Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

К Маркосу Брисуэле я нарочно отправился в День Искупления. Мы оба продолжали таиться друг от друга, поскольку евреям приходится соблюдать осторожность во всем. Как знать, искренне ли религиозное обращение моего товарища, окончательно ли он отпал от веры предков. Священный трибунал судил наших отцов в Лиме, примирил с церковью, приговорив к ношению позорного санбенито, но сломал им жизнь и погубил. Маркос осел в Сантьяго, завел успешную торговлю, женился на Долорес Сеговии^[72], родил двоих детей и даже купил место рехидора в городском совете. Есть ли у такого человека основания рисковать своим благополучием ради верности корням? Сохранилось ли желание поддерживать связь с гонимым народом, соблюдая его традиции, читая его молитвы и изучая священные тексты?

Я попытался найти ответ на этот вопрос в том, как он провожал свою мать. Правила гигиены, предписанные нам Законом, которые инквизиция называет «мерзкими ритуалами», касаются и умерших. Их тела обмывают теплой водой и по возможности заворачивают в льняной саван. После похорон все омывают руки и едят яйца, сваренные вкрутую, но не посыпанные солью, ибо яйцо – это символ жизни. Многолюдные поминки позволяют выразить уважение к покойному и поддержку его семье; боль постепенно утихает, а любовь остается. Близкие родственники ушедшего семь дней не садятся на стулья, только на пол, молятся, беседуют, не едят мясного. Мудрые, человечные обычаи. Но в доме Маркоса я ничего подобного не заметил. Хотя, возможно, это свидетельствовало лишь об умелой конспирации, а вовсе не об отступничестве. Итак, я наведался к нему в Йом Кипур, не зная толком, что значит для него этот день. То, что мой приятель сидел дома и не работал, решительно ни о чем не говорило: есть товар – купец торгует, нет – отдыхает.

– Работа – сущее наказание, Франсиско, – развел руками Маркос. – Одно из первых проклятий, посланных роду человеческому. Книга Бытия не оставляет на этот счет никаких сомнений.

– И заметь, глагол «работать» произошел от слова «раб».

– Тогда чему удивляться!

– Однако хочешь не хочешь, а мы с тобой принадлежим к сословию пахарей.

– Да какой же из меня землепашец!

– Под словом «пахари» подразумеваются труженики вообще, – пояснил я. – Торговцы и врачи в том числе. В конце концов, у нас гораздо больше общего с плотниками, золотых дел мастерами и прочими ремесленниками, чем со священниками и воинами^[73].

– Тут уж ничего не поделаешь.

– Ну почему же? Захотели бы, могли бы стать священниками. На святом отце лежит высокая миссия посредничества между Христом и людьми. – Тут я пристально посмотрел Маркосу в глаза.

– Я человек необразованный, в священники не гожусь. Не то что ты, без пяти минут монах, – он намекал на годы, проведенные мною в доминиканской обители.

– Дело не в образовании, а в призвании. Да, призвания к служению у тебя нет.

– А к посредничеству – есть! Что торговец, что священник – оба посредники, – хохотнул Маркос.

– Торговое посредничество пользуется меньшим уважением, чем религиозное.

– Что верно, то верно, – по-прежнему улыбаясь, кивнул Маркос. – Я ведь осуществляю связь не между Спасителем и человеком, а между людьми. И получаю за это неплохие барыши.

– Никто бесплатно не трудится, – заметил я.

– Священники жалования не получают, они живут на пожертвования.

– А как же десятина? К тому же, если пожертвования недостаточно щедры, святые отцы начинают угрожать и требовать.

– Точь-в-точь как мы, торговцы!

– Ш-ш-ш! – я приложил палец к губам. – Не злословь.

Маркос подвинул свое кресло к моему и прошептал:

– Эх, мне бы красноречие нашего епископа! Все должники мигом бы расплатились.

– Говорю тебе, не злословь.

– Разве это злословие! Вот местные каноники, например, направили вице-королю и архиепископу Лимы послание с просьбой учредить отдельную судебную палату для жалоб и защитить их от произвола нашего владыки. Ты что, не знал?

– Да, епископ – человек горячий.

– И слепой вдобавок. Гнев ослепил его.

– Грешно смеяться над чужой немощью, – с трудом сдерживая улыбку, проговорил я. – Но, знаешь, между нами: сдается мне, не так он и слеп. Морочит людям голову, а все, что нужно, прекрасно видит.

В коридоре послышались шаги, и мы замолчали.

Вошла чернокожая служанка с подносом, на котором были разложены сладости, кусок пирога и стояла бронзовая кружка с горячим шоколадом.

– Спасибо, не надо, – отказался я.

Женщина все же попыталась поступить как подобает: поставить лакомство перед гостем. Однако я лишь покачал головой. Маркос не сводил с нас глаз. Он испытывал меня, ведь в Йом Кипур полагалось поститься! Когда служанка удалилась, я подмигнул товарищу, мол, не обижайся. И добавил:

– В такую минуту как не вспомнить четвертый псалом.

– Так ты и его знаешь? – удивился Маркос.

– «Ты наполнил мое сердце радостью большей, чем у тех, у кого хлеб и вино в изобилии».

Дом точно светом озарился.

– «Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, один даешь мне жить в безопасности», – подхватил мой друг.

Мы переглянулись.

– Четвертый псалом, – кивнул я. – Прекраснейшая из молитв для людей, окруженных сетями нечестивых.

– То есть для нас?

Ни Маркос, ни я не завершили чтение малым славословием Gloria patri, как сделали бы католики, и эта деталь стала лучшим подтверждением наших надежд. Мы все поняли и сияющими глазами посмотрели друг на друга, словно встретились после долгого и полного опасностей путешествия.

♦ ♦ ♦

– Вы только что сказали, – произнес Франсиско, тщательно взвешивая каждое слово, – что мы должны убояться дьявола и его тенет, ибо они ведут к погибели. Что должны страшиться еретиков и гнусных иудейских обычаев. Да, именно так, я не ослышался. Однако можете мне поверить, брат Алонсо, что из-за вас и ваших соратников нам, евреям, угрожает опасность куда более явная и ощутимая, чем дьявол: вы, христиане.

103

– «Лобзай меня лобзанием уст твоих! От благовония мастей твоих имя твое – как разлитое миро. Ибо ласки твои лучше вина».

– О, Франсиско, как красиво! Ты настоящий поэт.

– Любимая, Песнь песней сочинил не я, а царь Соломон.

– Она прекрасна! Всё бы слушала и слушала?

– «Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях», – я нежно коснулся ее щеки.

– Ах, а мне и ответить нечего…

– Ответь: «Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает».

– Франсиско…

– Тебе не понравилось? Послушай тогда вот это: «Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами».

– Скажи что-нибудь, что я смогу повторить для тебя.

– «Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами».

– Как красиво! Что яблоня между лесными деревьями, то мой возлюбленный Франсиско между юношами, – улыбнулась Исабель.

– Можешь добавить: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня».

– Я люблю тебя.

– Скажи: «Франсиско, супруг мой!»

– Франсиско, супруг мой!

– «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя – как столп Давидов, сооруженный для оружий».

– Как восхитительно! Я вся дрожу!

– «Два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями».

– О, любимый!

– «Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью! Этот стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти».

Исабель гладила мой лоб, подбородок, шею. Мы стояли обнявшись, овеянные магией Песни песней. Цветущая ветвь лавра колыхалась на ветру, приветствуя ночь любви.

Перед женитьбой я постарался сделать наше будущее жилище удобнее и просторнее. Расширил прихожую, побелил стены в спальне, добавил пару пристроек для прислуги. Купил стулья, два ковра и широкие полки. Повесил в столовой солидную люстру и всюду расставил подсвечники: пусть в доме будет больше света. Во дворе громоздились штабеля кирпича-сырца и груды камней – можно еще строить и строить, материала хватит.

Заручиться согласием дона Кристобаля было не слишком сложно, поскольку он тут же расставил точки над i: при всем уважении ко мне следовало сделать так, чтобы его любимая падчерица после замужества ни в чем не нуждалась. И свадьба состоится только в том случае, если я гарантирую, что на свои доходы и сейчас, и впредь смогу обеспечить семье безбедную жизнь. Незримая тень брата Хуана Баутисты Уреты стервятником реяла над нами. Под влиянием монастырского визитатора дон Кристобаль тянул с ответом, хотя прекрасно знал, что и жалование у меня вполне приличное – сто пятьдесят песо, и частные пациенты на гонорары не скупятся. Впрочем, возможно, он просто не был уверен, следует ли отдавать Исабель за нового христианина. Но в конце концов мы все-таки ударили по рукам и заключили договор, для подписания которого прибыли нотариус и трое свидетелей: капитан Педро де Вальдивия, брат Урета и капитан Хуан Авенданьо, родственник доньи Себастьяны.

Нотариус составил предлинный документ и прочел свой опус вслух; мы одобрительно переглянулись и поставили под ним подписи одним и тем же пером, которое по очереди торжественно вручал нам надутый чиновник. Текст начинался такими словами: «Я, врач Франсиско Мальдонадо да Сильва, проживающий в городе Сантьяго-де-Чили, перед всемилостивым Господом нашим Иисусом Христом и Пресвятой Богородицей обязуюсь взять в жены девицу Исабель Отаньес». И далее: «Доля, вносимая в приданое сеньором Кристобалем де ла Серда-и-Сотомайором, доктором права, судьей Королевской аудиенсии, равняется пятистам шестидесяти шести серебряным песо». Из них наличными невесте причиталось только двести пятьдесят песо, на остальную же сумму были приобретены предметы одежды и туалета, тщательно перечисленные въедливым крючкотвором: «Верхнее женское платье общей стоимостью сорок пять серебряных песо, шесть вышитых женских рубашек стоимостью сорок пять серебряных песо, нижние юбки из руанского узорчатого полотна стоимостью восемь серебряных песо, четыре новых простыни из руанского полотна стоимостью двадцать четыре песо, льняная нижняя юбка поношенная стоимостью восемь песо, четыре полотенца стоимостью один песо». И так далее в том же духе. Дон Кристобаль в убытке не остался. Договор гласил, что жених, то есть я, вносит триста песо единовременно и обязуется впоследствии увеличить свою долю до тысячи восьмисот песо. Если Исабель Отаньес овдовеет или брак по каким-то причинам будет прекращен, вышеозначенная сумма достанется ей. И наконец: «Подтверждаю свое полное согласие на передачу данных средств моей супруге. Дата и подпись».

Дома, после свадьбы, я вновь услаждал слух Исабель стихами из Песни песней, а потом долго любовался в полумраке лицом своей ненаглядной. Она спала, пышные волосы рассыпались по плечам, грудь тихо поднималась и опускалась. Ее близость наполняла душу радостью и верой в завтрашний день. Наконец-то мечта стала явью. Думая о грядущем счастье, я без устали обустраивал дом, перечитывал книги Руфи, Юдифи и Эсфири и мечтал: «Наша с Исабель семья будет мне наградой за все страдания. У нас родятся дети, и заживем мы в любви и согласии».

Церемония бракосочетания прошла скромно, как того требовали обстоятельства. Исабель была ревностной католичкой, и я уважал чувства супруги. Она, разумеется, ничего не знала о моей истинной вере. Ни в коем случае не следовало взваливать на ее хрупкие плечи груз этой тайны. Двуличие неизбежное, но увы, не слишком-то похвальное.

Однако, как говорил Маркос, иного выхода пока не предвиделось. Стремясь сохранить свободу, я, по злой иронии, должен был постоянно наступать себе на горло: любезничать с доном Кристобалем, осторожничать с братом Уретой и скрытничать перед собственной женой. Иными словами, пошел по стопам отца, хотя почему-то не сомневался, что сумею перехитрить судьбу. Ничего не скажешь, смелый вызов. А точнее, безрассудный.

104

Я получил еще одно письмо от Фелипы и Исабель. Сестры обдумали мое предложение, посовещались и решили перебраться в Чили. Они поздравляли меня с женитьбой, передавали приветы супруге и даже позволили себе неслыханное проявление чувств, написав, что скучают по мне.

Из следующего послания я узнал, что сестры начали готовиться к отъезду. Исабель осталось еще собрать деньги с должников и продать кое-какую собственность, унаследованную от покойного мужа. Малышка Ана прыгала от радости и мечтала о том, как поедет через высокие-превысокие горы, чтобы познакомиться со своим дядюшкой Франсиско.

Под конец сестры сообщали, что выкупили негритянку Каталину, которая еще видит здоровым глазом и по-прежнему прекрасно стряпает и стирает. Она поедет с ними в Чили. А вот Луис погиб: пытался бежать, был схвачен, обвинен в колдовстве и приговорен к двумстам ударам плетьми. Несчастный не перенес экзекуции – истек кровью и умер.

Я уронил письмо на стол и закрыл лицо руками. Благородный и свободолюбивый негр так и не смирился с участью невольника. Я горько оплакивал эту яркую, жестоко растоптанную личность, вспоминал его утиную походку, белозубую улыбку, его мужество перед лицом страданий. И такого замечательного человека, сына африканского целителя, забили до смерти, точно шелудивого пса. Палачи искренне полагали, будто карают опасного преступника именем закона, хотя на самом деле творили беззаконие. Общество, которое так кичится своими добродетелями, погрязло в пороках. Смерть Луиса, о которой сестры рассказывали между делом, как о чем-то малозначительном, глубоко потрясла меня, вызвала острое чувство протеста. Но против кого? Против чего?

Я прочел кадиш^[74] по Луису. Звучные слова гудели, точно ветер в верхушках деревьев, среди которых прошло его детство. Нет, мой верный слуга не был ни христианином, ни иудеем. Он верил в богов, которых не прогневит молитва на арамейском языке, и до самой смерти хранил верность своим корням.

♦ ♦ ♦

– Придержите язык! – ужасается Алонсо де Альмеда. – Вы хоть понимаете, что говорите с квалификатором инквизиции? Вот имя Господа всемогущего и Пресвятой Богородицы! Ведь я обязан передавать судьям ваши речи слово в слово. Очнитесь же от дьявольского наваждения! Исцелитесь от безумия ради собственного блага!

– Уверяю вас, я в здравом уме.

– Послушайте, – брат Алонсо смягчает тон, – смиренное покаяние – вот единственное, чего ждет Священный трибунал, представитель Бога на земле. Судьи помилуют вас, я уверен.

– Представитель Бога? – Франсиско запрокидывает голову. – Бог един и, разумеется, милостив, но разве где-то сказано, что он назначил себе представителей? Вот оно, настоящее безумие!

105

Маркос Брисуэла зашел в больницу, чтобы узнать, как чувствует себя его знакомый, серебряных дел мастер, которого покалечили в драке. Пока мы шли в палату, приятель рассказывал мне об этом метисе: «Потрясающего таланта человек, делает на заказ вещи удивительной красоты. Если останется калекой, город потеряет замечательного умельца». Увидев нас, пациент растрогался до слез: подумать только, какая честь! Маркос пришел не с пустыми руками.

– Вот тебе на еду и лекарства, – сказал он, вручая ювелиру увесистый кошель.

– Спасибо, сеньор, огромное спасибо!

Мы двинулись к выходу.

– Швы заживают хорошо, не воспаляются, – успокоил я Маркоса.

– Ну и отлично. Он добрый малый, а уж искусник каких поискать.

– Хотелось бы посмотреть на его работы.

Приятель отвел меня в сторонку и, озираясь, зашептал:

– Увидишь их послезавтра, поздно ночью, Франсиско. Собственно говоря, я здесь, чтобы тебя пригласить.

– Послезавтра?

– Да. Приходи один, без жены. И не забывай поглядывать по сторонам.

– Это что, какое-то особое серебро?

– Не серебро особое, а ночь.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Ночь Песаха^[75].

– Песах… – прошептал я.

Мы взялись за руки и стояли, как братья, охваченные общей радостью.

Вечером я внимательно перечитал книгу Исхода. Здесь, в южном полушарии, была осень, а не весна, как на севере. В окно струилась тихая прохлада, пахло душистыми спелыми фруктами.

На следующую ночь я облачился во все чистое и достал из сундука черный плащ. Мять одежду не понадобилось – эту предосторожность приходилось предпринимать только по субботам. Исабель я сказал, что ухожу по делам и вернусь поздно, поцеловал ее в розовые щеки и коралловые губы. Как бы мне хотелось разделить с женою древний праздник Песаха, и поныне не утративший своей живой силы!

На улице было пусто, сухая листва шуршала под ногами. Я поплотнее завернулся в плащ, на всякий случай немного попетлял по городу и подошел к дому Маркоса по противоположной стороне улицы. Убедившись, что кругом ни души, я пересек мостовую и постучался в ворота, но не дверной колотушкой, а костяшками пальцев. Одна створка приоткрылась. За ней стоял тот самый чернокожий слуга, что носил в больницу записку.

– Взлом, – произнес я условленный пароль.

Негр отворил, тут же заложил засов и повел меня в дом. Во дворе было темно, лишь между колоннами галереи висел тусклый фонарь. Гостиная, выложенная керамической плиткой, тоже тонула в густом полумраке: три свечи в канделябре давали достаточно света, чтобы не натыкаться на мебель, но и только. Казалось, все обитатели дома крепко спят. Слуга подвинул мне стул и молча удалился. Я сгорал от нетерпения. Снаружи доносилось пение цикад. Тускло поблескивали ящички бюро, инкрустированные перламутром. Рядом помещалась конторка, на ней лежала открытая книга, привезенная, по всей видимости, из какого-то испанского монастыря. Я вытянул ноги и стал ждать.

Через некоторое время открылась дверь в столовую, и на пороге показался Маркос. В темноте можно было разглядеть только его лицо и руку, державшую канделябр. Я поднялся и вслед за ним вошел в просторную комнату, где едва виднелся стал, окруженный стульями с высокими спинками. Другая дверь, двустворчатая, вела в следующую комнату, по меньше. Что это, спальня его покойной матушки? Я утратил всякое представление о том, где мы находимся.

Тут Маркос посветил на пол, носком туфли поддел угол черного шерстяного ковра и потянул за шнур, пришитый к его изнанке. Из щели в дощатом полу показалось железное кольцо. Маркос передал мне канделябр, а сам с силой дернул за кольцо, и в полу открылся люк. Узкая каменная лестница вела куда-то вниз, в темноту. Я стал осторожно спускаться, Маркос за мной. Опустив крышку, он снова потянул за шнур, и ковер там, наверху, расправился. Мы оказались в погребе: язычки свечей отражались в многочисленных бутылях и бутылках. Уютное, прохладное место, пропитанное густым ароматом вина. Хозяин опять велел мне подержать канделябр, а сам надавил правой рукой на одну из полок, а левой потянул ее в сторону. Стеллаж отъехал вбок, и в глаза ударил яркий свет. Я изумленно застыл на месте.

На столе, покрытом скатертью, красовался тяжелый бронзовый подсвечник. Вокруг собралось несколько человек, среди них я сразу узнал Долорес, супругу Маркоса, а потом начал разглядывать остальных.

Сердце бешено забилось. Рядом с Долорес стоял косоглазый математик, тот самый, что приходил тогда к дону Кристобалю. Он беседовал с незнакомым мне седобородым старцем, похожим на отшельника: в руке тяжелый посох, белый хитон перехвачен серым поясом. Так, а это кто? Я не верил собственным глазам. Из угла на меня с мягкой улыбкой смотрел высоченный здоровяк: церковный визитатор Хуан Баутиста Урета. Неужто он тоже иудей?!

Маркос закрыл потайную дверь. Отшельник повел рукой, приглашая нас занять свои места в креслах с пышными подушками, а сам уселся во главе стола, на который хозяин дома бросил колоду карт, сказав:

– Можно начинать.

– Карты должны оставаться здесь всю ночь, – произнес бородатый гость. – Если уж попадемся, так на азартных играх, а не на том, что справляем Праздник Опресноков.

– Не попадемся, – успокоил его брат Урета. – Это идеальное убежище.

Долорес наклонилась и извлекла откуда-то тяжелое серебряное блюдо. Подняла его на вытянутых руках, а потом бережно поставила на скатерть. На блюде лежали пластины мацы, кусочек жареной баранины с костью, пучки трав, сельдерей, яйцо, сваренное вкрутую, и стояла маленькая мисочка с кашицей цвета корицы.

Маркос раздал нам глиняные чаши.

– Только вчера привезли, – сообщил он. – Новенькие, как и полагается.

– К следующей Пасхе все побьются, – засмеялась Долорес^[76].

– Вот так… – тихо проговорил гость, раскладывая опресноки в особом порядке.

Маркос оперся на край стола и обратился к нам с торжественной речью:

– Мы собрались здесь, чтобы провести седер Песах^[77]. «Рукою крепкой вывел нас Господь из земли Египетской, из дома рабства». Много пришлось выстрадать еврейскому народу, но Бог дал ему Завет и землю обетованную. А сейчас, – он выдержал паузу, – над нами тяготеет рука нового фараона – инквизиции. Иго ее тяжелее камней, из которых строились пирамиды, оно полно презрения и ненависти. Наших пращуров понукали и наказывали, но позволяли оставаться собой. Нам же приходится таиться и прятаться. Однако раввин Гонсало де Ривас все же смог почтить нас своим присутствием. Он, великий знаток Писания, совершил паломничество в Святую Землю, а теперь посещает тех, кто живет в рассеянии. Добро пожаловать в наш город и в наш дом, равви! Видеть вас здесь – огромная радость.

Я то и дело поглядывал на брата Хуана Баутисту Урету. Странно, очень странно смотрелся человек в рясе мерседария на иудейском празднике. Раввин погладил волнистую бороду и обвел нас влажными глазами.

– Ко всякому торжеству следует готовиться, – произнес он. – Маркос раздобыл новую глиняную посуду, а Долорес испекла мацу^[78], зажгла свечи и произнесла над ними благословения. Каждый из вас завершил все дела, чтобы прийти сюда, а я специально приурочил к седеру свое пребывание в Сантьяго.

Раввин откупорил кувшин и разлил вино по чашам.

– Ну вот, теперь все готово. – Он поднял на нас ласковый взгляд и, словно догадавшись, что мы нуждаемся в дополнительных объяснениях, снова погладил бороду. – Братья, шли века, одни праздники исчезали, другие появлялись, но этот, самый древний из всех, не прейдет никогда, а ведь ему уже три тысячи лет. С ним связана мечта заветная и труднодостижимая – мечта о свободе. О прекрасной, желанной свободе. Нет, не далекие предки наши, чьи кости давно истлели, находились в рабстве там, в неведомой стране под названием Египет. Это мы сами, живущие сейчас, стонали под бичами, а потом вырвались на волю. Великий Исход не остался в прошлом, он вечно длится, вечно повторяется. Притеснители рядятся в другие одежды, но мы продолжаем стремиться к освобождению. Те грандиозные события придают нам силу, вселяют веру в то, что даже из самой отчаянной ситуации непременно найдется выход.

Он указал на блюдо.

– Вот перед нами пасхальные символы: маца есть пресный хлеб, испеченный на раскаленных камнях. Кусочек баранины с костью служит напоминанием о годовалом ягненке, чьей кровью евреи помазали дверные притолоки, чтобы спасти своих первенцев от гибели. Горькие травы – это горечь египетского рабства. Смесь из фруктов и молотых орехов означает глину, которую месили еврейские невольники. И наконец, – раввин поднял указательный палец, – крутое яйцо. Это символ жизни, а также символ упорства нашего народа, ведь чем дольше его кипятят, тем тверже оно становится. Кроме того, яйцо является традиционным символом печали и траура, его положено есть тем, кто потерял близких. Теперь же мы делаем это в память о египтянах, утонувших в Красном море во время Исхода, и таким образом показываем, что даже своих врагов не следует ненавидеть, ибо все люди сотворены по образу и подобию Божию^[79].

Затем Гонсало де Ривас указал на кубок в центре стола, до краев наполненный вином.

– Из этого кубка будет пить пророк Элияѓу, наш гость. На огненной колеснице вознесся он на небеса, а в эту ночь, окруженный облаком, входит в пещеры и подземелья, где мы, евреи, справляем Песах.

Раввин опустился на подушку, лежавшую на кресле.

– Воссядем же, как вельможи. В эту ночь всякий еврей досыта вкушает свободу. – Он простер к нам руки. – Стол, накрытый белой скатертью, подобен алтарю. Выпьем вина и разделим опресноки, а потом будем наслаждаться трапезой, которую приготовила Долорес.

Гонсало де Ривас встал, и мы вслед за ним. Он поднял чашу, благословил вино, отпил немного, а потом пустил по кругу. Каждый осторожно брал сосуд двумя руками и делал глоток. Затем раввин взял нарезанные овощи, обмакнул их в соленую воду и раздал нам. Разломил пластину мацы, одну часть опустил на блюдо, другую спрятал между подушками.

– Обычай оставлять часть мацы на потом должен напоминать нам о скудной пище угнетенных, всегда приберегавших что-то на черный день, а также о том, что хлебом положено делиться с ближним^[80].

Он поднял пасхальное блюдо со всем, что было на нем разложено, и звучным голосом произнес:

– Вот хлеб бедности, который ели отцы наши! Каждый, кто голоден, пусть придет и ест. Каждый, кто должен праздновать Песах, пусть придет и празднует с нами. В этом году – здесь, в будущем году – в Иерусалиме. В этом году – рабы, в будущем году – свободные люди.

Раввин поставил блюдо на стол и обратился к Долорес и Маркосу, не сводившим с него глаз:

– Я знаю, что дети не могут быть с нами. Это опасно. Но в Риме и в Амстердаме, где евреи не так бесправны, дети – главные участники торжества. Самые маленькие задают вопросы, предваряющие чтение Агады^[81]. Сегодня их может задать Долорес. Начинай, дочь моя.

Долорес залилась краской и стала читать:

– Послушаем же, чем отличается эта ночь от всех остальных ночей. Почему нет квасного на столе? И зачем тут горькая зелень? И почему мы один раз макаем овощи в соленую воду, а второй раз – горькие травы в смесь из фруктов и орехов? И почему мы сидим в креслах облокотившись?

– Эти наивные вопросы, – улыбнулся раввин, – звучат из уст того, кто видит праздник детскими глазами, а потому на них следует давать понятные ответы. Так мы освежаем в памяти великие события, которыми отмечена история нашего народа, не даем им отойти в прошлое. Тогда евреи были рабами, но освободились. Сейчас стонут под гнетом, но обязательно обретут свободу. Вот уже три тысячи лет в ночь Песаха мы вновь переживаем то великое чудо.

Он открыл Библию.

– Агады у нас нет, почитаем вместо нее книгу Исхода.

Его звучный голос наполнил наше тайное убежище, оживил незабываемые дни. Мы сидели не дыша, мы словно наяву видели и жестокосердного фараона, и страшные казни египетские, и ягнят, принесенных в жертву евреями, и, наконец, толпы людей, покидающих свои дома.

Раввин отпил вина и снова пустил чашу по кругу. Затем взял вторую пластину опреснока, разломил ее на мелкие кусочки и раздал нам. Торжественная часть празднества подошла к концу.

– Вот, мы разделили хлеб и вино, – проговорил он. – Так делали наши предки, и так в эту ночь поступают иудеи всего мира. Иисус и его ученики справляли Песах, как справляем его мы с вами. Тайная вечеря была их последним седером. Иисус тоже сидел во главе стола, накрытого особым образом, разламывал опресноки и отпивал вино из чаши. Но об этом нынешним фараонам говорить ни в коем случае нельзя.

Он поднялся.

– Мясо барашка мы будем есть стоя, как ели его наши предки в далекой стране.

– Ну, иногда им все-таки удавалось ненадолго присесть, – пошутил Хуан Баутиста Урета.

– И хлеб на дрожжах тоже, случалось, пекли, – ответил Гонсало де Ривас. – Но сегодня такая ночь, когда мы воссоздаем самые важные моменты из жизни еврейского народа.

– Простите меня, рабби, – извинился Урета.

– Ничего, ничего. Юмор не чужд иудеям. Более того, дерзость у нас в крови.

Атмосфера происходящего была именно такой, какой рисовал ее когда-то мой отец. Никакой помпезности, никаких ярких красок, оглушительных звуков и густых запахов. Просто домашний уют, человеческое тепло, беседа, общая трапеза. И вел торжество не грозный проповедник, готовый испепелить паству с высоты церковного амвона, а сердечный пожилой человек, больше похожий на старшего брата, который охотно делился с нами мудростью. Прелесть этого праздника заключалась именно в его безыскусности.

– Вот уж не думал, что вы тоже иудей, – обратился я к Урете, жуя мясо. – Вам удалось изрядно меня напугать.

– Личина докучливого монаха – надежное прикрытие. И потом, можно читать Библию, не вызывая подозрений.

– Наверное, трудно исповедовать иудейство, живя в обители?

– Напротив, гораздо проще, чем в миру.

– Но… вы же вынуждены служить чуждой религии.

– Уверяю вас, я не один такой. Другим тоже приходится постоянно притворяться. Некоторые иудеи ухитрились затесаться даже среди доминиканцев, а это, как известно, без пяти минут инквизиторы. И не просто затесаться, а стать епископами.

Тут подошел Маркос, положил руку мне на плечо и вступил в разговор.

– Что, удивил я тебя? Прости, пожалуйста!

– Еще как удивил!

– Сам понимаешь, осторожность никогда не повредит. Вызывая тебя к маме, я еще не знал, кто ты: примерный католик или все-таки иудей под маской католика. А брата Урету, строгого монастырского визитатора, я пригласил потому что любой другой заподозрил бы неладное, узнав, что мы сперва послали за врачом, а потом уже за священником. К тому же надо было показать соседям, что матушку соборовали честь по чести. Через некоторое время Хуан Баутиста решил испытать тебя и, признаться, несколько увлекся, но зато убедился в твоей преданности вере отцов. Когда ты навестил меня в День Искупления, отказался от угощений и, прочтя псалом, не закончил его славословием Gloria patri, все прояснилось. Я бы и раньше позвал тебя в этот подвал – мы иногда собираемся здесь и изучаем Тору, а карты кладем на стол для отвода глаз. Однако привычка остерегаться взяла верх. Инквизиция частенько пользуется услугами тайных помощников, донести может кто угодно. И только сейчас, выждав несколько месяцев, я с открытым сердцем приглашаю тебя присоединиться к нашей маленькой общине.

– Мимо такого сурового монастырского визитатора, как брат Урета, и мышь не проскочит, – усмехнулся я. – Но, похоже, он немного перегнул палку!

– У меня, монаха-мерседария, имеется богатый опыт, – сказал Урета. – Наш орден был создан для того, чтобы всеми правдами и неправдами вызволять пленников, попавших в лапы к сарацинам. Однако война с мусульманами выиграна, и церковь повернула копья против еретиков. Здесь, в Индиях, мы вроде как лишние и не знаем, каким образом себя проявить. Конечно, я как визитатор не даю своим братьям совсем уж скиснуть и побуждаю к активному миссионерству. А заодно и евреям помогаю.

– Удивительно.

Раввин Гонсало де Ривас погрозил нам посохом: