Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

– Жаль тебя разочаровывать, но сомневаешься, да еще как. Отсюда и выспренность.

Лопес опять полез в карман за платком.

– Что поделаешь, – примирительно вздохнул Севилья, – мы живем в трудные времена.

48

Франсиско заметил, что многие жители Сальты носят шейные платки, и сперва принял это за дань местной моде, но потом с огорчением узнал, что они страдают зобом. Лоренсо же стал издеваться над несчастными: вот умора, словно мяч проглотили! Франсиско укорил друга, сказав, что нехорошо смеяться над больными, однако сын капитана ответил, что никакие они не больные, а просто уроды и существуют исключительно на потеху нормальным людям. Впрочем, его гораздо больше интересовали местные женщины, потрясающие красотки. Такие пышноволосые, дерзкие, с длинными косами и нежной кожей.

Лоренсо немедленно отправился на поиски увеселений и потом рассказывал, какой это восторг – перебирать пальцами густые пряди и ласкать прекрасное тело. Хотя на самом деле он просто переспал с мулаткой, работавшей на зловредную сводню, которая чуть не стащила у гостя кошелек, пока парочка кувыркалась на грязном тюфяке. Удовлетворив зов плоти, юный сорвиголова сосредоточился на следующей задаче: раздобыть несколько мулов, причем совершенно бесплатно. «Трофеи даются трудом и отвагой, деньги тут ни при чем. Всего одна ночь – и у меня будет не меньше дюжины мулов, вот увидишь», – похвалялся он. А там можно и в Жужуй отправляться. Но если Франсиско не желает рисковать, пусть подождет его за городом:

– Ты слишком долго якшался с монахами, где уж тебе разбойничать. – Лоренсо дружески хлопнул приятеля по плечу.

По всей долине Лерма были разбросаны загоны, где за оградой из жердин и колючих ветвей толпились мулы, готовые к продаже. Некоторые, наиболее строптивые, пытались выбраться на волю, другие отличались дурным нравом и баламутили все стадо – таких приходилось переводить в места понадежнее. Лоренсо верхом на своем соловом коне походил на богатого купца, готового вести честный торг. Он покрутился у загонов, послушал, о чем говорят покупатели и продавцы, расспросил ротозеев-погонщиков, разведал пути к отступлению и стал ждать, когда на землю опустится ночь. Туман, предвестник надвигающихся дождей, облегчал ему задачу.

Франсиско и Севилья с семейством выехали на рассвете. Они намеревались добраться до Жужуя тем же вечером. Этот отрезок пути следовало продумать самым тщательным образом, чтобы не оказаться в непогоду под открытым небом. Хосе Игнасио нанял упряжку мулов и несколько носильщиков в помощь Хосе Яру. Они были уже далеко от Сальты, когда хлынул первый ливень, продолжавшийся полчаса. Поклажу накрыли парусиной, а путники с головой закутались в пончо. Босоногие индейцы тянули мулов за уздечки – какая погода ни есть, а вперед двигаться надо. Впоследствии такие внезапные дожди частенько испытывали терпение путешественников. Когда развиднелось, зеркальца луж вспыхнули голубизной, душистая дымка поднялась к небесам, и из-за косматых рваных туч выглянуло солнце. Через некоторое время они заметили Лоренсо. Поминутно оскальзываясь, он спускался по склону, ведя в поводу всего трех мулов – гораздо меньше, чем собирался добыть.

49

Дороги сделались такими каменистыми, что и мулы, и конь Лоренсо могли продвигаться только шагом, часто останавливались, упрямились, и всадникам приходилось спешиваться. Здесь, на высокогорье, людей мучили дурнота, слабость и боль в желудке. Поминутно хотелось пить. Силы немного поддерживал бульон с острым перцем.

Только Хосе Яру, хоть и оставался по-прежнему угрюмым, с каждым днем выглядел все бодрее: родной воздух явно шел ему на пользу. Чувствовалось, что теперь индеец пребывает в ладу и с собой, и с окружающим миром. Имелась у него некая тайна – великая, ужасная и до поры до времени скрытая от остальных.

Франсиско не мог насмотреться на головокружительные пейзажи. Ведь чем ближе к небу, тем, вероятно, ближе и к Богу. Этой же дорогой проходил в молодости и его отец, когда бежал из Португалии, а потом и из Бразилии. Франсиско представил, как он шел с востока, пробираясь через непроходимую сельву, как вышел на это бесплодное высокогорье, направляясь к легендарной горе Потоси. Уже тогда говорили, что испанцы за какие-то десять лет выкачали из тамошних недр больше серебра, чем коренные жители за многие века. В шахтах покоились кости сотен, если не тысяч индейцев, которых свел в могилу непосильный подневольный труд – мита^[37].

А вот и славный город Потоси. Нет, стены здесь не сияли серебром, а крыши не блестели золотом, но по мостовым разъезжали шикарные кареты, дамы и кавалеры были разодеты в пух и прах. Однако на это фанфаронство уходила лишь толика несметных богатств, хранившихся в сундуках. Развлечений имелось немного: бордели да кукольные представления. И если с первыми пыталась бороться церковь, то на вторые точила зубы сама инквизиция.

Практически в каждой проповеди священники клеймили похоть, утверждая, что публичными домами заправляет сатана, и с высоты кафедры презрительно взирали на бесстыжих женщин и порочных мужчин, ведь к мессе исправно ходили все, даже сводни.

Инквизиторы же преследовали кукольников, поскольку заставлять болванчиков говорить – богопротивное дело. Простецы легко могли одушевить неживую материю и уверовать во власть истуканов. Некоторое время назад, например, по всей округе распространилась опаснейшая зараза: песенное поветрие. Тысячи индейцев вдруг принялись петь и плясать, в трансе призывая уака, духов озер, гор, камней и деревьев, порождение их нелепой фантазии.

Мало того, дикарям втемяшилось, будто духи эти не только обитают в предметах, но и способны влететь человеку в рот, проникнуть в нутро и заставить танцевать без устали дни и ночи напролет. Богомерзкие языческие проповедники утверждали, будто уака вот-вот явятся, чтобы сокрушить самого Христа. Песенное поветрие, Таки Онкой, сотрясло все высокогорье. Отряды, отправленные на усмирение индейцев, схватили сотни колдунов и колдуний, которым покровительствовали местные вожди – курака^[38].

Но не только идолопоклонство заботило инквизицию. Ведь кукольники самым бессовестным образом насмехались над сановниками, позволяя себе намеки на грешки коррехидора, на мздоимство судьи, на похождения альгвасила, на недостойные наклонности священника. Безобразие! Подобные россказни подрывают веру. Поэтому инквизиция кукольные спектакли запретила, хотя некоторые отчаянные смельчаки все-таки устраивали тайные представления.

В Потоси Лоренсо не собирался сидеть сложа руки. Настоящему воину необходимо поразвлечься. Добродетель, конечно, велит поклоняться кресту и чтить оружие, но душа-то жаждет удовольствий: пышнотелых красоток, вина и веселья. Отец, помнится, так прямо и сказал этому толстомордому брату Бартоломе. А иначе и быть не может: военное ремесло – штука опасная, за него полагается награда. В мирное время гуляй себе по кабакам и веселым домам, а начнется война – грабь да бери женщин силой. Это уж дело святое, так испокон веков повелось. Лоренсо потащил с собой Франсиско. Притон располагался на окраине шумного города и ничем не выделялся среди окрестных строений, разве что был чуть ниже и грязнее. На зеленой двери висел молоток в виде чудища с вываленным языком. Метиска провела друзей в зал, где уже сидело несколько мужчин, которых обхаживали хихикающие девицы. Тут же подоспела мулатка и поднесла гостям по рюмке писко, Франсиско и Лоренсо выпили. Вскоре к ним подошли две женщины. Одна из них, красавица с жемчужно-белой кожей, накрыла руку Франсиско своей нежной горячей ладонью. Ее нарумяненные щеки были упругими и гладкими, точно лепестки розы, накрашенные губки шептали что-то волнующее и непонятное. От взгляда влажных глаз, опушенных густыми ресницами, по телу юноши пошли мурашки. Девица тут же определила, что перед ней неискушенный девственник, редкая птица в их заведении. Она подлила ему писко и увлеченно принялась соблазнять.

Лоренсо меж тем обнял за талию свою подружку и сразу перешел к делу, пожелав немедленно с нею уединиться. Парочка удалилась во внутренний дворик, куда выходили каморки с тюфяками на полу.

Вдруг откуда ни возьмись перед Франсиско появилась бесформенная тетка с запавшим ртом, истошно благоухающая лавандой. Он испугался, подумав, что девушка с нежными ладошками решила передать его своей уродливой товарке. Толстуха расплылась в улыбке, разинув беззубую пасть, и Франсиско отпрянул, но она успокоительно потрепала его по затылку:

– Давай, сынок, выкладывай денежки. И повеселись как следует. Тебе понравилась наша красотка Вавилония?

Франсиско посмотрел на девушку и кивнул. Старуха протянула руку, унизанную кольцами и браслетами. Юноша стал развязывать кошель, а проститутка и сутенерша внимательно за ним наблюдали. В противоположном углу зала послышался громкий хохот, и какой-то мужчина в голубом шелковом кафтане кинулся во двор вдогонку за двумя визжащими девицами.

– Хочешь меня погонять? – прошептала Вавилония.

– Как это?

– Побегать за мной… А потом поймать…

– Поймать?

– Да, – девушка покорно прикрыла лиловые веки. – И делать со мной все что захочешь. Все-все.

Франсиско уставился на нее в недоумении.

– Скажи, чего бы тебе хотелось? – спросила Вавилония. Франсиско пожал плечами и изобразил улыбку.

– Ну же, говори, – она прижалась пылающей щекой к его лицу. – Хочешь коснуться моей кожи? Шеи, например, – тут девица откинула голову назад, чтобы неподатливый клиент мог получше рассмотреть ее белоснежную шею.

На юношу напал столбняк. По животу пробежала горячая волна, ноги похолодели, а ладони вспотели.

– А хочешь знать, что у меня под юбкой? Ну так догони. Догонишь – буду вся твоя. Честное слово.

– Не хочу я за тобой гоняться, – хрипло проговорил Франсиско.

– А приласкать?

Франсиско колебался, дрожал от нетерпения и злился – на самого себя, разумеется. Нежные пальчики чертили волнистые линии на его запястье, а потом подобрались к ладони, пощекотали ее. Юноша тихонько рассмеялся, а девица, воспользовавшись моментом, взяла его руку и прижала к своей обнаженной шее.

– Давай же, потрогай!

Задыхаясь, Франсиско коснулся лилейной кожи, а искусница-Вавилония мягко направляла движения – от горла к затылку, к плечам и наконец к восхитительной груди. Внутри у юноши все вспыхнуло, нестерпимо захотелось схватить, сжать, овладеть. Он неуклюже обнял девицу и впился в сочные губы. Теплая ладонь пробралась ему под рубаху и нырнула в штаны: пальцы стали мокрыми от семени.

Франсиско медленно разжал объятия. Возбуждение схлынуло, уступив место жгучему стыду. Вавилония собралась было встать, но сильные руки удержали ее.

– Чего тебе? – спросила девица, поправляя прическу. – Еще захотел? Придется доплатить донье Урсуле.

Донья Урсула выросла как из-под земли, будто только того и ждала. Юноша, не колеблясь, положил в протянутую ручищу несколько монет. Он успокоился и, решив последовать примеру Лоренсо, приказал:

– Пойдем-ка в какое-нибудь укромное местечко.

Вавилония, чрезвычайно довольная собой, увела гостя в тесную каморку. И там при свете огарка Франсиско наконец-то насладился трепетным женским телом. Потом, лежа на тюфяке, набитом шерстью, девушка поинтересовалась:

– Так я у тебя первая?

– Гордишься, что лишила меня девственности?

– Ничего я тебя не лишала, ты сам с ней расстался.

– А почему у тебя такое странное имя – Вавилония?

– Это не имя, это прозвище.

– Прозвище?

– Да. Я на многих наречиях умею объясняться – и на кечуа, и на тонокоте́, и на языке кака́н. Любое слово как услышу, сразу запоминаю, – объяснила девушка и начала одеваться.

50

Хосе Яру попросил у хозяина разрешения отлучиться на денек: повидать родственников, переселившихся в эти края из Куско. Многих индейцев силой или обманом вынуждали покинуть родные места, чтобы гнуть спину на серебряных рудниках, где работа кипела днем и ночью. Тех, кто осмеливался бунтовать, стригли налысо, нещадно секли и сажали под арест – отчасти усмирения ради, отчасти в назидание остальным.

Ненасытные шахты пожирали людей сотнями и требовали всё новых жертв, которых сгоняли из окрестных общин. Индейцы устраивали невеселую отходную попойку, прощались с соседями, паковали жалкие пожитки и, прихватив с собой единственную викунью, шли навстречу рабской доле. На рудниках их пересчитывали и осматривали, точно вьючных животных, потом мужчин и мальчиков покрепче усылали прямо в штольни, а остальных отправляли в шахтерский поселок, скопище тесных лачуг, больше похожих на норы в отработанной породе. Там их время от времени посещали миссионеры и учили быть добрыми католиками.

Хосе Яру чувствовал себя в этих краях как дома. Его босые ноги уверенно ступали по каменистым склонам, которые испанцы превратили в сущий ад. Кругом ни деревца, ни кустика, только колючие репьи торчали там и сям, словно канделябры. И ни одного мужчины. Все горбатились в штольнях, а на свет выбирались только по воскресеньям, к мессе. Женщины двигались беззвучно, как неприкаянные души, присматривали за тощей скотиной, толкли кукурузу в ступе, процеживали чичу. Ни одна не подняла головы, когда Хосе Яру прошел мимо по извилистой тропке. Какая разница, что за человек там бродит? Помощи все равно ждать не от кого. Вот вернется муж домой – блеснет недолгая радость лучиком солнца. Ребятишки росли себе же на горе, чтобы, повзрослев, заменить отцов и сгинуть во чреве несытых рудников.

Двери лачуг, завешенные камышовыми циновками, были такими низкими, что внутрь приходилось вползать на карачках. Хосе отодвинул шуршащий полог, заглянул в темноту, вдохнул прогорклый запах. Потом сел на корточки у стены. Землю вокруг сплошь покрывали катышки козьего помета. Из убогого жилища вылезла старуха, молча опустилась рядом с гостем и потерла грязное, сморщенное, точно изюмина, лицо.

Индеец не шевелился, просто ждал. Хозяйка запустила костлявую руку в складки широкой юбки и извлекла оттуда белый сверток. Бережно положила на колени и начала распеленывать. Под тканью обнаружилась черная овечья шерсть, из которой старуха, пробормотав что-то себе под нос, выпростала овальный камень. Хосе скосил глаза и поглядел на него с восхищением. Ведунья перевернула голыш трепетным движением священника, берущего гостию, достала откуда-то сзади бурдючок, полный чичи, прищурилась, примерилась и начала поливать ею свое сокровище.

– Покормила я его, теперь надо напоить, – наконец произнесла она. – Погляди только, как жадно пьет. Нравится значит.

Хосе почтительно кивнул.

– Ты просил, вот я его и нашла. Я просьб не забываю. – Старуха укутала камень шерстью и снова запеленала в платок. – Кормила на славу, слушала.

Воцарилось молчание. Только ветер выл в унылом лабиринте лачуг да беззвучно прошмыгнула стайка сопливых ребятишек.

– И что он тебе сказал? – поинтересовался Хосе, собравшись с духом.

– Что скоро придут уака, настал их черед. Толпами восстанут. Сокрушат христиан и вернут нам свободу.

Ребятишки опять прошли мимо, но на этот раз замедлили шаг и с любопытством посмотрели на две неподвижные фигуры у стены хибарки и на белый сверток в руках у старухи.

– А ты не спросила, почему они медлят?

Ведунья с укором покачала головой.

– Потому что не во всех нас еще вселились. Вот будет в каждом индейце по духу уака, никто с нами не сладит.

– Что я должен делать? – спросил Хосе, кивнув на спеленутый камень.

– Корми кукурузной мукой, пои чичей, – ответила старуха, передавая его индейцу. – Заботься как следует. А придешь в Куско, передай вождю по имени Матео Пома. Это сильный уака, пусть войдет в тело вождя и тебя за службу наградит.

Хосе бережно прижал могучее божество к груди и спрятал под одежду. Ему вверена миссия хранителя. Уака возвратятся и исправят кривду. Гость и хозяйка молча сидели рядом, пока вечер не простер свое пончо над горами. Там спали древние духи, а здесь высились холмы, темнели ущелья, журчали ручьи, рекой лились слезы. Все уака приходились родней двум главным: Титикаке и Пачакамаку. Когда-то они говорили. Но потом пришли инки, объявили Солнце единственным господином и запретили поклоняться родным божествам. Может, как утверждают шаманы, уака нарочно прикинулись поверженными, чтобы не навредить людям. Впали в спячку, точно ящерицы, но не умерли, ведь они бессмертны. Инки погибли, потому что Солнце покинуло свой народ. На их место явились белые люди верхом на конях, покорили вершины. Убили Верховного Инку, разрушили алтари, завладели землями и велели поклоняться собственному богу, Христу, падать ниц перед статуей, приколоченной к деревяшкам. Приказали индейцам все забыть, сменить свои благозвучные имена на некрасивые испанские, закапывать мертвых в землю возле церквей, вместо того чтобы почтительно хранить их останки в удобных глиняных сосудах вместе с зернами кукурузы. Завоеватели перевернули мир с ног на голову, принесли мор, принялись убивать, топтать и унижать. Уака почувствовали такую боль, что начали просыпаться. Их скорбь превратилась в гнев. Они стали поднимать друг друга, чтобы избавить от страданий измученный народ.

Первое пробуждение произошло в землях Аякучо, неподалеку от смертоносных шахт Уанкавелики^[39]. Затем шаманы-прорицатели поспешили в епархии Куско и Лимы и сообщили индейцам, что нужно делать ради грядущего спасения. Сказали, что нельзя поклоняться богу христиан, нельзя подчиняться их заповедям, молиться крестам и картинкам, входить в церкви и открывать душу священникам. Надо очистить себя постом, которым очищали себя предки: есть пищу без соли и перца, пить только разбавленную чичу и не прикасаться к женам, чтобы набраться сил перед грядущей битвой.

Прорицатели говорили, что бог белых людей силен, ибо создал далекую Кастилию и испанцев, помог маркизу Писарро одержать верх в битве при Кахамарке^[40] и основать свое государство. Но и уака могучи, ведь они сотворили эту землю и все, что на ней растет и дышит, они терпеливо спали там, в недрах, чтобы однажды воспрянуть и победить. Великий прорицатель Хуан Карлос Чокне передал индейцам послание древних духов: восставшим будет сопутствовать удача, их дети родятся здоровыми, а урожаи будут обильными. А если кто усомнится, не отважится поднять голову, тот умрет и будет на том свете ходить вверх ногами. Маловерные трусы рассеются по горам, обратившись в робких викуний, оленей и гуанако. И вот уака начали вселяться в мужчин и женщин, и те завизжали, зарычали, запели и принялись без устали плясать. Из сотен и сотен уст рвались мелодии, появившиеся еще в те времена, когда никаких инков и в помине не было, а прекрасным миром правили справедливые божества. Вспыхнуло песенное поветрие – Таки Онкой.

Белые люди взъярились. То, что сперва казалось нелепым помешательством дикарей, стали назвать ужасным словом «идолопоклонство». Христиане считали пробуждение духов уака отвратительным колдовством. Что им было до чувств народа! Немедля искоренить богомерзкую ворожбу, и дело с концом. Песенное поветрие – та же чума. Мало того что индейцы не желали принимать истинную веру, так еще вздумали вернуться к культам, которые запретили еще инки. Только лукавый мог нашептать им эту опасную чушь. Начались беспощадные преследования.

Священник-доминиканец Кристобаль де Альборнос^[41] развязал войну не на жизнь, а на смерть, преследуя и уничтожая шаманов, прорицателей и вождей-курака. Хуана Чокне поймали, вместе с другими обвиняемыми увезли в Куско и пытали на «кобыле». Прорицатели не выдержали истязаний, отреклись от правды, покаялись и запросили пощады. Многих приговорили к пожизненным работам на строительстве церквей и подвергли унизительным наказаниям: вывалянных в смоле и перьях, обритых наголо, их водили по улицам на всеобщую потеху. Тысячам запуганных индейцев строго-настрого запретили любые ритуалы, связанные с культом уака. Христианский бог победил и установил свои несправедливые законы. Но не навсегда, нет. Хосе Яру верил, что духи уака не сдались, а лишь притаились в засаде. Чем беспощаднее жестокость завоевателей, тем страшнее будет кара. Каждый индеец, живущий в вице-королевстве Перу, вел тайные беседы с незримыми божествами, за немудрящей внешностью которых таилась магическая сила. На побережье, в долинах, на горах и плоскогорьях зрело сокрушительное восстание. Хранитель счастливо избежал хитроумных ловушек, расставленных борцами с идолопоклонством там, в Куско. Нет, не зря ему подвернулась возможность отправиться с караваном на юг и продолжить семейную войну – войну индейского рода против рода заморских завоевателей.

51

Франсиско приснился тяжелый сон. По двору доминиканского монастыря Кордовы бродили монахи. Сантьяго де ла Крус протянул юноше цепь для бичевания, Франсиско взял ее, но цепь тотчас же превратилась в острый ланцет которым он вскрыл вену хрипящему брату Бартоломе. Кто-то завопил: «Брат Бартоломе умер! Умер!» Чудовищных размеров кот вперил в обидчика свои горящие желтые глаза, зашипел, ощерился и весь подобрался для прыжка. Франсиско затрясся и проговорил: «Я не виноват». Тут появилась донья Урсула и толстой ручищей стала гладить его по затылку. Франсиско вздрогнул и проснулся. Вокруг, в общей спальне постоялого двора, спали другие мужчины. Кто-то храпел, кто-то кашлял, кто-то пускал ветры. Было свежо, но дух стоял тяжелый. За узким оконцем брезжил рассвет. Видимо, Франсиско пробудился лишь наполовину: перед глазами всплыло бархатное личико Вавилонии, снова захотелось ласкать девицу, обладать ее телом. Он протер глаза и, пытаясь утихомирить восставшую плоть, сел на постели и мрачно огляделся.

– Надо исповедаться, – решил Франсиско, встал, оправил рубаху и перепоясался. – Причем немедленно.

Дверь заскрипела, и Лоренсо сонным голосом спросил:

– Куда это ты?

– Так, никуда. Скоро вернусь.

Он умылся дождевой водой из лохани и зашагал по улицам, на которых даже в этот ранний час бурлил водоворот суетной алчности. Потоси был одновременно и Содомом, и Гоморрой, и Ниневией. Чернокожие слуги давно взялись за работу, чиновников и энкомендеро ждали экипажи. Заря золотила закопченные стены домов, а холодный секущий ветер гонял под ногами мелкие камешки.

Франсиско зашел в первую попавшуюся церковь. Тут все дышало покоем, пахло ладаном. Божий дом сулил защиту и утешение. Юноша опустился на колени и осенил себя крестным знамением. Перед алтарем, сиявшим серебром и золотом, стояла богато изукрашенная дарохранительница. Напротив тянулись ряды скамеек из красного дерева, амвон поражал своими размерами. Внутри храм выглядел куда роскошнее, чем снаружи. Расписной наборный потолок был сделан без единого гвоздя, совсем как знаменитые повозки с каретной мануфактуры в Ибатине.

Франсиско прочел «Отче наш» и нашел глазами исповедальню. Какая-то женщина стояла возле нее на коленях и рыдала, а священник, невидимый за занавешенным оконцем, снимал с заблудшей души бремя прегрешений во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Вот наконец прихожанка перекрестилась и встала, а юноша, погруженный в свои думы, поспешил на ее место, чтобы услышать наставления падре и облегчить сердце. Опустив голову, он тоже хотел преклонить колени, как вдруг не из исповедальни, а сзади, прямо за спиной, раздался резкий и властный голос:

– Франсиско Мальдонадо да Сильва!

Оклик обрушился на Франсиско, точно пума на спину жертвы. Он обернулся и в полумраке увидел знакомую приземистую фигуру.

– Брат Антонио Луке!

Грозный настоятель мерседариев Ибатина, споспешник инквизиции, вперил в него ледяной взгляд.

– Как вы меня узнали… – с вымученной улыбкой, заикаясь, пробормотал юноша.

– Ты вылитый отец.

– Борода, правда, еще не отросла. – Франсиско поморщился и провел рукой по подбородку. Встреча всколыхнула в нем противоречивые чувства.

– И что ты здесь забыл? – бесцеремонно осведомился монах.

– Вот, пришел исповедаться.

– Это я и сам вижу. В Потоси что тебе понадобилось?

– Я тут проездом.

– В Лиму торопишься?

– Да.

– Отца хочешь разыскать?

– Да.

Суровый священник сунул руки в широкие рукава облачения. На лице его читалось все что угодно, только не дружелюбие. Он окинул Франсиско глазами – от рыжеватой шевелюры до стоптанных сапог. Эти пытливые взгляды всегда приводили в замешательство собеседников, особенно тех, кто отличался высоким ростом. Монах выдержал паузу, а потом прошипел ядовито и так тихо, что юноше пришлось нагнуться:

– Я наслышан о твоих планах. В Лиме ты встретишься и с отцом, и с трибуналом инквизиции.

Тут он опять замолчал. В церкви было холодно, однако молодого человека прошиб пот.

– Лучше бы тебе оставаться в Кордове, в монастыре.

– Но я хочу выучиться на врача, – возразил Франсиско, и голос отчего-то сорвался на фальцет.

Брат Антонио Луке сдвинул брови.

– Пойдешь, значит, по стопам родителя.

– Он не единственный врач на свете, – Франсиско кашлянул.

– Да, по стопам родителя, – повторил монах и сделался мрачнее тучи. – И не только в смысле профессии… Иудействуешь, а?

Внезапное обвинение прозвучало как оплеуха. Франсиско замотал головой – он просто не знал, что ответить на это незаслуженное обвинение.

– Я… пришел исповедаться. И я добрый католик. За что вы меня так?

– Тебе нельзя исповедоваться.

– Что вы сказали?

– Нельзя тебе исповедоваться, и все. Ты нечист.

Уж не пронюхал ли строгий монах, что они с Лоренсо ходили в публичный дом?

– Так вот я и пришел очиститься через святое таинство исповеди! – воскликнул Франсиско.

– Не дела твои нечисты, а кровь!

Еще одна оплеуха, куда сокрушительнее первой.

– Понял меня? Ты – сын нового христианина, – отрезал Антонио Луке. – А значит, от рождения замаран иудейством.

– Но моя мать была исконной христианкой! – возразил Франсиско.

– Была… Значит, она умерла, – продолжал монах глухим голосом, полным презрения. – И ты не остался там, у ее могилы. Отправился к отцу, которого осудила инквизиция.

– Я христианин. Я и конфирмацию прошел, ибо верую в Господа нашего Иисуса Христа, в Пресвятую Богородицу, во всех святых и в жизнь вечную. Так не закрывайте мне пути к спасению! Я рожден христианином, им и останусь, – задыхаясь, бормотал Франсиско пересохшими губами.

– Люди, в чьих жилах течет проклятая кровь, – такие как ты, твой отец и твой брат, – должны каяться и совершать куда больше добрых дел, чем те, чье родословие не запятнано. И потом, покинув монастырь, ты дал понять, что не готов к жертвенному служению. Так что у меня имеются серьезные основания тебе не доверять. Не допущу тебя к святому таинству исповеди, если ради собственного же блага не откроешь мне свои намерения – все до единого.

Франсиско стиснул пальцы, не зная, как вести себя с человеком, который бессовестно превышал собственные полномочия. Брат Антонио не мог лишить его права на божественное прощение, но мог нарушить планы, оболгать, удержать в Потоси, силком отправить в Ибатин или назад в Кордову. Оставалось лишь покориться.

52

Франсиско все же удалось исповедаться. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа падре отпустил ему грех блудодеяния, наложив молитвенную епитимью, которая была юноше не в тягость, а в радость. Сладостной музыкой прозвучали слова: «Ступай и больше не греши».

Однако воспоминание о брате Антонио Луке занозой засело в сердце. В стальном взгляде монаха читалось глубокое презрение ко всему их роду. Франсиско недоумевал, какие такие подвиги надобно совершить, дабы Господь и Господни слуги наконец-то смилостивились и перестали напоминать о его происхождении. Или суровый мерседарий вечно собирается ходить за ним по пятам, не давая забыть, что он всего лишь жалкая тварь? Здесь, в Потоси, подкараулил, так может и в Лиме настигнуть. Снова будет сверлить глазами, снова будет унижать.

Юноша рассказал о неприятной встрече Севилье, и тот спокойно ответил, что не следует огорчаться из-за поведения Антонио Луке и иже с ним: все они фанатики, изуверы, глухие к голосу разума. Его супруга, красавица с прекрасным именем Мария Элена, не раз испытала на себе подобное обращение. Так Франсиско узнал, что жена Севильи – тоже из новых христиан и выбрала его себе в мужья, чтобы тайно хранить веру предков. А девочки пока слишком малы, они еще не ведают о двойной жизни родителей, чреватой многими бедами.

Шумный город Потоси остался позади. Франсиско и Хосе Игнасио ехали на мулах, а между ними, точно рыцарь в сопровождении оруженосцев, гордо восседал на коне Лоренсо. Его-то сомнения не терзали: кровь в жилах текла голубая, происхождение было безупречным. Единственное, что требовалось, – это закалиться для грядущих подвигов да еще как следует поразвлечься на термальных источниках Чукисаки.

Носильщики из племени луле шагали босиком рядом с вьючной скотиной или бежали трусцой, если мулы пускались рысью. Христианский бог запечатал индейцам уста, а потому они взывали к своим богам молча. Но чутко прислушивались к приказам хозяев, поскольку повиновение гарантировало им кусок хлеба. Хосе Яру не общался с остальными, ибо никогда не был охотником до болтовни, да и покорность его возмущала. Под жалкими лохмотьями лелеял он уака, чтобы передать его в Куско вождю-курака по имени Матео Пома. Камень, заботливо обернутый шерстью, согревал душу, а телу придавал невероятную силу. Вот-вот очнутся ото сна любимые древние божества, иначе откуда эта бодрость, крепкий сон и хороший аппетит? Почему руки перебрасывают грузы, как пушинки, и играючи справляются с мулами, а ноги без устали несут его по дороге среди зубчатых вершин, которые скоро будут принадлежать тем, кто родился на их склонах?

53

Пройдя лиг двадцать пять, путешественники прибыли в маленький город Чукисака. Лоренсо непременно захотел остановиться в гостинице при знаменитых купальнях, где имелись и стойла, и вдоволь соломы, и хорошо освещенные комнаты с кроватями.

Удивительным образом горячие воды, вытекавшие из глубин преисподней, обладали благотворными свойствами: избавляли от ревматизма, подагры и астмы, от ожирения, воспаления кишок и прыщей. Поток женщин и мужчин, жаждавших исцеления, не иссякал никогда. Много страждущих прибывало из Потоси, но также из Ла-Платы, из Оруро и из Ла-Паса. Караваны, перевозившие торговцев, солдат, да и просто бездельников по бескрайнему плоскогорью, непременно останавливались возле чудодейственных источников.

Купальни располагались в просторных каменных залах. При свете чадящих факелов гости, облаченные в простую одежду, которую не жалко испортить, спускались по широким ступеням в сернистую воду За завесой пара лиц было не разглядеть. И больные, и здоровые тут же начинали постанывать от наслаждения. Горячий влажный воздух прочищал грудь и умягчал кожу. Мышцы блаженно расправлялись.