Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Да, узник знает, какая судьба его ждет, но не отречется: «С той самой минуты, как меня схватили, я верен своему решению беззаветно противостоять врагам Закона, пока не буду возведен на алтарь огненный. Здесь всякого, кто открыто исповедует веру Израиля, сжигают, а имущество его отбирают, не имея жалости даже к детям казненного, но оставляя их на вечное поругание. Отречение не спасает несчастного, ибо скитается он нищим и поверх одежды носит какое-то время, а то и до самой смерти стыдный нараменник под названием санбенито, и клеймо позора лежит на потомках его из рода в род».

Далее пленник рассказывает, что находится в заточении уже шесть лет. За это время ни один из многочисленных диспутов не дал результата. «Пахал я землю каменистую, которая никогда ничего не родит. Привел более двухсот аргументов своим гонителям, но, несмотря на все мои старания, так и не получил должного ответа. И, видимо, уже не получу».

Предвидя неизбежную гибель, Франсиско обращается к единоверцам с проникновенными словами: «Молитесь за меня Господу, возлюбленные братья, чтобы Он дал мне силы перенести лютую казнь. Смерть моя близка, и только на Всевышнего я могу уповать. Да дарует Он мне жизнь вечную, а нашему многострадальному народу спасение».

Тем не менее послание узника дышит любовью к жизни: «А вы живите, дорогие братья», – говорит он и напоминает, что соблюдающие Завет не должны терять надежды на избавление даже тогда, когда зло и кривда торжествуют. «Слушайтесь гласа Его. чтобы Творец дал нам вернуться в землю, которой владели наши отцы, облагодетельствовал и размножил нас, как написано в тридцатой главе Второзакония». Франсиско просит единоверцев поддерживать друг друга («Освобождайте ведомых на казнь»), хранить традиции знания («Наставляйте тех, кто ступил на путь погибели и разрушения») и традиции любви («Будьте великодушны и справедливы, помогайте бедным и любите всем сердцем Господа»).

Франсиско аккуратно складывает исписанные листки и сначала передает рассыльным одну копию. Когда тюремная почта сообщит, что послание получено, он передаст следующую, потом еще. Хоть одно письмо да покинет стены узилища, пересечет океан, и тогда люди узнают о его страстном пути и смерти. Жертва не будет напрасной, но вольется в череду трагических и непостижимых деяний праведников мира сего^[95].

132

Инквизиторы совещаются и приходят к общему мнению: пора устраивать аутодафе. Приговоренных достаточно, так зачем держать их в тюрьме и тратить деньги на прокорм? К тому же аутодафе – событие поучительное и полезное: грешники получают заслуженное наказание и возможность пожалеть о совершенных злодеяниях, а власти, как светские, так и церковные, лишний раз убеждаются, что инквизиция не дремлет, неустанно трудится и если уж карает, то по всей строгости.

С другой стороны, аутодафе – затея дорогостоящая, а денег в казне инквизиции едва хватает на жалованье и текущие расходы. От имущества, конфискованного у обвиняемых, проку немного. Видимо, и тут не без козней лукавого: вместо того чтобы искушать людей состоятельных, с которых борцам за истинную веру было бы что взять, он заманивает в сети сплошную голь – жалких монахов-греховодников, негритянок и мулаток, промышляющих ворожбой, аскетичных лютеран да еврейских лекаришек. Занялся бы лучше богатыми торговцами и землевладельцами, чьи карманы набиты золотом.

На грядущем аутодафе перед честным народом предстанет немало осужденных, которые отделались сравнительно легкими приговорами: публичная порка, несколько лет на галерах, перевоспитание в монастырях, ношение санбенито, ссылка. Судьи, конечно, помалкивают, но про себя думают, что это все мелочи, ничего существенного – так, отшлепали и отпустили. По-настоящему потрясти толпу может только запах горелого мяса. В ярком пламени плавятся доспехи зла. Корчи одной-единственной твари помогают наставить на путь истинный все вице-королевство.

В землю вбивают столб и обкладывают его дровами, на них будет медленно поджариваться нечестивец. Каменистое место, где это происходит, называют кто Педрегаль, а кто Кемадеро. Находится оно за рекой Римак, между кварталом прокаженных и высоким холмом. Люди его боятся, стараются обходить стороной. Черный дым поднимается к небу, как перст указующий, вопли казнимого терзают слух и добрых христиан, и тайных отступников. Инквизиторы помнят, что огонь есть один из четырех элементов космологии Аристотеля, который жил до рождества Христова, а потому ничего не знал об очистительных свойствах пламени. Так что аутодафе без костра – все равно что процессия без фигуры святого.

В тюрьме Города Королей есть один пленник, по которому костер давно плачет: тот сумасшедший иудей. Инквизиторы всеми правдами и неправдами пытались привести его к спасению, но тщетно. Он мог последовать примеру своего отца, примириться с церковью и выйти на волю в санбенито – относительно мягкое наказание, если учесть тяжесть его прегрешений. Мог обмануть суд – опять же как отец, – изобразить раскаяние, а потом взяться за старое. Однако безумец с ослиным упрямством отверг все эти возможности и засыпал нелепыми вопросами лучших богословов Лимы. Ему отвечали, его увещевали, а он только издевался и все твердил: имею, мол, право верить во что хочу, требую свободы мысли. Слыханное ли это дело! Да если каждый примется искажать истину, как ему заблагорассудится, мир потонет в мерзости и покатится в тартарары. Для чего тогда Иисус вверил свою Церковь Петру? Для чего вообще создал ее? Зачем нужно апостольское преемство? Тот, кто сходит с прямого пути, увлеченный обманчивой свободой выбора, не только сам падает в гибельную пропасть, но и других за собой тянет. Позволь одному – захотят и соседи, потом соседи соседей и так далее. Храм Христов пошатнется, и распахнутся врата ада.

– Франсиско Мальдонадо да Сильва – опасный враг, – грозит пальцем Гайтан. – Его следует уничтожить как можно скорее.

– Не зря же мы вынесли приговор, – напоминает Кастро дель Кастильо.

– Сперва он повредился рассудком, а теперь помешался окончательно. – Маньоска протягивает коллегам листок с текстом на латыни, написанным чернилами весьма дурного качества.

Не веря своим глазам, инквизиторы читают послание иудеям Рима. Передают друг другу мятую бумажку. Какая немыслимая, дерзкая провокация! Гайтан охотно удушил бы нечестивца собственными руками. Но сперва надо допросить его, пусть сознается.

Франсиско совсем истаял и понимает, что одной ногой стоит в могиле, но с потрясающей невозмутимостью отвечает: да, письмо написал я.

Инквизиторы ошеломленно переглядываются. Низость греха никак не сопрягается с подобным мужеством. Что-то тут не так. Наверняка несчастный одержим дьяволом и собой не владеет.

Маньоска молча кивает: ну конечно, перед нами помешанный. Гайтан кусает узкие бескровные губы и изрекает: «Больше аутодафе откладывать нельзя. Безумцы тоже являются оружием сатаны».

♦ ♦ ♦

За крохотным оконцем забрезжил слабый свет. Глубокой ночью в темнице совсем тихо, даже заключенные не перестукиваются – забылись сном. Франсиско внезапно пробуждается и неотрывно смотрит на бледное свечение, вспоминая ту ночь в доминиканском монастыре, когда дюжий индеец избивал брата Мартина. Ни ударов, ни стонов страдальца-мулата не слышно, зато по коридору шелестят чьи-то легкие шаги. Они все ближе, ближе. Напряжение незнакомца передается узнику даже сквозь толстые стены, свет за окном как будто становится ярче, Франсиско широко открывает глаза и прислушивается. У двери камеры шаги смолкают. Кому это взбрело в голову навестить его в столь неурочное время? Засов медленно отодвигается, осторожно поворачивается ключ в замочной скважине. Заключенный садится на жестком ложе и сначала видит трепещущий огонек свечи, а потом различает в полумраке знакомую фигуру. Гость закрывает за собой дверь, ставит подсвечник на стол, пододвигает к койке стул, опускается на него и с жалостью смотрит на Франсиско.

Иезуит Андрес Эрнандес расправляет складки черного облачения и начинает говорить – тихо, почти шепотом. Видя изумление заключенного, он спешит объяснить, что получил разрешение Антонио Кастро дель Кастильо побеседовать с ним наедине. И не просто получил, а добился, поскольку суровость этого судьи известна всем. Добросердечный Эрнандес все еще надеется вразумить Франсиско.

– Будь вы недалеким, – вздыхает он, – безрассудным, необразованным… Но вы умны и не можете не понимать, в каком отчаянном положении находитесь. Сопротивление не приведет ровным счетом ни к чему. Неужели ответы богословов не произвели на вас ни малейшего впечатления? Ведь мы готовились, продумывали каждое слово.

Эрнандес потирает горло: он устал шептать, но сохранить доверительный тон нужно во что бы то ни стало.

Франсиско внимательно слушает монаха. Этот человек явно желает ему добра, не побоялся прийти прямо в камеру, да еще ночью. Вкрадчивые речи – бальзам для измученной души. Иезуит всеми силами старается достучаться до собеседника, однако из своей кожи не выскочишь. Если не способен встать на место того, кого хочешь убедить, все проникновенные взгляды, все задушевные разговоры бесполезны. За теплотой и состраданием кроется одно: нетерпимость. Желание заставить его, Франсиско, перестать быть собой.

– Не ослепляет ли вас гордыня? – осторожно осведомляется иезуит.

– Гордыня… – повторяет узник. – Я думаю, дело не в ней. То, что меня поддерживает, называется чувством собственного достоинства.

– Нет, – возражает Эрнандес, – чувство собственного достоинства не может породить такую жестокость по отношению к себе и к близким. Злостное упрямство – дитя именно гордыни.

Франсиско этому аргументу ничуть не удивлен, но раз уж монах заговорил о близких, решается еще раз спросить, нет ли вестей о жене и детях. Потупившись, Эрнандес напоминает, что сообщать заключенным какие бы то ни было сведения строжайше запрещено.

– Так о чем же мы говорили? – усмехается Франсиско. – Ах да, о жестокости…

Ничем его не проймешь! Иезуит почти отчаялся, но повторяет, что надежда на спасение еще есть.

– На спасение души, – уточняет узник. – Только души, не тела.

– Если не покаетесь, вас сожгут живьем. Но если успеете до оглашения приговора, сначала умертвят, а потом сожгут.

– То есть убьют в любом случае.

– Пути Господни неисповедимы…

Два человека сидят в полутьме, не сводя друг с друга блестящих глаз. Эрнандес уклончиво намекает, что казни каким-то чудом можно избежать. Предлагает сделку: совесть в обмен на жизнь. И Франсиско вдруг понимает, что доброму квалификатору инквизиции на самом деле нужно только одно – заставить его отречься. А для этого все средства хороши.

В тесной камере повисает напряженная тишина. Сырой холод пробирает до костей. Эрнандес оборачивает капюшон облачения вокруг шеи, потом берет одеяло, скомканное в изножье койки, и укутывает плечи Франсиско. Этот заботливый отеческий жест, продиктованный искренним сочувствием, трогает узника до дрожи Но слов благодарности он не находит, просто смягчает тон:

– Поверьте, требовать от верующего отречения – тоже насилие, хоть и не физическое. Одни люди выше, другие ниже, одни умнее, другие глупее, одни чувствительнее, другие равнодушнее. Но всех нас объединяет неотъемлемое право на свободу мысли. Если мои убеждения противны Господу. Ему меня и судить. А инквизиция узурпировала власть Всевышнего и творит нечеловеческие зверства Его именем. Пытаясь утвердить свою власть, основанную на страхе, она готова склонить человека ко лжи. заставить изобразить покаяние. – Немного помолчав. Франсиско произносит с болью: – Не заповедал ли Иисус возлюбить врагов? Так-то меня любят…

Эрнандес молитвенно складывает руки.

– Ради всего святого! Развейте морок! Очнитесь! Вас любит Христос, вернитесь в его объятья! Прошу…

– Христос не имеет к инквизиции никакого отношения. Если уж на то пошло, я куда ближе к нему, чем вы, святой отец.

Иезуит не может одержать слез:

– Как вы можете такое говорить, если отвергаете Спасителя?

– Как человек Иисус трогает сердце: он страдалец, агнец, воплощение любви и красоты. А вот как Бог Иисус и для меня, и для других гонимых – всего лишь символ людоедской власти, которая заставляет наговаривать на братьев, отрекаться от родных, предавать отцов, сжигать собственные идеи. Человек по имени Иисус пал жертвой таких же изуверов, как те, что скоро прикончат и меня во славу Бога Иисуса,

Иезуит в ужасе крестится и молит Всевышнего простить эти немыслимые богохульства: «Отче, отпусти ему; ибо не ведает, что говорит», – бормочет он, перефразируя слова Евангелия. А Франсиско просит позволения добавить еще кое-что. Эрнандес выпрямляется и поднимает руку, словно готовясь защититься от удара.

– Не объясняется ли стремление уничтожить меня, – спрашивает заключенный, – тем, что католики не слишком-то полагаются на силу христианских истин?

– Это безумие… Ради всего святого… Ради Бога… – молит иезуит. – Впустите свет в свою душу!

Франсиско сохраняет поразительное спокойствие и терпеливо втолковывает монаху, что ни в коем случае не собирается воевать с церковью, повторяет, что благодарен христианству, ведь оно способствовало распространению Священного Писания и приблизило миллионы людей к Создателю. Нет, он сражается за себя, за право придерживаться веры своих предков и не виноват, что право это воспринимается другими как святотатство.

Андрес Эрнандес вытирает мокрые щеки и судорожно хватается за наперсный крест.

– Я не хочу, чтобы вас отправляли на костер! Вы мой брат! – восклицает он. – Я слышал, как прочувствованно вы читали наизусть Заповеди блаженства – такое под силу лишь истинному католику. Лукавый наслал на вас слепоту, но вы настоящий герой. Такой человек не должен умирать.

Франсиско протягивает горячие руки в шрамах от кандалов и сжимает ладони священника.

– Не сам же я посылаю себя на смерть, – печально говорит он.

– Вас губит собственное упрямство!

– Нет, падре, не упрямство. Инквизиция, и только она! Причем делает это именем креста и церкви, именем Бога. Так-то вот. Однако и тут ухитряется переложить ответственность на гражданские власти, лицемерно умывает руки, как Понтий Пилат.

Эрнандес опускается на колени, берет узника за плечи, встряхивает.

– Видите, я стою перед вами на коленях! Что еще вам надо? Вернитесь в лоно церкви! Проснитесь же!

Франсиско закрывает глаза, силясь сдержать слезы. Как объяснить, что разум его не спал никогда, бодрствует и сейчас? Наконец рыдание прорывает плотину неловкости. Оба старались как могли, но все впустую. Сердца их переполняют любовь и взаимное восхищение. На прощание монах-иезуит и осужденный на казнь протягивают друг к другу руки – почти обнимаются. Мутное свечение за оконцем камеры становится ярче, озаряя эту невероятную сцену.

133

Моргая опухшими веками, Эрнандес является в судейский кабинет и сообщает, что потерпел полное поражение, но просит инквизиторов проявить хоть какое-то снисхождение к столь необычному заключенному. «Необычному? – качает головой Маньоска. – Да он просто безумец!» Дела это, впрочем, не меняет: Франсиско Мальдонадо да Сильва будет сожжен заживо на следующем аутодафе.

И тут начинается гонка между молохом инквизиции и его жертвой. Дабы сорвать спектакль, где ему уготована главная роль, Франсиско решает прибегнуть к крайнему средству. А что еще остается истерзанному, одинокому человеку? Негры Пабло и Симон куда-то пропали, новый смотритель даже не заглядывает: зачем уделять внимание ходячему куску мяса, которое скоро будет шипеть на костре в назидание честному народу? Нужно только изредка выносить поганое ведро да время от времени подкармливать, чтобы дотянул до положенного часа, вот и все.

– Вы даже не представляете, какой сюрприз вас ожидает, – бормочет Франсиско. – Сколько времени уйдет на подготовку к аутодафе? Три месяца, четыре, пять? Я успею.

Из той еды, что ему приносят, узник оставляет только муку и воду. Делает из них вязкую массу, которой склеивает листы, нарезанные из бумажных кульков. Скоро он начнет писать, а вот есть перестанет и одержит небольшую, но все же победу. Грозные инквизиторы поймут, что не всесильны. Обреченный расстанется с жизнью по собственной воле, но не даст им себя уничтожить.

Знала ли история примеры таких суровых постов? Едва ли. Франсиско облегчит Господу задачу, поможет отделить свою душу от бренной плоти раньше, чем палачи разожгут костер. Не доставит им удовольствия ни мнимым раскаянием, вырванным силой, ни предсмертными воплями. Обхитрит мучителей. Сердце бешено стучит: только бы успеть! Дата аутодафе неизвестна, так что нельзя давать себе никаких послаблений. В первое время его еще донимают неприятные ощущения, знакомые по прежнему опыту абсолютного воздержания от пищи: головокружения, спазмы, колотье в желудке. Но потом голод исчезает, стихает бурчание в животе, прекращаются боли. Наступает восхитительное ощущение легкости, почти невесомости.

Целыми днями Франсиско не выпускает из рук ножичек, сделанный из гвоздя, и перо, вырезанное из куриной косточки. Он то клеит маленькие книжицы, то пишет. А закончив работу, все тщательно прячет.

Узник, и без того истощенный, тает на глазах. Все труднее вставать, работать приходится все меньше: мысли путаются. Мягкой лапой придавливает слабость. Плоть быстро сдает, но дух по-прежнему бодр. Каждый день – это шаг к победе. Когда палачи явятся, чтобы зачитать приговор, напялить на жертву позорный санбенито и поволочь на огненный жертвенник, они найдут в камере лишь хладный труп.

Смотритель спохватывается довольно поздно и тут же бежит к судьям каяться. Он в ужасе, и это понятно: подобные оплошности чреваты примерными наказаниями. «Заключенный всегда брал все, что ему приносили, и просьбами не докучал, вот мы и успокоились! – оправдывается тюремщик. – Мог ли я разгадать его коварный план? Пост – удел праведников, но чтобы какой-то иудей… Вхожу в камеру и вижу: лежит на тюфяке скелет, обтянутый кожей. И не шевелится. Я давай звать, давай кричать – он не слышит. Приложил руку к его груди, а она тихонько поднимается. Слава Богу, дышит! Думаю, надо перевернуть. Так у Мальдонадо у этого вся спина в язвах».

Судьи мрачно выслушивают сбивчивую речь и спрашивают, сколько примерно могла длиться голодовка. Смотритель морщит лоб, загибает пальцы, считает, сбивается, пересчитывает и наконец неуверенно отвечает:

– Дней эдак восемьдесят…^[96]

– Быть того не может! Вон отсюда!

134

Франсиско пребывает в полузабытьи и лишь слабо качает головой в ответ на просьбы съесть хоть что-нибудь. Цель близка, он уверен в победе. Чего только ни приносят упрямцу: и фрукты, и пирожные, и тушеное мясо, и горячий шоколад. Врач велел осторожно переворачивать его на бок и на живот, чтобы зарубцевались пролежни. Иезуита Андреса Эрнандеса и францисканца Алонсо Брисеньо срочно вызвали в надежде, что они убедят узника прервать пост, который спутал инквизиторам все карты.

Но тут случается событие, повлиявшее и на жизнь Франсиско, и на историю инквизиции Лимы. Истощение притупило слух заключенного, однако он еще в состоянии разобрать тайные послания тюремной почты: «великий заговор», «хватают всех подряд», «их обнаружили». За дверью топают сапоги, звенят цепи, раздаются сдавленные рыдания. А за стенами громоздятся кучи кирпичей: там строят дополнительные камеры, роют новые ямы. Один-единственный донос помог выявить тайную иудейскую общину, и у инквизиторов загорелись глаза. Им изрядно наскучили вялые судебные процессы над горсткой бедолаг, и тут надо же: в сети попались люди именитые и, что самое главное, состоятельные.

Гайтан сжигает очередное прошение об отставке. Неожиданная удача взбодрила его. Теперь, когда в руки плывет такая пожива, лучше остаться в Лиме. Работы невпроворот: в тюрьму нескончаемой вереницей потянулись новые арестанты. Аутодафе, торжественное оглашение приговоров, вынесенных монахам-греховодникам, глупым ворожеям, паре-тройке примиренных с церковью вероотступников и тому злостному иудею, откладывается на неопределенное время, чтобы превратиться в грандиозное зрелище, которое потрясет мир.

Так что же все-таки произошло? А вот что: молодой человек по имени Антонио Кордеро, приказчик некоего богатого торговца, прибывший в Город Королей из Севильи, начал похваляться, что по субботам и воскресеньям больше не торгует, а свинины в рот не берет. Эти речи донесли до ушей какого-то фамильяра, и трибунал, почуяв добычу, решил изменить своим обычаям: не привлекая лишнего внимания, велел похитить болтуна, но собственность его описывать пока не стал, чтобы не спугнуть остальных. В камере пыток фанфарон, разумеется, струсил и навлек страшную беду на собратьев, выдав и хозяина, и двоих его друзей. Их немедленно поглотила тюрьма, но другие члены общины не заподозрили неладного, поскольку за исчезновением людей не последовало процедуры конфискации имущества. А 11 августа 1635 года учинили облаву, десятки несчастных поволокли в темницу, многие уважаемые семьи погрузились в траур, волна преследований прокатилась по всему вице-королевству.

Инквизиторы в служебном раже шлют в Испанию письмо за письмом, не скупясь на преувеличения: «Оказывается, иудеев у нас не меньше, чем негров или индейцев». И далее в том же духе: «Тюрьма забита до отказа», «Люди не верят друг другу и только разводят руками, теряя друзей и знакомых, которых они так уважали», «В камерах не хватает места, пришлось нанять здания, прилегающие к нашему дворцу». Инквизиция ликует: «Это небывалый подвиг, совершенный во имя короны и церкви». К тому же евреи опасны, «этот проклятый народ расплодился вовсю и, подобно сорной траве, скоро задушит истинную веру», «дьявольская секта ведет к безбожию». Да, и вот еще: «Нашим комиссарам дано распоряжение, в кратчайшие сроки и соблюдая строжайшую тайну, выявить всех португальцев, проживающих на подведомственных территориях. Некоторые уже взялись за дело».

Среди арестованных три женщины. Судьи уверены, что эти слабые создания сообщат им немало полезного. Но прежде чем начинать расследование, надо изловить как можно больше преступников: одни успели попрятаться в горах и в непроходимой сельве, другие пытаются тайно проникнуть на корабли, отплывающие из Кальяо.

Тюремная почта передает женское имя: «Менсия де Луна». «Менсия де Луна-молодая-еврейка-пытали», – разносится из камеры в камеру горестная весть. Теперь все знают, что пленница не вернулась с допроса. Франсиско напрягает слух, считает удары, пытается разобрать слова, стряхнуть сонную одурь. Здесь, совсем рядом, растерзали юную женщину. Он машинально протягивает руку к кружке, делает глоток молока. Потом съедает оливку. Сквозь туман полузабытья пробивается мысль: число жертв множится, им нужна поддержка. Как быть? Узник выплевывает на ладонь оливковую косточку и изумленно на нее смотрит. Он сам не заметил, как прервал голодовку, изменил решение, казавшееся бесповоротным! Почему? Франсиско трет виски и широко открывает глаза, точно надеясь прочесть ответ на неровной стене. Должно же быть какое-то объяснение… Испугался близкой кончины? Нет, конечно. Поддался на уговоры Эрнандеса и Брисеньо? Тоже нет. Все дело в несчастье, которое обрушилось на его единоверцев. Не надо стремиться к смерти, она и так скоро восторжествует повсюду. Надо сражаться за жизнь, не сдаваться, сопротивляться до последнего.

Франсиско крошит хлеб, медленно жует. Во рту все болит. Но ему необходимо окрепнуть, чтобы осуществить задуманное. Скорее всего, трибунал отложит аутодафе до тех пор, пока не закончится следствие по делу каждого из арестованных. Пора начинать действовать.

До чего же приятно чувствовать, как возвращаются силы! Однако новая ситуация требует и новой стратегии. Следует продумать каждый шаг, предварительно выяснив, что же все-таки стряслось и чего следует ожидать. Голодовкой Франсиско почти вогнал себя в могилу, но, раз братья оказались в беде, придется воскресать. Получится ли? Пока ему трудно даже руку поднять, да и слух притупился. Стены рокочут: «Молодая-еврейка-пытали». Нескоро он узнает, в чем дело…

Тем временем в пыточной камере нотариус Хуан Бенавидес смотрит на недвижное тело Менсии де Луна и составляет протокол, который, наряду с другими документами, сохранит для потомков славные деяния святой инквизиции. Судьи действовали согласно правилам: обвиняемая отказалась выдать имена сообщников-иудеев, так что трибуналу пришлось приступить к исполнению сурового долга, предварительно предупредив, что если в ходе дознания подследственная умрет, лишится конечностей или истечет кровью, то виновата будет она сама, а не инквизиторы. От Менсии надеялись получить самые подробные показания, и потому под мрачными сводами собрались все, кроме Андреса Хуана Гайтана, не выносившего вида женского тела.

В девять утра несчастной велели назвать имена, но она молчала. Ее раздели догола и повторили приказ. Менсия ответила, что против веры не грешила. Восемь мужчин, четверо из которых были священниками, смотрели на хрупкую, беззащитную, но такую упрямую женщину, тщетно пытавшуюся прикрыть срамные части и даже в наготе своей похожую на Пречистую деву – увы, с поганой кровью в жилах. Ее привязали к дыбе, веревку укрепили на рычаге и приготовились начать истязание. Бедняжка забилась, как ягненок под ножом мясника, и крикнула, что если заговорит под пыткой, то все сказанное будет неправдой. Палач повернул рычаг, послышался хруст костей, и мышцы под нежно-розовой кожей, освещенной факелами, стали рваться. Нотариус, поеживаясь, старательно заносил все увиденное и услышанное в протокол: «Она повторяла: я иудейка, я иудейка!»

Маньоска велел палачу прервать процедуру, а сам спросил: «Почему иудейка? Кто вас научил?» Менсия ответила: «Мать и сестра». Маньоска задал следующий вопрос: «Как их зовут?» Но женщина закричала: «Господи Иисусе, я умираю! Смотрите, сколько крови выходит!» Вены ее полопались, вокруг суставов расплылись огромные синяки, из разрывов потекли алые струйки. Кастро дель Кастильо потребовал: «Назови имена! Не то повернем еще раз». С нежных губ непременно должны были сорваться признания. Но лицо женщины перекосилось, она не отвечала и, казалось, ничего не слышала. Палач приналег на рычаг, нотариус продолжал записывать: «Подследственная стонала „ай, ай!“, а потом замолчала и около десяти часов утра потеряла сознание. Ей плеснули в лицо водой, но она не очнулась, и тогда господа инквизиторы велели пытку прервать и возобновить, когда они прикажут. Означенные господа вышли из камеры, а я, нижеподписавшийся нотариус, остался возле подследственной, и со мной тюремный смотритель, палач и помощник-негр».

Далее в протоколе сказано, что Менсию де Луна отвязали и бросили на койку возле дыбы, чтобы продолжить, когда будет возможность. Однако женщина по-прежнему не двигалась, и судьи приказали нотариусу никуда не уходить, а как только очнется, известить их. Пробило одиннадцать, «но она так и лежала, пульса не прощупывалось, глаза потускнели, губы посинели, лицо и ноги стали холодными».

Нотариус присовокупил некоторые подробности: «Хотя я трижды прикладывал ко рту подследственной зеркало, оно не мутнело, из чего следовало одно: вышеозначенная особа умерла своей смертью, чему я свидетель. Тело ее окоченело, сердце не билось. Все это произошло у меня на глазах. Подпись: Хуан Бенавидес, нотариус».

Рассыпается по стенам неумолчный стук, тюремная почта передает имя жертвы. Франсиско, а с ним и все заключенные молятся о душе усопшей.

135

Каждого нового узника пытками и угрозами заставляют давать показания, и каждый португалец – да и любой человек, когда-либо живший в Португалии, – считается потенциальным преступником. Волна арестов захлестывает вице-королевство. Священный трибунал решает увеличить количество тюрем и, окрыленный успехом, шлет королю письма с жалобами на ненавистное соглашение 1610 года. «У нас связаны руки, – сетуют инквизиторы. – Мы не можем удерживать тех, кто хочет покинуть эти земли, и не имеем права в обязательном порядке требовать с них разрешение на выезд. Однако времена таковы, что инквизиция вынуждена идти на крайние меры и не выпускать людей, у которых данное разрешение отсутствует». Ничтоже сумняшеся они настаивают: «Ваше величество, велите министрам это соглашение пересмотреть, а то и вовсе переписать». Инквизиторы горды собой: «Иудеи расплодились сверх всякой меры, их необходимо переловить. Мы трудимся не зная устали. В тюрьмах яблоку негде упасть». Желание избежать преследований воспринимается как лицемерие: «Вероотступники прикидываются добрыми христианами. Кого ни схватишь, все обвешаны четками, ладанками, образками, подвязаны поясом блаженного Августина, шнурком святого Франциска, на многих надеты власяницы, а в руках плетки. Негодники знают назубок катехизис и молятся по четкам, а как раскусишь такого и спросишь, зачем иудею молитвы, он отвечает, мол, чтобы прикрыться ими, если попадешь в беду, вот как сейчас». Инквизиторы неоднократно упоминают в посланиях нового вице-короля, который, в отличие от своих злонравных предшественников, «охотно идет навстречу во всем, что ни попроси. Так не угодно ли Вашему Величеству передать Его Высочеству нашу благодарность, особенно за то, что приказал пехотинцам и кавалеристам нести по ночам дозор вокруг кварталов инквизиции»^[97].

Среди тех, кого схватили во время первой облавы, была одна важная персона, пользовавшаяся в Городе Королей огромным уважением. Инквизиторы нанесли удар днем, в половине первого, когда на улицах царило обычное столпотворение. Офицеры расставили свои экипажи на всех углах, за какой-то час завершили операцию и потом рассказывали, что горожане онемели от изумления. Теперь глава еврейской общины Лимы дон Мануэль Баутиста Перес сидит прикованный к стене каменного мешка.

Франсиско слышал о нем еще в университете. И священнослужители, и миряне восхищались этим образованным и щедрым человеком, неустанно благодарили за пожертвования, а университет Сан-Маркос однажды даже устроил в его честь торжество, на котором присутствовали и преподаватели, и студенты. Мануэль Баутиста Перес много сделал для Лимы, снискав тем самым благорасположение вице-короля и городского совета, славился порядочностью и всегда вел себя как ревностный католик: исправно ходил к мессе, помогал устраивать праздник Тела Христова, причащался и исповедовался.

Тем не менее трибунал собрал показания тридцати сообщников, данные, разумеется, под пыткой, и обвиняемый во всем сознался. Да, он втайне иудействовал и возглавлял «преступную общину», члены которой считали его «оракулом еврейского народа» и называли кто старым капитаном, кто раввином. Мануэль Баутиста Перес проводил богослужения на верхнем этаже своего дома и обучал людей мертвому закону Моисея, но для прикрытия всегда держал на видном месте сочинения Отцов Церкви. Его хорошо знали, любили и уважали все единоверцы, в том числе и покойная Менсия де Луна.