Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Стоило брату Бартоломе заявиться в дом, как Диего немедленно исчезал: само присутствие доминиканца вызывало у него отвращение. Франсиско же, напротив, всегда оставался. В толстяке-комиссаре, таком ласковом и грозном одновременно, была какая-то тайна, и мальчику во что бы то ни стало хотелось ее разгадать. И потом, только от монаха он мог узнать хоть что-то об отце. Потому что здесь, в Кордове, все, от епископа до последнего секретаря, твердили одно: «Не знаем, не ведаем». Понятно, что папу увезли в Лиму и там судят. Но сколько это продлится? «Не знаем, не ведаем». А комиссар не мог так отвечать – на то он и комиссар.

Гость переступал порог, тряся необъятным животом и держа на руках раскормленного кота. В знак абсолютной покорности Альдонса неизменно предлагала гостю откушать. Толстой рукой монах разламывал пирог и, откинув голову назад, чтобы не уронить ни крошки, запихивал кусок в пасть. Потом облизывал пальцы и тут же отхлебывал шоколад: ему нравилось, как вкус сладкого напитка смешивается на языке со вкусом фруктового теста. Щеки у обжоры попеременно раздувались, как будто он полоскал рот. Жуя и глотая, брат Бартоломе тихонько урчал от удовольствия. Его сутана воняла потом, а жирный кот – мочой.

Когда тарелка и чашка пустели, Альдонса вставала, чтобы принести добавки.

– Не будем спешить, – отвечал брат Бартоломе, сдержанно рыгая.

И заводил беседу на свои любимые темы: о еде и о вере. Совершенно забыв, какую нужду терпит семья, он разглагольствовал о мясе, немыслимых соусах, овощах и специях. А Франсиско, сидя на полу, держал ушки на макушке, но делал вид, будто сосредоточенно что-то рисует.

И чего он к ним повадился? Диего как-то сказал: чтобы окончательно обобрать.

– Объесть нас хочет, – негодовала Фелипа.

– Я прихожу лишь затем, чтобы в этом доме вновь не угнездилась ересь, – важно изрек доминиканец, словно угадав, как злословят о нем дети.

Альдонса смотрела на монаха, изо всех сил стараясь не терять надежды и верить каждому слову гостя.

– Дочь моя, неужели ты думаешь, что его арест дался мне легко? – продолжал доминиканец, избегая называть дона Диего по имени. – Неужели полагаешь, будто у меня не разрывалось сердце, когда его отправили в столицу? Я ли не страдал, когда пришлось конфисковать часть вашего имущества? – Он сложил ручищи на круглом животе, откинулся на спинку стула, и тот жалобно заскрипел. – Но я делал все это во имя Христа. Превозмогая душевную боль, поступал как должно, следуя велению совести.

Тут Франсиско незаметно подполз поближе, почти уткнувшись носом в сутану доминиканца, от которой разило так, что мальчика чуть не стошнило. Но он стерпел и притулился рядом с котом. Тот не возражал. Тяжелая рука опустилась Франсиско на голову, толстые пальцы стали мягко перебирать каштановые волосы, наводя дремоту. Теперь понятно, почему котище все время спит. Но мальчик не собирался спать, он только ждал удобного момента, чтобы забросать комиссара вопросами, точно камнями. Ждал, затаившись, как хищный зверек, и слушал разговор о судьбе Фелипы и Исабель.

– Ты понимаешь, дочь моя? – повторял монах. – Для них это лучший выход. Впрочем, как и для тебя, да и для всех.

– Но откуда мне взять деньги на монастырский взнос, святой отец?

– Там видно будет. Главное вот что: ты согласна?

Альдонса в отчаянии сцепила пальцы. Брат Бартоломе наклонился и неучтиво похлопал женщину по колену, левой рукой не переставая перебирать волосы Франсиско. Была в жестах монаха какая-то неуместная доверительность, насторожившая мальчика.

– Помни, девицы в опасности, – проговорил гость. – Их отец находится под следствием инквизиции и…

– А что будет с папой? – спросил Франсиско, отстраняясь и разрывая усыпляющие чары.

Монах замолчал, замер и, кажется, даже дышать перестал. Только глаза удивленно скосились вниз.

– Что будет с папой? – повторил мальчик.

Брат Бартоломе сложил руки на огромном, как гора, животе.

– Потом расскажу. Пока я разговариваю с твоей матерью.

– Но мне…

– Ступай, Франсиско, поиграй, – попросила Альдонса.

– Нет, я хочу знать! – не унимался Франсиско.

– Сейчас не время, – в голосе монаха зазвучали зловещие нотки.

– Ступай же…

Но Франсиско насупился и словно прилип к полу, отказываясь повиноваться.

– Ладно, можешь остаться, только не перебивай, – позволил брат Бартоломе.

Носком башмака он тронул кота. Тот открыл золотистые глаза и одним прыжком вскочил на мягкие, точно подушки, колени. Комиссар принялся гладить любимца, вкладывая в движения всю ласку, на которую только был способен.

– Понимаешь? – продолжал он. – Твои дочери в опасности. Именно в опасности, другого слова и не подберешь. Пусть они добрые католички, пусть твоя кровь чиста, но в крови девиц все-таки есть иудейская зараза. Конечно, ты, как исконная христианка, вне всяких подозрений. А вот о детях, зачатых с ним, этого не скажешь.

– Да где же мне наскрести денег на монастырский взнос? – в отчаянии повторила Альдонса.

– Именно! И тут кроется еще одна опасность – нищета. Что ты можешь дать этим девочкам, если и прокормить их не в состоянии?

– О боже мой…

– И наконец, что греха таить, третья опасность: искушения плоти.

Женщина уже не перебирала, а терзала четки.

– Хорошо, я согласна! – воскликнула она. – Но все-гаки взнос…

– Об этом мы поговорим завтра. На сегодня достаточно: ты приняла решение. Мудрое решение, достойное любящей матери.

Брат Бартоломе поднялся со стула, и весь дом, как обычно, сотрясся. Франсиско вцепился в черную сутану.

– Расскажите мне про папу!

– А что ты хочешь услышать? Нечего пока рассказывать.

– Что с ним там делают?

– А ты как думаешь?

– Мне никто ничего не говорит, все отнекиваются. Почему он так долго не приезжает? Когда он вернется?

Монах посмотрел на мальчика с неожиданной нежностью и опустил тяжелую пятерню ему на плечо.

– Твой отец повинен в ереси. Тебе известно, что такое ересь?

Франсиско замотал головой.

– Он предал истинную веру, променяв ее на мертвый закон Моисея. Ты знаешь, что такое мертвый закон Моисея?

Мальчик опять покачал головой. Толстые пальцы давили, делали ему больно.

– Лучше тебе не знать. Никогда не знать! И не сходить с пути истинного! – пропыхтел монах.

– Но… что с ним там будут делать?

Брат Бартоломе погладил двойной подбородок. Глубоко вздохнул.

– Попытаются вернуть на путь истинной веры. Вот что.

Гость направился к двери. Альдонса потерянно плелась следом. А Франсиско бросился вдогонку, споткнулся о кота и наступил ему на хвост.

– Он вернется! – закричал мальчик срывающимся голосом, в котором звенели слезы. – Вернется домой! И к истинной вере тоже! Я знаю!

Альдонса перекрестилась.

– Вернется, вернется! – все повторял он, дергая комиссара за облачение.

Монах высвободился, взял на руки кота и пробормотал:

– А уж это… одному Богу известно.

Франсиско покричал, потопал ногами, а потом побежал на задний двор и укрылся в своем тайном зеленом гроте.

♦ ♦ ♦

Нотариус Антонио Агиляр кладет на стол лист бумаги и обмакивает перо в чернила, а комиссар Мартин де Сальватьерра внимательно слушает. Брат Уруэнья, следуя священному долгу, слово в слово пересказывает тягостный разговор с врачом Франсиско Мальдонадо да Сильвой. Нет, наставить грешника на путь истинный он не сумел, зато теперь может во всех ужасающих подробностях передать инквизиторам то, что удалось узнать об этом закоснелом мятежнике.

24

Собака выла всю ночь. Это бы ничего, но тут еще и с персикового дерева вдруг осыпались все цветы. Быть беде, решила Альдонса. Дети попытались успокоить мать: подумаешь, просто соседского пса накануне лягнула лошадь.

– Быть беде, – повторяла Альдонса, разглядывая розовые лепестки, ковром устилавшие землю под ветвями, оголенными внезапным порывом весеннего ветра.

Франсиско подумал, что смерть отца – единственное несчастье, которое могут предвещать приметы. А Диего попросил маму вернуться в дом. Но та подняла на сына потемневший взгляд и ответила, что ее терзают ужасные предчувствия.

– Сынок, уезжай… Мне больно давать тебе такой совет, но беги из Кордовы куда глаза глядят.

Диего скривился:

– Бежать?

– Да, пока не поздно.

– Но зачем? Я не понимаю.

Мать потянула к юноше дрожащие руки и обняла его, как ребенка.

Диего подумал, что страдания учат многому – даже предвидеть будущее. Всей правды мама не знала, но тревожилась, видимо, не зря. Может, уехать на пару месяцев в Ла-Риоху, в предгорья далеких Анд?

Вдруг ни с того ни с сего явился брат Исидро. Альдонса всполошилась и спросила, не было ли и у него дурных предчувствий. Но монах сказал, что нет, он скучает по ним и пришел подбодрить.

А к вечеру пришел и брат Бартоломе, прижимая к шарообразному брюху шарообразного кота. Альдонса приняла гостя с обычным смирением. Через минуту толстые пальцы уже крошили пирог, а жадные губы отхлебывали горячий шоколад. Женщина поделилась с монахом своими страхами. Комиссар ответил, что собачьего воя он не слышал, а всякие суеверия, связанные с фруктовыми деревьями, его не интересуют. И пожелал побеседовать с Диего. Альдонса выронила поднос с остатками пирога.

– С Диего?

Франсиско, рисовавший на полу у ног комиссара очередную карту, вызвался сбегать за братом. Обошел задний двор и огород, расспросил слуг. Диего нигде не было видно. «Какое счастье», – подумал мальчик.

– А его нет, – сообщил мальчик комиссару.

Альдонса по своему обыкновению принялась теребить четки. Брат Исидро стиснул зубы, погладил распятие, висевшее на груди, и мысленно возблагодарил Бога.

Брата Бартоломе как подменили. Теперь вся его облая фигура излучала не благодушие, а угрозу.

– Если он сбежал, ему же хуже, – процедил монах.

Альдонса готова была рухнуть на колени, но все же сумела выдавить:

– Бежать? Зачем это?

– Капитан Вальдес стережет снаружи. – Комиссар ткнул пальцем в сторону входа. – Если твой сын не явится немедленно, его приведут силой.

Альдонса разрыдалась, а Франсиско стремглав кинулся вон. Капитан Вальдес и пара его подручных вломились во двор и застыли у дверей. Все происходило в точности как год назад, когда арестовали дона Диего.

Брат Бартоломе был мрачнее тучи, капитан важно выпячивал грудь, а Альдонса с детьми места себе не находили от страха. Вслед за ищейками Торибио Вальдеса явились и другие действующие лица: зловещие фамильяры инквизиции, призванные сыграть свою роль в спектакле, о котором не ведали лишь сам обвиняемый да его родственники. В точности как тогда. Святая инквизиция умела соблюдать секретность. И проявлять полное бездушие, когда речь шла о защите чистоты веры. Напрасно плакала Альдонса, напрасно омывала слезами сандалии комиссара. Ни сиротство детей, ни нищета, в которую ввергли семью, никого не трогали. Стражники обшарили все комнаты в поисках Диего. Сорвали скатерть и заглянули под стол, пооткрывали немногие оставшиеся в доме сундуки, перевернули жесткие кровати, перерыли давно опустошенную кухню и даже хибарку, где жили рабы. И нашли-таки беглеца в загоне, откуда он пытался перебраться к соседям. Юноша сопротивлялся, отказался выходить, кричал, чтобы его отпустили. Солдаты вчетвером за руки и за ноги приволокли его в виноградный дворик, где их поджидал брат Бартоломе. Диего отчаянно рвался, как рвется корабль, пришвартованный к берегу и застигнутый бурей. Бился, извивался, дергался, но освободиться не мог. Капитан приставил ему к горлу клинок.

– Веди себя как мужчина, марран вонючий?

Диего затих. Стражники опустили его на землю. Юноша встал, откинул со лба волосы и одернул рваную рубаху.

– Подойди, – приказал брат Бартоломе, восседавший на стуле.

Диего огляделся, медленно шагнул вперед. И тут произошло нечто невероятное: он молнией метнулся на одного из фамильяров, толкнул его на капитана Вальдеса, изо всей силы лягнул стражника и выбежал вон. Вскочил на коня и был таков. Солдаты кинулись вдогонку, но поздно: на улице только пыль клубилась. Они бестолково заметались в поисках своих лошадей и ринулись в погоню. Топот копыт мешался с яростными проклятиями. «Этот змееныш мне за все заплатит!» – ревел капитан.

Брат Бартоломе, пылая праведным гневом, покинул дом; за ним потянулись и все остальные. Альдонса без сил повалилась на стул, где еще недавно сидел монах. А Франсиско, убедившись, что его никто не видит, выскользнул на задний двор и спрятался в своем тайном убежище. Он растянулся на влажной земле и подумал: «Брат сможет укрыться здесь, если вернется». Его воображению рисовалась такая картина: Диего прискачет на бойню, затеряется среди повозок, мулов и рабов и незаметно пересядет на другую лошадь. Преследователи увидят коня без всадника, решат, что беглец удирает на своих двоих, и станут искать его в смрадных загонах, станут от злости лупить забойщиков и бегать, оскальзываясь в липких красных лужах. А брат тем временем будет уже далеко, на дороге в Буэнос-Айрес.

Перед закатом Каталина собрала немудреный ужин. Франсиско погладил маму по руке: он хотел сказать ей, что все не так страшно, что Диего все-таки сумел удрать и теперь, наверное, мчится к берегу океана. Ночью мальчик никак не мог уснуть, а едва задремал, как тут же и проснулся, разбуженный громким шумом. Снаружи что-то сверкало и гремело. Он выскочил во двор и остолбенел: у колодца стоял грязный и дрожащий Диего, а стражники связывали ему руки. При свете фонарей было видно, что все лицо у несчастного в синяках, рваная рубашка в крови. Юношу пинками погнали в гостиную, а офицер тем временем велел сбегать за братом Бартоломе. Альдонса кинулась было к сыну, но солдат оттолкнул ее, и женщина упала на колени.

Ожидание длилось целую вечность. Альдонса молила, чтобы ей позволили хотя бы дать мальчику напиться. Франсиско, не спросясь, помчался к колодцу, наполнил водой кружку и торопливо протянул брату, но один из фамильяров схватил его за ухо, вырвал кружку из рук и выплеснул воду под ноги пленнику. Послышались тяжелые шаги, и на пороге появился комиссар в сопровождении сонного кота. Фамильяр выпустил ухо дерзкого мальчишки и поспешил к доминиканцу. Брат Бартоломе с надменным видом расположился в пустой гостиной, одернул подол рясы, поправил распятие на груди и велел подвести арестованного. Нотариус поставил на стол чернильницу, достал перо и бумагу.

– Назовитесь.

Юноша пробормотал свое имя.

– Профессия.

Диего вдруг померещилось, будто монах, точно гигантский шар, медленно поднимается в воздух. Преодолевая головокружение, он заморгал.

– Профессия, – повторил комиссар.

– Не знаю…

– Собственность. Каким добром владеешь?

Диего потупился. Как странно звучит это слово – «добро». «Добрый». «Добро и зло». «Мое добро». Ноги у него подкашивались.

Комиссар начал загибать пальцы на левой руке:

– Деньги?

Диего замотал головой.

– Земли? Серебро? Лошади? Мулы? Рабы? Золото?

Нотариус усердно скрипел пером. Пленник, весь обмотанный веревками, качался, как кипарис на ветру.

Брат Бартоломе сжал наперсный крест и поднес его к самому носу арестованного так, что тот вынужден был поднять на него взгляд.

– Ты иудействовал?

Диего вновь замотал головой. Однако такой ответ не удовлетворил комиссара.

– Иудействовал? Отвечай!

– Нет… нет, – голос юноши дрожал. – Я добрый католик, вы сами знаете. Добрый католик.

Брат Бартоломе опустил крест.

– Так или иначе, – проговорил он, подавляя зевоту, – разбираться будет инквизиция. Тебя отправят в Чили, а оттуда в Лиму.

В мертвой тишине послышался только сдавленный стон Альдонсы. Допрос закончился. Нотариус спешно дописал протокол, стражники уволокли связанного Диего. Фамильяры почетным караулом выстроились вокруг комиссара, подняли свои фонари и удалились.

Остаток ночи мать с детьми провели в терзаниях. Наутро старший сын Нуньеса да Сильвы отправится туда, где находился его отец (или останки отца), а брат Бартоломе снова явится в их дом с ордером, чтобы заново описать имущество семьи закоренелых грешников. И заберет последние жалкие лохмотья.

Франсиско смог заснуть только на рассвете. Мысли путались, лишь один вопрос неотступно крутился у него в голове: «Когда придет мой черед?» Недавно ему исполнилось десять лет.

♦ ♦ ♦

Снова все повторяется: шаги, грохот засова, скрип ключа в замке, полоса света на полу. Входят стражники.

– Встать!

Узник ослаб, все тело нестерпимо ломит.

Кандалы снимают. На ржавых браслетах остаются клочки его кожи и гнойные струпья. Запястья и щиколотки вдруг кажутся до странности легкими. Но вокруг пояса тут же затягивается веревка. Длинная, толстая, крепкая.

– На выход!

– Куда меня ведут?

– Вперед, я сказал!

Пошатываясь, он идет к двери. Стражники крепко вцепились в руки пленника: не дают упасть и направляют. Они выходят в коридор. Наконец хоть что-то начало происходить.

25

Они исправно посещали церковь. Альдонса шла медленно, виновато потупившись; дочери поддерживали ее под руки. Франсиско же нетерпеливо сновал вокруг: то шел впереди, как проводник, то трусил сзади, точно собачонка. Соседи сторонились их: от семьи так и веяло скорбью и несчастьем. «Такими же одинокими, наверное, чувствовали себя три Марии, когда распяли Христа, – думал мальчик. – Над Иисусом глумились, как над папой и братом. И любящие его тоже терпели издевательства. Люди, которые сейчас от нас отворачиваются, ничуть не лучше злодеев, убивших Его».

Франсиско нравились проповеди главного духовника доминиканской обители, брата Сантьяго де ла Круса: он не старался запугать паству. Не грозил муками ада и не описывал их в мельчайших подробностях, как большинство священников, а рассуждал все больше о любви. Мальчика покорили рассказы падре о добросердечии Христа. Завернув широкие рукава облачения и опершись на деревянные перила, духовник дарил прихожанам минуты радости, а не страха. «Хоть сегодня и не Страстной четверг, когда мы говорим о Тайной Вечере, я все же обращусь к этому великому событию, ибо воспоминание о нем должно присутствовать в любой проповеди. Помните, что, когда Спаситель преклонил колени и омыл ноги своих учеников – даже ноги Иуды Искариота, – Он произнес: „Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга“».

Приводя простые примеры, падре объяснял, что любовь – это не просто слово. «Истинный христианин тот, кто возлюбил ближних. В конце своей земной жизни Иисус открыл нам, зачем явился в этот мир; ибо, только любя друг друга, мы любим Его. Так что уподобление Христу начинается с проявления любви к матери и детям, к нашему брату и к отцу, к прочим родным, к соседям, к беднякам, к праведникам и к грешникам. Перстом своим Христос указует на каждого человека, веля нам возлюбить его». Тут святой отец наставительно поднял палец и произнес: «Поступающий иначе отрицает саму суть великой жертвы Иисуса».

Над алтарем висело распятие. Из-под тернового венца на голове Спасителя сочилась кровь, кровью окрасились гвозди, вбитые в ступни и ладони. Алая струйка текла из раны в боку, проткнутом копьем. Кровавые рубцы покрывали исхлестанное тело. Христос принял муки, чтобы люди были счастливы. «Он страдал и за нас, за папу и за брата, – думал Франсиско. – И теперь мы страдаем, уподобляясь Ему».

26

Франсиско должен был ежедневно являться в монастырь Святого Доминика: слушать мессу, покаянно трудиться и изучать катехизис. Вечером он возвращался домой. По дороге рвал фрукты, свисавшие через ограды. Потом садился рядом с матерью и сестрами, которые молча вышивали. Чтобы хоть как-то разрядить траурную атмосферу, мальчик делился увиденным и услышанным за день. Восхищался искусством мастеров Агустина и Тобиаса из Куско, вырезавших дивные рельефы для нового алтаря, или рассказывал о том, чему его учили на уроках, – например о благе, которое несет то или иное таинство.

Потом седлал старого норовистого мула, единственную скотину, которую им оставили, и отправлялся на прогулку. Доезжал до реки, а оттуда поворачивал к голубевшим вдали горам. К вечеру цвета становились мягче, теплее. Птицы с щебетом проносились прямо над его головой, точно хотели что-то сказать. Все вокруг дышало покоем. Копыта мула цокали приглушенно. Оглядываясь назад, Франсиско окидывал взглядом россыпь домов на песчаном речном берегу

Однажды мул вдруг захромал. Мальчик спешился и увидел, что правая нога кровит. Он хотел было осмотреть рану, но мул испуганно прянул в сторону. Тогда Франсиско ласково потрепал его по холке, взял под уздцы и собирался уже повернуть к дому: путь предстоял неблизкий. Но тут на дороге показались два незнакомца в монашеском облачении, судя по цвету ряс, францисканцы. Один, рослый и худощавый, шагал впереди. Другой, горбатый и заросший бородой по самые глаза, тащил под уздцы мула. Путники явно торопились – наверное, хотели попасть в город до темноты. Поравнявшись с Франсиско, монахи спросили, далеко ли до Кордовы.

– Да вон же она, за тем поворотом.

Высокий шел быстро и при ходьбе загребал длинными ручищами, как веслами, а взгляд имел совершенно безумный. Судя по пыльному облачению, путь он держал издалека.

– А откуда вы идете? – поинтересовался Франсиско.

– Из Ла-Риохи.

Мальчик прибавил шагу, чтобы не отставать от монахов, и сказал, что сам он в Ла-Риохе не бывал, а вот отец его – тот да, и не раз. При этих словах высокий улыбнулся краешками губ и спросил: «И как же зовут твоего отца?» Франсиско ответил, что папу зовут Диего Нуньес да Сильва и что он врач.

– Диего Нуньес да Сильва?

Францисканец подошел к Франсиско и обнял его длинной, как щупальце, рукой.

– Знавал я твоего отца! Мы с ним о многом беседовали, в том числе и о медицине. В этих краях очень нужны врачи, понимаешь? Я вот так и не смог доучиться: меня послали в Монтилью, в тамошний монастырь, а потом в обитель Лорето. Твой отец с огромным интересом слушал мои рассказы об эпидемии бубонной чумы в Испании. Тебе известно, что такое бубонная чума?

Франсиско покачал головой.

Монах, шагая рядом, принялся ему объяснять, и делал это с нескрываемым удовольствием: видимо, за время пути ему не удалось перемолвиться словом ни с кем, кроме помощника. Наконец за поворотом в вечернем сумраке их взглядам открылся город: дома и башни, рассыпанные по берегу перламутровой реки. Цикады затянули свою оглушительную приветственную песнь. Все трое остановились, чтобы полюбоваться пейзажем. Тощий францисканец дышал ртом, улыбался, а ветерок шевелил его бороду.

Тени сгущались, и Франсиско пошел впереди, указывая странникам путь. И тут его слуха коснулся чистый, дивный звук, ангельская мелодия. Ничего подобного мальчик прежде не слышал. Он обернулся и увидел, как высокий монах, положив на плечо и прижав подбородком какую-то штуку, водит по ней тоненькой палочкой. Франсиско так заслушался, что даже споткнулся и налетел на мула. От восторга ему захотелось пуститься вскачь. Мелодия трепетала, точно гигантская бабочка, осеняя все вокруг лазоревыми и золотистыми крылами. Францисканец поднимал и опускал легкую палочку правой рукой, а пальцы левой проворно бегали по струнам.

Спутник чудесного музыканта заметил восторг мальчика и шепнул ему на ухо:

– Этот человек – святой. Так он выражает свою благодарность Господу.

У стен города монах перестал играть и убрал скрипочку в переметную суму.

– Ты можешь показать нам дорогу к францисканскому монастырю?

– Да. Он рядом с нашим домом.

– Я монастырский визитатор^[21], обхожу обители. Передай отцу, что завтра я с удовольствием повидал бы его. Меня зовут Франсиско Солано^[22].

Мальчик молча сглотнул. У него язык не поворачивался сказать, что отца арестовали за иудейство.

– Что с тобой, дитя мое?

Франсиско потупился. А монах вдруг опустился перед ним на колени. Подумать только, встал на колени перед каким-то юнцом! Потом ласково взял мальчика за подбородок, легонько приподнял ему голову и заглянул в глаза.

– С твоим отцом приключилась какая-то беда?

У Франсиско перехватило горло, но он все же вымолвил, что отца увезли в Лиму.

– А, понимаю… – пробормотал монах.

Он встал, окинул взглядом небо, на котором уже проклюнулись звезды, посмотрел на своего спутника и велел продолжать путь. Вот и главная улица. Мальчик почувствовал на плече легкую горячую ладонь. Чудо, настоящее чудо! Ему захотелось упасть в ноги тощему францисканцу.

У ворот монастыря монах-скрипач сказал ему на прощание:

– Завтра я приду благословить ваш дом. Ступай с Богом.

Франсиско вскочил на мула и, забыв, что тот хромает, пустил его галопом, хотя до дома было рукой подать. Вбежал, кинулся к матери, вне себя от возбуждения плюхнулся на пол и, обняв ее колени, выпалил: «Завтра к нам явится ангел!»

Альдонса слышала об этом чудотворце с трехструнной скрипочкой, но сыну не поверила: «Зачем ему тратить свое драгоценное время и благословлять наш проклятый дом?»

На следующее утро Каталина ушла на реку стирать белье и вернулась к полудню сама не своя – в городе, мол, только и разговоров, что о святом скрипаче-францисканце, который понимает язык животных и творит дивные дела. Люди говорят, что инструмент у него волшебный, а рукава широченные, и вот почему: как-то раз берегом шел караван, путники совсем изголодались; так падре опустил руки в воду и без всяких снастей, просто рукавами наловил столько рыбы, что хватило на всех. А рукава так и с тех пор и болтаются в память о том чуде. Франсиско слушал разинув рот.

Вечером к ним заглянул брат Андрес, спутник скрипача (он уже побывал у монастырского цирюльника и был гладко выбрит, но горб никуда не делся), и сообщил, что брат Франсиско явится, как только закончит дела, и он-де просто зашел предупредить. Альдонса по своему обыкновению подала гостю чашку шоколада и кусок пирога. Тот похвалил угощение и спросил, все ли семейство в сборе.

– Да, всё, – ответила хозяйка.

– Нас теперь раз, два и обчелся, – добавила Фелипа.

Брат Андрес кивнул: он, конечно же, был наслышан. Подобные новости разлетаются быстро. Мать, которая осталась одна с тремя детьми, два раба, опустошенный дом и витавшая в воздухе тревога об отце и старшем сыне, должно быть, производили гнетущее впечатление. Монах жевал пирог, низко склонившись над тарелкой, и от этого горб выглядел еще уродливее. Но собственные немощи францисканца совершенно не волновали: все его мысли занимал Франсиско Солано. О нем он говорил без умолку, пока не стемнело. Это была захватывающая история, похожая на сказку. И тем не менее Франсиско Солано существовал на самом деле, он тому живой свидетель.

Альдонса предложила ему добавки, но Фелипа предусмотрительно убрала поднос: не хватало еще, чтобы дорогому гостю достались одни крошки.

Наконец в пепельном сумраке, окутавшем дом, показалась темная фигура. Когда монах вошел, все встали, а он направился прямо к матери семейства. Потом благословил остальных и сел. Капюшон его рясы был откинут на спину, и свечи, которые Каталина услужливо подвинула поближе, роняли золотистые отблески на продолговатую костлявую голову.

27

Тем же вечером Альдонса, поддавшись внезапному порыву и совершенно забыв, что сама же строго-настрого велела сыну молчать, поведала францисканцу горестную историю супруга.

Франсиско Солано внушал доверие, хоть с виду и был сухарь сухарем. В свою очередь он рассказал, что как-то, находясь в землях, населенных дикарями, совсем ослаб и не мог продолжать путь. Так для него соорудили из веток что-то вроде стула и понесли на плечах. «Представляете, я всю дорогу дремал, только иногда просыпался и думал, что похож на шута, изображающего папу римского. Какая непростительная гордыня! И тем не менее я не отказался от помощи, поскольку действительно нуждался в ней, да и индейцам доброе дело пошло на пользу. Они ликовали, чувствовали себя такими великодушными, такими сильными. Если бы я из скромности остановил их благородный порыв, то повел бы себя как настоящий эгоист. Парадокс, не правда ли?»

Когда скромный ужин подошел к концу, францисканец всех удивил.

– Мои братья ждали, что я погощу в обители, вычистили и вымыли ее на славу. А я туда сегодня не вернусь. Монастырь надлежит содержать в чистоте всегда, не только к приезду визитатора. Но объяснять им ничего не стану, пусть сами попробуют догадаться.

– А где мы будем спать? – спросил Андрес.

– Ты-то в монастыре. А я предпочел бы провести ночь здесь, если хозяева не возражают.

– Здесь?

– Да, в этом доме. Хочу составить им компанию и выразить таким образом свою искреннюю симпатию.

– Но мы недостойны подобной чести! – воскликнула изумленная Альдонса. – Я велю постелить вам в самой лучшей комнате!

– Ни в коем случае, – монах покачал головой. – Ты что же, выгнать меня собралась? Лучше принесите-ка мне корзину побольше. Я переночую на свежем воздухе, под каким-нибудь деревом.

– Но святой отец…

Франсиско Солано смущенно развел руками:

– Время от времени я позволяю себе роскошь поспать без всяких удобств.

Брату Андресу пришлось откланяться.

Каталина убрала со стола, а Альдонса отправилась за корзиной и принесла целых три, на выбор. Однако францисканец попросил хозяйку покуда оставить их и зажечь новые свечи: ему хочется побеседовать с ней и с детьми. Все боязливо уселись в кружок: несмотря на спокойное дружелюбие Франсиско Солано, никто не забывал, что он – высокое духовное лицо. Неожиданную симпатию святого отца к ним, проклятым и отверженным, можно было объяснить разве что его склонностью к парадоксам.

В темноте запели лягушки, светлячки затеплили свои фонарики. Идиллическую обстановку нарушал лишь надсадный, рвущий душу кашель Альдонсы.

Монах рассказал, как познакомился с отцом семейства в Ла-Риохе, и уважительно называл его по имени: «Лиценциат Диего Нуньес да Сильва». Упомянул и о громком процессе над Антонио Трельесом, которого сначала обвинили в том, что пользовал больных, не имея разрешения, а потом и в иудействе (так окончательно и не доказанном). Лиценциат втридорога заплатил за его столовое серебро, чтобы помочь разоренной семье. «Это говорит о том, – заметил Франсиско Солано, что у дона Диего благородное сердце».

Слова францисканца вызвали у Альдонсы очередной приступ кашля. Она захлебывалась слезами и мокротой, не веря своим ушам: какое великое утешение! Исабель и Фелипа подсели к матери и принялись заботливо утирать ей лицо. А Франсиско почувствовал себя глубоко несчастным: его отца, его замечательного отца отняли у них, пытают сейчас там, в Лиме, а может статься, уже вздернули на виселице.

Франсиско Солано положил свою широкую ладонь на голову женщине. Прошептал молитву и сказал, что не следует терять надежду. И пусть не чувствует себя виноватой в том, что сочеталась браком с новым христианином.

– Все мы, и старые, и новые, дети Господа. И как удручает желание разделить нас. Сами подумайте: ведь апостолы тоже были новыми христианами. А к кому обращаются они в своих посланиях? Тоже к новым христианам! И кто такой святой Павел, как не новообращенный?