Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Брат Бартоломе тут же сменил тему и с аппетитом принялся за еду. А вот дону Диего кусок в горло не шел.

♦ ♦ ♦

День сейчас или ночь? Снова шаги в коридоре, скрежет, грохот, скрип, полоска света, хмурые лица стражников.

Вместе со стражей в камеру входит монах в черно-белом облачении.

Франсиско с трудом разлепляет гноящиеся веки. И узнает брата Уруэнью, благодушного священнослужителя, который так тепло принял его здесь, в Консепсьоне, на юге Чили.

Заключенный пытается встать, но не может. Все тело нестерпимо ломит.

Стражники отступают в сторону. Слуга вносит два стула и тут же удаляется. За ним выходят и тюремщики, поставив на пал фонарь и закрыв за собой дверь. Монах остается наедине с Франсиско.

– Добрый день.

В зыбком свете пленник видит, что доминиканец ему улыбается. Возможно ли такое? Неужели и здесь, в мрачных застенках, случаются чудеса?

17

Негритянка Каталина бежала по улице, обеими руками подхватив юбки. Франсиско заметил служанку с верхушки рожкового дерева и изумленно посмотрел на Лоренсо. Что это с ней? Несмотря на полное смятение чувств, Каталина все же объяснила молодому хозяину, что сеньора Альдонса зачем-то велела ему немедленно идти домой.

– А в чем дело? Что стряслось? – встревожился мальчик.

Бедняжка и сама не знала, только повторяла: «Там люди, люди!»

– Люди? Какие еще люди?

Вместе они помчались к дому.

У входной двери застыл солдат со стальным копьем и кожаным щитом в форме сердца. Он хотел было преградить Каталине и Франсиско путь, но потом решил не связываться со всякой мелюзгой и отвернулся. Во дворе толпилось человек десять, трое или четверо – в сутанах. У двери гостиной тоже стоял вооруженный часовой. Альдонса, низко опустив голову, бродила туда-сюда и судорожно мяла в руках белый платок; Фелипа и Исабель ни на шаг не отходили от матери. Увидев сына, она порывисто обняла его, прижала к груди и рассказала, что брат Бартоломе и Торибио Вальдес пришли уже не как гости, а как официальные лица, чтобы «именем инквизиции арестовать лиценциата Диего Нуньеса да Сильву». Вместе с ними явились солдаты короля и фамильяры инквизиции^[18]. Арест, как и положено, производили в присутствии нотариуса, с которым и заперлись в гостиной.

– Его заберут, – всхлипывала Альдонса. – Заберут!

Франсиско кинулся было к отцу: нельзя оставлять папу, надо помочь, послушать, какие вопросы ему задают. Но часовой не пустил мальчика: всем, даже свите комиссара, следовало ждать снаружи.

Святая инквизиция обожала секретность. Франсиско составил компанию матери и сестрам, которые потерянно топтались у колодца, перебирая четки. Лоренсо, решительно откинув со лба челку, отправился выяснять, что происходит. При взгляде на суровых фамильяров у Франсиско перехватило горло; они переговаривались друг с другом и вид имели самый неприступный, как подобает чистокровным христианам, облеченным высокими полномочиями. До него долетали отдельные слова: марраны, мертвый закон Моисея, поветрие, ведовство, иудейство, убийцы Христа, шабаш, проклятый народ, очищение огнем, притворщики, новые христиане.

Мальчик пошел на задний двор и застал там Каталину. Служанка сидела на тюке грязного белья и горько плакала. От ее слез Франсиско стало еще страшнее за отца. Он вылез за ограду и забрался в тайное убежище, которое когда-то показал ему Маркос Брисуэла. В этом укромном зеленом гроте можно было прилечь и собраться с мыслями. Может, брат Бартоломе через несколько дней передумает, и тогда папу отпустят. А может, ночью ему удастся оседлать коня и скрыться. У капитана Вальдеса в стойле есть отличный скакун, самый резвый в городе, Лоренсо наверняка сумеет его увести. Он вернулся к Каталине и, ласково обхватив ладонями ее пухлые щеки, посмотрел в покрасневшие глаза.

– Мы спасем папу! – сказал маленький Франсиско.

И шепотом велел служанке собрать для беглеца еду и одежду. Потом шмыгнул в укрытие и очистил его от веток. Но, возвратившись в виноградный дворик, обнаружил, что допрос еще не закончился.

– А где Диего?

– Побежал за братом Исидро.

– В чем папу обвиняют? – в который раз спросила Исабель.

Альдонса вновь разрыдалась, прижимая к лицу платок. Она знала или по крайней мере догадывалась, однако вслух ничего произнести не смела.

– Отстань уже со своими вопросами! – звенящим от отчаяния голосом осадила сестру Фелипа.

Солдат, стороживший гостиную, шевельнулся. Свита комиссара немедленно сгрудилась у двери: фамильяры имели право узнать обо всем первыми, а потом разнести весть по городу. Но страж выставил копье, преградив любопытным путь, и они дружно попятились.

Вернулся Диего, хмурый и растерянный. Глаза его пылали гневом.

– Он сказал, что не пойдет, – выпалил старший сын.

– Не пойдет? – изумилась Альдонса.

– Говорит, что это бесполезно, что будет только хуже.

Брат Исидро не придет? – спросила Исабель, как и все остальные, не веря своим ушам.

– Он не инквизитор, даже не доминиканец, его участие все осложнит.

– Он бросил нас! – Исабель задрожала.

– Брат Исидро поступил благоразумно, – попыталась объяснить Альдонса. – Ему виднее.

– Как же, виднее! С его-то чертовыми глазищами! Гад пучеглазый! – закричал Диего.

– Сынок!

– Трус! Предатель!

Наконец солдат отошел в сторону. Фамильяры опять потянулись к двери, а с ними и Франсиско. Первым из комнаты выскользнул белый кот, а следом, сурово насупившись, выплыл тучный брат Бартоломе. Потом вышел дон Диего, выжатый как лимон. Последними гостиную покинули капитан копейщиков и фамильяр, исполнявший функции нотариуса.

Франсиско бросился к отцу, но наткнулся на копье стражника. Кругом зашептались. Брат Бартоломе знаком велел часовому отойти и позволить мальчику обнять дона Диего. А затем медленно, с расстановкой объявил, что лиценциат Нуньес да Сильва обвиняется в иудействе и инквизиция официально уполномочила его, брата Бартоломе Дельгадо, допросить арестованного, описать всю принадлежащую ему собственность и занести показания в протокол, составленный господином нотариусом. Результаты допроса позволяют ему, брату Бартоломе Дельгадо, комиссару инквизиции, передать вышеназванного лиценциата Нуньеса да Сильву в руки светских властей, в данном случае капитану копейщиков Торибио Вальдесу, и незамедлительно отправить его в Лиму, столицу вице-королевства Перу, где и состоится судебное разбирательство.

Альдонса изо всех сил прижимала платок к губам, однако не сдержалась и зарыдала в голос. Дочери пытались ее утешать, но и сами заплакали. Фамильяры бормотали молитвы и казались Франсиско призраками из страшного сна, в который вдруг превратилась вся их жизнь. Юный Диего стоял молча, стиснув зубы и сжав кулаки.

Альдонса, вне себя от ужаса и отчаяния, пошатываясь, пошла к мужу. Но, не дойдя нескольких шагов, рухнула на колени перед комиссаром. Брат Бартоломе накрыл тяжелой рукой голову несчастной, словно благословляя, пробормотал что-то на латыни, а потом негромко сказал, что лиценциат пробудет в Лиме несколько месяцев, ибо божественное правосудие должно свершиться. Но если он чистосердечно раскается, а судьи убедятся в искренности этого раскаяния, его примирят с церковью и отпустят домой. Тут уж ничего не поделаешь, такова воля Всевышнего.

Капитан Вальдес приказал часовому не спускать с обвиняемого глаз.

Франсиско сгорал от нетерпения – ему непременно нужно было сказать отцу, что того ждет надежное убежище, что Каталина уже собрала и еду, и одежду. Там, в пещере, он сможет отдохнуть, перекусить, а ночью умчится на лучшем в городе скакуне. Это не пустые выдумки, все почти готово! Одна беда: солдат не отходил от дона Диего ни на шаг. Да и злюки-фамильяры вертелись вокруг.

Брату Бартоломе подали перо и бумагу. Чернильницу за ним носил слуга, пока монах обходил дом в сопровождении обвиняемого, которому велели отдать все деньги и драгоценности. Теперь надо было составить подробную опись остального имущества. Комиссар закончил осмотр гостиной и перешел к спальням. Дон Диего не произнес за это время ни слова, а Альдонса все плакала и плакала. Франсиско следовал за отцом по пятам, задавшись целью во что бы то ни стало сообщить ему план побега.

В спальне брат Бартоломе приказал открыть все сундуки и разложить их содержимое на ковре. Скоро там выросла гора одеял, покрывал, наволочек. Обнаружился и парчовый футляр.

– Что это?

– Память о семье.

– Ну-ка, дайте сюда.

Врач развязал узел, открыл футляр и достал железный ключ. Брат Бартоломе взвесил находку на ладони, поднес к свету и вернул хозяину.

– Ладно.

Тут Франсиско выступил вперед, взял реликвию из отцовских рук, и его точно жаром обдало. Ведь это символ их славного прошлого. Мальчик аккуратно уложил ключ на место, обвязал футляр пеньковым шнуром и покрепче затянул. Дон Диего смотрел на сына с бесконечной благодарностью. Тут-то Франсиско и улучил момент, чтобы сообщить папе план бегства. Но брат Бартоломе заметил это и позвал капитана Вальдеса. Мальчик испугался, что монах его подслушал.

Капитан тотчас явился, уверенно топая коваными каблуками.

– На сегодня хватит, – проговорил комиссар. – Можете уводить обвиняемого.

– Папа… – прошептал Франсиско, – бежим прямо сейчас!

– Некуда мне бежать, – так же шепотом ответил дон Диего, ласково обнимая сына за плечи.

– Есть куда!

– Выйдет только хуже.

Франсиско злила и удивляла отцовская покорность. Неужели такой смельчак может просто взять да и сдаться!

Дона Диего вывели во двор. Солдаты окружили его и вытолкали на улицу под оскорбительное улюлюканье толпы любопытных. У мальчика перехватило дыхание, внутри все горело. Он расталкивал зевак локтями, стараясь защитить отца, но тут какой-то офицер схватил его за шиворот и отшвырнул прочь.

Зрителей все прибывало: кто же усидит дома, когда прямо по соседству разыгралось такое зрелище! Не менее увлекательное, чем казнь преступника на главной площади. Улицу запрудили десятки лошадей и мулов. Очевидно, все было спланировано заранее, независимо от результатов допроса. Как потом выяснилось, участь Нуньеса да Сильвы была предрешена давно, еще в Ибатине. Дону Диего приказали сесть верхом на мула; через ворота он успел бросить последний взгляд на свой дом: Альдонса с девочками застыли у колодца, точно надгробные статуи. Арестант попросил разрешения проститься с семьей, но солдаты ничего и слушать не желали. Франсиско пришел в такое исступление, что стражи потянулись к кинжалам.

– Тише, тише, – махнул рукой брат Бартоломе.

Он шагнул во двор и что-то сказал женщинам. Вероятно, позволил жене и дочерям попрощаться с еретиком, ведь как-никак их связывали кровные узы. Несчастные изумленно выслушали монаха, а потом, стыдливо потупившись, двинулись за ним. И тут Франсиско явилось странное видение: три бледные, скорбные, поникшие страдалицы в черном вдруг представились ему тремя Мариями Страстей Господних, в глубокой тоске следующими за поруганным, окруженным стражей Христом. А Христос – это его отец, которого все они любят, но помочь не могут. Солдаты, конечно же, ничего такого не понимали и с издевательским смехом позволили родным подойти, чтобы арестованный обнял их всех по очереди: сначала жену и дочерей, потом возмужалого Диего, своего старшего сына. А младшего, Франсискито, отец подхватил на руки и крепко прижал к груди.

Все, пора. Конвойные ехали по бокам, доктор – посередине. Все было устроено нарочно, напоказ, чтобы провести грешника по главным улицам в назидание остальным. Новость об аресте разнеслась мгновенно. Жители Кордовы повысыпали из ворот и дверей. Что же, пусть видят, как велика мощь инквизиции, пусть не забывают, как длинны ее руки, способные добраться до кого угодно в самых отдаленных уголках страны.

Фигуры всё удалялись и вскоре свернули за угол, скрылись из вида. Франсиско не выдержал. Вскочил на одну из лошадей, стоявших у коновязи возле стены их дома, и поднял ее с места в галоп. Это произошло так неожиданно, что никто не успел его остановить. Нагнать арестанта и стражников не составило труда. Дон Диего, онемев от изумления, придержал мула, солдаты схватились за оружие.

– Папа, папа!

Появление маленького всадника нарушило ход событий.

– Кыш отсюда! – кричали ему.

Франсиско хотел обнять отца, но его били по коленям, рвали из рук повод, дергали за стремена, норовя сбросить на землю. И все же мальчику удалось подобраться поближе. Отец и сын взялись за руки, в их глазах застыло отчаяние.

Яростный удар щита оторвал родных друг от друга.

– Пошел прочь!

Стражники снова заняли свои места.

– Я с тобой… я с тобой! – умолял мальчик.

Порядок был восстановлен. Дон Диего обернулся и все смотрел на сына, сердце его обливалось кровью. Между тем Франсиско не желал сдаваться и ехал следом, держась на небольшом расстоянии. Вот и городская окраина. Офицер развернул коня и, грозно насупившись, рявкнул:

– Проваливай, гаденыш! Марш домой!

В ответ Франсиско только молча потупился, но не двинулся с места. И тут заговорил отец:

– Все, сынок, возвращайся. Позаботься о маме и сестрах.

Мальчика охватила дрожь. Папа не просил, а приказывал, он полностью овладел собой, снова стал прежним. Франсиско поднял голову и проводил удаляющуюся фигуру взглядом. Дон Диего спокойно пришпорил мула, затем вскинул правую руку и в последний раз помахал сыну. Мул перешел на рысь. Стражники поспешали следом, но теперь больше походили на свиту, чем на конвойных.

Долго простоял Франсиско на месте, не в силах шевельнуться, но потом посмотрел на далекие горы, которыми так восхищался отец, и медленно поехал домой, чувствуя себя разбитым и опустошенным. Каково придется папе там, в Лиме? Не причинят ли ему вреда? И как с ним будут обращаться по дороге? Люди говорили, что иногда пленников в пути калечат, чтобы не сбежали.

Мальчик спешился у ворот дома, где все еще толпились любопытные. Его принялись осыпать бранью за то, что ускакал на чужой лошади, хозяин которой даже хотел оборвать негоднику уши, но Франсиско удалось отбрыкаться. Тут он увидел Лоренсо и побежал к нему. Однако друг повел себя как-то странно: отвернулся и зашагал прочь. В чем дело?

– Лоренсо!

Но тот не отозвался. Почему? Может, ему стыдно за отца, капитана копейщиков, так подло и жестоко поступившего со своим соседом?

– Лоренсо!

Лоренсо остановился.

– Твой папаша… – начал было Франсиско.

Лоренсо посмотрел на приятеля как чужой, даже хуже – как враг, со злобой и презрением. Родимое пятно у него на лице пылало. Он шагнул к Франсиско, вызывающе выпятив грудь, и сказал, точно плюнул:

– Жид!

Франсиско будто обухом по голове ударили. Привычный мир раскололся вдребезги: Лоренсо, сын человека, только что арестовавшего папу, еще смеет оскорблять его! Волна жара, которая до этого то поднималась, то спадала, вдруг захлестнула мальчика. Лютым тигром бросился он на предателя. Повалил на землю и принялся молотить руками и ногами. Лоренсо не остался в долгу, кусался и бил противника головой. Они катались по земле, не жалея тумаков, царапаясь и обзываясь самыми обидными словами. Пыхтели, задыхались, и остановились, только когда из расквашенных носов потекла кровь. Тогда они оторопело уставились друг на друга, с трудом переводя дух, все в ссадинах и синяках. Медленно, настороженно поднялись и разбрелись в разные стороны, не переставая злобно коситься и браниться сквозь зубы.

Франсиско вернулся домой не сразу. Отерев рукавом разбитое лицо, он раздвинул густые ветви кустов, забрался в прохладный полумрак своего потайного убежища и подумал: «А ведь здесь мог бы спрятаться папа». Прилег на влажную землю, вдохнул ее умиротворяющий запах. Но щемящее чувство не оставляло его, жуткие картины этого дня одна за другой всплывали в памяти. Мальчик ворочался с боку на бок, совсем как в кровати бессонными ночами.

Наконец Франсиско сел и решил выбираться наружу. Теперь нигде, даже здесь, не найти покоя. Мулы в загоне уставились на него своими большими выпуклыми глазами. Только тут он почувствовал, как сильно болит колено – просто ступить невозможно.

Увидев младшего брата, Диего воскликнул:

– Франсискито!

Мальчик являл собой печальное зрелище: одежда изорвана, лицо в кровоподтеках, щека расцарапана.

Франсиско ужасно хотелось закричать, зарыдать, но он молчал – его душил необъяснимый стыд, горло словно стиснули острые ястребиные когти. Диего подхватил брата под мышки, поднял и прижал к груди.

♦ ♦ ♦

Брат Уруэнья опускается на стул и жестом приглашает Франсиско сесть. Пленник не верит своим глазам: к нему будто ангел явился.

Монах поглаживает наперсный крест и, кажется, искренне удручен тем, в какое жалкое пугало превратился доктор, этот приятный и образованный человек.

– Я пришел утешить вас, – тихо и ласково говорит он.

Брат Уруэнья был частым гостем у них в доме, нередко оставался обедать. Рассказывал забавные истории о врачах, хирургах и, под сурдинку, о некоторых священниках. Франсиско отмечал ошибки, которые монах допускал в латыни, тот притворно ужасался и обещал исправиться, но на следующий раз история повторялась. Вместе они гуляли по берегам величественной реки Био-Био.

– Как мои жена и дочь? – В голосе заключенного слышится тревога.

Доминиканец, не поднимая глаз, отвечает:

– С ними все в порядке.

– Им угрожали? Их…

– С ними все в порядке.

– А что ждет меня?

Взгляды собеседников встречаются – в первый раз с начала разговора. Ответ брата Уруэньи звучит вполне убедительно:

– Поверьте, мне запрещено разглашать какие бы то ни было сведения.

Некоторое время они молчат. Снаружи доносятся звуки: стражники не отходят от двери, готовые предотвратить возможное (но крайне маловероятное) нападение ослабевшего от голода узника, закованного в цепи.

18

В семье воцарился траур. Хотя Альдонса и могла с легкостью доказать, что является исконной христианкой, она запятнала себя браком с новообращенным, которого арестовала инквизиция. И в жилах ее детей текла порченая кровь.

Дом пустел на глазах. Брат Бартоломе придирчиво руководил конфискацией. Содержание обвиняемого требует огромных трат, пояснял он. Перевозка, питание, одежда. И потом, в Лиме тоже приходится за все платить: за тюремную камеру, за ремонт и изготовление орудий пыток за услуги палача, за свечи, которые осужденные держат во время аутодафе. Где взять на это средства? Разумеется, у самих еретиков. Ведь они – средоточие зла, из-за них инквизиторы глаз не смыкают. Вот потому их собственность и изымается. Если по окончании процесса останется какая-то сумма, ее непременно вернут. «Ведь инквизиция учреждена не стяжательства ради, а исключительно для защиты истинной веры».

В самый первый день комиссар забрал все оставшиеся деньги. Потом явился снова и унес посуду и столовое серебро (включая то, что принадлежало несчастному Трельесу), однако глиняными кружками и тарелками, а также латунными блюдами побрезговал. На третий день настал черед картин на библейские сюжеты, покрывал, подушек и стульев с подлокотниками. Затем комиссар на неделю оставил семью в покое, поскольку не мог найти покупателей на конфискованное добро. Наконец монах пожелал осмотреть библиотеку, но почему-то забирать с собой ничего не стал, а велел Альдонсе сложить книги в сундук и запереть на замок.

– Да, – посоветовал он, – и заверни их в какое-нибудь одеяло, чтобы смрад, который эти сочинения источают, не осквернял дом.

Именно книги брат Бартоломе считал источником злополучий лиценциата Нуньеса да Сильвы. «Из них в его душу проникли тлетворные идеи и помутили разум. Не Божью истину содержат они, но измышления лукавого».

Альдонса внимала монаху с надеждой. Его властью мужа вырвали из дома, так, может, его властью и вернут. В руках брата Бартоломе была и судьба детей. Размер ущерба, нанесенного их семье, свидетельствовал о могуществе комиссара. А Альдонса была приучена склоняться перед сильными мира сего. Потому и склонялась перед доминиканцем, который в последнее время не уставал повторять, что желает им только добра. Тыкал в воздух перстом и провозглашал:

– Путь веры узок, но прям.

Потом сгибал толстый палец и продолжал:

– Еретические же заблуждения ведут по кривой дорожке.

Альдонса надеялась, что, если она станет слушаться и соглашаться, грозный комиссар замолвит словечко там, в Лиме, и суд проявит милость к отцу семейства. А потому завернула книги не в одно, а даже в два одеяла. Она ненавидела их, но брала в руки с нежностью, ведь над ними ее супруг просиживал долгие часы. «Нет, больше вы не будете отравлять наш дом», – прошептала Альдонса и с силой захлопнула сундук.

– Никто вас больше читать не станет. Ненавистные.

Брат Исидро неожиданно предложил возобновить занятия в домашней школе – чтобы отвлечься от тягостных мыслей. Диего был категорически против. Остальные колебались.

– Я посоветовался с братом Бартоломе, – пояснил мерседарий. – Он не возражает.

Диего вскочил, не скрывая гнева и отвращения.

– Брат Бартоломе не оставит вас, – продолжал монах, сделав вид, что ничего не заметил. – Поможет не сойти с пути истинной веры. Под его присмотром мы вернемся к ежедневному изучению катехизиса.

– Путь веры узок, но прям. – Франсиско ткнул в воздух пальцем, передразнивая комиссара.

– Если брат Бартоломе настаивает, мы согласны, – сказала Альдонса.

На следующий вечер ученики уселись вокруг стола. Но выглядели вялыми, подавленными и совсем не интересовались уроком. Напрасно брат Исидро перескакивал с одной темы на другую, чтобы хоть немного расшевелить своих подопечных. Наконец он предложил им почитать назидательные новеллы из сборника «Граф Луканор».

– Принеси-ка сюда книгу, – попросил монах Фелипу.

– В этом доме не осталось книг, – резко ответила Альдонса.

– Как так?

– Для нас они больше не существуют.

Монах принялся нервно тереть запястья, запустив руки в широкие рукава облачения.

– А вы что же, не знали? – удивилась Фелипа. – Разве брат Бартоломе ничего вам не сказал?

– Да, разве «святой комиссар» вам не сообщил? – криво усмехнулся Диего.

– Если кто-нибудь предложит за эти сочинения хоть какие-нибудь деньги, – зло проговорила Альдонса, – я охотно продам их все до единого. Хоть сейчас.

Только кто согласится тратиться на какие-то сомнительные и даже опасные фолианты? Пусть теперь плесневеют в сундуке под замком, раз навлекли на семью позор и не счастья.

Франсиско придерживался на этот счет иного мнения. Движимый тоской по отцу, он частенько прокрадывался в комнату, где стоял сундук, садился на пол и вспоминал папу. Под крышкой угадывалось немолчное биение тайной жизни, сквозь крашеные стенки струился ее мягкий свет. Там, внутри, легендарные личности, сотканные из слов, вели друг с другом тихие разговоры. Наверняка Плиний пересказывал впечатлительному Горацию главы своей «Естественной истории», а Давид вдохновенно пел псалмы архипресвитеру Итскому. Мальчик знал, что мать не поняла бы его, Исидро Миранда пришел бы в ужас, а Диего стал бы насмехаться.

♦ ♦ ♦

Брат Уруэнья бормочет молитву. Франсиско глядит на него с нежностью и печалится, что гость скоро оставит его одного во тьме зловонной камеры, наедине с грызучими кандалами. Они вместе вспоминают месяцы, которые врач прожил в этом городе, переехав на юг страны из Сантьяго-де-Чили с женой Исабель Отаньес и дочуркой Альбой Эленой. Путешествие было похоже на то, что он проделал когда-то восьмилетним мальчуганом, покинув вместе с родными оазис Ибатина и перебравшись в блистательную Кордову. Его отец тогда тоже чувствовал, как вездесущая инквизиция дышит ему в затылок.

– Святая инквизиция печется о нашем благе, – настаивает монах. – Я здесь, чтобы поддержать вас. Мы можем беседовать столько времени, сколько потребуется.

Франсиско не отвечает. Глаза его блестят.

– Вы же ученый человек и не можете так глубоко заблуждаться. Наверняка что-то смущает ваше сердце. Доверьтесь мне, и я обязательно помогу.

Франсиско пытается поднять руки. Ржавые цепи звенят.

– Откройтесь мне, – уговаривает его доминиканец. – Я постараюсь понять.

Для пленника эти слова – просто бальзам на душу. Первые человеческие слова с тех пор, как его увели из дома. Однако он не спешит с ответом, ибо знает, что ему объявлена война не на жизнь, а на смерть.

19

Какая-то тень легла на стол из рожкового дерева. Пятеро учеников и учитель вздрогнули: внезапное появление брата Бартоломе их напугало. Дальше занятия проходили под его наблюдением.

По окончании урока Альдонса, с трудом передвигая ноги, принесла комиссару чашку шоколада и пирог с инжиром. Диего извинился, забрал перо и тетрадь и ушел. Позже за ним последовали Исабель и Фелипа. Комиссар по этому поводу ничуть не расстроился, знай себе улыбался и гладил кота. А Франсиско остался: ему хотелось послушать, о чем монахи будут говорить с мамой. Мальчик уселся на пол и сделал вид, что внимательно рассматривает карту.

– Вы храните книги в надежном месте? – спросил комиссар, шумно прихлебывая шоколад.

– Я все сделала как велено.

– Это опаснейшие сочинения, – проговорил брат Бартоломе, набив рот пирогом. – И потом, их слишком много.

– А вот муж, – робко заметила Альдонса, – всегда сокрушался, что их слишком мало. Ничтожно мало по сравнению с библиотеками Лимы, Мадрида и Рима.

– Да ладно! – расхохотался доминиканец, плюясь крошками. – Что за нелепые сравнения! Тут вам не Мадрид и не Рим. Мы живем в глуши, где полно безбожников и прочих грешников. Здесь никто не заводит домашних библиотек. Вот еще вычуры!

То же слово – «вычуры» – употребил когда-то в Ибатине злобный коротышка брат Антонио Луке. Альдонса потупила опухшие от слез глаза.

– Видал я похожие собрания и в других домах… – Брат Бартоломе отряхнул рясу и поднял брови домиком. – Да, вот именно. И все же… – он замолчал, откусил еще кусок пирога и запил его изрядным глотком шоколада.

– И все же… – вступил в разговор брат Исидро, помогая доминиканцу вернуться к прерванной мысли.

– Ах да. – Брат Бартоломе снова отряхнул облачение. – Я хотел сказать, что это довольно ценные книги.

Альдонса растерянно заморгала. Франсиско поднял голову от разноцветной карты и уставился на тушу в черно-белом одеянии.

– Ценные?

– Да, дочь моя.

– Раз так, я их продам, святой отец. Хоть сейчас, вы же знаете.

Брат Бартоломе похлопал себя по ноге, подзывая своего любимца. Кот выгнул спину, широко открыл горящие глаза и одним махом вскочил на колени к хозяину.

Доминиканец запустил пальцы в густую белую шерсть:

– Не будем спешить.

– Я не хочу хранить эту библиотеку в доме. Вдруг она навлечет на нас новые беды, принесет еще большее несчастье. В книгах яд, вы же сами говорили.

– Но если ты их продашь… – монах ласково теребил толстый кошачий хвост, – то рискуешь отравить покупателя.

Альдонса закусила губы и торопливо поправила прядь волос, выбившуюся из-под черной накидки.

– Но нам нужны деньги, – проговорила она с мольбой в голосе. – Мне семью нечем кормить. У меня на руках четверо детей. Только поэтому я и хотела продать…

– Мы что-нибудь придумаем. – Брат Бартоломе допил шоколад, смачно облизал изнутри края чашки и поставил ее на стол.

– Не знаю, что тут можно придумать, просто не представляю. – Тыльной стороной руки Альдонса отерла испарину, выступившую на лбу.

– Ладно, пока никому о них не говори. Так книги в сундуке?

– Да, да.

Монах наклонил свою огромную голову к самому уху женщины и прошептал:

– Следует подождать подходящего момента.

Какого такого момента? Альдонса ничего не понимала. Доминиканец пояснил:

– Подходящего момента, чтобы сбыть книги с рук. Или просто отдать, пожертвовать, обменять на что-то. Осторожно, чтобы никому не навредить.

– Неплохо было бы что-то за них выручить, – жалобно произнесла Альдонса.

– А что? Сколько? Пять монет, десять, двадцать? Разве ты умеешь торговаться? Ничего, я тебе помогу. Вы ведь со мной согласны? – обратился комиссар к брату Исидро, застав того врасплох своим вопросом.

Монах вздрогнул, и его глаза, как всегда в минуты испуга, выкатились из орбит и полезли на лоб.

– Разумеется!

Женщина взяла со стола пустую чашку и отнесла на кухню. Необходимо было заняться каким-то будничным делом – от этого монаха просто голова шла кругом. В кухне она принялась яростно щипать себя за руки: пусть страдает плоть, раз душа не может терпеливо сносить испытания. С физической болью справляться проще, и слезы от нее не такие горькие. Поплакав, Альдонса почувствовала облегчение и вернулась в гостиную.

Комиссар подождал, пока она сядет за стол, и насупился, приготовившись открыть какую-то важную тайну.

– Альдонса, я пришел, чтобы наставить тебя на путь истинный.

Несчастная испуганно сжалась, как зверек, настигнутый охотником.

– Падре, я всегда была доброй католичкой…

– Вне всякого сомнения. Но Господь решил испытать тебя. Он всегда подвергает испытаниям лучших, это свидетельство Его великой милости. Так радуйся же: ты – одна из избранных. И не забывай, ты исконная христианка, в твоих жилах нет ни капли нечистой крови. – Тут доминиканец метнул взгляд на брата Исидро, который немедленно сделал вид, будто внимательно рассматривает деревянное распятие, висевшее у него на шее. – Так вот, дочь моя… Чем сильнее Бог любит своих верных рабов, тем строже с них спрашивает.

Альдонса сидела, подперев кулаками подбородок. Лицо ее выражало глубокую скорбь. А брат Бартоломе продолжал:

– Ты что же, не понимаешь? Ничего сложного в этом нет: только самые достойные способны всё вытерпеть и не отречься; только они своими страданиями славят Господа. Нечестивцам страдание неведомо, они богохульствуют, хитростью пытаясь его избежать. Дорогая Альдонса, ты избрана Богом. Потому с тобой и стряслось… то, что стряслось.

Из глаз женщины закапали слезы. Брат Бартоломе глубоко вздохнул, оперся ручищами о колени и встал. Кот сполз на пол и нахально прошелся по карте, разложенной на полу. Франсиско испытал острое желание выдрать зверюге усы. Брат Исидро и Альдонса тоже поднялись. Монахи удалились, и в доме вновь воцарилось траурное безмолвие.

♦ ♦ ♦

Франсиско пытается коснуться руки доброго брата Уруэньи, но неподъемные цепи сковывают движения.

– Говорите же, – подбадривает его монах.

– Сан обязывает вас хранить секреты, не так ли?

– Да, сын мой.

– А если человек попросит сохранить его слова в тайне, вы тем более будете держать рот на замке?

– Тайна исповеди нерушима, – кивает брат Уруэнья.

– Что ж, прежде чем открыться, – медленно произносит Франсиско, – я хочу спросить, останется ли между нами то, что вы сейчас услышите?

Доминиканец поглаживает наперсный крест.

– Я лицо духовное и должен исполнять веления Господа.

Пленник вздыхает. По правде говоря, он не верит собеседнику, но война объявлена, а значит, надо идти до конца. Франсиско вытягивает ноги в тяжелых кандалах и складывает руки на груди. А потом поднимает голову и наконец раздвигает тяжелую завесу тайны.