Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

98

Исабель Отаньес согласилась прогуляться со мной, но только днем, как и подобает девице из приличной семьи. На некотором расстоянии за нами неотступно следовали две бдительные чернокожие служанки. Стараясь не подходить друг к другу слишком близко, мы бродили по склонам холма Санта-Люсия. Козьи тропки, терявшиеся в зелени кустарников, вели в тенистые альковы, прибежище тайных объятий и запретных страстей, о которых приличные жители Сантьяго, города весьма строгих нравов, даже говорить боялись. Пышные ветви служили надежной завесой для тел, пылающих жаром любви. Святые отцы яростно клеймили с амвона разврат, угнездившийся в этих кущах.

Исабель поведала мне свою историю: она родилась в Севилье, в семь лет осиротела и была взята на воспитание доном Кристобалем и доньей Себастьяной, которые баловали ее как родную, заслужив тем самым безмерную благодарность. Потом прекрасное личико омрачилось, девушка заговорила об ужасном приключении, пережитом их семьей: во время плавания по Карибскому морю они подверглись жестокому нападению английских пиратов. От одной мысли об этом бедняжку охватывал трепет, но испуг только добавлял ей очарования.

Я в свою очередь рассказал Исабель о детстве в Ибатине, об отрочестве, проведенном в Кордове, об учебе в Лиме. Наши жизни походили на две реки, готовые слиться воедино. Истоки ее рода лежали в Испании, путь моего был куда более извилистым: он начался несколько столетий назад на юге Кастилии, проходил через Португалию и Бразилию. Оба потока преодолели немыслимые расстояния, чтобы соединиться здесь, в этом городе.

За первой встречей последовали другие, все более частые. Личико Исабель сияло чистотой, точно тончайший фарфор, а спокойные глаза в минуты веселья вспыхивали как звездочки. Я не мог прожить без нее ни дня и, хотя старался не быть навязчивым, постоянно находил предлоги, чтобы заглянуть к губернатору и пригласить его падчерицу на прогулку. Иногда мы доходили до берега реки Мапочо, которая брала начало на заснеженных вершинах. В половодье старые деревянные заграждения не могли сдерживать напор воды, вот почему дон Кристобаль приказал построить дорогостоящую каменную дамбу. От главного русла отходили каналы для орошения окрестных полей, засеянных кукурузой.

Случалось нам также забредать в уютную долину, где францисканцы возвели большой монастырь. Кругом зеленели фруктовые деревья и кипарисы, луга пестрели ирисами и лилиями, на грядках краснела земляника. Если мы возвращались не слишком поздно, Исабель приглашала меня в гостиную – выпить шоколада в обществе ее мачехи, а иногда и дона Кристобаля. Постепенно общение с этой прелестной девушкой стало неотъемлемой частью моей жизни и дарило несказанное счастье.

99

В больницу вбежал запыхавшийся слуга и передал мне записку – несколько торопливых строк за подписью Маркоса Брисуэлы: «Приходи немедленно, у моей матери удар».

Две негритянки поджидали меня на крыльце и, точно конвойные, повели в дом. Из комнаты вышла испуганная женщина с ребенком на руках – видимо, жена Маркоса. Она робко кивнула и указала на дверь в спальню. Там, в полумраке, стояла кровать, возле нее сидел сын больной. Заслышав шаги, он обернулся, встал и шагнул мне навстречу.

– Маме внезапно стало хуже, – хрипло проговорил Маркос. – Может быть, ты сумеешь чем-то помочь.

Я взял подсвечник, поставил его у изголовья, а сам сел на стул. На постели лежала иссохшая старуха. Глаза глубоко запали, пергаментная кожа обтягивала скулы, грудь поднималась тяжело и неровно. Я измерил ей пульс, оттянул темные веки и определил состояние как терминальное. Правая рука была скрючена застарелым параличом, я мягко попытался распрямить ее, но не смог. Обвис и правый угол рта, откуда со свистом вырывалось дыхание. Несомненно, удар, причем далеко не первый.

– Так что же случилось? – мне хотелось собрать анамнез.

Маркос застыл у меня за спиной, рядом стояла его верная супруга.

– Много лет назад у нее парализовало всю правую сторону и почти отнялась речь, – тихо сказал он.

– Много – это сколько?

Маркос ничего не ответил, только глубоко вздохнул и принялся мерить шагами комнату.

– Восемнадцать, – вступила в разговор жена.

Подсчитав в уме, я пришел к выводу, что несчастье произошло незадолго до переезда их семьи в Чили, и спросил у Маркоса, так ли это. Он остановился и опять вздохнул.

– Нет, вскоре после.

Я сделал вторую безуспешную попытку разогнуть скрюченную руку. Потом, не переставая размышлять, продолжил осмотр. Потер виски, прощупал сонную артерию, осторожно повернул больной голову, попытался определить, нет ли жара.

Маркос тем временем расхаживал у меня за спиной, точно тигр в клетке. Затылок неприятно защекотало: вот так походит-походит, а потом как бросится… Болезнь матери отчего-то вызывала у него не только печаль, но и гнев. И зачем было звать именно меня? Мог ведь обратиться к Хуану Фламенко Родригесу или к какому-нибудь врачу без диплома… Словно в ответ на мои мысли сзади прозвучал злобный, сдавленный голос:

– Я хотел, чтобы ты увидел, во что она превратилась.

Не вставая, я обернулся. Маркос подошел вплотную, стиснул мне плечи и навалился всем весом. В мозгу всплыло воспоминание: пума терзает осла. Казалось, еще чуть-чуть – и ключицы хрустнут.

– Вот что с ней стало, когда арестовали отца.

Я попытался подняться, но не смог: Маркос был гораздо крупнее, а ярость удваивала его силы.

– Вот что… – процедил он сквозь зубы. – Смотри же, смотри!

– Да, ее разбил удар… – Правой рукой я попытался разжать пальцы, вцепившиеся в плечо.

– А знаешь из-за кого? Из-за твоего отца, подлого предателя! – Он отпустил меня и отошел в сторону.

– Маркос! – воскликнула жена.

Какое ужасное обвинение! Перед глазами у меня все поплыло, в голове билась только одна мысль: «Не может быть!», а сердце тоскливо сжималось: «Может».

– Отца арестовали, а у нее случился удар. В мозгу лопнул сосуд. Апоплексия, или как там врачи это называют. Любите вы всякие звучные слова. Слова, все слова… – он замахал руками, точно отгоняя от себя назойливых мух. – Неделю она пролежала без памяти, пришла в себя только после нескольких кровопусканий. Но осталась парализованной немой калекой. Восемнадцать лет! Со временем она научилась передвигаться с посторонней помощью и лопотать, как двухлетнее дитя. Только представь себе: отец сидит в тюрьме там, в Лиме, а мы, дети, остались в Чили одни с больной матерью, – Маркос схватился рукой за горло и замолчал.

Жена хотела было обнять его, но он отстранился.

– Поверь, Маркос, мне искренне жаль… – проговорил я, с трудом ворочая пересохшим языком. – Моя мать тоже не перенесла трагедии. Нет, ее не разбил паралич, она просто исчахла с горя через три года после того, как забрали отца.

Маркос поднял подсвечник и пристально посмотрел на меня. Глаза его налились кровью, по лицу скользили то золотистые блики, то черные тени.

– Я проклял тебя, Франсиско! – прошипел он, оскалившись. – И тебя, и твоего отца-доносчика. Мы приняли вас как родных, уступили свой дом… А чем отплатил нам этот мерзавец…

– Маркос! – вскричал я, ломая руки. – Наши отцы были жертвами инквизиции! Они оба!

– Да, только твой предал моего.

– По его словам, все было совсем иначе… – Чуть не плача, я сжал запястья своего бывшего друга, а сам подумал: «А может, и нет! Но тогда я не стал выяснять…»

– Еще бы негодяй сказал тебе правду! Факты говорят сами за себя: почти сразу после того, как его доставили в Лиму, пришли и к нам. Кто еще мог назвать инквизиторам папино имя?!

– Моего отца уже нет в живых. Он так и не оправился после перенесенных пыток.

– Отпусти меня! – Маркос вырвался и отошел в дальний угол спальни. – И попытайся сделать хоть что-нибудь дня мамы.

Я попросил его жену помочь мне повернуть больную на бок: в таком положении пациентам, находящимся в бессознательном состоянии, легче дышать. Потом отер влажной тряпицей губы. На душе было тяжело и тоскливо.

Маркос позвал слугу, который относил в больницу записку, и вручил ему свернутое в трубочку письмо.

– Ступай в монастырь мерседариев и передай это визитатору по фамилии Урета. Запомни хорошенько: брат Хуан Баутиста Урета. Скажи ему, пусть поторопится, маму надо соборовать.

Я тем временем вскрыл больной вену на лодыжке и выпустил немного темной крови. Потом перевязал разрез, вымыл ланцет и канюлю. Закрыл укладку. Снова отер несчастной женщине губы. Дыхание ее стало несколько ровнее.

Некоторое время спустя Маркос уже встречал во внутреннем дворике брата Урету, человека мощного телосложения, бледного, с темными кругами под глазами. Хозяин поблагодарил святого отца за то, что тот явился без промедления. Следом в спальню вошло несколько соседей. Хуан Баутиста поставил у кровати маленький чемоданчик и наклонился к больной. Потом выпрямился, окинул глазами комнату и остановил вопросительный взгляд на мне. Пришлось объяснить:

– Я врач.

– Она, несомненно, жива. Но в сознании ли? – шепотом спросил монах.

И Маркос, и его жена потупились. Недовольство святого отца было понятно: они допустили непростительную оплошность, послав сперва за доктором и только потом за священником. Умирающая не исповедалась и не причастилась, то есть не подготовилась к переходу в мир иной. Что же теперь будет с ее душой? Пришлось срочно спасать положение.

– Больная сомлела во время кровопускания. Когда слуга побежал в монастырь, она еще разговаривала.

– Разговаривала?

Я понял, что ляпнул глупость.

– Бормотала что-то, как все последние годы, падре. Но была в сознании.

Брат Урета достал святые дары и опустился на стул возле кровати. Надел столу, открыл требник и стал читать отходную, а все присутствовавшие ему вторили. В полумраке спальни звучали торжественные слова молитвы.

– Отпускаю тебе грехи… – монах обмакнул большой палец в елей и начертил на бледном лбу крест, – во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Аминь, – эхом откликнулись мы.

Брат Урета собрал свои принадлежности, закрыл сундучок и посмотрел на меня с нескрываемым любопытством.

– Так вы и есть тот самый врач Франсиско Мальдонадо да Сильва?

– Да, святой отец.

Его лицо оживилось.

– Вы меня знаете? – удивился я.

– Был наслышан… Рад познакомиться лично.

Мне стало не по себе. Наслышан? От кого? Маркос проводил брата Хуана Баутисту и соседей до дверей, вернулся и тихо сказал мне:

– Спасибо.

– Не за что. По своему опыту знаю, как это тяжело.

– Сколько ты берешь за визит?

– Не будем сейчас об этом.

– Как хочешь. – Закусив губу, он опустился на стул у кровати. – Как мы можем помочь ей?

Я покачал головой.

– Просто побыть рядом.

– Да, понимаю. Спасибо еще раз. – Он закрыл лицо руками. – Бедная мама, так настрадалась!

Я подошел и положил руку ему на плечо. Маркос весь сжался, потом отстранился.

– Ступай. Ты свое дело сделал.

Я взял стул и сел рядом. Маркос удивился, но возражать не стал. Слуги переменили свечи. Молча входили и выходили соседи. Когда совсем стемнело, нам принесли жаркого в глиняных мисках. Мы переговаривались, только если дело касалось умирающей: повернуть ее, снова отереть губы или положить на лоб прохладный компресс. Потихоньку всех сморила дрема. Вдруг меня разбудил громкий хрип: женщина перевалилась на спину и начала задыхаться, а потом вовсе перестала дышать. Я вскочил, повернул ей голову, с силой надавил на грудь и уложил на бок. Дыхание восстановилось. Слуги опять переменили свечи. Я сам не заметил, как заснул, однако вскоре пробудился оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Спросонья все плыло перед глазами, но, увидев Маркоса, я тут же вспомнил, что происходит, и бросился к кровати, на которой неподвижно вытянулась его мать. Я пощупал ей пульс, приподнял веки, осторожно распрямил левую, не пораженную параличом руку. Отмучилась. Маркос растерянно стоял рядом. Наши губы дрогнули, мы оба нерешительно шагнули навстречу друг другу и обнялись.

Только тогда Маркос заплакал.

♦ ♦ ♦

– Однако священный трибунал, – заканчивает Алонсо де Альмейда свою пламенную речь, – строг, но справедлив. Достаточно искреннего покаяния, и он смилуется над грешником.

Квалификатор отирает пену, выступившую на губах, и сверлит глазами узника, который неподвижно сидит на своей узкой койке, привалившись спиной к стене. Должно быть, горькие упреки поразили его в самое сердце. Франсиско сглатывает слюну и моргает. Теперь слово за ним.

100

Обвинения Маркоса потрясли меня до глубины души. Но стоит ли удивляться, что отец не выдержал истязаний и назвал-таки имена некоторых единомышленников. Инквизиторы – мастера своего дела. Прискорбно, что злая участь постигла его друга, Хуана Хосе Брисуэлу, хотя и Гаспара Чавеса, и Диего Лопеса де Лисбоа, и Хуана Хосе Игнасио Севилью, да и многих других папа ценой невероятных усилий сумел уберечь. Он был не святым мучеником, а просто честным человеком и, что самое главное, самоотверженным наставником.

Отцу я обязан тем, что обрел веру предков и понял ее неоценимую важность.

Особенно полюбилась мне суббота. Наверное, отчасти потому, что отмечать ее строго воспрещалось. Нарушая запрет, я оказывал подспудное сопротивление гонителям. Испокон веков суббота утверждает право на покой и отдых, которое имеют и люди, и домашние животные, и сама земля. Суббота сообщает ритм ходу жизни. Папа рассказывал, что на иврите дни недели просто обозначаются порядковым числительным и не имеют специальных названий: воскресенье – первый день, понедельник – второй, и так далее. Но после дня шестого череда прерывается и наступает особое время, шабат. За фазой напряжения следует фаза расслабления, за сжатием – растяжение. Все живое следует этому принципу: вдох-выдох, систола-диастола.

Дабы сполна насладиться контрастом между буднями и праздником, я совершал длительные прогулки по окрестностям Сантьяго. Надевал чистую одежду, предварительно как следует ее измяв, чтобы обмануть недреманное око инквизиции, и брал с собой укладку, в которой оставлял только самые необходимые инструменты. Маршрут приходилось постоянно менять: не ровен час кто-нибудь донесет, что по субботам доктор шатается без дела. За это ведь и в тюрьму можно угодить, а то и на костер.

Иногда я шел на восток и, глядя на могучие горные вершины в белоснежных шапках, тихонько бормотал псалмы, воспевающие величие Творения. Иногда направлялся на север, переходил вброд холодную реку Мапоче, углублялся в заросли ореховых деревьев, садился на бревно и углублялся в чтение Писания. В другие дни выбирал западный тракт, тянувшийся до самого побережья, или южный – тот, что вел в беспокойные земли, где арауканы по-прежнему сражались с завоевателями. Прекрасная возможность, чтобы припомнить все войны, которые вел Израиль за право жить по своим законам.

Правда, я не всегда уходил так далеко: могло показаться подозрительным, что врач каждую неделю бродит где-то, не жалея ног. Как-то раз мне пришло в голову исследовать холм Санта-Люсия. Место ему было, конечно, не в Сантьяго, а, например, в Древней Греции: Пан, окруженный распаленными страстью сатирами, мог бы сколько угодно гоняться здесь за нимфами. Воздух под сенью раскидистых деревьев буквально дышал жаждой запретных ласк, густые заросли заботливо хранили тайну поцелуев и жарких признаний. Встреть меня кто-нибудь, он не стал бы об этом распространяться, поскольку без грешных умыслов сюда не ходили. В зеленые чертоги холма наведывались только с одной целью: предаться любовным утехам. Но лучше прослыть развратником, чем вероотступником.

Я медленно поднимался по склону. Крутом ни души. Можно подумать, место зачаровано и его сладострастные обитатели при появлении незнакомца становятся невидимыми. По извилистой тропке, истоптанной козьими копытцами, я добрался до вершины. Передо мной, как на ладони, лежал Сантьяго в обрамлении полей. Дышалось легко, душу наполнял покой. Вон там главная площадь, вон здание городского совета, вон каменный собор. Я нашел глазами все церкви, все монастыри, иезуитскую коллегию, больницу, где мне в данный момент полагалось бы трудиться, дома Маркоса Брисуэлы и капитана Педро Вальдивии, а также роскошное жилище Исабель. Весь город простирался у ног, уходить не хотелось. Преисполнившись надежды, я возблагодарил Господа и попросил Его сделать мой жизненный путь менее извилистым.

Наши с Исабель отношения становились все более теплыми. Я любил эту девушку всем сердцем, да и она начала выказывать привязанность ко мне. Теперь, переступая порог их дома, я слышал не только учащенный стук собственного сердца, но и ее радостный смех, видел, как загораются глаза-звездочки и вспархивают ладошки.

Кроме того, мне удалось осуществить давнюю мечту, восстановить связь с сестрами. Когда-то давно я написал им в Кордову, и вот наконец они отозвались. Потрясения, пережитые в юности, посеяли в их душах такой страх, что одни уже письма мои пугали их и заставляли бежать к духовнику. А духовник думал несколько лет, прежде чем дать разрешение на переписку. Я узнал, что Фелипа, строптивая и решительная, как наш отец, вступила в женскую конгрегацию Общества Иисуса. Исабель же, которая унаследовала многие мамины черты, оставила монастырь и вышла замуж за капитана Фабиана дель Эспино, немолодого, но состоятельного энкомендеро и члена городского совета. У них родилась дочка по имени Ана. Однако вскоре Исабель овдовела и теперь корила себя за то, что не сумела должным образом позаботиться о хрупком здоровье супруга. Сестры чувствовали себя одинокими и незащищенными. И вот что я заметил: обе подписывали свои послания старохристианской фамилией Мальдонадо. Вторую часть, да Сильва, они отрезали, а вместе с ней постарались отрезать и память об отце, о предках-иудеях и о легендарном полемисте ѓа-Сефере. Было очевидно, что проклятие, павшее когда-то на нашу семью, тяготеет над ними до сих пор. В последнем письме я звал сестер в Сантьяго, так как никогда не забывал о клятве, данной самому себе в тот прощальный вечер, во дворике женской обители. Спрашивал я и о судьбе наших чернокожих слуг, Луиса и Каталины, умолял узнать имя их нынешнего владельца и сумму, за которую обоих можно выкупить.

Вволю надышавшись сладостным воздухом субботы, я отправился домой, лелея надежду, что скоро, совсем скоро смогу создать собственную семью. Впереди еще целый вечер, можно будет немного почитать. У подножья холма Санта-Люсия, этого прибежища порока, я остановился и, притаившись за деревом, внимательно осмотрелся. Кругом не было ни души, если не считать двух негров, которые толкали перед собой тележку. Надо поскорее подойти к ним – глядишь, издали сойду за хозяина. Однако замысел не удался: прямо мне наперерез двинулся высокий человек в монашеской рясе – бледный, с черными подглазьями. Ну да, разумеется: брат Урета.

– Добрый день, святой отец, – поздоровался я самым что ни на есть беспечным тоном.

Монах ответил на приветствие не сразу. Ладно, беспокоиться не о чем: укромные кущи на склонах холма скорее наводят на мысль о плотских утехах, чем о религиозных обычаях. Теперь он вообразит, что я тайком кувыркался с какой-нибудь красоткой. Ну и пусть. Любовные похождения простят, а вот иудейство с рук не сойдет. Увы, мои предположения не оправдались.

101

Мощную фигуру Хуана Баутисты Уреты я снова увидел уже на следующий день у входа в собор, но сперва объяснил это простым совпадением. Каково же было мое удивление, когда монах, лавируя между прихожанами, которые остановились поболтать после богослужения, направился прямиком ко мне. По спине пробежал неприятный холодок.

– Мне надо побеседовать с вами, – сухо сказал брат Урета.

Я расправил плечи, весь подобрался, готовясь отразить возможные нападки, и холодно произнес:

– Когда вам будет угодно.

– Может быть, прямо сейчас?

– С удовольствием.

– Тогда прогуляемся. Но, возможно, сперва вам нужно откланяться? – он кивнул в сторону семейства Исабель.

– Да, пойду попрощаюсь с доном Кристобалем, – ответил я, понимая, что чрезмерная торопливость с моей стороны может вызвать подозрения. – Извольте подождать.

Я засвидетельствовал почтение донье Себастьяне, ее супругу и очаровательной Исабель, извинился и сказал, что брат Урета срочно хочет поговорить со мной. Донья Себастьяна пригласила меня зайти к ним вечером, чтобы отведать сладости, приготовленные из фруктов, доставленных с юга. Исабель же заметила мою нервозность. Улыбка сбежала с ее лица, но от расспросов девушка воздержалась. Именно в этот неприятный момент я понял, что между нами возникла незримая связь, и с благодарностью подумал: «Вот она, женщина моей жизни».

Хуан Баутиста Урета был прекрасно осведомлен и о судебном процессе над моим папой, и о том, как безупречно я зарекомендовал себя в доминиканских монастырях Кордовы и Лимы. Иначе говоря, слышал обо мне и хорошее, и плохое.

– Инквизиция допустила вашего отца к примирению с церковью, – заявил монах без всяких предисловий. – Можно сказать, легко отделался: пожизненное ношение санбенито с половиной косого креста. Не так уж и страшно^[71].

Я не понимал, куда клонит мерседарий, однако начало беседы не сулило ничего хорошего. Под ложечкой у меня засосало.

– Ваш родитель навсегда очистился от греха иудейства, – продолжал брат Урета, не сводя с моего лица глаз, словно обведенных сажей.

Я заметил, что мы как-то незаметно сворачиваем к холму Санта-Люсия, туда, где встретились накануне.

– Отзывы осведомленных лиц позволяют надеяться, что вы, как и ваш покойный отец в последние годы жизни, не отступали от истинной веры.

– Спасибо. Но почему же только надеяться?

Монах кашлянул.

– А в тот раз, у постели матушки Маркоса Брисуэлы… Помните?

– Что именно? – я недоуменно склонил голову набок.

– Когда вы выпустили из нее кровь (он так и сказал: «Выпустили кровь»), неужели вам не пришло в голову сначала позаботиться не о теле, а о душе несчастной?

– Вы меня в чем-то обвиняете?

– Да. В том, что сделанное вами кровопускание привело несчастную в бессознательное состояние и лишило возможности исповедаться.

Услышав столь серьезное обвинение, я хотел было начать оправдываться, но вовремя сдержался: надо отвечать вдумчиво, не запутаться самому и не подвести Маркоса с женой, ведь это они послали сперва за врачом, а потом уже за священником. Пришлось слукавить:

– Я и подумать не мог, что мое вмешательство приведет к подобным последствиям.

– Нет предела мудрости святой католической церкви! – воскликнул мой собеседник. – Ecclesia abhorret a sanguine. Священнослужителям неоднократно запрещалось заниматься врачебной практикой, дабы ни один из нас не совершил ужасной ошибки, подобной вашей.

– Да, – смиренно кивнул я, – врачам не позавидуешь. Любая оплошность заставляет нас терзаться чувством вины. Но прошу вас, не судите медиков слишком строго, ведь им приходится работать с таким сложным устройством, как человеческое тело.

– Вот именно, тело! Вы, врачи, лишь о нем и печетесь. Даже копаетесь в трупах, чтобы выведать тайны плоти. Грязная профессия, не зря ее обожают мавры и иудеи. До души вам нет никакого дела, вы и думать забыли, что болезни посылаются людям в наказание за грехи. Недуги, видите ли, происходят от нарушения в работе органов! Как будто человек – это механизм, и только.

– Я не склонен к подобным упрощениям.

– Но тем не менее именно вы виновны в том, что мать Брисуэлы умерла без исповеди. – Монах обличительно ткнул в меня пальцем. – Признаете ли вы свою ужасающую ошибку?

– Повторяю, злого умысла в этом не было.

Тут брат Урета вдруг остановился, резко повернулся ко мне, схватил ручищей полу плаща и сложил ее втрое.

– Сколько тут складок?

Я совершенно растерялся. Что за ребяческие выходки!

– Ну, три.

– Теперь расправьте.

Пожав плечами, я выполнил просьбу.

– И что вы видите?

– Просто плащ. Без всяких складок.

– Какой из этого следует вывод?

– Святой отец, я вас не понимаю.

– Не понимаете, значит! – Он снова двинулся вперед. – Несколько лет назад в Консепсьоне арестовали офицера по имени Хуан де Бальмаседа. Как, вы ничего не знаете? Так я расскажу. Однажды, сидя в таверне, он выпил лишнего и в присутствии нескольких солдат заявил, что у Бога, дескать, не может быть никакого Сына. Ужасная, неслыханная ересь! Солдаты, разумеется, возмутились. Один из них загнул полу своего плаща, вот как я сейчас, собрал на ней три складки и наглядно объяснил, что есть Пресвятая Троица: Бог один, как и плащ, но в нем три ипостаси, как три складки. Тогда офицер толкнул солдата, расправил ткань и расхохотался: «Раз – и складок нет. А плащ есть».

Я шел понурившись и судорожно соображал, что бы ответить, как выбраться из силков, которые расставил коварный монах. Однако он не дал мне опомниться и перескочил на другую тему, стараясь окончательно сбить с толку.

– Вы, кажется, собираетесь жениться на Исабель Отаньес, – беспардонность, видимо, была частью его стратегии.

Голова у меня шла кругом.

– Сначала надо попросить руки девицы, а потом уж говорить о браке, – ответил я и обратился за помощью к Екклесиасту. – «Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное».

Он слабо улыбнулся и добавил:

– «Время молчать, и время говорить». Да вы знаете Библию не хуже богослова.

– Я начал изучать ее еще в отрочестве, живя в доминиканском монастыре Кордовы.

– Вернемся к теме вашей женитьбы.

– О женитьбе нечего пока и рассуждать. Сперва следует испросить согласия у отца Исабель.

– И обсудить тему приданого.

Я промолчал.

– Тему приданого, да, – не унимался брат Урета. – Одного согласия мало.

Его бесцеремонность приводила меня в бешенство, но приходилось держать себя в руках.

– Вам наверняка известно, что нас с доном Кристобалем связывает давняя дружба. Она зародилась еще в университете Саламанки и значительно укрепилась благодаря тому, что я неустанно хлопотал перед главами всех монашеских орденов, убеждая их поддержать его кандидатуру на пост губернатора. Впрочем, будущий тесть наверняка рассказывал вам об этом.

– Весьма сожалею, но дон Кристобаль ни разу не упоминал вашего имени.

– Подобная скромность делает ему честь!

Тут брат Урета понизил голос и доверительно сообщил:

– Помимо всего прочего, нас объединяет критическое отношение к оборонительной войне.

– О, это деликатный вопрос.

– Ее не одобряет никто: ни епископ, ни настоятели, ни военачальники.

– А Общество Иисуса, напротив, поддерживает.

– Разве что Общество Иисуса. Даже комиссар инквизиции не скрывает своего возмущения. Да и новый губернатор, человек очень и очень немолодой, уже признал бессмысленность этой стратегии. Вот увидите: события еще подтвердят правоту дона Кристобаля.

– Будем надеяться.

– Я всей душой на его стороне. Удивительный человек, прославивший себя великими делами. И знаете, какое из них самое главное?

Я терялся в догадках, перебирая в уме все новые постройки, декреты и начинания. Брат Урета не дал мне ответить.

– Борьба со взяточничеством. – Я уставился на него в недоумении. Куда клонит этот хитрец?

– Или вы не согласны? – прошипел монах.

– М-м-м… да, разумеется! – промямлил я. Это что, насмешка? Или очередная ловушка?

– Едва заняв губернаторское кресло, дон Кристобаль во всеуслышание заявил, что намерен строго наказывать всякого, кто посмеет подкупать его слуг или родню. Раньше так не поступал никто.

На душе было муторно. Докучливый мерседарий совершенно заморочил мне голову.

– О моем друге распускают грязные сплетни, – продолжал он. – Вам известно, кто этим занимается? Крохоборы, которые стремятся выгадать на всем, даже на податях. Сочиняют всякие небылицы, лишь бы поменьше платить. Здесь, в Индиях, полно таких людишек: одной рукой загребают, другой утаивают, скупятся и на милостыню, и на пожертвования. Разве не их обличает в проповедях наш епископ?

Мы почти дошли до холма Санта-Люсия. Вот уже и тропинка показалась. Приличные люди предпочитали держаться от этого места подальше, как будто холм мог выпустить щупальца и затащить их в царство разврата.

– Подозреваю, что с приданым у вас возникнут сложности, – снова полез не в свое дело брат Урета.

Я сделал вид, будто не расслышал его слов.

– Дона Кристобаля, – продолжал мой спутник, – ограбили английские пираты, забрали почти всё. Он и рад бы дать за любимой падчерицей как можно больше, но не может. И на брак ваш не согласится, поскольку вы, доктор, не в состоянии прокормить семью.

– Вот тут вы ошибаетесь, святой отец. Я получаю жалование и гонорары от частных пациентов.

– Неужели?

– Вы что же, сомневаетесь в моих словах?

– В словах не сомневаюсь. А вот в делах – да: на пожертвования вы не слишком щедры.

– Я плачу сколько полагается.

– Это ваше личное мнение. Сведения, которыми располагаю я, свидетельствуют об обратном. Дон Кристобаль не отдаст свою падчерицу человеку, который только и умеет, что говорить. Ему нужны конкретные доказательства.

– Я не любитель пускать пыль в глаза.

– Скажем, мне как визитатору ордена мерседариев необходима некоторая сумма, – неожиданно выпалил он. – Ни обитель, ни епископат лишними средствами не располагают. Заметьте, я не требую у вас того, что церкви и так полагается по праву. Просто прошу взаймы.

Я закусил губу.

– Обещаю подумать над вашей просьбой.

– Вот и прекрасно.

Мы вернулись в центр города. Странное дело: брат Урета не корил меня за блудодеяние и ни разу не вспомнил, где мы встретились накануне. Но зачем тогда было идти к подножью холма Санта-Люсия? По дороге к церкви Святой Марии Милосердной он расспрашивал о епископе Трехо-и-Санабрии, о Франсиско Солано, об университете Сан-Маркос. Уважительно кивал. И вдруг остановился, погладил подбородок, поднял глаза к небу и как бы невзначай осведомился:

– Вчера ведь была суббота, не так ли?

♦ ♦ ♦

Франсиско прекрасно знает, что раскаянием милости инквизиторов не купишь. Мало того: покаялся – значит, покорился. Стоило ли ступать на этот трудный путь, чтобы в самом его начале просто взять и капитулировать? Нет, война объявлена, отступать некуда. Он умеет быть красноречивым, но умеет и выдерживать паузы.

Возможно, квалификатор инквизиции говорил искренне. Его гневные слова были полны горечи и желания спасти вероотступника. Но от чего спасти, вот вопрос. Этот достойный человек уверен, что сумел произвести на обвиняемого глубокое впечатление, а значит, еще не все потеряно. Придется его разочаровать.

102

В календаре праздников, о которых столько рассказывал мне папа, сентябрьский пост занимает особое место. Иудейский новый год празднуется осенью, а через десять дней после него наступает Йом Кипур, День Искупления, когда воздержание от пищи очищает и тело, и душу. Подвергая себя лишениям, мы укрепляем волю, доказываем Богу и самим себе, что способны выдержать испытания, а также каемся. Марранам покаяние особенно необходимо, дабы облегчить сердце, отягощенное вынужденным враньем. Да, мы обманываем и Всевышнего, и ближних, но пророк Иеремия перед лицом страшных бед, постигших еврейский народ, сказал: «Подклоните выю свою под ярмо царя Вавилонского, и служите ему и народу его, и будете живы». С точки зрения инстинкта самосохранения это оправдано: все средства хороши, лишь бы дыхание не пресеклось. Однако в сознании происходит надлом, так как каждый день, да что там, каждая минута полнится ложью. Тяготы поста приносят успокоение. Хоакин дель Пилар рассказывал мне, что в Йом Кипур некоторые столичные марраны в послеобеденный час прогуливаются по Аламеде и демонстративно ковыряют в зубах, чтобы сбить с толку бдительных ищеек инквизиции.