Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Франсиско слушал, раскрыв рот, и пытался вникнуть в смысл этого странного спора. За словами друзей явно угадывались и страх, и боль.

– Я придерживаюсь иного мнения, – продолжал Хосе Игнасио Севилья. – Можно сказать, прямо противоположного, а потому еще до отъезда начал писать десятую главу своей хроники.

– Поздравляю! – язвительно произнес Диего Лопес. – Надеюсь, эта хроника не навлечет на тебя беду.

– Все, что с нами происходит, – обратился Хосе Игнасио к Франсиско, – следует увековечивать. Работая над хроникой, я стал изучать историю, одну из древнейших наук, для которой греки даже назначили особую музу-покровительницу. История полна величия и достоинства. Я ее обожаю.

– История – всего лишь никчемное бремя. Хуже того: бремя губительное, – проворчал Лопес.

Друзья вернулись в костру, достали ножи, отрезали по хорошему куску мяса, взяли целую ковригу хлеба, флягу вина и удалились в тень раскидистого дерева.

42

Франсиско был в полном замешательстве: он почувствовал, что его затягивает в воронку времени. Восемнадцатилетний юноша внезапно ощутил себя древним старцем. Когда-то давным-давно в апельсиновом саду он слышал рассказы об арабской книге под названием «Тысяча и одна ночь», состоявшей из сказок, которые какая-то женщина на протяжении тысячи ночей рассказывала халифу. Хосе Игнасио Севилья и Диего Лопес де Лисбоа делали нечто подобное: две недели вместо того, чтобы наслаждаться сиестой, они рассуждали и спорили об удивительных событиях, о своих душевных ранах, о скрытой гордости, о затаенных страхах. Друзья говорили, а Франсиско, точно тот счастливчик-халиф, завороженно слушал. Оба принадлежали к неприметному сообществу вечных беглецов, в чьих жилах текла грязная кровь, а таким людям непросто найти место под солнцем. Приходилось не только изображать добрых католиков, но и каленым железом выжигать из себя родовую скверну. Так что же это за скверна такая?

Севилья и Лопес знали ответ на вопрос.

– Мы ведь не просто испанцы, мы испанские иудеи. А слово «иудей» – это позорное клеймо, – отрезал Лопес.

Франсиско захлестнули чувства, переполнявшие и его новых знакомых, ненависть, любовь, вина. Испанские иудеи, к которым он и сам принадлежал, были вне закона. Юноша слушал и впитывал их историю, печальнейшую из печальных. Хосе Игнасио Севилья, несмотря ни на что, ее обожал, а Диего Лопес ненавидел.

Возможно, евреи приплыли на Пиренейский полуостров еще во времена царя Соломона и, ступив на незнакомые берега, нарекли их именем Сфарад. На древнееврейском это означало не то «земля на краю света», не то «земля кроликов»^[28]. Там они посадили библейские растения: лозу, маслину, смоковницу и гранат. Эта страна напоминала переселенцам далекую родину, память о которой жила в их сердцах: реки были похожи на Иордан, горы – на заснеженную вершину Хермона, выжженные равнины – на пустыни, где искали уединения пророки. С местными жителями они не враждовали никогда, даже с приходом христианства: молитвы об урожае, что на иврите, что на латыни, оказывали одинаково благотворное действие. Конец благоденствию положил Третий Толедский собор^[29], с которого и начались гонения на евреев: им запретили занимать государственные должности, петь псалмы на похоронах и жениться на христианках. Детей от смешанных браков в обязательном порядке следовало крестить.

Однако же предписания эти исполнялись не слишком усердно: веротерпимость народа превалировала над суровостью священнослужителей. А вестготские короли поступали как кому вздумается – то благоволили, то преследовали. Один из них, например, даже объявил рабами всех евреев, не пожелавших принять христианство…^[30]

В 711 году немногочисленный отряд арабских воинов пересек Гибралтарский пролив, и вскоре почти весь полуостров оказался во власти могущественного Кордовского халифата, столица которого расцвела пышным цветом. Ко двору съезжались философы, поэты, врачи и математики; зазеленели чудесные сады с водоемами, выросли дворцы, где журчали фонтаны. Целых три века представители разных религий жили в мире и согласии. Тогда-то и появились в стране первые еврейские вельможи.

– Еврейские вельможи? – поперхнулся Франсиско.

Первого вельможу-иудея звали Хасдай. Многие семейства утверждали, будто ведут свой род именно от него, в том числе и семейство Сильва, также происходившее из Кордовы (Франсиско тут же вспомнил историю железного ключа). Великий Хасдай жил в десятом веке. Он владел ивритом, арабским и латынью, был врачом и дипломатом. Король Германии говорил, что никогда не встречал такого проницательного человека, император Византии слал ему ценные подарки, в том числе уникальный трактат Диоскорида, который цитирует Плиний и который лег в основу фармакологии. Когда Хасдай перевел этот труд на арабский, по всему халифату началось изучение свойств лекарственных растений. Кроме того, благодаря связям с Византией он сделал важнейшее открытие: оказывается, на востоке обитали хазары, народ, исповедовавший иудейство и имевший собственное государство – первое независимое государство со времен разрушения Иерусалима римскими легионами. Значит, над Израилем вовсе не тяготеет рок вечного рассеяния! Со своими посланцами Хасдай отправил в Хазарию письмо, и после долгих перипетий оно все-таки попало в руки царя Иосифа^[31].

Франсиско захотел послушать этот удивительный рассказ еще раз, ибо не верил своим ушам.

Позже, когда Кордовский халифат распался на множество мелких эмиратов, на смену Хасдаю пришел другой светоч разума: Самуэль ѓа-Нагид, что означает «предводитель». Он также родился в Кордове, так что, возможно, семейство Сильва ведет родословную и от него. Ѓа-Нагид был знатоком математики и философии, говорил и писал на семи языках. Визирь Гранады прибегал к его услугам и в конце концов взял в советники, а позже, на смертном одре, передал ему свою должность. Не бывало еще, чтобы еврей достиг таких высот во дворце Альгамбры. Ѓа-Нагид правил тридцать лет, собрал за это время огромную библиотеку и основал школу.

«Так вот откуда у нас с папой эта страсть к учебе и чтению!» – подумал Франсиско. Ѓа-Нагид писал стихи, трактаты, а также увековечил свое имя в камне, подсказав эмиру идею украсить фигурами двенадцати львов фонтан знаменитого Львиного дворика, настоящей жемчужины в сердце Альгамбры.

Из Кордовы, родного города семьи да Сильва, происходил еще один вельможа, облагодетельствовавший не только государство, которому служил, но и все человечество: Маймонид. Он был величайшим философом того времени, перед ним склонялись даже знаменитые богословы. Эти слова громом отдались в ушах Франсиско:

– Еврей, перед которым склонялись знаменитые богословы!

Его величали Aquila magna, Doctor fldelis, а также Gloria orientis et lux occidentis^[32]. Он оказал большое влияние на Фому Аквинского, автора «Суммы теологии». Маймонид прославился как великий врач, лечил самого Саладина, давал советы Ричарду Львиное Сердце и получил приглашение поступить к нему на службу. То были удивительные времена. Но увы, орды религиозных фанатиков воспользовались расколом между эмиратами. Некий одержимый проповедник объявил, что иудеи, дескать, поклялись Магомету обратиться в ислам, если по прошествии пяти веков после Хиджры не явится Мессия, и потребовал немедленного исполнения клятвы, данной их предками. Мусульмане стали враждебно относиться к евреям, несмотря на все успехи, достигнутые за многие десятилетия мирного сосуществования. Но что же тем временем происходило на севере Испании, в христианских королевствах?

– Когда начались мусульманские гонения, евреи переселились в северную часть полуострова, откуда когда-то бежали.

– Нигде не сыскать нам надежного убежища, – вздохнул Диего Лопес, и взгляд его круглых глаз затуманился грустью. – Все они временны и, что хуже всего, дарят лишь иллюзию безопасности. А потому существует только один выход: перестать прятаться.

Севилья и Франсиско поняли, куда он клонит, и не удивились, услышав полные боли слова:

– Да, перестать прятаться. – Лопес кашлянул. – Иначе говоря, перестать быть иудеями. Окончательно и бесповоротно.

43

Караван меж тем двигался на север, миновал Сантьяго дель-Эстеро и подошел к прекрасному Ибатину. Франсиско вспомнил знакомую дорогу, которая девять лет назад так утомила его, счастливого и безмятежного ребенка.

Юноша посмотрел на дочерей Севильи, дремавших в объятиях молодой матери: такие же счастливые и беспечные дети. До поры до времени. Они пока не ведают, что их отец – тайный иудей, что в любой момент его могут схватить и сжечь живьем. И тогда прощай спокойная, сытая жизнь, потому что инквизиция оберет семью до нитки.

Франсиско глубоко вздохнул, пытаясь отогнать тяжелые думы. Справедливо ли приносить счастье семьи в жертву своей истине? Ведь его отец не признался невесте, что иудействует. А если бы признался, Альдонса, вероятно, ответила бы отказом, и ему пришлось бы в одиночестве есть горький хлеб изгоя.

И брак Севильи, и брак его родителей парадоксальным образом были смешанными, ибо новый христианин женился на исконной христианке. В обоих случаях только супруг знал всю правду, супруга же пребывала в неведении или закрывала глаза на очевидные факты, надеясь, что как-нибудь обойдется, однако связывала свою жизнь совсем не с тем человеком, что стоял вместе с ней у алтаря. Под маской христианина скрывался иудей.

Но где же выход? Диего Лопес устал от страданий и выбрал единственный, но тяжкий путь: «Перестать быть иудеем. Окончательно и бесповоротно». Франсиско подумал, что, если бы отец поступил так же, когда сошел с корабля на берег другого континента, ложные верования остались бы в прошлом и его бы не арестовали. Дети бы не осиротели, и Альдонса, скорее всего, не умерла бы во цвете лет. Семья жила бы припеваючи, и черная тень брата Бартоломе не легла бы на порог их дома. А он, Франсиско, не ехал бы сейчас в Лиму.

Помнится, дон Диего, устроив всем на удивление академию в апельсиновом саду, утверждал, что знание есть сила. Он действительно был очень образованным и прочел больше книг, чем многие записные грамотеи вице-королевства. Но разве помогли ему эти хваленые знания в момент ареста? Никому до них и дела не было.

И тут перед мысленным взором Франсиско встал лик Христа. Юноша привалился спиной к боковине повозки и принялся тихонько бормотать отрывки из катехизиса. Какая-то мысль смутно маячила в мозгу, заглушенная наплывшими образами и воспоминаниями. Да вот же: сходство между его папой и Иисусом! Иисус был Богом, но римские солдаты Ему не верили и в насмешку просили явить свою силу. Однако Он молчал, сносил побои, тычки и оскорбления, вел себя как простой слабый человек. А ведь мог бы испепелить обидчиков молнией, как мог разрушить и в три дня воздвигнуть Храм. Отчего бы Ему не рассеять одним мановением руки палачей, которые упивались немощью арестованного и безнаказанной жестокостью, не ведая, что за слабостью кроется безграничная мощь? Не ведая, что именно страдания делают Сына угодным в глазах Отца.

Франсиско закрыл лицо руками, а потом забился в дальний угол повозки, подальше от чужих глаз. Как же люди слепы! Возможно, многовековые мучения еврейского народа и есть залог его скрытого величия, его бессмертия? Быть может, в иудейской вере и находят живое воплощение страсти Христа? В полном смятении юноша замотал головой.

44

Индеец Хосе Яру, которого Хосе Игнасио Севилья нанял в Куско давно, еще до отъезда в Буэнос-Айрес, вел себя как и прочие носильщики, однако в его лице и повадках было нечто странное. Подобно другим носильщикам, он отличался послушанием, немногословностью, но умел двигаться бесшумно, точно привидение. Мог, например, пристроиться у человека за спиной и часами незаметно следовать за ним, а то и вовсе исчезать на время. Однажды Хосе Яру отстал от каравана, но таинственным образом объявился на следующей почтовой станции. На все расспросы он только мычал или отвечал так невразумительно, что отпадало всякое желание спрашивать. На лице его читалась постоянная настороженность, скрываемая под маской непрошибаемой тупости.

Носильщики-индейцы считались свободными людьми, хотя обращались с ними не лучше, чем с чернокожими рабами, и за гроши заставляли делать самую тяжелую работу. Хосе Яру шел за караваном пешком, спал на земле и старался держаться подальше и от испанцев, и от негров. Крики и ругань его не обижали – а как еще могут приказывать господа?

Он был родом с высокогорий Куско. Там, в поднебесье, когда-то царили инки. Куско был столицей их обширной империи, магическим центром земель, позднее присоединенных к вице-королевству Перу. Великий Инка считался сыном Солнца, а потому смотреть ему, светоносному, в лицо запрещалось. Правление его оказалось недолгим, но бурным. При одном только упоминании о могущественном властителе индейцев охватывала дрожь. Впрочем, если у Хосе Яру спрашивали, что он думает об исчезнувшей империи, о ее народе и обычаях, носильщик неизменно отвечал: «Я не думаю».

Севилья знал, что один из братьев Хосе Яру был талантливым художником и расписывал церкви, красочно изображая иудеев, истязающих Иисуса Христа. Правда, на мучителях почему-то были испанские одежды, а у некоторых на груди даже красовались золотые кресты. Кроме того, тетку носильщика судили за ведовство: якобы она хранила в тайнике фигурки уака и канопа^[33], которых поила чичей и кормила кукурузной мукой.

Усердный и исполнительный Хосе Яру работал на Хосе Игнасио Севилью в торговом квартале города, таскал тюки с товарами из лавки в лавку. Так они и познакомились. Когда хозяин собрался возвращаться в Буэнос-Айрес, индеец подошел к нему, набычился, сложил руки на животе и забубнил: заберите да заберите меня с собой.

– Зачем? – удивился Севилья.

– Затем, что у меня семейная война.

– Удрать хочешь?

– У меня семейная война.

Больше ничего Севилье из Хосе Яру вытянуть не удалось. Что еще за семейная война? Родня прохода не дает? Тесть взъелся? Шурин хочет прирезать? Или хитрец тайно завел вторую жену? Почему-то же ему приспичило бежать… Испанцу стало жаль его, да и дармового помощника заполучить хотелось. Конечно, с беглецом связываться небезопасно, но в конце концов, главное, что религия тут была ни при чем, а кража, убийство или прелюбодеяние – это дела частные. Родной брат Хосе Яру и вовсе считался собственностью церкви, а про тетку-колдунью все давно и забыть успели.

Севилья тряс упрямца и так, и эдак, но ничего не вытряс и согласился.

Хосе Яру носил не снимая кожаные браслеты, а по временам затягивал какие-то заунывные напевы, похожие на бесконечные извилистые тропки в горах.

– Скучаю по вершинам, – оправдывался он.

На стоянках остальные индейцы обступали певца плотным кольцом и молча слушали. Хотя с виду носильщик Севильи был как все, чувствовалось в нем что-то притягательное, особенное, внятное лишь братьям по крови.

45

Диего Лопес де Лисбоа ехал в другой повозке, но без семьи. У него было четверо талантливых сыновей, один из которых, Антонио, смолоду проявлял разносторонние способности.

– Нет, я не могу сердиться на Антонио, – вздыхал Диего Лопес, беседуя с Франсиско. – Ведь мальчик выбрал мой же путь, только пошел куда дальше: утверждает, что никакой он не Лопес и тем паче не де Лисбоа, и не желает быть евреем. Отвергает наследие предков, но парадоксальным образом принимает его, ведь я тоже его предок, и мое единственное наследие – это решимость порвать с бременем еврейства. Бедняжка так увлекся, что даже выдумал себе новую биографию и всем рассказывает, будто появился на свет в Вальядолиде, хотя сроду там не бывал. За что мне ругать сына? Его жизнь станет куда безопаснее и спокойнее моей, поскольку я все-таки ношу в себе эту проклятую сущность, и исправит меня только могила. Почему Диего Нуньес да Сильва сейчас гремит цепями в Лиме? А потому, что его иудейское нутро не укрылось от зорких глаз инквизиции. Я же тебе говорил, что познакомился с твоим отцом в Лиссабоне? Мы были молоды и сумели ускользнуть от преследователей. Нас объединял страх. А позднее объединило и недоверие к переменчивым монархам, которые то сулили мир, то загорались непримиримой ненавистью. Когда в 1492 году Фердинанд и Изабелла, августейшие супруги, подписали эдикт об изгнании евреев, – продолжал Лопес, – сто тысяч наших единоверцев бежали в Португалию, надеясь вскорости вернуться домой. Увы, напрасно. Как только дозволенные сроки пребывания истекли, многим пришлось сесть на корабли и отчалить навстречу новым невзгодам. Некоторых беглецов даже продали в рабство. А уж когда и в Португалии воцарилась инквизиция, стало ясно, что покоя ждать нечего. Тысячи гонимых пытались теперь вырваться из страны, которая поначалу казалась вполне гостеприимной.

Мы решили перебраться в Бразилию после того, как моих родителей сожгли на костре. Оставаться в городе было невозможно. Диего спас меня от верной смерти: я перестал есть и пить, потерял сон, метался в лихорадке и даже хотел руки на себя наложить, потому что перед глазами и днем и ночью стояли обугленные тела отца с матерью. Спустя несколько месяцев, совершенно ошалев от страха, мы отплыли за океан. Люди говорили, что там, на новом континенте, вдали от властей метрополии, нашли приют многие скитальцы. Появились свободные поселения, где дышалось легче, где можно было обо всем забыть. Начать жизнь сначала. Однако же, ступив на берег, мы поняли, что дела обстоят несколько иначе: заморская вольница вызвала интерес у инквизиции, и преследования не заставили себя ждать. Увы, Бразилия перестала быть землей обетованной. Диего, поразмыслив, решил двинуться на восток, к легендарной горе Потоси. Я же счел более разумным отправиться в Буэнос-Айрес. Город основали совсем недавно, и инквизиция до него еще не добралась.

Странное дело: твой отец, врач без всяких денежных амбиций, подался в места, где царила настоящая серебряная лихорадка. Я же, человек, знающий цену презренному металлу, выбрал Буэнос-Айрес, маленький портовый городишко. Из Потоси тезка переехал в Ибатин и начал практиковать. А я совершал частые вылазки в Кордову, торгуя фруктами, и году так в 1600-м прослышал, что именно туда, спасаясь от инквизиции, перебрался вместе с семьей и мой старый товарищ по несчастьям. Тебе, Франсиско, тогда исполнилось лет девять. Дела у меня пошли в гору. Я купил небольшой корабль, назвал его «Сан-Бенито»^[34] и стал возить муку в Бразилию, в Сан-Салвадор-да-Баия, а там загружал в трюм оливки, бумагу и вино. Члены тайной еврейской общины в Сан-Сальвадоре были надежными партнерами. Я нажил неплохой капитал и, желая навсегда обезопасить себя от преследований инквизиторов, решил купить свидетельство о чистоте крови. Кордова издавна славится мастерами подделывать всевозможные грамоты, их труд пользуется и спросом, и уважением. Сперва я не верил в успех, но потом сумел раздобыть документ высочайшего качества, прямо-таки реликвию, украшенную гербом, печатью и подписями именитых особ. Однако дом в Буэнос-Айресе все же пришлось продать: порт быстро рос, и туда стягивалось все больше евреев, бежавших из Бразилии. Я обосновался в Кордове, и благодаря общительности, предприимчивости и деньгам меня вскоре избрали в городской совет. Вот тогда-то мне и пришла на ум печальная мысль: к чему тайно лелеять веру предков? Родителей ею не воскресишь, а на детей беду навлечь можно. С виду я добрый католик: ношу на груди серебряную цепь с тяжелым крестом, аккуратно хожу к мессе, исповедуюсь. К внешности не придерешься, осталось исправить нутро, тоску излечить. Я устал бегать. Если бы мог, начал бы изучать теологию и сделался бы священником, как, например, Пабло де Сантамария, который был раввином, а превратился в ярого поборника христианства. Кому теперь нужны иудейские мученики? Людей они больше не интересуют, да и Богу без надобности. Так что толку во всем этом нет никакого.

46

А Севилья продолжал рассказывать смятенному Франсиско историю испанских евреев. Суровые христианские королевства на севере полуострова поначалу приняли иудеев, бежавших с юга от мусульманских гонений. Однако же между церковью и синагогой взаимной симпатии не возникло. Церкви нужно было крепить свое единство, а соседство с избранным народом подрывало устойчивость некоторых традиций. И тогда получили распространение опасные словесные поединки: богословские диспуты. На самом деле христиане не столько хотели убедить в своей правоте иудеев (в конце концов, они всегда могли силой крестить иноверцев), сколько утвердиться в ней сами. Дабы найти истину, выдающихся представителей обеих религий приглашали участвовать в диспутах. Но если христианам не хватало аргументов, в еврейских кварталах начинались погромы.

Один из выдающихся иудейских полемистов появился на свет в Андалусии и, по его собственным словам, вел родословную от легендарного Хасдая, блистательного Самуэля ѓа-Нагида и прочих семейств Кордовы, породивших замечательных ученых и поэтов. Звали его Элиас ѓа-Сефер, в переводе с иврита Элиас Книга, но, разумеется, не просто книга, а Писание. Возможно, позднее прозвание Сефер превратилось в фамилию Сильва – так, по крайней мере, утверждают некоторые ее носители. Диспут проходил в Кастилии, в присутствии принцев, вельмож и рыцарей, и был обставлен с большой помпой. Церковь представляли епископ, главы монашеских орденов, доктора богословия и прочие мудрецы. Перед ѓа-Сефером положили Библию и позволили заглядывать в нее в случае необходимости, однако же он удивил слушателей, цитируя по памяти длиннейшие фрагменты священных текстов. Начался религиозный спор, больше походивший на схватку. Обе стороны блистали красноречием, и первый раунд завершился без объявления победителя, а во втором и третьем чаша весов начала склоняться на сторону христиан, забросавших оппонента неожиданными аргументами. В знак ликования рыцари забарабанили по щитам. Но в четвертом раунде их ждал сюрприз: Элиас, начавший было сдавать позиции, вдруг выдвинул несколько неопровержимых доводов, которые разили противников, точно ядра катапульты. Рыцари перестали колотить по щитам и потянулись к шпагам. Пятый раунд не принес победы ни одной из сторон, а шестой закончился триумфом ѓа-Сефера. Король что-то тихо спросил у епископа. Хотели уже начать седьмой раунд, однако монарх объявил диспут закрытым и пожелал поощрить участников за их превеликое усердие. Он пояснил, что присутствующие собрались не на судилище, а на спор и что, хотя христианские догматы не подлежат сомнению, иудейский полемист достоин награды, как и все остальные. Вручая Элиасу ѓа-Сеферу богато изукрашенный ларец, король произнес: «Жаль, что ты не выступаешь на стороне Христа». Слова эти были дороже любых даров. Но на следующий день иудеям пришлось оплакивать славного мудреца: его зарезали на пороге собственного дома.

– И все же, вопреки всем потрясениям, альхамы^[35] дали миру не меньше блестящих астрономов, математиков, поэтов и врачей, чем в свое время подарили ему мусульманские эмираты на юге полуострова, – продолжал свой рассказ Севилья. Правда, некоторым светилам, достигшим небывалых высот, суждено было закатиться. Например, Самуил ѓа-Леви Абулафия, советник Педро Жестокого, короля Кастилии, равный славой самому Хасдаю. Об этом удивительном человеке евреи до сих пор говорят кто с восторгом, кто с содроганием, а некоторые вообще предпочли бы похоронить всякую память о нем, словно такого человека и на свете не было. Абулафия ухитрился привести в порядок расстроенные финансы королевства и завоевал благорасположение многих вельмож. На его средства в Толедо построили знаменитую синагогу дель Трансито, существующую и по сей день. На ее стенах еще можно различить надписи на иврите. Жил Абулафия в роскошном особняке, прозванном Дворцом Иудея. Однако политические интриги подорвали его авторитет. Верность талантливого казначея своему королю вызывала не только восхищение, но и ненависть: враги срывали ее на жителях еврейских кварталов, устраивая погромы, во время одного из которых погибло тысяча двести человек, в том числе и малые дети. В конце концов злопыхатели взяли верх, оговорили преданного советника, и король приказал заточить его в темницу и подвергнуть пыткам. Палачи вдоволь потешились, измываясь над опальным вельможей, и замучили несчастного до смерти.

Тем не менее этот эпизод истории, и без того полной драматических событий, не следует считать показательным. Со времен правления вестготских монархов народ был более склонен к веротерпимости, нежели к отвержению. Антиеврейские настроения укоренились на Пиренейском полуострове гораздо позже, чем в других частях Европы. Альхамы пользовались автономией, и документы тех времен свидетельствуют об их процветании. Развитие философии и духовного мышления привело к созданию удивительных произведений: именно в христианской Испании увидела свет книга, вызывающая у людей самые противоречивые чувства, – Зоѓар, или Книга сияния, сердце Каббалы.

– Ты когда-нибудь слышал о каббалистах, Франсиско?

Да, слышал: в тот памятный день, когда старший брат Диего сильно поранил ногу и отец, сидя у его постели, открыл сыну ошеломительную правду. На стержне испанского ключа виднелась гравировка, но не три лепестка и не три языка пламени, а первая буква слова «Шем», что означает «Имя». Каббалисты считают, что Имя обладает огромной силой, и верят, что с помощью букв можно проникнуть в тайны бытия.

В четырнадцатом столетии («Не так уж и давно, если учесть, что испанские евреи – народ с многовековой историей», – отметил Севилья) нетерпимость окончательно завладела сердцами христиан. Победу одержали безжалостные религиозные фанатики. Если вспыхивала эпидемия, вину сваливали на иудеев. Но зачастую сброд врывался в альхамы без всяких видимых причин, и начиналась беспощадная бойня, сопровождавшаяся грабежами. Появились монахи, которые проповедовали истребление иноверцев, иногда сами вели за собой толпу, подстрекая разорять синагоги, и оскверняли столы для чтения Торы, водружая на них статуи святых. Насильственные крещения воспринимались евреями как тяжкое оскорбление. Однако некоторые новообращенные настолько устрашились, что сами превратились в безжалостных гонителей, чтобы стереть всякую память о собственном происхождении. Яркий пример тому – бывший раввин Пабло де Сантамария; это им так восхищается Диего Лопес де Лисбоа. Его настоящее имя было красноречивее некуда: Соломон ѓа-Леви – ведь фамилию Леви носят священнослужители, потомки библейского колена Левия. Новообращенный занялся усердным изучением теологии и добился немалых успехов: сперва стал архидиаконом и настоятелем собора Севильи, потом епископом Картахены, а в конце концов и вовсе архиепископом Бургоса. Там-то он и сочинил произведение огромной подрывной силы: Scrutinio Scripturarum – «Исследование Священного Писания». Его стали именовать Павлом Бургосским, а книгу использовали в качестве руководства, помогавшего сокрушать доводы иудейских полемистов во время религиозных диспутов.

– Между прочим, экземпляры этого сочинения имеются и в Буэнос-Айресе, и в Кордове, и в Сантьяго. И, разумеется, в Потоси, в Куско и в Лиме, – вмешался в разговор Лопес. – Это главное оружие в руках фамильяров и комиссаров инквизиции. Грозное оружие, да. – Тут он кашлянул, как делал всегда, если разговор касался болезненной темы.

В год, когда насильственные крещения приобрели массовый характер, разъяренные толпы ворвались в альхаму Севильи и умертвили четыре тысячи мужчин, женщин и детей. Синагоги были разрушены или превращены в церкви. Несколько месяцев спустя подожгли еврейский квартал в Кордове, и в огне погибли сотни человек. Затем волна насилия захлестнула прекрасный Толедо и перекинулась на другие города Кастилии, а также на Валенсию, Барселону, Жерону, Лериду^[36].

Франсиско завороженно слушал, впитывал, трепетал.

47

Внизу, в сырой долине, путники увидели красавицу Сальту, со всех сторон окруженную каналами, точно скромное подобие средневекового замка. Эрнандо де Лерма основал ее прямо на воде, подражая мексиканским ацтекам и пытаясь превзойти их градостроительное искусство. В окрестностях города там и сям были устроены загоны, битком набитые мулами на продажу.

Вот и все: дальше караван не пойдет. Волы могли тянуть тяжелые повозки только по равнине – от Буэнос-Айреса, возведенного в пампе, на берегу Ла-Платы, самой широкой реки в мире, и до Сальты, притулившейся у подножья Анд.

Лопес собирался остаться в Сальте, повидать своего знакомого поставщика, заключить заодно кое-какие сделки а после возвратиться в Кордову. Он подозвал Франсиско.

– Ну что же, давай прощаться. – Вздернутый нос торговца покраснел. – Может, когда-нибудь познакомишься с моим Антонио, если соберешься назад в Кордову.

– Или если он приедет в Лиму.

– А ты туда надолго?

– Я хочу выучиться на врача. А потом… Как Бог даст.

– Что-то подсказывает мне, что и Антонио потянет в Лиму, – проговорил Лопес, усевшись на один из своих тюков. – Обними за меня отца. – Тут он достал платок и принялся отирать пот со лба и затылка. – Расскажи о наших с тобой беседах и передай, что я с ним совершенно согласен.

Брови Франсиско изумленно поползли вверх.

– Да, согласен, – пояснил Лопес. – До меня дошли слухи, что мой тезка отрекся от иудейства. Окончательно и бесповоротно. И правильно сделал.

– Вы уверены?

– Инквизиторы наказали его не слишком строго. А такое бывает только с теми, кто искренне покаялся. Вот видишь? Столько мучений, и все впустую. Наша история закончилась, началась сплошная бойня.

– Разве история может закончиться?

– Богословы утверждают, что еврейский народ существовал и на самом деле был избран, но лишь для того, чтобы подготовить и возвестить явление Христа. Но теперь, когда это предназначение исполнено, истории конец. Наше дальнейшее существование оскорбляет божественный замысел.

– Но в действительности…

– Действительность, мальчик мой, подчиняется теологии, единственному источнику истины. – Тут Лопес снова вытер потный лоб и спрятал платок в карман. – Нет, я не понимаю упрямства Хосе Игнасио, ибо он выбрал путь, ведущий в никуда.

– Это не упрямство, – Севилья неожиданно возник у них за спиной. Во взгляде его читалась жалость. – Не упрямство, любезный друг, а убежденность.

– Так ты все слышал! – вскипел Лопес.

– Не все, успокойся. Лишь последнюю фразу. И потом, ты лишь повторил то, что твердил уже много раз, только сегодня это прозвучало очень уж высокопарно.

– Потому что я больше ни в чем не сомневаюсь.