Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

– Господь Бог мой, Бог Авраама, Исаака и Иакова, я прошел брит мила и теперь полностью принадлежу к народу Израиля. Прими же меня и защити.

Я сделал еще глоток писко.

Спалось мне неважно. Донимала боль, но не покидало и чувство духовного обновления.

♦ ♦ ♦

Буря улеглась. Корабль выстоял, все остались живы. Дальше плавание проходило спокойно: ни штормов, ни пиратов.

Двадцать второго июля 1627 года Франсиско сходит на берег в Кальяо. Смотрит по сторонам, замирая при виде знакомых пейзажей. На нем грязный балахон из грубой ткани, и выглядит арестант не лучше облепленного мухами нищего, которого он принял за отца, когда много лет назад впервые ступил на портовые улицы.

Капитан галеона подписывает бумаги и сдает пленника офицерам: они доставят его в Лиму. Сколько раз Франсиско проделывал этот путь в студенческие годы!

112

Утром я смог нормально помочиться. Остались только небольшой отек да слабый зуд. Кровотечение прекратилось. Я сменил повязку, позавтракал и отправился в больницу, однако к полудню почувствовал усталость и вернулся домой вздремнуть.

Во дворе послышался голос сестры, и в голову мне пришла одна мысль. В тот же вечер, вполне оправившись после операции, я предложил Исабель съездить со мной в купальни, которые находились лигах в шести от Сантьяго. Мы оба нуждались в отдыхе. Сестра удивилась и в который раз стала восхищаться моей добротой.

Я сказал, что ни к чему уподобляться дону Кристобалю и тащить с собой обоз добра. Обойдемся малым. Отдохнем, побудем вместе, как брат и сестра. Эти купальни не были похожи на те, что находились в Чукисаке посреди высокого плоскогорья. Они располагались в зеленой долине, вдали голубели горы. Из-под земли бил термальный источник, и испанская чета, жившая поблизости, сдавала гостям комнаты в своей скромной усадьбе. Немногочисленные слуги следили за чистотой бассейнов, убирали комнаты и стряпали.

Я прихватил с собой несколько книг, бумагу и чернила. В душе окончательно созрело решение поговорить с Исабель начистоту. В конце концов, наши отношения не должны держаться на тонких ниточках недомолвок. Обрезание, как и следовало предвидеть, заставило меня забыть об осторожности. Я чувствовал себя уверенным и сильным, точно истинный католик после конфирмации. Надо только найти правильный подход. Однажды вечером, когда мы гуляли в тенистом саду, окружавшем усадьбу, я собрался с духом и заговорил о том, что составляло смысл моей жизни. О вопросе жгучем, точно раскаленный уголь.

– Исабель, наш отец…

Сестра сделала вид, что не расслышала.

– Ты меня слушаешь? Отец…

Она коснулась моей руки.

– Я ничего не хочу о нем знать. Не надо, Франсиско.

– Но ты должна!

Исабель отчаянно замотала головой, однако я не унимался:

– В Лиме мы проводили много времени вместе и говорили об очень важных вещах.

Сестра устремила на меня взгляд, полный боли, и стала невероятно похожа на маму в последние месяцы жизни.

– Отец сказал тебе, что выдал Хуана Хосе Брисуэлу? – презрительно бросила она.

– Выходит, ты тоже знаешь?

– Да кто же не знает!

– Но его пытали, живьем поджаривали. Искалечили ноги, он едва ходил.

– По грехам и наказание.

– Не говори так, ты же не инквизитор.

– Из-за него мы остались одни, из-за него потеряли старшего брата! – Исабель расплакалась. – Из-за него умерла мама.

– Папа ни в чем не виноват. Он столько вынес…

– А кто же, по-твоему, виноват? – Губы ее задрожали, лицо побледнело. – Мы, что ли?

– Главное не в том, кто виноват. – Я протянул сестре платок. – Позволь мне объяснить.

Она громко высморкалась и снова замотала головой.

– Ничего не желаю слушать!

– Мне нужна твоя помощь! – моими устами вдруг заговорил ребенок, жаждущий материнской ласки. – Исабель, от тебя зависит мое будущее. Я так одинок…

Сестра подняла глаза, в которых стояли слезы, погладила меня по плечу и растерянно спросила:

– Одинок? Не может быть! Ты что, поссорился с женой?

– Конечно же нет. Я счастливейший муж и отец, а теперь, когда вы приехали, сбылись все мечты. Но что-то все-таки не дает покоя, жжет огнем… Что-то, что важнее семьи…

Кажется, Исабель начала догадываться и зажала мне рот ладонью. Слезы покатились по щекам.

– Молчи! Господь был милостив к нам. И ты хочешь все пустить прахом теперь, когда жизнь наладилась?

Я поцеловал ей руку.

– Нет, сестренка, не наладилась.

– Почему? Ты заболел? – Она гнала от себя прочь страшную догадку.

Я нахмурился.

– Нет, не заболел…

Мы шли по извилистой тропинке. Тяжелое молчание окутывало нас грозовым облаком. Я должен был заставить сестру очнуться, отринуть страх, принять правду о нашем происхождении. Разорвать паутину предрассудков, опутавших ее душу Однако она ничего не хотела слышать.

– Отца примирили с церковью, но…

– Опять ты за свое! Прекрати!

– …но он не предал своей истинной веры и достоин восхищения.

– Замолчи, ради Бога, замолчи! – Она вскинула руки, словно защищаясь от удара.

– Он жил и умер иудеем!

Исабель заткнула уши.

Я обнял ее.

– Исабель, родная, не отталкивай меня…

Она вся сжалась.

– Чего ты боишься? – Я прижал ее к груди, стал гладить по голове. – Ты же сама все понимаешь.

– Нет! – Она содрогнулась от страха.

– Наш отец был честным человеком. Изуверы сломали ему жизнь.

Исабель посмотрела на меня с упреком.

– Зачем ты мне это рассказываешь? Мне, своей сестре!

Настала моя очередь изумляться.

– В ад меня хочешь за собой уволочь?! – Она отшатнулась от меня, как от злейшего врага.

– Да что ты такое говоришь!

– Франсиско, ты одержим дьяволом. – Казалось, сестра вот-вот бросится бежать.

Я схватил ее за запястье.

– Послушай же! Инквизиторы – вот настоящие дьяволы. Я верую в Бога, и наш отец хранил свою веру до последнего.

– Отпусти меня! Безумец!

– Нет, я не безумец. Я иудей!

Исабель приглушенно вскрикнула, попыталась вырваться, зажать уши.

Я встряхнул ее за плечи:

– Мне нужно было открыться тебе, мы же не чужие!

– Ради всего святого, отпусти! – Сестру душили рыдания.

Я снова обнял ее.

– Не бойся. Господь все видит и не оставит нас.

– Какой ужас! – проговорила Исабель, заикаясь. – Инквизиция преследует иудеев… Отнимает все имущество. Сжигает на кострах! – Она стала бить меня кулачками в грудь. – Ты не думаешь о нас, о собственной жене, о дочери!

– Нет, жена ни в коем случае не должна ничего знать.

– А я, значит, должна!

– Да, потому что ты тоже дочь Израиля. В твоих жилах течет кровь Деворы, Юдифи, Эсфири, Марии.

– Нет, нет!

– Я много раз прочел Библию от корки до корки. Пожалуйста, послушай. Там совершенно ясно говорится, что поклоняться изображениям нельзя, это оскорбляет Господа.

– Не может быть!

– И еще в Библии написано, что Бог един, а церковь утверждает, будто их три.

– Так учит Евангелие. В Евангелии каждое слово – правда.

– Нет в Евангелии ничего подобного! Да и не соблюдают они евангельских заповедей!

Исабель вырвалась и, цепляясь юбкой за кусты, бросилась к усадьбе. Я быстро нагнал ее и продолжал, задыхаясь:

– Разве кроткие наследуют землю? Разве утешаются здесь плачущие? Разве насыщаются алчущие и жаждущие правды? Разве милостивых милуют? Или пребывают в блаженстве миротворцы и изгнанные за правду, как наш отец? Да церковники самого Христа давно забыли! – Я воздел руки к небу. – Ведь Иисус сказал: «Не думайте, что Я пришел отменить Закон или Пророков. Не отменить Я пришел, а исполнить». А они говорят, будто Закон мертв.

Исабель внезапно остановилась. Ее лицо, распухшее от слез, налилось гневом.

– С пути меня сбить стараешься… – Она тяжело дышала. – Тебя бес попутал. Я ничего, слышишь, ничего не хочу знать о мертвом законе Моисея.

– Ты имеешь в виду Закон Господа? По-твоему, он тоже мертв?

– Я верую в Закон Иисуса Христа!

– Или в то, что они называют законом Христа? И его именем пытают, заставляют предавать друзей, сжигают заживо? Ты что, не понимаешь, что инквизиторы хуже язычников?

Сестра снова бросилась прочь. Я не отставал, продолжал рассказывать, цитировал Писание, сравнивал пророчества с реальностью. Слова сыпались на несчастную, как удары хлыста. А она захлебывалась слезами, отмахивалась, спотыкалась, втягивала голову в плечи. И все бежала, бежала, точно испуганный ребенок, застигнутый градом, пока не укрылась в своей комнате.

Я постоял на пороге, сердце бешено колотилось. Послушал, как рыдает сестра. Хотел дождаться, когда она успокоится, и постучать, но передумал и вышел в сад: пусть выплачется. И зачем было так надсаживаться! Исабель – натура трепетная, боязливая, свято верящая всему, что ей вбили в голову. Годы монастырского воспитания не просто стерли из ее души любовь к отцу, но превратили эту любовь в ненависть. Мои страстные речи не попали в цель. Следовало действовать тоньше, терпеливее, дать ей время привыкнуть, а не вываливать все разом.

Я мрачно брел по тропинке. На землю опустилась ночь, звездный свет разбудил мириады светлячков, они зазывно мигали в темноте. Вдруг, как в детстве, подумалось: а что, если это тайные письмена? Я изловчился и поймал живую звездочку, залюбовался на тихий свет, сочившийся меж пальцев, почувствовал, как крошечные лапки отчаянно щекочут ладонь. И отпустил: пусть возвращается в родную стихию, в свою многотысячную семью. Что за дело козявке до наших терзаний!

На следующий день Исабель старательно избегала меня, даже не поздоровалась. Ее лицо осунулось и пожелтело. Днем под дверью моей комнаты обнаружилась короткая записка: «Я хочу вернуться в Сантьяго».

♦ ♦ ♦

В Лиму узника доставляют поздно ночью, когда все горожане спят. Даже в темноте Франсиско узнает знакомые улицы. Вот и грозный дворец инквизиции, над входом надпись: Domine Exurge et Judica Causa Tuam.

Узника ведут вдоль мрачной стены и останавливаются у крыльца с колоннами, между которых застыли часовые. Это жилище тюремного смотрителя. Все знают, что его подвалы сообщаются с тайными застенками. Пленнику велят спешиться и вталкивают в дверь.

113

Я глубоко заблуждался, полагая, что в душе Исабель всколыхнутся какие-то дремлющие чувства. Между нами выросла стена, и не было на свете слов, способных ее пробить. Внезапные откровения сокрушили сестру, напугали до полусмерти. Она так и не оправилась от удара, перенесенного в юности; все несчастья, павшие на нашу семью, считала карой за грехи отца и не желала быть наказанной снова. Иудействующий состоит в сговоре с сатаной, поэтому устами моими глаголило само зло, а душа находилась в плену темных сил. Ужасно! С того вечера она смотрела меня как на чужого, перестала разговаривать, а встретившись глазами, испуганно отводила взгляд.

Мы вернулись в Сантьяго. На следующий день на полу своей спальни я увидел письмо. Поднял его, узнал аккуратный почерк и воспрянул духом: неужели Исабель начала прозревать и готова вернуться к разговору? Я схватил стул, сел и принялся читать. Увы, надежды не оправдались. Сестра молила меня одуматься, ради всего святого избавиться от заблуждений, помрачивших мой разум, и навсегда забыть опасные бредни.

Но может быть, еще не все потеряно? А вдруг эта страстная отповедь говорит о тайной борьбе, начавшейся в ее сердце? Исабель – женщина ранимая, любящая. Она пережила тяжелые потрясения, она напугана. Гневная реакция вполне естественна, но возможно, со временем сквозь гнев и отчаяние проклюнутся ростки понимания, а там и согласия. Если бы мои речи не затронули какие-то струны в ее душе, никакого ответа бы не последовало. Видимо, некий сдвиг все-таки произошел. То, что я наговорил тогда в купальнях, должно подействовать, как иерихонские трубы: дунь еще раз, и стены падут.

Я обмакнул перо в чернила и принялся за дело. Нужно спокойно и подробно все объяснить, пролить свет на каждую деталь. Доказать, что нечистому служат не гонимые, а гонители, душители, а не их жертвы – люди образованные и думающие. Вспомнить историю, рассказать о мучениках, о мудрецах, о великих деяниях. О том, как важно вернуться к истокам. Я писал, что стараюсь быть последовательным: пощусь, соблюдаю субботу, обращаюсь с молитвами к Господу. Что уже год как не исповедуюсь у иезуитов (хоть они куда умнее других священников), а напрямую рассказываю о прегрешениях Всевышнему.

Я перечел свое письмо на пяти страницах, исправил кое-какие неточности и аккуратно его сложил. Хорошо получилось. Похоже на послание влюбленного, изливающего на бумаге страстные чувства. Теперь надо найти сестру. Она была во дворе.

– Вот, держи, – сказал я. – И прочти внимательно.

Исабель подняла на меня покрасневшие от слез глаза, но письмо брать не стала.

– Поверь, в нем взвешено каждое слово, – я старался говорить как можно спокойнее.

Пришлось взять ее за руку, разжать стиснутые пальцы и вложить в них листы.

– Пожалуйста, обдумай все, прежде чем ответить. Поговорим через три дня.

Взгляд сестры был полон страха и безмерной муки. Она вся как-то съежилась, ссутулилась и молча пошла прочь. До чего же ей тяжело! Страдание сделало Исабель похожей на маму, раздавленную бедами. Я шагнул следом, чтобы обнять и утешить ее, но она бросилась бежать и закрылась в своей комнате.

Господи, поддержи ее, дай силы прочесть, вникнуть и понять, молил я. Дай смелости продолжить разговор!

Пустые мечты. Исабель была не в состоянии рассуждать спокойно. Одна только мысль о том, чтобы усомниться в догмах, за многие годы накрепко вбитых ей в голову, приводила ее в ужас. Любой намек на протест против сил, которые разрушили нашу семью, вызывал панику. Потом, когда было уже слишком поздно, я узнал, что, оставшись одна, Исабель безутешно разрыдалась. Всхлипывая и сморкаясь, развернула письмо, пробежала глазами первые строчки и поспешно скомкала. Какое кошмарное богохульство! Она проплакала до обеда. Потом умылась, кое-как привела себя в порядок и прошлась по саду. Заглянула на кухню, послала служанок за овощами, опасливо оглядевшись, достала из кармана ненавистные бумажки и, не читая, бросила в огонь. Они почернели, стали корчиться в пламени, точно живые, покрылись кроваво-красными прожилками. На какое-то мгновение Исабель почудилось, будто в печи сгорает лапа Вельзевула.

Однако легче почему-то не стало. На сердце лежал камень. Я сказал сестре, что от нее зависит мое будущее. То были не просто слова: теперь в руках этой слабой женщины находилась судьба родного человека. И о чем я только думал, зачем сделал этот непоправимый шаг? Сложный вопрос… А зачем Иисус, не таясь, пришел в Иерусалим, где Его поджидали римские палачи? Почему не удержал Иуду, когда он покинул пасхальную трапезу и отправился звать стражников? Не завел ли и я разговор с сестрой, подспудно желая попасть в застенки инквизиции? Не сам ли заставил несчастную стать моим Иудой, чтобы приблизить решающую битву? Чтобы предстать наконец перед нынешними иродами, каиафами и пилатами и доказать, что загнанный иудей куда ближе к Спасителю, чем все инквизиторы, вместе взятые.

Исабель маялась и молилась. Страшная тайна жгла ее раскаленным железом. Хоть бы поделиться с кем-нибудь, облегчить душу! Конечно, сестра помнила предостережение: «От тебя зависит мое будущее». Но брат уже ступил на путь, ведущий к погибели, и мог утащить за собой других. Она бросилась к Фелипе, однако на полдороге остановилась, постояла, ломая руки, тяжело вздохнула и повернула назад. Но до дома не дошла: нет сил одной нести этот крест. Так Исабель металась взад и вперед, пока окончательно не выбилась из сил. Несколько часов спустя сестры сидели обнявшись и горько плакали. Беда снова обрушилась на нашу Богом проклятую семью.

– Что же нам делать?! – в отчаянии воскликнула Исабель.

Фелипа некоторое время прохаживалась по келье, нервно теребя четки, а потом проговорила голосом, охрипшим от рыданий:

– Поступить по совести.

Исабель, дрожа, посмотрела на нее, а Фелипа продолжала:

– Я обо всем расскажу своему исповеднику.

♦ ♦ ♦

Франсиско бросает последний взгляд на темные улицы Городи Королей, царства мнимой свободы. Гордо вскинув голову, переступает порог и нисходит в ад.

Книга пятая

ВТОРОЗАКОНИЕ

Из пропасти в вечность

114

Внутри, за толстыми стенами, тянет затхлостью. Миновав пустой неприютный зал, они сворачивают в галерею, а потом осторожно спускаются по выщербленным ступеням. Свет фонаря выхватывает из темноты низкие своды и неровную кладку, похожую на кожу какого-то чудовища, которое затаилось и тихонько дышит. Франсиско спотыкается и чуть не падает, запутавшись в цепи кандалов, до крови истерших щиколотки. Навстречу выходит негр, тоже с фонарем в руке, и ведет конвойных и пленника по бесконечному лабиринту мрачных катакомб. Куда они идут? Вот негр останавливается перед дощатой дверью, отпирает замок и отодвигает засов. Офицер вталкивает арестанта в камеру. Дверь захлопывается, но сквозь щели некоторое время еще сочится слабый свет. Потом его обступает кромешная тьма. Франсиско шарит по шершавым стенам, на ощупь находит скамью и в изнеможении валится на жесткие доски. Теперь можно, здесь никто не увидит его слабости.

Один, совсем один в жутком чреве инквизиторской тюрьмы. Узник знает, что для начала его станут изводить ожиданием, чтобы сломить дух. Так было и в Консепсьоне, и в Сантьяго. На помощь, как всегда, приходят псалмы.

Франсиско полагает, что достаточно хорошо изучил приемы инквизиторов, но с некоторыми их фокусами он пока не знаком, а потому очень удивляется, когда всего через час засов отодвигают и на пороге возникает фигура с подсвечником в руке. Его собираются вести в камеру пыток? Так скоро? Но нет, это не охранник, не слуга, это женщина, негритянка. Что за чудеса! Вот она осторожно приближается, молча подносит свечу к самому носу пленника, потом к щиколоткам и запястьям в тяжелых оковах, ставит подсвечник на пол, выходит в коридор и возвращается с кружкой теплого молока. Франсиско недоуменно рассматривает ее лицо, так похожее на лицо Каталины в былые годы.

Франсиско пьет и чувствует, как возвращаются силы. Негритянка садится рядом. От нее пахнет кухней, дымом очага.

– Спасибо, – тихо говорит заключенный.

Женщина молчит, только смотрит. Франсиско кивает на распахнутую дверь камеры.

– Ну и что? – пожимает плечами гостья. – Или вы удрать хотите?

Франсиско утвердительно прикрывает веки.

– Глупости, – глубоко вздыхает она. – Отсюда не вырвешься.

Да кто же это? И с какой стати ему помогает? Прямо наваждение какое-то, галлюцинация. Франсиско начитает расспрашивать, и негритянка охотно отвечает. Звать ее Мария Мартинес, упекли за колдовство, а пока суд да дело, определили в услужение к тюремному смотрителю, чтобы зря не ела казенный хлеб.

В услужение, значит. И в чем состоят эти услуги? В том, чтобы поить молоком заключенных? Или вытягивать из них сведения, а заодно отговаривать от попыток к бегству?

Мария печально улыбается и рассказывает свою историю – но всем ли одну и ту же, вот что интересно. Она была арестована по распоряжению комиссара инквизиции Ла-Платы за то, что пыталась приворожить молодую вдовушку, к которой прониклась нежными чувствами. Комиссар грозился лично прирезать ее, ведь где это видано, чтобы женщина ложилась с женщиной. Но в конце концов отдал под суд за колдовство – дескать, ворожба не такой тяжкий грех, как женоложство. Инквизиторов особенно интересовало, каким образом обвиняемая пыталась заручиться поддержкой нечистого: например, гадала на вине или втыкала булавки в мертвую голубку. Негритянка говорит медленно, путано и время от времени тычет зубочисткой себе в ноздри, а капельки крови размазывает по платку. Эту кровь она поднесет Богородице, чтобы уберегла ее от новых пыток. Тут, в тюрьме, каждый выкручивается как может, лишь бы поменьше мучиться. Под конец Мария сообщает, что господин тюремный смотритель, человек добрейшей души, ненадолго уехал и велел ей отнести молока новому арестанту.

– Мне, значит?

– Вы же и есть тот самый врач, которого привезли из Чили?

Франсиско пытается разобраться в этой несуразице. Его арестовали в Консепсьоне, допрашивали, увещевали, держали взаперти, перевозили с места на место – и все для того, чтобы препоручить заботам какой-то негритянки, которая и сама ждет приговора! А он-то думал, что здесь, за мрачными стенами, сплошь стража да палачи… Попустительство, неслыханное даже для простых тюрем. Видимо, и у инквизиции имеются свои причуды.

– А за вами какая же вина? – спрашивает женщина.

– Ровным счетом никакой! – восклицает Франсиско.

Щербатый рот растягивается в улыбке:

– У нас тут сплошь невинные сидят!

– Разумеется, мне известна причина ареста, но совесть моя чиста.

– Вы что, двоеженец? Или убили кого? Или бумаги подделали?

– Ни то, ни другое, ни третье. Я иудей.

Женщина вскакивает и испуганно отряхивает платье из грубого полотна.

– Да, иудей, – уже громче повторяет Франсиско. – Как мой отец, как дед и прадед.

– Прямо все иудеи?!

– Все.

Мария осеняет себя крестным знамением, призывает на помощь святую Марфу и в изумлении глядит на узника.

– И вы не боитесь?

– Как не бояться! Конечно, боюсь.

– Но почему вы говорите об этом так спокойно?

– А потому, что действительно верую в Бога Израиля.

Негритянка наклоняется, жалостно смотрит Франсиско в глаза и шепчет:

– Ради всего святого, не признавайтесь господину тюремному смотрителю. Он отправит вас на костер.

– Знаете, Мария, я ведь нахожусь здесь именно для того, чтобы об этом сказать. И иначе никак не могу.

– Тс-с-с! – женщина зажимает ему рот пухлой ладонью. – Господин смотритель очень добрый, но может и разгневаться. Если вы и вправду… ну… этот самый, вам несдобровать.

Она поднимает с пола пустую кружку и подсвечник.

– Представляете, человек себе спокойно приходит, а вы ему такое! Не говорите ни в коем случае!

Франсиско качает головой, звеня тяжелой цепью, разводит руками и думает, что этой простой женщине, конечно, никогда не понять его. Но ее неуклюжая доброта вызывает расположение. Все-таки живая душа рядом, хоть с кем-то можно поделиться мыслями, которые скоро предстоит излагать перед трибуналом инквизиции. Рано или поздно его вызовут, чтобы из первых уст услышать подтверждение тому, что записано в деле. Так может, отрепетировать речь сейчас, раз есть такая возможность?

Узник просит негритянку не уходить и начинает свой рассказ, но тут где-то хлопает дверь. Мария выглядывает в коридор и, вернувшись, шепчет:

– Господин смотритель вернулся! Быстро вставайте! – Она помогает Франсиско подняться, приглаживает ему взлохмаченные волосы и одергивает грязную рубаху.

Порог камеры переступает невысокий коренастый мужчина, следом семенит слуга с фонарем. Смотритель подходит к Франсиско и окидывает его презрительным взглядом, словно давая понять, что рост – дело второстепенное. Потом щелкает пальцами, и женщина тут же исчезает, прихватив с собой кружку и подсвечник. За ней, не говоря ни слова, выходит и смотритель. Заключенный снова остается в полном одиночестве. Столько неожиданностей, просто голова кругом.

Однако глаза не успевают привыкнуть к темноте: дверь опять отворяется, в камеру входит слуга и велит следовать за ним. Франсиско знает, что скоро тело его примутся терзать, пытаясь сокрушить дух. И всем сердцем жаждет выстоять. Пусть таскают туда-сюда, пусть изводят холодом, пусть жгут огнем! Главное – получить возможность высказать свою правду. Наивный мечтатель: суду на эту правду наплевать. Но назад дороги нет, он сам отрезал все пути к отступлению. Тяжелые кандалы сковывают движения. Франсиско плетется за своим провожатым, коридор все тянется и тянется, изгибается бесконечной кишкой.

Ноги пугаются в цепях. Вот и еще один коридор. Слуга сворачивает направо, потом налево и останавливается перед массивной дверью. Поднимает фонарь повыше и случит дверным молоточком. Чей-то голос приказывает войти. За ярко освещенным столом восседает тюремный смотритель.

От изнеможения Франсиско еле держится на ногах. Щиколотки отчаянно ломит, перед глазами все плывет.

Чиновник молча читает бумаги, лежащие перед ним, – видимо, обвинительное заключение, доставленное из Чили. Время томительно тянется: смотритель – человек старательный, но в чтении не силен. Иногда он бросает на узника короткие взгляды, словно желая удостовериться, что тот никуда не делся, и наконец равнодушно произносит:

– Назовитесь.

– Франсиско Мальдонадо да Сильва.

Тюремщик не удостаивает его ответом и продолжает изучать бумаги. Хочет тем самым показать, что арестант – пустое место? Следующий вопрос он задает только через несколько минут:

– Причина ареста вам известна?

Ноги подкашиваются. Усталость, накопившаяся за последние месяцы, давит неподъемной глыбой.

– Полагаю, что меня арестовали как иудея.

– Полагаете, значит…

Рот заключенного кривится в усмешке:

– Не я же отдал приказ о своем задержании. Откуда мне знать причину.

Тюремный смотритель краснеет и невольно тянется к шпаге: что за дерзости позволяет себе это ничтожество!

– Да вы к тому же не в своем уме! – гневно бросает он.

Франсиско переносит вес тела на правую ногу. Плечи и затылок наливаются свинцовой тяжестью. Комнату застилает туманом, предметы то укорачиваются, то удлиняются.

– Советую вам говорить правду, – овладев собой, ровным голосом произносит смотритель.

Франсиско, еле ворочая языком, отвечает:

– Я здесь именно для этого.

Туман становится все гуще, колени подгибаются. Франсиско падает без чувств. Тюремщик не спеша встает, огибает стол, подходит к арестанту и носком сапога легонько бьет по плечу. За годы службы ему довелось повидать немало трусов и симулянтов. Потом со всей силы пинает бедолагу в ребра и, убедившись, что тот не реагирует, велит негру плеснуть в изможденное лицо водой и презрительно произносит:

– Слабак!

Усаживается на место, задумчиво трет подбородок и принимает решение:

– Уведите его назад в камеру и дайте поесть.

115

Приходят слуги и одевают узника в монашеский хитон. Потом дают кружку молока и кусок свежего хлеба. Франсиско еще не до конца очнулся от забытья. Он жует и глотает, чувствуя острую боль в челюсти, в горле и за грудиной.

– Вставайте, – велят ему.

– Куда меня ведут? – Теперь боль разливается по всему телу.

Слуги не отвечают, только заговорщически посмеиваются и выпихивают арестанта в коридор. Это тот же коридор, что и вчера? Тюремщикам удалось заморочить ему голову. С чего они начнут, на каком орудии будут пытать? На дыбе, как отца? Рядом, насупившись, вышагивает коротышка-смотритель. Откуда он взялся? Мысли путаются, все плывет. Франсиско сжимает руками виски, спотыкается о цепь и чуть не падает.

– Да что с вами! – недовольно ворчит смотритель.

– Куда меня ведут?

– На заседание трибунала.

Франсиско снова спотыкается, и смотритель подхватывает его под локоть. Не может быть, чтобы дело продвигалось с такой скоростью! Или вмешались какие-то сверхъестественные силы? Долгие месяцы инквизиторы держали его взаперти, изводили одиночеством, делали вид, что и думать о нем забыли. И тут вдруг в самом чреве своей темницы неожиданно спохватились, решили выслушать. Да возможно ли такое? Одна дверь, вторая, третья – все распахиваются прежде, чем Франсиско успевает к ним подойти, какие-то люди молча провожают его глазами. Наконец пленника вталкивают в парадный зал, ярко освещенный фонарями. Кто-то пододвигает ему низенькую скамеечку, и смотритель дергает своего подопечного за руку, заставляя сесть. Чтобы не рухнуть на пол, Франсиско обеими руками хватается за сидение. Так значит, здесь трибунал и проводит дознание? К горлу подкатывает тошнота.

На возвышении стоит длинный стол из красного дерева, о шести ножках. За ним три массивных кресла со спинками, обитыми зеленым бархатом, – наверное, для судей. Ножки у стола резные, в виде морских чудовищ. Интересно, что означает эта деталь в помещении, где все продумано до мелочей? В центре широкой столешницы высится распятие; по бокам, точно часовые в латах, поблескивают тяжелые канделябры. Справа, в углу, Франсиско замечает деревянную статую Христа почти в человеческий рост. Его строгий взгляд устремлен куда-то под ноги обвиняемому. Отец рассказывал, что фигура эта непростая: если подсудимый говорит неправду, она мотает головой, а в ответ на слова прокурора утвердительно кивает. Франсиско охватывает дрожь – в стене темнеют две двери. Из одной, должно быть, выйдут инквизиторы. А куда ведет вторая? В секретный архив или в жуткую камеру пыток?

От волнения зрение Франсиско обостряется. Он внимательно осматривается, стараясь сосредоточиться и унять страх. Что, например, вон за теми черными портьерами? Черный – цвет траура по погибшим душам еретиков, которые оскорбляют святую церковь; зеленый – цвет надежды на раскаяние грешников. Все здесь устроено специально для того, чтобы воздействовать на разум заключенного. Герб инквизиции внушает трепет, недвусмысленно напоминает, кто здесь хозяин, а кто презренная тварь. Франсиско завороженно смотрит на него. Зеленый крест на черном поле (снова зеленый и черный), справа от креста оливковая ветвь, символизирующая милосердие к кающимся, слева тяжелый меч, сулящий кару непокорным. По краю герба слова на латыни, из семьдесят третьего псалма: Exurge, Domine, et judica causa tuam. Те же самые, что бросились ему в глаза, когда он восемнадцатилетним юношей приехал в Лиму, раздираемый внутренними противоречиями. Узник не может оторвать взгляда от изображения: герб, как живой, впитывает слова сотен и сотен обвиняемых, а потом гордо царит на аутодафе. И наконец, потолок. Знаменитый потолок, о котором знают в вице-королевстве все, – наборный, сделанный без единого гвоздя из тридцати трех тысяч кусочков драгоценной древесины, привезенной морем из Никарагуа.

В углах зала стоят альгвасилы и внимательно наблюдают за арестантом, скованным по рукам и ногам.

Вот скрипит первая дверь. Входит бледный человек в очках. Мрачный, угловатый и молчаливый, он, кажется, даже не замечает Франсиско и движется неуклюже, точно марионетка на веревочках. Останавливается возле рабочего столика и, священнодействуя, как диакон у алтаря, начинает раскладывать и расставлять на нем различные предметы: справа чернильницы и перья, баночку с мелким песком слева, посередине стопку листов, на них толстую книгу в кожаном переплете. Зачем это? Он что, боится, как бы листы не унесло порывом ветра? Закончив приготовления, человек садится, молитвенно сложив руки и неотрывно глядя на герб инквизиции. И замирает – сидит неподвижно, ни дать ни взять мумия.

Дверь снова скрипит, в зал торжественной вереницей вплывают инквизиторы. В воздухе повисает угроза, смерть шелестит незримыми крылами. Судьи переступают неспешно, мелкими шажками. Подходят к помосту. Кресла с высокими спинками заранее отодвинуты, чтобы удобнее было рассаживаться. Похоже на религиозную процессию, только без толп верующих и статуй святых. Лишь три фигуры, облаченные в черные мантии.