Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Секретарь встает и почтительно кланяется. Тюремный смотритель тянет Франсиско за локоть, заставляет подняться. Звон цепей нарушает мрачную торжественность момента. Судьи останавливаются каждый у своего кресла, крестятся и молятся. Потом дружно садятся. Секретарь поворачивает голову налево, глаза за толстыми линзами очков впиваются в смотрителя. Тот смущается, отпускает руку арестанта и поспешно ретируется. Выходят и альгвасилы. В зале остаются только инквизиторы, секретарь и обвиняемый. Процесс начинается.

116

Франсиско никак не может справиться с мелкой дрожью во всем теле. Он так долго ждал этого момента, старался предугадать вопросы, обдумывал ответы – и что же?! В голове пусто. Видимо, его станут унижать, как унижали папу. Велят говорить правду, только правду, будут тщательно записывать каждое слово, а потом используют сказанное, чтобы сломить и растоптать. На память приходит совет отца: «Постарайся не повторить моего пути!» Нет, об отце сейчас лучше не думать, следует сосредоточиться на том, как выстоять перед холодной злобой инквизиторов. Но в сердце все же закрадывается досада: послушался бы – не звенел бы сейчас кандалами в зале суда. Хотя, в отличие от отца, Франсиско сам шагнул навстречу судьбе, взвалив на плечи сестры бремя тайны, которое та не в состоянии была нести. Сам решил положить конец двойной жизни и по дороге в Сантьяго не воспользовался возможностью бежать. Неизвестно еще, сдюжит ли он, простой человек из плоти и крови, сумеет ли доказать, что каждый имеет право придерживаться своей веры, что никакого преступления в этом нет. Ведь у инквизиторов в запасе предостаточно средств, чтобы обламывать упрямцев.

Один из судей протирает очки рукавом облачения, водружает их на нос, приглаживает тоненькие усики и приказывает секретарю объявить о начале заседания. Франсиско слушает и узнает, что сегодня пятница, двадцать третье июля 1627 года, и что судить его будут достопочтенные доктора права Хуан де Маньоска, Андрес Хуан Гайтам и Антонио Кастро дель Кастильо.

Андрес Хуан Гайтан, тот самый, что много лет назад приходил в университет Сан-Маркос и пел дифирамбы вице-королю, устремляет на подсудимого ледяной взор и бесстрастным голосом произносит:

– Франсиско Мальдонадо да Сильва, клянетесь ли вы говорить правду и только правду?

Франсиско не опускает глаз. Горящий взгляд священнослужителя и сумрачный взгляд измученного узника встречаются, скрещиваются, точно два клинка. Сталкиваются два диаметрально противоположных мировоззрения. Упрямый сторонник незыблемости догмата против не менее упрямого защитника свободы вероисповедания. Инквизитор ненавидит (и втайне боится) обвиняемого, обвиняемый боится (и втайне ненавидит) инквизитора. Оба готовы до конца отстаивать свою правду.

– Положите руку на распятие, – приказывает Гкйтан.

С того места, где стоит подсудимый, ему видны лишь головы судей, сидящих за массивным столом на высоком помосте. Головы без туловищ, обрамленные зелеными спинками кресел, зловещие, присыпанные сединой, как пеплом. Франсиско твердо держится на ногах, но внутренняя дрожь сотрясает каждую клеточку его тела.

– Сеньор, – отвечает он, глубоко вздохнув, – я ведь иудей,

– Представьте себе, нам это известно.

– А значит, я никак не могу клясться на распятии.

Секретарь, старательно записывающий каждое слово, дергает головой и ломает перо.

– Таков порядок! – раздраженно говорит инквизитор. – И его надо соблюдать.

– Да, я знаю.

– Так клянитесь!

– Поймите, это лишено всякого смысла.

– Вы еще будете нас учить, что лишено смысла, а что нет! – От столь вопиющей дерзости лицо инквизитора злобно кривится. – Сумасшедшим решили прикинуться?

– Нет, сеньор. Но моя клятва будет иметь силу, только если я произнесу ее согласно моей вере, моему закону.

– Для нас ваша вера и ваш закон ничего не значат.

– Для вас, но не для меня. Я иудей и могу поклясться лишь именем Господа Всемогущего, Творца неба и земли.

Секретарь торопливо записывает, но буквы пляшут, а строчки расползаются. Наборный потолок жалобно скрипит: плашки из ценной древесины никогда не слышали ничего подобного. Инквизиторы внешне невозмутимы, хотя сердца их готовы выскочить из груди. На помощь приходит выучка: нет, этот выродок ни в коем случае не должен заметить, что задел судей за живое.

– Уж не собираетесь ли вы навязывать нам свои законы? – Гайтан изо всех сил старается говорить ровным, бесцветным голосом. – Уверяю, на пользу вам это не пойдет.

– Если я поклянусь на распятии, то солгу.

Судьи переглядываются, перешептываются и, кажется, приходят к какому-то решению. Обвиняемый наблюдает, как они готовят подобающий ответ на чудовищное кощунство. Наконец Хуан де Маньоска обращается к секретарю:

– Подсудимый может клясться по-своему. Но непременно отметьте в протоколе его злостное неповиновение.

В зале раздаются слова дотоле неслыханной клятвы. Потолочные плашки скрежещут.

Начинается допрос. Франсиско Мальдонадо да Сильва отвечает охотно. Он так устал от двуличия, так рад сбросить маску, не страшась, не стыдясь и не предавая ни Господа, ни других, ни себя.

Инквизиторы впервые видят человека, который держится с такой дерзкой открытостью: не стремится ввести их в заблуждение. не отрицает тяжелейших обвинений, не боится наказания. А хуже всего то, что подсудимый, кажется, совершенно честен! Он спокойно подтверждает, что является иудеем, и произносит это омерзительное слово с какой-то извращенной гордостью. Иудеем были и его отец, судимый этим же трибуналом, и его дед, и все предки, в чьих жилах текла презренная кровь. Тем не менее мать обвиняемого происходила из старого христианского рода, жила и умерла убежденной католичкой. Крестили его в далеком Ибатине, а епископ Фернандо де Трехо-и-Санабрия конфирмировал в Кордове. Франсиско Мальдонадо да Сильва говорит, что еще в отрочестве получил серьезное религиозное образование и оставался христианином до восемнадцати лет, пока не встретился в Кальяо со своим отцом. Хотя сомнения смущали его душу и раньше, в годы тяжких испытаний, павших на семью, он исправно ходил к мессе, исповедовался, причащался, словом, делал все, что положено делать доброму католику. Но затем прочел сочинение крещеного еврея Пабло де Сантамарии Scrutinio Scripturarum. Эта лукавая книжица возмутила его до глубины души: диспут между молодым Павлом и дряхлым Савлом выглядел надуманным, лживым и представлял собой не триумф церкви, а сплошную подтасовку. Именно тогда он и обратился к отцу за наставлением в вере предков.

Андрес Хуан Гайтан и Антонио Кастро дель Кастильо ерзают в креслах за массивным столом, с трудом сохраняя невозмутимость. Слова обвиняемого жалят как пчелы. Хуан де Маньоска решает прервать его и велит доказать свое католическое воспитание: перекреститься, произнести основные молитвы и перечислить евангельские заповеди.

Франсиско растерянно умолкает. Что за нелепый экзамен? С какой стати качество его образования проверяют, давая задания, с которыми справится даже неграмотный крестьянин? Или судьи издеваются? Не верят в искренность показаний? Мелькает догадка: наверное, инквизиторы хотят убедиться, может ли иудей, не содрогаясь от отвращения, исполнять христианские обряды.

– Крестное знамение и католические молитвы не оскорбительны для Господа. – Франсиско крестится, читает молитвы и называет десять заповедей.

Инквизиторы смотрят и слушают, старательно изображая равнодушие. Секретарь пишет не разгибаясь. Он уже сломал три пера и взялся за четвертое.

– Продолжайте, – приказывает Маньоска.

Франсиско, так и не поняв, зачем инквизиторы заставили его повторять азбучные истины, облизывает пересохшие губы и продолжает свой рассказ, не скупясь на детали. Пусть они католики и у них своя правда, но у него – своя. Таясь и скрытничая, он чувствовал себя ущербным, однако теперь, наконец открывшись, вдруг расправляет плечи, ощущает, как по всему телу разливается блаженный покой. Речь заходит и о женитьбе на Исабель Отаньес, исконной христианке родом из Севильи. Франсиско подчеркивает это, чтобы суд не вздумал заподозрить супругу. У них подрастает дочь, и жена ждет второго ребенка. Арест мужа причинил несчастной невыносимые муки. Не могли бы достопочтенные судьи передать ей, что он жив? Не могли бы сделать милость и не отбирать всю собственность? Исабель – ревностная католичка и не должна страдать за веру, о которой не имеет ни малейшего понятия.

– Кому вы рассказывали, что втайне иудействуете?

Именно этого Франсиско и ждал. Еще отец говорил: «Им подавай имена. Грешник может рыдать сколько угодно, но никто не поверит в раскаяние, пока он не выдаст других». Так что ни сам вопрос, ни тон инквизитора не удивляют узника. Судьи станут увещевать, требовать и грозить, но он готов ко всему. Во сне, наяву, перед трибуналом и под пыткой есть только один ответ: с отцом и с сестрой Исабель. Отец отошел в мир иной, а сестра выдала секрет, поведала о нем Фелипе, а уж та – своему исповеднику.

– Кому еще? – не отступает инквизитор.

– Больше никому. Не поделись я с сестрой, не стоял бы сейчас здесь.

117

Его переводят в другую камеру. Воспоминание о том, как спокойно и дерзко он держался на первом судебном заседании, поддерживает, помогает бороться с приступами страха. Франсиско испытывает несказанное облегчение – совсем как заезженный мул, скинувший со спины тяжелую поклажу. Инквизиторы, перед которыми трепещет вице-королевство, увидели, что человек может хранить верность своим корням. В величественном зале впервые прозвучали слова о едином Боге. Слабый узник бросил вызов чванливым судьям, показал, что есть вещи, над которыми они не властны. Разумеется, тому, кто осознаёт, что он всего лишь грешный и недостойный раб Всевышнего, не пристало гордиться и преувеличивать свои возможности. Но теперь инквизиторы, привыкшие к испугу, унижению, лжи и рекам слез, непременно обратят пристальное внимание на странного заключенного и, возможно, начнут что-то понимать. Как знать, вдруг небесный свет, таящийся в душе каждого человека, даже самого вероломного и жестокого, поможет им уразуметь, какое право так упорно отстаивает Франсиско.

Заключенный так углубляется в свои мысли, что даже не замечает, куда его ведут. Да и какая разница! Но вот он опускает глаза и видит, что плитки под ногами сменяются кирпичами, а кирпичи – утоптанной землей. Из-за стен доносятся шорохи, стоны, звон цепей, темнота становится все плотнее. Альгвасилы получили приказ перевести еретика в подземную тюрьму. Трибунал сделал необходимые выводы: Мальдонадо да Сильва не просто подозреваемый, а отпетый иудей, дрянное семя. Гнить ему теперь заживо – может, одумается. Влить ему в жилы другую кровь инквизиция не может, но дух сломить постарается.

Дверь захлопывается, гремит засов, скрежещет в замке ключ. Пусть строптивец знает, что сопротивление бесполезно, что здесь, в темнице, он бесправнейший из бесправных.

♦ ♦ ♦

Инквизиторы просматривают исписанные секретарем листы. На бумаге не передать наглого и высокомерного тона, которым посмел говорить с ними Франсиско Мальдонадо да Сильва, но доказательств предостаточно, чтобы подвергнуть нечестивца самой суровой каре. Протоколы допросов, присланные из Чили, подтверждают этот вывод, как, впрочем, и заявление, составленное комиссаром инквизиции почти год назад, когда сестры подсудимого, Исабель и Фелипа Мальдонадо, засвидетельствовали сказанное на исповеди. Нигде ни малейшего намека на то, что подсудимый готов раскаяться. Его прошлое, прекрасное образование и прирожденная смелость могут содействовать как спасению, так и погибели: либо он признает истинную веру, либо будет и дальше коснеть в пагубных заблуждениях. Пока неизвестно, примирится ли несчастный с церковью добровольно, с сокрушенным сердцем, или же для этого придется прибегнуть к очистительному страданию, как в случае с его отцом. У виновного в иудействе есть четыре пути. Первые два дают возможность сохранить жизнь – это примирение искреннее или принудительное. Два же других обрекают на неизбежную смерть, пострашнее или полегче, смотря по обстоятельствам: если иудействующий, приговоренный к костру, успеет покаяться до начала казни, его могут сперва милостиво повесить или удавить на гарроте, а потом уже сжечь хладный труп.

Гайтан прижимает стопку листов пресс-папье и откидывается на спинку кресла. Невозможно без раздражения вспоминать, что Маньоска и Кастро дель Кастильо позволили подсудимому произнести клятву по-своему. Они унизили святой крест и косвенным образом укрепили еретика в его заблуждении. Возмутительно! Беззаконников такого пошиба надо сразу ставить на место, недвусмысленно давая понять, на чьей стороне Всевышний и в чем состоит единственная истина. Да кем себя возомнил этот жалкий лекаришка-креол, чтобы диктовать условия самой инквизиции! Уступив, трибунал пошел на поводу у обвиняемого, проявил слабость. С какой стати! И у Маньоски, и у Кастро дель Кастильо куда меньше опыта, чем у него, Андреса Хуана Гайтана, они еще не уразумели, что с этой тупой, неблагодарной, смердящей падалью нельзя обращаться по-человечески. Подумать только, негодник был крещен, прошел конфирмацию, пользовался гостеприимством монахов, обучался в университете, затащил в постель исконную христианку, но втоптал все дары в грязь ради того, чтобы с извращенной гордостью похваляться своей поганой кровью! Просто верх безнравственности! И наглец еще заявляет, будто не имел сообщников и никого не втягивал в грех. Допустим, это правда, допустим, лишь его покойный папаша да благочестивая сестра знали о позорной тайне. Но самое отвратительное, что, вместо того чтобы валяться у судей в ногах и червем пресмыкаться перед инквизицией, вместо того чтобы трястись, обливаться потом и слезами, он посмел оскорбить истинную веру клятвой Богу Израиля, проявив во всей красе свою гадкую натуру и злокозненное стремление подорвать устои миропорядка. Гайтан устал. Чтение протоколов, проверка показаний свидетелей и признаний обвиняемых – все лежит на нем одном. Два года назад он просил разрешения вернуться в Испанию, ибо по горло сыт низостями вице-королевства Перу. Но прошение до сих пор даже не рассмотрено. В Испании ценят его неподкупность и рвение, а потому не торопятся освобождать от обязанностей.

118

Кандалы со щиколоток и запястий сняли: из подземной тюрьмы, где сидит Франсиско, не выскользнет и мышь. В тесной камере стоит койка с тюфяком, рядом сундучок со скудными пожитками, привезенными из Чили. Заключенный часами не отрывает взгляда от крошечного оконца под самым потолком, откуда сочится бледный свет. Должно быть, оно выходит в тюремный двор. Время тянется томительно медленно; не отпускают мысли об испытаниях, ждущих его в застенках. Длительное вынужденное бездействие – одно из таких испытаний. Чернокожие слуги приносят узнику еду и иногда роняют несколько фраз, точно жалкие крохи хлеба. Франсиско хочется завязать с ними беседу, но эти существа, презираемые всеми, отводят душу, унижая тех, кого считают хуже себя. Цедя слова сквозь зубы, они напоминают, что читать и писать строго запрещено, нельзя общаться с другими заключенными, а уж с внешним миром тем более. Что можно, так это ходатайствовать об улучшении условий содержания: попросить одежду, какую-то еду, мебель или свечи. Подобные услуги оплачиваются из средств, конфискованных у обвиняемых, а потому иногда – только иногда – их все-таки оказывают. Но если кончатся деньги, ничего больше не дадут, проси не проси.

Как долго его продержат в полной изоляции? Одиночество – опасный противник. Оживают тревоги, подкатывает тоска. Франсиско боится сойти с ума. Он разговаривает сам с собой, но сердце жаждет ответа, понимания, сочувствия. И в чилийской тюрьме, и в зловонном корабельном трюме у него случались периоды глубокого отчаяния, полной безнадежности. Именно этого инквизиторы и ждут.

Через четыре дня после первого заседания ему снова приказывают надеть монашеский хитон и ведут в зал суда. Франсиско и страшится, и радуется: хоть что-то начало происходить. На руки и ноги, еще не успевшие зажить, вновь надевают кандалы, как будто боятся, что вконец истощенный пленник сбежит. Как и в прошлый раз, рядом шагают суровый тюремный смотритель и два вооруженных негра. Видимо, камера, где его держат, находится в самых недрах мрачной цитадели: приходится идти по бесконечным коридорам, подниматься и спускаться по лестницам, открывать и закрывать бесчисленные двери. Но вот взору Франсиско предстает наборный потолок – такой прекрасный, что кажется насмешкой над людьми, заживо погребенными в грязных катакомбах. Все на месте: три кресла, обитые зеленым бархатом, массивный стол о шести ножках, два канделябра и между ними распятие, на котором он отказался присягнуть.

Сначала появляется похожий на мумию секретарь. По сторонам не глядит, глаза за толстыми стеклами очков устремлены на гладкую поверхность рабочего стола. Он аккуратно располагает на нем писчие принадлежности, потом садится, молитвенно складывает ладони и замирает, уставив взгляд на черно-зеленый герб.

Скрипит боковая дверь, и в зал гуськом вплывают судьи. Заседание суда – своего рода обряд, в котором все расписано как по нотам. Порядок действий не меняется никогда. Мелкими шажками приближаются инквизиторы к помосту, восходят на него, застывают, точно статуи, у отодвинутых кресел, осеняют себя крестным знамением и шепотом произносят молитву.

Маньоска приказывает подсудимому рассказать все, о чем он умолчал в первый раз. Значит ли это, что инквизиторы приняли к сведению его слова и теперь готовы выслушать с бо́льшим расположением? Франсиско пытается подбодрить себя: возможно, тайный свет, озаряющий душу каждого человека, поможет им понять, что иудеи ничем не оскорбляют Господа, что они лишь соблюдают свои обычаи, следуя заповедям Всевышнего, заповедям Библии. Он начинает говорить.

Процитировав соответствующий фрагмент из книги Исход, Франсиско рассказывает, что неукоснительно соблюдал субботу и для поддержания духа нередко обращался к тридцатой главе Второзакония (ее он тоже помнит слово в слово). Инквизиторы барабанят пальцами по подлокотникам: они вполне удостоверились, что все обвинения против этого человека подтверждаются, но втайне дивятся его познаниям и безупречной латыни.

От взгляда Франсиско не укрылось изумление, читавшееся на их лицах. Выходит, в толстом панцире презрения появилась хоть небольшая, но брешь.

Секретарь усердно скрипит пером, хотя понимает, что за потоком звучных латинских фраз ему не угнаться. Просто пишет: «Обвиняемый бегло воспроизводит по памяти псалом, который начинается словами ut quid Deus requilisti in finem, и длинную молитву Domine Deus Omnipotens, Deus patrum nostrorum Abraham, Isaac et Jacob^[85], а также всякие другие иудейские молитвы».

Заседание длится до тех пор, пока судьи не убеждаются, что ничего нового не услышат. Все трое встают, и тюремный смотритель отводит Франсиско назад в тесную нору.

Сменяют друг друга дни, недели, месяцы. Узник ждет, что вот-вот его вызовут снова. Но в камере появляются только негры – приносят малосъедобную пищу или выносят поганое ведро. Терпения инквизиторам не занимать, они знают, как сгибать упрямые выи. Пусть одиночество и безмолвие делают свое дело.

119

Франсиско из последних сил старается не потерять рассудок. Он понимает, что все происходящее, в том числе и изоляция, – часть стратегии инквизиторов. Иногда борьба выглядит странно, но от этого не перестает быть борьбой. Другого выхода нет. Вся его жизнь теперь подчиняется одной цели – сражаться до конца.

Узник решает до отказа заполнить томительное время. Есть кое-что, чего ему запретить никак не могут: мыслить. К тому же сейчас мысль – это его единственное оружие, единственный друг, верный и неотлучный. Ее следует непрестанно укреплять и развивать. Надо тренировать память, упражняться в логике и риторике. Надо неустанно повторять молитвы и горячо любимые псалмы, все сто пятьдесят. Стараться не забывать тексты Писания, греческих и римских мудрецов. Самому придумывать каверзные вопросы и на них отвечать, учиться противостоять мертвой догме. Вести в уме беседы, которых так не хватает. Спрашивать, возражать, снова спрашивать. Когда-нибудь инквизиторы опять призовут его, и он будет во всеоружии.

Однако инквизиторы заняты другими делами. Франсиско Мальдонадо да Сильва привел судей в бессильную ярость. Необходимо отвлечься от общения с вероотступником, сумевшим выбить их из колеи. Не иначе как сам лукавый вертит языком нечестивца, противно слушать. На костер его, и дело с концом. Впрочем, если проклятый сгорит не покаявшись, дьявол восторжествует. Придется изрядно потрудиться, чтобы поставить упрямца на колени. И уж тогда с легким сердцем казнить.

К тому же забот у них хватает. Среди негров и индейцев процветает идолопоклонство, гражданские власти суют палки в колеса, а церковные так и норовят влезть в правомочия инквизиторов. Доходы падают, протокол нарушают все кому не лень. Подданные вице-королевства святотатствуют, занимаются ведовством, грешат двоеженством, коснеют в самых немыслимых суевериях. И в довершение всех бед греховодничают даже клирики: священники совращают прихожанок в исповедальнях, неординированные самозванцы служат мессу, монахи тайно женятся или вступают в постыдные противоестественные связи. Пороки мутной рекой затопили города и селения.

Гайтан тяжело вздыхает. Нет ему покоя: этот лекарь, похваляющийся своей презренной кровью, оказался крепким орешком. Как заставить покаяться того, кто не признает себя виновным и кичится грехом? И надо же, как ловко выбирает из Писания нужные цитаты, пытаясь доказать, что прав. Сидит в подземелье, закован в кандалы – можно сказать, труп. А ведет себя так, будто не понимает, где находится, будто не ведает, что суд в любой момент может приговорить его к костру. Да перед инквизиторами даже камни плачут! Разве не рассказывал ему отец, что делают в этой тюрьме с особо упорными? Отец-то сломался, заговорил, выдал. Изобразил раскаяние, был примирен с церковью и легко отделался, слишком легко. Потому и вернулся к омерзительным обрядам. Будь он проклят! Судьи позволили себя одурачить – запамятовали, видно, что во имя исполнения долга следует проявлять гораздо большую жесткость, чем того требуют обстоятельства. Забыть о справедливости ради победы, забыть о правде ради власти. Только так можно добиться торжества Святой Христовой Церкви.

Нет, Гайтан не изменит своей позиции, даже если на этом будет настаивать Супрема. История показывает, что для противодействия дьявольским козням все средства хороши. Совсем недавно он беседовал с инквизитором Кастро дель Кастильо, который все еще тешит себя иллюзией, будто можно чего-то достичь, проявляя милосердие. Конечно, первые законы против еретиков не предусматривали смертной казни, но тогда никто еще не знал, как злонравны и упорны эти смутьяны. Прошло более тысячи лет, прежде чем церковь уразумела, что безжалостная кара – единственно возможный метод борьбы с еретической заразой. Долготерпение, конечно, похвально, но чрезмерное попустительство ни к чему хорошему не приводит, только развязывает руки антихристу.

Гайтан напомнил своему прекраснодушному соратнику что, учредив в тринадцатом веке святую инквизицию, папа Григорий IX сразу допустил применение самых суровых мер в борьбе с ересями. Булла папы Иннокентия IV Ad extirpanda^[86], оглашенная в 1252 году, окончательно отмела пустые сомнения на этот счет и узаконила пытки. Однако у нее имелось немало противников, что нанесло Церкви большой вред. Даже теперь, когда костры пылают и в Испании, и в ее заокеанских владениях, враг то и дело поднимает голову. Поэтому такие люди, как Диего Нуньес да Сильва, скрипит зубами Гайтан, вновь обращаются к мертвому закону Моисея и совращают других А накажи мы вероотступника по всей строгости, отправь на костер, не погубил бы он душу младшего сына.

120

Чернокожие слуги, которые носят Франсиско еду, с удивлением замечают, что заключенный сидит на койке и водит глазами по стене, будто читает. Услышав их шаги, он рассеянно оборачивается и берет миску с горячим варевом.

– Читать запрещено, – по своему обыкновению напоминают негры, хотя прекрасно знают, что ни книг, ни бумаги в камере нет и быть не может.

Франсиско кивает и подносит ложку ко рту. Один из слуг внимательно осматривает стену, пытаясь разглядеть нацарапанные на ней строки. Ничего не найдя, он на всякий случай проводит по неровной поверхности рукой. Потом обращает изумленный взгляд на узника: вроде человек как человек, ест себе, пьет, но при этом обладает магической способностью видеть невидимое.

– Читать запрещено, – повторяет негр, – но можно чего-нибудь попросить. – В его тоне впервые слышится уважение.

Франсиско недоуменно поднимает брови.

– Одеяло, там, еды какой, стул, – негр разводит руками.

Франсиско доедает похлебку. Надо же, миска пуста, а слуги все не уходят. Видно, что-то их сильно удивило.

– Как тебя зовут? – спрашивает он у того, что стоит ближе.

– Пабло.

– А тебя?

– Симон.

– Пабло и Симон, – говорит заключенный, не слишком-то веря в успех своей затеи, – есть у меня одна просьба.

– Ну, давайте.

– Мне нужно поговорить с тюремным смотрителем.

– Это запросто. – Слуги загадочно улыбаются.

Франсиско провожает их глазами: Пабло и Симон поспешно удаляются, не забыв, однако, задвинуть засов и повернуть в замке ключ.

Как ни странно, смотритель не заставляет себя ждать и является в тот же вечер. За спиной у него топчется вооруженный негр.

– В чем дело?

Франсиско колеблется, не зная, стоит ли вообще начинать. Много недель просидел он, всеми забытый, в вязкой тишине подземелья и за это время успел повторить в уме несколько книг Библии, а также труды мудрецов и ученых – в той последовательности, в какой их преподавали в университете. Смотритель стоит, расставив ноги, и с укором глядит на заключенного. Такая уж у него работа, что приходится ходить по камерам, порядок есть порядок. Впрочем, многочисленные обязанности не помешали ему изрядно раздобреть.

– Мне нужно обратиться к судьям, – наконец произносит Франсиско.

– Мало вам двух заседаний? – удивляется тюремщик.

♦ ♦ ♦

Невероятное дело: через три дня Франсиско выдают хитон, заковывают в кандалы и ведут в зловещий зал суда, которого так страшатся заключенные. Один из инквизиторов просит секретаря отметить в протоколе, что заседание проводится по просьбе обвиняемого. Затем все трое обращают взгляды на узника. А тот, надеясь растопить лед враждебного непонимания, начинает свою тщательно подготовленную речь. До Давида ему далеко, а инквизиция куда мощнее Голиафа, так что победить он все равно не сможет, но попробует хоть немного просветить судей.

– Я иудей душой и телом, – говорит он с самоубийственной откровенностью, – но поначалу я был им только в душе. Возможно, вы оцените мое решение рассказать все как есть. – Тут Франсиско ненадолго замолкает и собирается с духом, прежде чем продолжить. – Разумеется, честность может привести меня на костер. И, вероятно, приговор уже вынесен. Но душа моя спокойна. Лишь тот, кто многие годы со стыдом и страхом вынужден прятать свою истинную сущность, способен понять, какие муки это причиняет. Поверьте, двойная жизнь не просто бремя, но и кошмар, не отпускающий даже во сне.

– Ложь есть великое зло, – холодно замечает Хуан де Маньоска. – Особенно если ею прикрываются вероотступники.

У Франсиско начинают блестеть глаза, точно от суровых слов инквизитора из них вот-вот хлынут слезы.

– Я лгал, скрывая не вероотступничество, а веру, – отвечает он, не сдержавшись и повысив голос. – Скрывая прошлое нашей семьи, собственную суть. Вел себя так, будто ни моих чувств, ни моих убеждений попросту не существует.

– Да что такое ваши чувства и убеждения по сравнению с истиной!

– С истиной?

Голос узника эхом разносится по залу. Он сжимает губы, чтобы не пуститься в рассуждения, которые для судей не более чем пустой звук. Тяжелый бой, куда тяжелее, чем ему представлялось.

– Чего ради вы просили нас собраться? – вскипает Гайтан. – Мы не услышали ничего нового.

– Я просто хотел, чтобы вы знали: иудейство для меня не блажь, но сознательный выбор. Многие годы я прислушивался к голосу совести и пришел к выводу, что иного пути не существует. – Франсиско делает паузу.

Инквизиторы начинают выказывать нетерпение.

– Чтобы иметь право называть себя иудеем, – продолжает Франсиско как можно спокойнее, – нужно пройти болезненное испытание, исполнив Завет между Господом и Авраамом. Достопочтенные судьи, помните ли вы, о чем говорится в семнадцатой главе Бытия? – Франсиско закрывает глаза и цитирует по памяти: – «И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди Завет Мой, ты и потомки твои после тебя в роды их. Сей есть Завет Мой, который вы должны соблюдать между Мною и между вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь мужеский пол; обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением Завета между Мною и вами». – Он открывает глаза. – Прошу вас, не думайте, будто я из безответственности или из пустого каприза оставил то, во что не смог уверовать, как ни старался, и нашел себе забаву поинтереснее. Клянусь, что, прежде чем решиться на столь рискованный шаг, я прошел через горнило сомнений, презрел опасности и пожертвовал многими благами, но прислушался к голосу Творца, звучавшему в глубине сердца. Мне пришлось рассечь собственную плоть сначала ланцетом, а потом и ножницами. Вера моих пращуров не менее сурова, чем вера во Христа, она тоже требует постов и самоотречения. Но я чувствую, что через нее приближаюсь к Вечному и обретаю достоинство. Этой тайной я решил поделиться с единственным человеком: с моей сестрой Исабель, нежной и ранимой, как наша бедная матушка, ибо понадеялся, что она сумеет влиться в древний род, восходящий к великим библейским временам. Однако голос страха в душе сестры пересилил голос разума, она не смогла понять, что, лишь исполнив древние заповеди Всевышнего, мы пребываем с ним в мире. – Франсиско замолкает, в упор глядя на судей. – Вот и все, что я хотел вам сказать.

Заключенный устало опускает голову.

Антонио Кастро дель Кастильо сидит, сцепив пальцы, чтобы удержаться и не всплеснуть руками. Желудок болезненно сжимается. Как этот врач защищает свои ложные убеждения, просто оторопь берет! Судья косится на Гайтана, но тот по-прежнему невозмутим, непроницаем. Всего несколько дней назад старший соратник внушал ему, что настоящий инквизитор должен жалеть лишь о чрезмерной мягкости и никогда – о чрезмерной суровости. Дель Кастильо украдкой потирает живот и читает про себя «Аве Мария».