жертве Господа нашего Иисуса Христа, явившегося в мир ради спасения людей? Это чудо повторяется в веках и творится повсеместно через таинство святого причастия. В прошлом остались и человеческие жертвоприношения, практиковавшиеся индейцами нового континента, и жертвы всесожжения, которых требовал закон Моисея. Неужели такая чувствительная личность, как Франсиско, не может оценить всю грандиозность этого достижения? Ведь и плод не сразу поспевает: сначала он зеленый, маленький и твердый, а потом наливается соком. И солнце разгорается постепенно, робкая заря сменяется ярким светом. Так и откровение пришло не сразу – Ветхий Завет предвозвестил появление Нового, как бледная полоска на востоке предвозвещает жаркий полдень.

Франсиско размышляет. Слова иезуита идут от сердца и заслуживают вдумчивого отношения. Но согласиться с ними невозможно. Узник отвечает, что слышал подобные рассуждения, чаще всего в проповедях: ритуалы иудеев и дикарей – пережиток прошлого, поскольку Иисус принес себя в жертву за все человечество раз и навсегда. И, немного помолчав, с убийственным сарказмом добавляет, глядя Эрнандесу прямо в глаза:

– Действительно, католики, в отличие от каннибалов, не едят людей. Они только рвут их на части или жгут на кострах, а после закапывают, как дохлых собак. Этот ужас творится повсеместно – во имя милосердия, истины и божественной любви, если я не ошибаюсь. Разница действительно огромна: людоед сначала убивает жертву, а уж потом употребляет в пищу. Вы же пьете кровь из живых – вот как из меня, например.

Диего Сантистэбан испуганно крестится и отбегает к двери. Эрнандес, сам не свой, смотрит на заключенного и беспомощно бормочет:

– Но я не… Я только хочу помочь…

Франсиско хмурится, на лбу залегает глубокая складка, совсем как в минуты творческой сосредоточенности.

– Простите меня, – тихо произносит он. – Я знаю, что вы пришли с добрыми намерениями. Но мне нужна помощь иного рода.

Сантистэбан воздевает руки к потолку: «И этот грешник еще смеет указывать нам, что следует делать для его спасения!»

– Я очень хочу знать, как там моя семья, – с дрожью в голосе произносит Франсиско.

Иезуит опускает голову и молитвенно складывает ладони:

– Нам нельзя передавать обвиняемым какие бы то ни было сведения.

– А послать весточку жене? Пусть знает, что я жив, что борюсь…

– Это строжайше запрещено, – отвечает Эрнандес, помрачнев, и делает последнюю попытку: – Доктор, но может быть, ради супруги, ради детей…

Франсиско ждет окончания фразы. На глаза священнослужителя наворачиваются слезы, губы шепчут молитву и вот из груди вырывается крик:

– Покайтесь же!

Узник тоже чуть не плачет. Ему совсем не хотелось причинять страдания этому доброму человеку. Наоборот, хотелось бы его обнять.

127

Листы с пометкой «Франсиско Мальдонадо да Сильва» множатся, как грибы после дождя. Секретарь бережет взрывоопасные записи пуще глаза. В тайные застенки инквизиции обвиняемый попал пять лет назад и со дня ареста в далеком Консепсьоне не устает повторять, что является иудеем. Однако, несмотря на обилие улик, инквизиторы не торопятся вынести приговор и закрыть это пренеприятнейшее дело: прежде чем послать негодника на костер, необходимо сломить его волю.

С самого начала все пошло не так. Обычно заключенные отвергают обвинения и громоздят одну ложь на другую. Чтобы вывести их на чистую воду, у инквизиторов есть испытанные средства. Начни Франсиско запираться, ему посулили бы свободу в обмен на чистосердечное признание. Если бы это не сработало, подослали бы своего человека, велев прикинуться иудействующим или другим еретиком в надежде, что подозреваемый заглотнет наживку. Да мало ли что можно придумать! Приставить соглядатаев и попытаться поймать вероотступника с поличным, запутать, сбить с толку, вырвать признание обманом. Однако в данном случае этот богатый арсенал оказался бесполезным. Мальдонадо да Сильва не лгал и не пытался отвертеться. Он не только охотно подтверждал все обвинения, но и добавлял новые детали, словно желая облегчить судьям задачу. Так что ни в посулах, ни в провокациях нужды не возникло. Своей дерзкой откровенностью узник привел инквизиторов в полную растерянность. Вот уже пять лет безумец сидит в тюрьме, подвергается всевозможным лишениям, но упорно не желает отказываться от пагубного заблуждения, которое почему-то считает своим правом и даже делом чести.

Инквизиторы на несколько месяцев оставляют его в покое, надеясь, что тяготы заточения сделают то, чего не смогли сделать богословы, а потом решают нанести следующий удар – зачитать заключенному показания нескольких новых свидетелей. За последнее время он сильно сдал: щеки запали, нос заострился, как у покойника, на висках проступила седина. Что это за свидетели и откуда они взялись, узнику знать не положено, а положено смиренно кивать и каяться. После каждой фразы секретарь поднимает на него глаза, точно желая удостовериться, попал ли камень в цель, пробил ли наконец упрямую голову. Но Франсиско явно разочарован, поскольку ничего необычного не услышал.

Защитник, навещавший Франсиско в камере, исчерпал все юридические средства, весь запас красноречия и богословских аргументов, все способы эмоционального влияния и в конце концов заявляет судьям, что не желает помогать такому отпетому фанатику. Адвокат пишет отказ, нервно скрипя пером, ведь, если обвиняемый остается без защитников, дела его обстоят хуже некуда. Гайтан торжествует и приказывает сократить вероотступнику скудный рацион, все разговоры запретить, книг не давать, свечи отобрать. Пусть посидит в темноте, пока не одумается. Сколько можно возиться с одержимым, который словно не понимает, что в любой момент его могут прихлопнуть, как муху.

Однако именно необычное поведение продлевает Франсиско жизнь, отсрочивая смерть на костре. Через семь месяцев полной изоляции он прибегает к новому ухищрению: просит своих чернокожих стражей передать смотрителю, что готов встать на путь спасения. Но для этого нужны Евангелие, книги христианских мыслителей и несколько листов, чтобы на бумаге изложить свои душевные метания. Смотритель облегченно вздыхает и торопится передать просьбу инквизиторам. Гайтан чует подвох и отвечает отказом, но двое других соглашаются^[89]. Как знать, вдруг свет истины наконец озарит эту темную душу. Судьи голосуют, и Гайтану остается лишь давиться собственной яростью.

Франсиско получает книги, бумагу, перо, чернильницу и свечи – сказочное богатство. Он гладит обложки нежно, точно теплые кошачьи спинки, бережно листает страницы и даже не читает, а слышит знакомые тексты. Зловонная, душная камера вдруг наполняется ароматом цветов, шелестом листвы, воздухом раздольных полей. Дни и ночи пролетают незаметно, за четырьмя Евангелиями следуют Деяния и Послания апостолов. К особо любимым фрагментам Франсиско возвращается по нескольку раз, они заставляют сердце учащенно биться, подсказывают свежие мысли. Прочтя Новый Завет от корки до корки, узник берется за сочинения христианских богословов и среди прочих за некую Хронику, в которой дается искаженное толкование пророчества Даниила о семидесяти седьминах. Насытившись чтением, он начинает писать, сосредоточив внимание на двух темах, но делает это. презрев всякую осторожность, точно гладиатор, который врывается на арену с мечом наголо.

Первый вопрос Франсиско сразу ставит ребром: «Сказал апостол Павел: „Итак, спрашиваю: неужели Бог отверг народ Свой? Никак. Ибо и я Израильтянин, от семени Авраамова, из колена Вениаминова. Не отверг Бог народа Своего, который Он наперед знал“. Разве инквизиция имеет больше власти, чем сам Создатель? Как может она гнать и уничтожать народ, возлюбленный Господом?»

Рассуждения о толковании пророчеств Даниила – и вовсе удар на поражение: «Если какая-то цитата устраивает вас, вы хватаетесь за нее, вырываете из контекста и трактуете буквально. Но когда что-то противоречит догмам, вы говорите, что это символ, аллегория или метафора, имеющая темный смысл. Раз слово „седьмина“ следует понимать дословно, то такого же подхода надо придерживаться и к некоторым высказываниям Христа о неизбежном конце света». Далее Франсиско цитирует Евангелия от Матфея, от Марка и от Луки и вспоминает слова Иисуса: «„Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет“. Неужто Судный день уже наступил? Разумеется, высказывания Иисуса можно толковать по-разному, поскольку они неизмеримо глубоки, но так же должно относиться и к пророчеству Даниила о семидесяти седьминах. Вы не стараетесь приблизить свою проповедь к смыслу Священного Писания, а напротив, силитесь подтянуть его смысл к проповеди. Иначе говоря, стремитесь ввести паству в заблуждение».

Вскоре у Франсиско отбирают все – и листы, исписанные аккуратным почерком, и книги, и чернильницу, и перо. Трибунал передает записи ученым и через три месяца созывает их для нового диспута. Когда-нибудь этот упрямец капитулирует!

Видно, что заключенный совсем исчах. Он молча выслушивает пространные опровержения. Богословы сокрушают его доводы, не оставляют от них камня на камне. Но Франскиско с трудом встает, гордо выпрямляется и говорит, что вере предков не изменит. Судьи скрежещут зубами от бессильной ярости и спешно покидают зал, чтобы подальше от чужих глаз, у себя в кабинете, дать волю досаде и обменяться взаимными упреками.

Три месяца спустя Франсиско пытается еще раз воспользоваться испытанным приемом. Заседание снова созывают, но перед ним обвиняемому не дают ни книг, ни писчих принадлежностей, ни свечей: нечего зря марать бумагу богохульными измышлениями. Два часа богословы добросовестно демонстрируют свои познания, ораторское искусство и плохо скрытое раздражение. Они изливают на заключенного потоки возвышенных слов. Однако злостного упрямца не трогают их звучные речи. Заседание подходит к концу, узник поднимается, клянется именем Господа Всемогущего, Творца неба и земли и заявляет, что останется верен религии пращуров.

Все последующие просьбы Франсиско встречают категорический отказ: больше никаких диспутов – хватит.

128

Иезуит Андрес Эрнандес умоляет инквизиторов Маньоску и Кастро дель Кастильо позволить ему предпринять последнюю попытку вырвать мятущуюся душу подсудимого из когтей дьявола и вернуть ее Господу.

– Лукавый его не отпустит, – качает головой Маньоска.

– «Наставление инквизиторам» – поистине мудрая книга! – вдруг восклицает иезуит. – Бернар Ги написал ее два столетия назад, но своей ценности она не утратит никогда.

Маньоска скребет подбородок, удивленный столь неожиданным переходом – вот они, иезуитские экивоки!

– Ваше преосвященство, – продолжает Эрнандес, – я недавно перечитал «Наставление» и понял: его автор поддержал бы меня, поскольку утверждает, что инквизитору ни в коем случае нельзя терять самообладание и поддаваться гневу. Разумеется, этот обвиняемый способен вывести из себя кого угодно, но только не трибунал. Также Бернар Ги пишет, что инквизитор должен проявлять гибкость, взвешивать все «за» и «против», обсуждать и анализировать каждую мелочь и, если обстоятельства того требуют, может даже отсрочить или облегчать наказание.

– Мне кажется, мы обсудили всё и даже больше.

Эрнандес уходит ни с чем. Однако инквизитора беспокоят сомнения: тюремный смотритель обивает порог кабинета, чуть ли не каждый день передавая просьбы Мальдонадо да Сильвы, так может, все-таки стоит прислушаться? Воспользовавшись тем, что Гайтан и Кастро дель Кастильо отбыли в Куско, Маньоска вызывает Эрнандеса и двух других монахов Общества Иисуса и устраивает очередной диспут. Смотритель крайне удивлен тем, что докучливого иудея снова велено отвести в зал суда.

– Да я вижу, сам черт на вашей стороне, – уважительно качает он головой, замыкая кандалы на тощих запястьях заключенного.

– На моей стороне Бог, – отвечает Франсиско.

Маньоска восседает в кресле с высокой спинкой, разглядывая обвиняемого: упрямец просто на ладан дышит. В конце концов, он обычный смертный. Возможно, тяготы многолетнего заточения все-таки возьмут свое. Инквизитор говорит, что Франсиско может поделиться сомнениями с советниками, они готовы его выслушать. Иезуиты подаются вперед и изображают на лицах благожелательные учительские улыбки. Ученик упирается руками в колени и пытается встать, но это стоит ему такого труда, что Эрнандес просит у судьи позволить обвиняемому говорить сидя. Маньоска кивает.

И тут происходит нечто невероятное.

Тихим голосом, едва шевеля губами, Франсиско читает прекрасное стихотворение, написанное на латыни. Инквизитор и советники слушают его, онемев от изумления. В душной темноте подземной камеры родилось произведение удивительной красы, яркое, как одежды, которые Иаков подарил сыну своему Иосифу. И подобно Иосифу, Франсиско не может не вызывать зависти. Иезуиты, особенно Андрес Эрнандес, знали, что перед ними необычный человек, но такого полета не ожидали. Франсиско замолкает, и в зале суда на несколько минут повисает звенящая тишина, никто не отваживается разрушить волшебные чары. Присутствующие не верят своим глазам: облик жалкого страдальца никак не вяжется с великолепием звучных строк. Тощему, мертвенно-бледному, заросшему неопрятной бородой узнику удалось растрогать своих мучителей.

Первым приходит в себя Маньоска и злобно рычит:

– Посмотрим, многоуважаемые советники, что вы противопоставите этим измышлениям!

Иезуиты по очереди разнимают на части текст дивного стихотворения и, стараясь не отстать от узника, дают пространные комментарии на латыни – разумеется, в прозе. На каждый довод находится возражение, на каждый вопрос – ответ; дождем сыплются выдержки из Писания и из трудов Отцов Церкви.

Франсиско то слушает, то думает о своем. Большая часть цитат и идей для него всего лишь повторение пройденного. Через три часа инквизитор устало вздыхает, решив, что подобные речи способны пронять даже безмысленную скотину. Он благодарит многомудрых ученых за их труд и обращается к подсудимому. Франсиско, с превеликим трудом разогнув колени, встает, смотрит судье прямо в глаза и с вызывающим спокойствием отвечает:

– Это не то, что я ожидал услышать.

129

Шесть лет бьется инквизиция, пытаясь сломить волю непреклонного узника. И вот наконец, 26 января 1633 года после очередного диспута^[90], который длился пять дней и, конечно же, ни к чему не привел, судьи собираются, чтобы вынести окончательное решение по делу Мальдонадо да Сильвы. Гайтан, Маньоска и Кастро дель Кастильо выслушивают мнение четверых советников^[91], хотя прекрасно знают, что ничего нового те не скажут. Все многажды переговорено и давно доказано. Злостное неповиновение обвиняемого – вот единственное, что получили они в награду за ангельское терпение и потраченное время.

Перед заключительным заседанием судьи исповедуются, причащаются и вспоминают правила, которых следует придерживаться в такой важный момент. «Наставление инквизиторам» Бернара Ги гласит: «Любовь к истине и благочестие, наполняющие сердце судьи, должны светиться и в его взгляде, дабы все видели, что решение не продиктовано ожесточенностью или предвзятостью».

Один из советников спрашивает, не пойти ли еще раз навстречу заключенному и не устроить ли очередное слушание. Гайтан сцепляет костлявые пальцы и отвечает, что никаких слушаний больше не будет, поскольку просьбы о них – не более чем коварные уловки, попытки затянуть процесс. На этот раз инквизиторы единодушны и на уступки идти не собираются. Секретарь зачитывает решение, и все трое ставят под ним размашистые подписи.

Суровый приговор гласит: «Бакалавр Франсиско Мальдонадо да Сильва приговаривается к передаче в руки светских властей и полной конфискации имущества». Иными словами, будет ограблен и убит.

130

Однако это еще далеко не конец истории. Застенки инквизиции – огромные термитники, где царят драконовские порядки, где время будто бы остановилось. Но несмотря на это, узники, точно ящерки, запертые в давящих недрах мрачной скалы, нет-нет да и ухитряются найти отдушины. Тюремная почта работает исправно, по ночам передавая из камеры в камеру имена, мысли, слова утешения. Общение здесь важнее воздуха.

Франсиско узнал, что некий заключенный, томящийся в такой же подземной камере, ценой невероятных усилий проковырял черепком небольшое отверстие в стене и просунул в него руку. Прикосновение к грязным пальцам товарища по несчастью было подобно касанию ангельского крыла. Два человека смогли поговорить наедине, без судей, секретарей и прочих мучителей. Отвести душу, облегчить одиночество.

Обнаружив это возмутительное нарушение, смотритель взялся за плетку, а палачи пустили в ход дыбу и раздули угли в жаровне. Слуги заделали дыру, а ослушника упрятали в такое глухое подземелье, откуда путь только на костер.

Через несколько дней попадается с поличным вооруженный негр: он собирался вынести из тюрьмы какие-то бумажки. «Но на них же ничего не написано!» – рыдая, оправдывается охранник. Внимательно осмотрев листки, Маньоска подносит их к лампе, и на белой поверхности проступают строки, нацарапанные лимонным соком. Проклятый идиот… Переломать ему кости левой руки, чтобы другим неповадно было! Инквизитор приказывает ужесточить тюремный режим, и тут вскрывается нечто невероятное – возможно, прискорбные события произошли при тайном попустительстве смотрителя. Какой кошмар! Темница содрогается, инквизиторы хватаются за голову. Прерывистая дробь зашифрованных посланий разносит новость из камеры в камеру.

На допросе смотритель плачет, как малое дитя. Еще бы: раз в тюрьме дырявят стены и пишут невидимыми чернилами, значит, он кругом виноват. Не говоря уже о недавнем побеге! Перст разъяренного судьи, уставленный несчастному прямо в лоб, похож на грозное дуло аркебузы. Смотритель, трясясь крупной дрожью, падает на колени и начинает оправдываться: сам заключенного упустил, сам же и изловил, обратно в камеру доставил! А слухи о том, что он воспользовался положением и вступил в плотскую связь с заключенной, что подстрекал к бегству опасного свидетеля, – так это все наветы злопыхателей! Гайтан подливает масла в огонь, упрекая нерадивого тюремщика в мздоимстве, иначе откуда скромный служащий инквизиции взял средства на покупку роскошной усадьбы? Под ногами у смотрителя растекается лужа. Смилуйтесь! Дома жена и семеро детей, а здоровье подорвано десятилетиями беспорочного труда на благо инквизиции…^[92]

Новый смотритель, человек долговязый и угрюмый рьяно борется за дело, стремясь разгадать и пресечь любые ухищрения заключенных, и надо же: обнаруживает в котомке собственного слуги грязный лоскут. Выражение ужаса на лице незадачливого посыльного красноречивее любых слов. Стуча зубами, он признается, что получил тряпку от одного умирающего узника, который просил бросить ее на улице Меркадерес.

– Придурок, да это же тайное послание! Кому ты должен был его передать?

– На улице Меркадерес, – тупо повторяет слуга.

Смотритель разворачивает лоскут. На нем копотью выведены какие-то каракули. Остолопа ждет порка, а кусок ткани отправляется прямиком к инквизиторам. Маньоска и Кастро дель Кастильо приходят к выводу, что это надпись на иврите. Прочесть ее – задача не из легких: буквы пишутся справа налево, а гласных и вовсе нет. Но судьи все-таки разбирают имя заключенного, которого недавно допрашивали с пристрастием. Видимо, он хотел сообщить своим, это пока держится. А значит, на свободе разгуливают другие иудействующие, и теперь к ним потянется ниточка: негодника заставят выдать имена. Инквизиция схватит их, конфискует имущество, пополнит казну, упрочит свою репутацию.

Тюремная почта доносит до Франсиско слухи о том, что творится за стенами его камеры. Иудей, пытавшийся послать весточку родным, копотью написав свое имя на лоскуте рубахи, молчит. Через несколько дней заключенные узнают, что он скончался. В застенках инквизиции не скорбят по покойным. Умер – значит, отмучился; лучше уж смерть, чем пытка.

Лежа на жесткой койке, Франсиско неотрывно глядит на гвоздь в дверном косяке, неплотно вбитый под самой притолокой. «Что он мне напоминает? – думает узник. – Может быть, папины самодельные вешалки там, в Кальяо? И как-то неправильно вколочен, привлекает к себе внимание. Надо встать, посмотреть: ну да, шляпка чуть торчит над брусом». Индеец, наверное, решил бы, что это такой железный дух-уака, стал бы разговаривать с ним, ждать пока он сам высвободится из деревянного плена и упадет к его ногам. Франсиско тянет за толстую шляпку, пробует раскачать, но вскоре оставляет попытки. Однако черный гвоздь с молчаливой настойчивостью напоминает о себе. А если подцепить черепком? В пустоте тюремных будней любая мелочь приобретает особое значение, становится той точкой опоры, с помощью которой Архимед обещал перевернуть Землю. Выковырять гвоздь почти так же важно, как победить Голиафа. Справившись наконец с задачей, Франсиско испытывает огромное облегчение. Такую ценную вещь охранникам показывать никак нельзя, надо спрятать трофей в тюфяке.

На следующий день узник начинает затачивать его о камень. В голове крутятся отрывки текстов из любимых книг, слагаются строфы, а гвоздь мало-помалу превращается в маленькое лезвие с острым концом. Теперь Франсиско вооружен.

«Как странно, – удивляется он, – тесная камера больше не давит на меня, голова не кружится. Наверное, я стал амфибией, жителем глубин, который выживает там, где другие гибнут. В сердце пробуждается надежда, грудь дышит свободно».

Новый смотритель пока не обращает на Франсиско внимания и это прекрасно. Выловив из варева куриную кисть, изобретательный арестант с аккуратностью ювелира принимается вырезать из нее перо. Ну вот, готово! Где бы раздобыть чернил и бумаги, чтобы начать писать? Да вон же на стенах сколько сажи! Соскрести ее, развести водой – получатся чернила. Вместо хлеба заключенным дают муку в бумажных кульках. Поистине драгоценный дар. Каждый кулек Франсиско бережно разворачивает, листки прячет. Изголодавшаяся душа жаждет созидания: только ему под силу пошатнуть стены инквизиторской темницы.

131

Бумаги мало, так что слова надо подбирать как можно точнее. Писать короткими фразами. У Франсиско созрел безумный план: связаться с иудеями Рима, передав письмо с узниками, которые скоро выйдут на свободу, чтобы отбывать наказание в монастырях. Он слышал, что в Риме еще со времен Посольства Маккавеев^[93] существует многочисленная еврейская диаспора, открыто исповедующая веру, пользуясь папским благоволением.

Послание написано на латыни в нескольких экземплярах. Франсиско уговорил Пабло и Симона выступить в роли рассыльных, рассказав им потрясающую историю Луиса, сына деревенского колдуна, – как его изловили, точно дикое животное, в лесах родной Анголы, как истязали в пути, как в Потоси покалечили ногу при попытке к бегству. Луис умел извлекать зажигательные мелодии даже из челюсти мула и был настоящим героем: выдержал зверскую порку, а где спрятаны хирургические инструменты хозяина, не выдал. Тут Пабло и Симон зашмыгали носами, вспомнив свое собственное печальное прошлое. Франсиско очень удивился, когда однажды вечером охранники принесли ему палочку, выструганную из ветки оливы, и челюсть мула. Он взял их, зажал в пальцах, как это делал Луис, и вскоре в сыром подземелье раздались ритмичные звуки. Чернокожие охранники слушали со слезами на глазах.

Письмо адресовано Sinagogae fratrum Iudeorum qui Romae sunt^[94].

Себя Франсиско называет так: «Эли Назорей, иудей, сын Диего Нуньеса да Сильвы, врач, хирург, заточенный в тюрьме инквизиции Лимы» – и, обращаясь к единоверцам, пишет: «Благодать вам и мир от Бога Израиля, сотворившего небо и землю». Он говорит, что еще в юности узнал от отца о Законе, полученном Моисеем от Господа, но, опасаясь гонений, скрывал свою веру. «Признаю, что в этом, как и во многом другом, я согрешил, ибо только Бога надо бояться и искать Его правды без страха перед людьми». Франсиско рассказывает, как изучал Священное Писание, как выучил наизусть некоторые книги Пророков, все Псалмы без исключения, Притчи Соломона, Премудрости Иисуса, сына Сирахова, и большую часть Пятикнижия, а сидя «во рву со львами», сочинил много молитв по-испански и на латыни.