Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Тюремная почта передает из камеры в камеру имя старого капитана. То, что он попал в когти инквизиции, – страшный удар, крушение всех надежд.

Франсиско срочно зовет охранников и сообщает, что решил прервать голодовку, а потому нуждается в пище. Иезуит Андрес Эрнандес и францисканец Алонсо Брисеньо радуются, считая это своей заслугой, и спешат доложить судьям, что неподдающийся наконец-то встал на путь исправления. Но инквизиторы по горло сыты выкрутасами Мальдонадо да Сильвы. До него ли сейчас, когда в сети угодила такая крупная дичь!

Раввина ведут в пыточную камеру, надеясь сломить волю старика. Пленный ступает так величаво, что тюремный смотритель не отваживается дергать за цепь. Палач, встретив горделивый взгляд Мануэля Баутисты Переса, опускает глаза и делает вид, будто рассматривает кандалы на его руках и ногах. Не дав жертве опомниться, ее волокут на дыбу и рвут суставы, но истязаемый теряет сознание, и пытку прекращают: губить столь ценный экземпляр нельзя ни в коем случае. Старого капитана относят в камеру и препоручают заботам врача.

Через несколько дней Франсиско узнает, что с раввином стряслась беда, но какая именно, тюремная почта не сообщает. А случилось вот что: Мануэль Баутиста Перес каким-то чудом ухитрился спрятать в чулке нож и, едва оправившись, попытался совершить самоубийство – нанес себе шесть ударов в живот и два в пах.

136

Смерть старого капитана удалось предотвратить, но другой узник, сорокалетний житель Лимы Мануэль Пас, не выдержав истязаний и тягот заточения, все-таки наложил на себя руки. В докладе, отправленном в Супрему, нотариус сообщает: «Заключенный удавился на оконной решетке уму непостижимым способом». И тюремный смотритель, и инквизиторы терялись в догадках, как несчастному удалось привести свой замысел в исполнение: «Видно, ему подсобил нечистый, ибо человек без посторонней помощи такого сделать не может». Ну что же, решил Гайтан, значит, на грядущем аутодафе сожгут изображение и останки самоубийцы, а имущество его конфискуют полностью, до последней плошки. И судьи, и советники единодушно поддержали это предложение.

Франсиско просит, чтобы вместо хлеба ему давали кукурузу. В последнее время тюремное начальство буквально сбивается с ног, и бдительность его удивительным образом притупилась: приносят не только початки, но даже котелок и жаровню. Узник рад, что на него махнули рукой. За дверью, заложенной тяжелым засовом, закипает работа. Листья узник обрывает и прячет под койкой, рыльца оставляет на виду, а зерна варит. Аппетит пробуждается, сил прибавляется, тело вновь становится послушным, позвоночник – гибким. Затягиваются и пролежни. Правда, часто клонит в сон и слух пока не восстановился. Но Франсиско потихоньку выздоравливает, точно раненая птица, забытая охотником в поле.

Тем временем раввин с помощью знакомого слуги ухитряется послать записку своему шурину Себастьяну Дуарте, который тоже попал в тюрьму. «Все пропало, – пишет старый капитан. – Лучше покаяться, чтобы избежать пытки. Сопротивление бесполезно, оно только умножит страдания пленных». Зная независимый характер Переса, Себастьян Дуарте поначалу сомневается в подлинности письма, но потом все-таки решает последовать совету и покориться инквизиторам. «Разинули на нас пасть свою все враги наши. Ужас и яма, опустошение и разорение – доля наша», – вспоминает он слова из «Плача Иеремии».

Франсиско, отнюдь не огорченный отсутствием внимания, связывает узлами кукурузные листья и плетет из них веревку. В камеру никто не заглядывает, только изредка приносят немного еды, иногда протухшей. Ночью он подвигает шаткий столик к стене, ставит на него скамеечку и осторожно взбирается на эту конструкцию. Левой рукой держится за потолочную балку, а в правой сжимает свой крохотный ножичек и принимается ковырять саманное подоконье вокруг одного из прутьев решетки. Сил хватает ненадолго, и работу приходится прервать. Франсиско спускается, стараясь не шуметь, расставляет мебель по местам, хотя маловероятно, что кто-то заявится к нему так поздно. Немного вздремнув, узник снова берется за дело. Его оконце смотрит во внутренний дворик, туда же выходят и окна других камер. Над крышей тюрьмы темнеет высокая внешняя стена.

Мало-помалу толстый прут начинает поддаваться. Франсиско трясет его, толкает, крутит, расшатывает и наконец вытаскивает. Смотрит на железяку, как на поверженного врага, и засовывает в щель за балкой.

Теперь надо проверить, выдержит ли веревка. Да, все узлы затянуты на совесть. Узник привязывает ее к одному из оставшихся прутьев решетки и высовывает голову наружу. Душистый ночной воздух, воздух свободы, пьянит. С трудом протиснувшись в узкую лазейку, Франсиско начинает медленно спускаться. Странное дело: казалось, камера находится глубоко под землей, так что сползти на твердую почву двора будет нетрудно. Но нет: под ногами зияет пропасть. Лабиринты инквизиции полны необъяснимых сюрпризов. Наконец, преодолев вертикаль, он опускается на четвереньки у стены, чтобы отдышаться. Настороженно оглядывается, втягивает ноздрями запах речной сырости – неподалеку протекает Римак. Удивительно: кругом никого – ни слуг, ни стражи, ни собак.

За многие годы, проведенные в тюрьме, Франсиско успел изучить ее как свои пять пальцев и знает, что кругом полно ловушек: ложные двери, тупики, ямы, прикрытые хлипкими досками и готовые в любой момент поглотить беглеца. Поэтому двигается он осторожно, старается обходить неровности и темные кусты. Вот и огород, квадратный участок, который возделывают слуги инквизиции. Не ведая о людских страданиях там, за решетками, овощи спокойно наливаются соком, их аромат кружит голову. Не удержавшись, Франсиско срывает помидор, легонько сжимает в руке, представляет, как круглятся красные бока под ярким солнышком, и с наслаждением вонзает зубы в сочную мякоть. Сколько же лет не прикасался он к живым растениям, не держал в пальцах теплые гладкие плоды? Узник крадется к боковому крылу. Нарисованный в уме план тюремных помещений не подвел: вот дверца, через которую негры ходят на огород. За ней кишка ненавистного коридора, освещенная красноватым светом факела. Слева – арка, ведущая к недавно построенным камерам. Где-то неподалеку слышатся шаги, и Франсиско вжимается в стену. Надо спешить, времени в обрез.

Все камеры похожи друг на друга, какую бы выбрать? Да хоть вот эту. Он осторожно отодвигает засов, входит, бесшумно закрывает дверь и жестами пытается успокоить двух перепуганных арестантов, которые вскакивают при виде незнакомца. Франсиско прижимает палец к губам, прислушивается: нет, все спокойно. Только кваканье лягушек нарушает густую, давящую тишину. Он достает огниво, зажигает вторую свечу и шепотом приветствует товарищей по несчастью. Но те не верят своим глазам: что за странное явление? Наверняка очередная уловка инквизиторов, спектакль, разыгранный, чтобы заставить их сознаться. И они сознаются. Один двоеженец, а другой – монах, тайно вступивший в брак. Франсиско разочарован. Не греховодники ему нужны, а люди, которые вскоре примут мученическую смерть за веру. Благословив обоих во имя Господа Всемогущего, он выскальзывает в мрачный коридор.

Пройдя несколько шагов в обратную сторону, узник открывает еще одну камеру. Там тоже сидят двое, и они тоже пугаются. Гость представляется, говорит, что зовут его Эли Назорей, в прежней жизни Франсиско Мальдонадо да Сильва. Эли, или Элияѓу, – имя пророка, посрамившего жрецов Ваала, означает «Бог мой», а «Назорей» или «Назир» переводится как «посвятивший себя Господу».

– Я недостойный раб Бога Израиля! – с положенным смирением произносит Франсиско.

Арестанты с сомнением переглядываются. Кто же не слышал о шпионах и провокаторах, которых инквизиторы засылают в темницы, чтобы вывести обвиняемых на чистую воду! На речи полагаться нельзя, подлецы специально учат слова на иврите, знают еврейские традиции и сочиняют трогательные истории. Франсиско говорит, что провел в этой тюрьме много лет. Его вид внушает священный трепет: высокий, тощий, борода с проседью закрывает грудь, длинные спутанные волосы ниспадают на плечи. Тонкий костистый нос и проницательные глаза дополняют внушительный облик. Так, наверное, выглядел бы Иисус, доживи он до старости. Вдруг один из заключенных говорит, что фамилия ему знакома.

– Знакома?

Узник, глубокий старик, сморщенный, как изюмина, кивает и, отодвинув смятое одеяло, приглашает Франсиско сесть рядом с ним на койку.

– Я Томе́ Куаресма, – представляется он.

– Томе́ Куаресма! – Франсиско сжимает сухие холодные руки старца. – Мой отец…

– Да, твой отец… – пленник прикрывает глаза, полные скорби. – Мы были хорошо знакомы. Не удивительно, что ты слышал обо мне.

Итак, в новом крыле инквизиторской темницы глухой ночью наконец встречаются два человека, которых многое связывает. Томе́ Куаресма – один из самых известных врачей Лимы, но в молодости Франсиско не довелось познакомиться с ним лично, хотя дон Диего не уставал восхищаться искусством своего коллеги, лечившего не только столичную знать, но и тайных иудеев.

Старик рассказывает, что его схватили на улице, у дверей дома одного из пациентов. Скрутили, точно разбойника, связали руки и запихали в экипаж. Тюремный смотритель незамедлительно учинил ему допрос, а потом запер в камере вместе с другим несчастным – похоже, держать пленников поодиночке нынче слишком большая роскошь.

Второй заключенный также называет свое имя.

– А я Себастьян Дуарте.

– Шурин раввина Мануэля Баутисты Переса, – уточняет Куаресма.

– Мануэля Баутисты Переса? – удивляется Франсиско. – Вот с кем мне непременно надо поговорить.

– Он велел мне покаяться, – Себастьян Дуарте смиренно разводит руками, – и молить о снисхождении.

Франсиско недоверчиво качает головой и хмурится.

– Сколько ни кайся, инквизиторам все мало. Им подавай имена, адреса, доказательства – еще и еще. Раввин заблуждается: тот, кто молит о снисхождении, себя не спасает, только льет воду на мельницу инквизиции и навлекает беду на единоверцев.

Узники растерянно молчат.

– Неужели Перес так прямо и написал? – не унимается Франсиско. – Не мог раввин быть столь наивным. Наверняка его заставили силой… Не верьте ни единому слову.

– Он пытался наложить на себя руки, – оправдывается Себастьян Дуарте.

– Мой отец просил о снисхождении. Покаялся и примирился с церковью. Но на него все равно напялили санбенито, а семью пустили по миру. Поймите, покаянием и вины не смоешь, и свободы не купишь. Туг только одно из двух: или позволить инквизиции раздавить себя, или стоять до конца, а там уж как Бог даст. Пусть мы в темнице, но дух наш свободен. Это единственная свобода, которую еще можно отстоять.

Томе́ Куаресма и Себастьян Дуарте недоверчиво качают головами: чудной человек, и речи ведет несообразные! Франсиско жмет им руки, произносит молитву Шма Исраэль, цитирует псалмы. Уговаривает узников не сдаваться. Напоминает, как Самсон покарал филистимлян.

– Если уж смерти не миновать, так продадим свою жизнь задорого.

Франсиско благословляет единоверцев, гасит свечу, выскальзывает в коридор и пробирается в следующую камеру. Там все повторяется: ночной гость успокаивает испуганных заключенных, один из которых даже валится на колени, приняв его за Христа.

– Нет, я не Иисус, – улыбается Франсиско и помогает несчастному подняться. – Я твой брат. Иудей. Эли Назорей, раб Бога Израиля.

И снова произносит свою проповедь, убеждает не опускать рук, говорит, что в каждом человеке горит искра Божья, загасить которую не могут даже всесильные инквизиторы.

– Они люди, и мы люди, можем потягаться.

Франсиско возвращается в коридор, где догорает факел, и выскальзывает во внутренний дворик. На сегодня хватит. Он доволен вылазкой и решает вознаградить себя еще одним помидором. Затем крадется вдоль стены туда, где из оконца свисает веревка, и взбирается по ней, упираясь в каменную кладку босыми ногами, как учил его в детстве Лоренсо Вальдес. Прежде чем нырнуть в ненавистную нору, узник делает глубокий вдох, пытаясь напоследок вобрать в легкие как можно больше душистого ночного воздуха, Теперь осталось только достать из-за балки железный прут и водворить его на место: чтобы удалась следующая эскапада, необходимо скрыть следы предыдущей.

Документы, подтверждающие встречу Франсиско со старым капитаном Мануэлем Баутистой Пересом, в архивах инквизиции отсутствуют. Но вот примечательный факт: раввин посылает единоверцам вторую записку, которая резко отличается от первой: теперь он призывает их отказаться от показаний, данных под пыткой. Получив зашифрованное послание из рук подкупленного слуги, Себастьян Дуарте не может прийти в себя от изумления. Мануэль Баутиста Перес повторяет слова, произнесенные загадочным гостем по имени Эли Назорей: «Не каяться и не молить о снисхождении. Стоять до конца за нашу веру».

Эли Назорей является в камеры, точно пророк Элияѓу к пасхальному столу – вездесущий, но укрытый от глаз стражников волшебным облаком. Даже если бы Франсиско Мальдонадо да Сильва долгие годы не бился в одиночку с инквизиторами, не спорил бы и не писал, он все равно вошел бы в историю благодаря великому подвигу солидарности. Своими поступками сын подтвердил слова отца о том, что каждый человек – это священный храм, и в бездне несчастий сумел возжечь свет благородства.

Судьи скрипят зубами от злости: обвиняемые один за другим отказываются от показаний, вырванных силой. Приходится устраивать новые заседания, искать свидетелей, вынюхивать и выспрашивать, рассылая по городу шпионов.

Однажды ночью какой-то слуга замечает Франсиско, крадущегося через двор, набрасывается на него и зовет на помощь.

– Хватай его! Сюда! Ко мне! – вопит он, одной рукой удерживая беглеца, а второй вцепившись ему в горло.

Франсиско падает. Хлопают двери, по коридорам топочут ноги стражников. Сделав нечеловеческое усилие, узник изворачивается, дергает противника за щиколотки, тот теряет равновесие, рычит, наносит удар, но промахивается. Воспользовавшись этой оплошностью, Франсиско кидается в кусты, а набежавшие стражники бестолково мечутся в темноте, сталкиваясь друг с другом.

– Да где он, черт его дери?

– Туда вроде шмыгнул.

Франсиско швыряет черепок в дальний угол двора, чтобы сбить их с толку.

– Ага, попался! – кричат они и спешат на шум.

Повторив обманный маневр, пленник, задыхаясь, бежит к стене и хватается за веревку. Сердце бешено колотится, подступает отчаяние.

– Надо успеть! – приказывает он себе, из последних сил упираясь ступнями в шершавую поверхность и подтягиваясь. Стражники пока не поняли, кто взбаламутил всю тюрьму.

Но тут один из них мертвой хваткой вцепляется в ноги беглеца.

– Есть! Поймал!

Франсиско разжимает пальцы и валится на преследователя.

Гайтан, стиснув кулаки, велит готовить дыбу, чтобы вырвать у негодника признание, а желательно и запытать до смерти. Но нужды в этом нет: на допросе Франсиско с вызывающим спокойствием во всем признается. Отпираться бессмысленно, некоторые заключенные уже описали таинственного гостя, да и тюремный смотритель нашел прут от решетки. Секретарь строчит протокол, боязливо поеживаясь: как-никак радом буйнопомешанный. Впоследствии эти записи в сокращенном варианте будут включены в отчет и отправлены в Супрему^[98].

137

Смотритель велит освободить глухую камеру в одном из тюремных подвалов, где обычно содержат самых злостных преступников. В ней нет места ни для стола, ни для табуретки, с трудом помещаются только койка с грязным тюфяком да сундучок, в который едва можно впихнуть жалкие пожитки заключенного. Вместо окошка в стене проделаны три отверстия, но в них не пролезет и кот. Дверь запирается на двойной засов, в коридоре круглосуточно дежурят помощники смотрителя. Раз в неделю узника исправно посещает монах-доминиканец, делает строгие внушения, следит, чтобы подопечный не отказывался от пищи, не нарушал порядка и не совершал новых преступлений против веры.

Хотя обоняние Франсиско давно притупилось, его мучает запах затхлости и нечистот, низкий свод давит, угнетает постоянное наблюдение.

А в нескольких кварталах от тюрьмы держит оборону архиепископ Фернандо Ариас де Угарте, отказываясь передать трибуналу инквизиции своего викария и по совместительству мажордома, заподозренного в дружеских связях с арестованными иудеями. Несколько лет назад, еще в Ла-Плате, архиепископ познакомился с этим спокойным и надежным человеком, который овдовев, занялся изучением богословия и, доказав искреннюю приверженность христианской вере, был рукоположен в сан. Родился он в Португалии, но, перебравшись на новый континент, живал и в Буэнос-Айресе, и в Кордове, сколотил солидное состояние и теперь остаток жизни хочет посвятить церкви. Зовут его Диего Лопес де Лисбоа. Это с ним молодой Франсиско ехал в одном караване до самой Сальты. Уже тогда Диего Лопес решил навсегда порвать с прошлым. Когда по Лиме прокатилась волна арестов, на паперти собора собралась группа смутьянов, громко требуя «выдать властям этого еврея». Перепуганный, старик укрылся в доме епископа. Вскоре под окнами столпился народ и раздались крики: «Ваше преосвященство, гоните еврея вон!» Прелат взял викария под свою защиту. Однажды местный шут Бургильос увидел, как помощник несет своему покровителю подризник, и завопил: «Сколько за подол ни держись, а инквизиция до тебя доберется!» Горожане дружно подхватывают эти слова и передают их из уст в уста. Однако же архиепископ, рискуя жизнью и честью, не бросает викария в беде. Он знает, что все четверо сыновей Диего Лопеса отреклись от отца и предпочитают подписываться фамилией Леон Пинело. Зачем же снова предавать того, кого и так предали?^[99]

Тем временем трибунал выносит приговор за приговором. Аутодафе, которому суждено потрясти вице-королевство, назначено на январь 1639 года.

♦ ♦ ♦

За несколько месяцев до этих событий в Лиму приезжает Исабель Отаньес. Женщина собралась с духом и, заручившись рекомендательными письмами, все-таки решилась изложить достопочтенным судьям свою просьбу. Робкими шагами вступает она на свой крестный путь: просит настоятельницу женского монастыря предоставить ей кров, беседует с двумя фамильярами и наконец, дрожа, замирает на площади перед дворцом инквизиции. Мрачное здание дышит могильным холодом. Исабель нерешительно входит, обращается к стражникам, показывает рекомендательные письма и говорит о своей беде. После многочасового ожидания ей велят прийти на следующий день. А потом на следующий, и опять на следующий, и опять… Но что такое дни, когда несчастная ждала годы! Гнетет не ожидание, а страх, что вся эта затея ничем хорошим не кончится. Сначала среди ночи увели любимого мужа, затем забрали все деньги и те немногие оставшиеся украшения, что имелись, а под конец вынесли и большую часть мебели. И осталась Исабель в пустом доме с маленькой Альбой Эленой на руках. Живот рос, а рядом, кроме верной одноглазой Каталины, не было никого. Родители отвернулись от нее – то ли разгневались, то ли испугались, сейчас уже не спросишь. В самом деле, разве можно общаться с бывшей дочерью, которая связала себя узами брака с еретиком и находится на подозрении у инквизиции! Напрасно Исабель писала им слезные письма, напрасно ездила на перекладных в Сантьяго: ее даже не впустили в дом. Пришлось несчастной женщине возвращаться в Консепсьон, трясясь от страха перед свирепыми арауканами, рыскавшими поблизости.

Старший альгвасил Хуан Минайя, арестовавший Франсиско, наведывался еще не раз и всегда что-то уносил: мебель, сундуки с книгами, хирургические инструменты и серебряную посуду.

Когда на свет появился сын, священники напомнили Исабель, что ей строго-настрого запрещено общаться с мужем, пусть даже не пытается передать ему весть о событии. Всеми покинутая, она влачила жалкое существование на юге Чили и от отчаяния мечтала, чтобы на город напали индейцы, перерезали всех жителей, а заодно положили бы конец и ее страданиям.

О Франсиско Исабель ничего не знала, да и знать не могла. Местный комиссар инквизиции объяснил ей, что всякие надежды следует оставить, смиренно принять удар судьбы и научиться выживать в одиночку, как выживает в пустыне кактус, палимый нещадным солнцем. Муж едва ли выйдет на свободу, а если такое чудо все-таки случится, увидеться они смогут очень и очень нескоро. Со временем комиссар вошел в положение измученной женщины. Он внимательно перечитал брачный договор и обнаружил, что бывший губернатор Кристобаль де ла Серда проявил дальновидность и постарался подстелить падчерице соломки: деньги, оставленные родителями ей в приданое, а также сумма, внесенная женихом, конфискации не подлежали. Если их удастся истребовать, Исабель сможет вздохнуть с облегчением, спокойно растить детей и ждать, когда вернется муж, что, впрочем, весьма маловероятно. Комиссар решил сделать доброе дело и помог ей подготовить прощение, которое потом следовало отвезти не куда-нибудь, а прямо в столицу вице-королевства. Разумеется, наскрести денег на такое далекое путешествие было непросто, да и детей Исабель боялась надолго оставлять, но благодетель все же уговорил.

И вот в июле 1638 года просительница вступает на улицы Лимы, где в тайных застенках инквизиции томится ее Франсиско. Она проделала тот же полный тягот путь по воде и по суше, что проделал супруг почти двенадцать лет назад. Наверное, он где-то здесь, рядом, если, конечно, еще жив.

Исабель вспоминает, как счастливы они были с того самого момента, как встретились их удивленные и восхищенные взгляды. Удастся ли ей увидеть любимого, посмотреть в сияющие глаза, поговорить с ним, обнять? Да что там обнять! Хоть бы голос услышать из-за запертой двери, хоть бы весточку получить – клочок бумаги, исписанный знакомым бисерным почерком. В первые, самые горькие месяцы разлуки она без конца возвращалась мыслями к той страшной ночи. Однако потом начали всплывать и радостные воспоминания, приправленные едкой солью тоски. Денно и нощно Исабель терзалась вопросом: могла ли она помочь мужу? Ответом было единственное слово – «нет», иглой засевшее в сердце. Того же мнения придерживались и немногие соседи, не переставшие общаться с зачумленной, и добрый священник, ее духовник. Инквизиция – заоблачная вершина, недостижимая для чаяний и надежд простых смертных. Франсиско не спасти, но обратиться со смиренной просьбой вернуть то, что принадлежит ей по закону, все-таки надо попробовать. А потом помолиться и уповать на чудо.

Но разве не чудо быть здесь, в Лиме, в одном городе с родным человеком?

В конце концов рекомендательные письма ложатся на стол Хуана де Маньоски. Судья не торопится дать ответ, но однажды после мессы все-таки решает принять челобитчицу.

Женщину сопровождает вооруженный стражник. Красота Исабель давно поблекла, однако, несмотря на седые пряди и ранние морщины, можно поверить, что когда-то на нее засматривались мужчины. В голове у бедняжки крутятся обрывки фраз, заготовленных еще в порту Вальпараисо, перед отплытием. Неужели это не сон? Ведь столько лет ей никто и руки не подавал, а тут надо же: важный гвардеец ведет ее лично к судьям, перед которыми трепещет все вице-королевство! Переступив порог величественного зала, Исабель сразу падает на колени, ибо не знает, как держать себя перед властителями людских судеб. Альгвасил жестом приглашает просительницу сесть, инквизитор холодно кивает, и супруга Франсиско дрожащим голосом зачитывает письмо, тщательно составленное от ее имени комиссаром инквизиции города Консепсьон.

В послании говорится, что законная супруга врача Франсиско Мальдонадо да Сильвы нижайше просит вернуть ей стоимость имущества, являвшегося ее приданым, а потому не подлежавшего конфискации (список прилагается). И далее: «Молю Вашу милость оказать мне снисхождение, ибо я терплю крайнюю нужду, не имея иных средств к существованию, кроме тех, что принадлежат мне по праву».

Маньоска рыгает в кулак. У отрыжки вкус только что выпитого шоколада. Желая поскорее скинуть нудное разбирательство с плеч долой, он диктует секретарю распоряжение: рассмотрение дела о возврате имущества поручить Мануэлю Монтеалегре. Исабель так тронута, так благодарна, что не может сдержать слез – ее выслушали, ей готовы помочь!

Ответ приходит на удивление скоро: «Отказать». Мануэль Монтеалегре обосновывает это решение отсутствием доказательств того, что приданое супруги арестованного действительно поступило в казну инквизиции. И потом, процесс над Мальдонадо да Сильвой еще не завершен и требует дополнительных издержек. И кто, позвольте спросить, будет их оплачивать? Маньоска с ухмылкой кладет бумагу на стол: Монтеалегре – прекрасный служащий, всегда найдет нужную формулировку. Хотя на самом деле Мальдонадо да Сильве уже пять лет как вынесен смертный приговор, да и деньги не только получены, но и давно оприходованы. Сейчас инквизиция больше чем когда бы то ни было нуждается в средствах, и разбазаривать их, идя навстречу всяким сомнительным особам, решительно ни к чему.

Весть о том, что Маньоска поручил Монтеалегре рассмотреть прошение жены Мальдонадо да Сильвы, этого дьявольского отродья, приводит Гайтана в бешенство. При первой же возможности инквизитор делает коллеге строгое внушение. Маньоска невозмутимо отвечает, что просто счел необходимым выполнить христианский долг милосердия. Но милосердие может разоружить Христова воина, напоминает суровый судья. Маньоска возражает, что по-прежнему находится во всеоружии, однако намерен назначить Исабель Отаньес еще одну аудиенцию, дабы разрешить ее вопрос «строго в соответствии с законом». «Некоторые законы только вредят церкви!» – визжит Гайтан.

Таким образом, благодаря взаимной неприязни между инквизиторами хрупкую Исабель снова сопровождают в кабинет Маньоски. Он не говорит, что ей собирались отказать, а велит прийти через два месяца. Сам же убеждает Кастро дель Кастильо поступить следующим образом: продать с молотка в Консепсьоне часть собственности, изъятой у доньи Исабель Отаньес, и передать ей двести песо на пропитание и воспитание детей, а также позволить семье проживать в конфискованном доме. Судьи договариваются стоять на своем, даже если Гайтан станет обзывать их предателями истинной веры.

На заключительной аудиенции Исабель снова стоит на коленях, склонив голову перед инквизиторами, сидящими на высоком помосте. Долгие хлопоты принесли ничтожный результат. Она получит гораздо меньше, чем ей причиталось согласно сложным подсчетам, которые делал там, в Консепсьоне, добрый комиссар. И потом, о самом главном несчастная так и не спросила. Маньоска и Кастро дель Кастильо удаляются прежде, чем она отваживается раскрыть рот. Секретарь собирает бумаги, брезгливо поглядывая на просительницу, и говорит, что в Лиме ей больше делать нечего, пусть возвращается в Чили. Исабель поднимает глаза, кусает губы. В мозгу бьется вопрос, который она столько лет мечтала задать. Только здесь, где вершатся людские судьбы, на него могут ответить. Если не сейчас, то уже никогда. Молитвенно сложив руки и заливаясь слезами, женщина наконец решается: просит, как просят Господа и святых угодников, сказать хоть словечко, только одно словечко о судьбе супруга.

На лицо секретаря ложится холодная тень. Медленно, как мельничный жернов, он поворачивает голову к альгвасилу, делает неуловимый знак и исчезает, точно по волшебству. Оставшись одна, Исабель растерянно оглядывается. И вдруг какая-то сила подхватывает ее, словно негодную ветошь, и волочет вон. Ступни почти не касаются пола, руки беспомощно трепыхаются – ни дать ни взять крылья пойманной птицы. Под ногами мелькают плитки пола, а в ушах звучат слова благодетеля-комиссара, строго-настрого запретившего ей огорчать достопочтенных инквизиторов вопросами о подсудимом. Она нарушила запрет и теперь может потерять даже то немногое, чего удалось добиться. Каменные плитки все убегают назад и вдруг – о чудо, о ужас – начинают гудеть, говорить. Рассказывают, что по ним ходил Франсиско, на них стоял, произнося свои дерзновенные речи. Исабель понимает, чувствует: муж там, внизу, в тесной камере. Постаревший, измученный, но не сломленный узник собирает все силы, готовясь к последней битве. Он жив и исполнен решимости.

Исабель приходит в себя только на площади перед дворцом. Прохожие сторонятся ее: на того, кто в слезах покидает владения инквизиции, опасно даже смотреть. Ноги несут несчастную, раздавленную горем женщину на площадь Пласа-де-Армас. Свет ослепляет, оглушает шум. Кругом толкутся торговцы, идальго, слуги, возчики, и все сердятся: не видите, что ли, сеньора, куда идете? Исабель останавливается. Сама того не ведая, она смотрит прямо на то место, где вскоре будут сооружены трибуны для великого аутодафе.

Из-за утла выезжает отряд конногвардейцев во главе с Лоренсо Вальдесом. Он несколько раздобрел, но верхом на стройном скакуне в блестящей сбруе смотрится великолепно. Заинтересованный взгляд всадника обращается на фигуру в черном, застывшую посреди площади. Траурная накидка оттеняет красоту печального лица. Кабы не заплаканные глаза, капитан гвардии непременно поинтересовался бы, кто она такая и где живет. Лоренсо натягивает вожжи, придерживает коня, и отряд торжественным шагом следует мимо, точно чествует незнакомку. Исабель растерянно озирается.

138

Трибунал назначает дату аутодафе. Никогда еще Город Королей не видел столь грандиозного и поучительного зрелища. Молва о нем прогремит по всему вице-королевству Перу. Приговоры вынесены, осталось только вырвать покаяние у некоторых осужденных. Их все равно потом сожгут, но истинная вера от этого только выиграет. И потом, отправив иудеев на костер, инквизиция надеется – путем устрашения, разумеется, – положить конец финансовому переполоху, который самым неожиданным образом произвели в Лиме массовые аресты.

Судьи сообщили в Супрему, что «чем больше задержаний, тем больше исков о взыскании долгов»: кредиторы арестованных подняли невообразимый шум. Конфискация имущества у обвиняемых в «великом иудейском заговоре» привела к упадку хозяйственной деятельности в столице и ее окрестностях. «Дела здесь и так обстояли скверно, – пишут инквизиторы, – а теперь, когда состоятельные и пользовавшиеся всеобщим доверием лица лишились собственности, настал чуть ли не конец света». Заимодавцы понимают, что время работает против них: должники перемрут в тюрьме, и денежки втихую уплывут в казну инквизиции. «И хотя наше дело – защита веры, – подчеркивают Христовы воины, – мы вынуждены отвлекаться от него, идти на уступки и рассматривать жалобы с трех пополудни и до поздней ночи. Трибунал выплачивал и продолжает выплачивать долги осужденных, поскольку иначе негоции будет нанесен непоправимый ущерб». Королевская аудиенсия придерживается того же мнения, но выражает его в более категоричной форме^[100].