Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– И почти все они угодили за решетку!

Дон Диего снова нахмурился: это что, еще один упрек?

– Трельеса схватили в Ла-Риохе, Хуана Хосе Брисуэлу – в Чили. Но Гаспар Чавес, как ты сам мог убедиться, держит ткацкую мастерскую в Куско, а Хосе Игнасио Севилья, – тут Диего кашлянул, – сперва обосновался в Буэнос-Айресе, однако теперь, возможно, собирается перебраться в Куско… Так ведь он говорил?

– Папа, но почему все-таки вы отправились в пустыню? Или ты чего-то недоговариваешь?

Отец стер букву шин и отшвырнул ракушку, распугав стаю чаек. Франсиско боялся, что теперь он замолчит надолго. Но дон Диего продолжал:

– Все мы изрядно настрадались. – Он откинул с головы покрывало. – Каждому пришлось пережить и смерть близких, и тяжкие оскорбления. Попытка обрести мир в Западных Индиях ничего, кроме разочарования, не принесла. Тут тиранят всех: новообращенных, индейцев, негров, голландцев. Вдобавок индейцы воюют между собой, католики враждуют друг с другом, метисы ненавидят индейцев, мулаты – метисов. А власти без зазрения совести творят произвол и беззаконие. Нет здесь покоя. Вот Карлос дель Пилар и позвал нас в безмолвные высокогорья на поиски Божественного света.

– Но это же не грешно.

– Не грешно, говоришь? Разумеется. Однако кое-кто почитает ересью попытки изучать Священное Писание без надлежащего присмотра церкви.

– И ты признался в этом инквизиторам?

– Да. Но им все было мало. Требовалось назвать имена всех, кто пустынничал вместе со мной.

Повисло тяжелое молчание. Потом дон Диего посмотрел сыну в глаза и спросил:

– Давай начистоту, Франсиско. Иудейство – это, по-твоему, что?

Юноша задумался и честно ответил:

– Это преступление, оскорбляющее Господа нашего и католическую церковь.

– Тяжелое обвинение, но, на мой взгляд, безосновательное, – спокойно проговорил отец.

– Безосновательное? Иудеи отправляют богомерзкие ритуалы!

– Какие, например?

– Не знаю… Святотатственные, и все тут.

– Это понятно. Но какие конкретно? Опиши хоть один.

– Если ты про свиную голову, то я знаю, что ей они не поклоняются.

– Не нервничай… – отец взял юношу за руку. – Когда я иудействовал, то, поверь, ничем не оскорблял ни Иисуса Христа, ни церковь, – произнес дон Диего, подчеркивая, что речь идет о делах давно прошедших лет.

– Слава Богу.

– А знаешь ли ты, в чем состоят эти омерзительные обряды? В том, например, чтобы по субботам надевать чистую одежду, зажигать свечи и посвящать как можно больше времени чтению Библии. Или отмечать день, когда Моисей вывел евреев из Египта. В сентябре – поститься и молить Господа о прощении грехов. Изучать Писание. Иудеи придают большое значение отношениям с ближними, поэтому для молитвы, чтения и размышлений собираются вместе. Вот и я отправился в пустыню не один.

– Ты и в этом покаялся?

– Да, но не во всем. Ведь каждое слово могло усугубить мое бедственное положение. Но, услышав, что арестовали Диего, я перестал запираться и раскололся, как спелый арбуз, надеясь ценой чистосердечных признаний купить милость инквизиторов. Нотариус извел кучу перьев, записывая за мной все подряд.

Отец сидел, подавленно глядя куда-то вдаль.

– И знаешь, что в конце концов произошло?

– Ты назвал имена…

Лицо дона Диего помертвело.

– Да. Ведь мы с друзьями действительно иудействовали, а инквизиторы пощады не ведают и к мольбам глухи. Но я поклялся, что в конце концов прочел назидательный труд Дионисия Картезианца, одумался и навсегда оставил свои заблуждения.

Франсиско молча смотрел на отца, и в глазах его читался вопрос: «Да полно, правда ли это?»

Из-за плотных туч выплыл ртутно-серебристый серп, отразился в бескрайних водах. Осенний бриз ерошил волосы, гнал домой. Пора было возвращаться.

– Севилья, Чавес и Лопес де Лисбоа глубоко признательны тебе, – заметил Франсиско.

– Их я, к счастью, не выдал, – вздохнул дон Диего.

Отец и сын брели по берегу, окутанные призрачным вечерним светом.

– Должен дать тебе один совет, ведь мне уже недолго осталось. Постарайся не повторить моего пути! – проговорил дон Диего и положил руку сыну на плечо. – Сам видишь, во что я превратился. Пусть у тебя все будет иначе.

Эти слова эхом отдались от прибрежных скал. Франсиско поправил накидку, трепавшуюся на ветру.

– Ты не хочешь, чтобы я иудействовал? – спросил юноша.

– Я не хочу, чтобы ты страдал.

Была в ответе отца какая-то недосказанность. Что он имел в виду?

Они углубились в портовые переулки. У дверей лачуги дона Диего поджидал негр с фонарем в руке. «Там галеон причалил, из Вальпараисо, – сообщил он. – На борту много больных, так что доктору надо скорее идти в лечебницу».

Среди прочих пассажиров в Кальяо прибыл некий комиссар из Кордовы, брат Бартоломе Дельгадо.

81

Более пяти лет удавалось мерседариям далекой Кордовы скрывать от посторонних помешательство Исидро Миранды, своего пучеглазого собрата, посаженного под замок. Однако обрывки его бреда, точно верткие ящерки, все-таки просочились за пределы монастыря. Околесица, которую нес безумец, обвиняя местное духовенство в ереси иудейства, всполошила монахов всех обителей: это, разумеется, вздор, но вздор опасный.

Из безропотного смиренника брат Исидро превратился в буйное пугалище. Кто заставлял несчастного изрыгать чудовищную несусветицу? Не иначе как бес. Так что комиссар инквизиции Бартоломе Дельгадо вызвал к монаху опытного экзорциста и велел ему действовать самым решительным образом: если ради изгнания нечистого понадобится вырвать одержимому язык из беззубого рта или же оторвать бесполезные висюльки, болтающиеся между ног, пусть не колеблется.

Экзорцист обладал могучим телосложением и зычным голосом. Он заперся со своим пациентом в просторной келье, принялся грозно потрясать перед его физиономией распятием, точно Сид Воитель – мечом, и произносить особые молитвы, приказывая сатане немедленно выйти вон. Лукавый, видимо, почуял неладное, потому что брат Исидро вдруг стал носиться как угорелый, не переставая молоть вздор и с дьявольской прытью уворачиваясь от экзорциста, который гнался следом, занеся над тощей шеей Исидро Миранды крест наподобие топора. Упрямый бес не желал сдаваться и подгонял свою жертву, выжимая из нее последние силы. Доминиканец и мерседарий довольно долго состязались в скорости и силились переорать друг друга, но в конце концов лупоглазый монах рухнул на пол, мускулистый преследователь оседлал его, принялся мять, давить, ломать и вырвал-таки лукавого из тщедушной плоти. Бросил на стол, окропленный святой водой, и ослепил сиянием, исходившим от распятия.

В тот же день брат Бартоломе получил подробный отчет об успешном исходе и вздохнул с облегчением: «Става Богу, кошмар закончился».

Тем не менее ядовитая напраслина, возведенная тщедушным Исидро на местное духовенство, каким-то образом дошла до чуткого слуха трибунала инквизиции. В Лиме усомнились в одержимости престарелого монаха и пришли к выводу, что дело нечисто.

Тут история приняла совершенно неожиданный оборот.

Некий инквизитор (разумеется, это был Андрес Хуан Гайтан) счел нужным обратить самое пристальное внимание на филиппики плюгавца в рясе. Невероятно, что такой бдительный человек, как Бартоломе Дельгадо, впустую потратил столько времени на борьбу с бесом, вместо того чтобы вызвать нотариуса и занести на бумагу слова мнимого безумца.

Приказ был отдан немедленно. Обоих монахов – истерзанного Исидро и оторопевшего Бартоломе – надлежало немедленно препроводить в Лиму для расследования. Один расскажет об известных ему случаях иудейства среди священнослужителей, а второй – о причинах непростительного укрывательства.

По пути в чилийский порт Вальпараисо Бартоломе Дельгадо несколько раз терял сознание. Он, комиссар инквизиции, никак не мог смириться с участью арестанта и признать, что целиком и полностью находится во власти стражников, неусыпно его охранявших. Даже в знойные дни несчастного колотил озноб. Второй подбородок, прежде налитый жиром, теперь висел как пустая мошна. На перевале через Анды околел от холода пушистый белый кот. Монах зарыл его в снегу, несколько дней горько оплакивал, и долго еще мерещились ему очертания любимца в пухлых облаках, покрывавших ледяные вершины.

Когда конвой прибыл в Вальпараисо, Исидро Миранда болтался на спине мула, точно мешок с костями. Через несколько дней, уже в открытом океане, монах вдруг попросил своего товарища по несчастью соборовать его. Бывший комиссар, терзаемый морской болезнью, встрепенулся, разлепил веки, надел столу, взял склянку с освященным елеем и прочел отходную. Едва палец доминиканца начертил на лбу умирающего крест, вконец иссохший брат Исидро, учитель и доносчик, немедленно отошел в мир иной. Покойному попытались закрыть глаза, но не смогли, и они продолжали дико пучиться, точно радужные пузыри.

Капитан корабля приказал выбросить мертвеца за борт. Но Бартоломе Дельгадо понял, что второго промаха инквизиция ему не простит, и внезапно обрел былую бдительность. Мало того что он пренебрег своими обязанностями, не возбудив дела против клириков, обличаемых обезумевшим мерседарием, так теперь еще и утратит тело доносителя. Негоже пускать на корм рыбам труп, который инквизиция, возможно, решит предать очистительному пламени. Поэтому комиссар категорически воспротивился воле капитана и упросил освободить для хранения останков один из сундуков.

Прошло несколько дней, и под деревянной крышкой начался неотвратимый биологический процесс, заявив о себе нестерпимым зловонием. Мертвеца завернули в одеяла, но это не помогло. Капитан сказал, что не собирается терпеть подобное безобразие до конца плавания. В сундук насыпали луковиц, однако всепроникающий смрад не уменьшился. Тогда его перенесли в отхожее место, поближе к люку, через который сливали нечистоты, в надежде, что их вонь перебьет трупный запах.

Однажды ночью матросов и пассажиров разбудил оглушительный грохот и треск лопающихся досок. Все всполошились, решив, что галеон напоролся на рифы. Но нет, это лопнул злосчастный сундук. Крышку оторвало, одеяла валялись на полу, точно смятые флаги. Капитан пришел в бешенство и приказал сию же минуту вышвырнуть покойника в море. Однако брат Бартоломе, с трудом превозмогая рвотные позывы, вцепился в свое сокровище и пригрозил костром всякому, кто на него покусится. В конце концов сошлись на том, что сундук надо вытащить на палубу и привязать к грот-мачте – может, ветер развеет зловоние.

Некогда сухощавое тело монаха раздулось, как брюхо обжоры-великана. Глаза-плошки жгли небеса застывшим взглядом. Казалось, корабль рассекает воды Тихого океана, влекомый силой жуткого монстра, прикрученного веревками к мачте. В порту Кальяо понадобилось пятьдесят грузчиков, чтобы стащить его на берег.

Служители инквизиции немедленно взяли брата Бартоломе под стражу и повезли в Лиму. А упряжка из шести волов поволокла туда же смердящую гору, в которую превратился Исидро Миранда^[61].

82

В доминиканском монастыре царило смятение. Мало того что скончался отец настоятель, так еще и брата Бартоломе арестовали, а в довершение всех бед Исидро Миранда post mortem разросся до неимоверных размеров. Брат Мануэль Монтес был подавлен и теперь еще более походил на восковую куклу. Целыми днями он, устремив взгляд куда-то вдаль, сидел на изразцовой галерее и беззвучно повторял одно и то же: «Они осквернились». Франсиско предложил монаху помощь, но ответа не получил. Казалось, доминиканец даже не узнал своего подопечного. Кто-то рассказал юноше, что Мануэль Монтес приходится комиссару инквизиции сводным братом.

Труп Исидро Миранды захоронили в огромной могиле. Судьи по достоинству оценили усилия всех, кто постарался передать покойника в распоряжение трибунала инквизиции. Если тот повинен в ереси, кости его откопают и, как полагается, предадут огню. Скорее всего, так и произойдет, ведь чудовищная метаморфоза со всей очевидностью указывает на вмешательство нечистого. При жизни мерседарий был тщедушным и незаметным, но глаза имел выпученные, а это явно неспроста. По всей видимости, враг рода человеческого обманул экзорциста, не вылетел молнией прочь, не нырнул в колодец, а затаился в жилах монаха. И, когда несчастный испустил дух в открытом море, его тело превратилось в мерзостный котел, в гнездилище Вельзевула. В распученном чреве устроила шабаш нечисть. Мертвая плоть подчинялась не законам естества, а прихотям богопротивных тварей.

Франсиско очень удивился, узнав о родстве между тучным комиссаром из Кордовы и сухощавым братом Мануэлем. Зато теперь стали понятны мотивы сурового, но в некотором смысле даже отеческого наказа Бартоломе Дельгадо: доминиканец хотел, чтобы сироте обеспечили одновременно и помощь, и постоянный надзор, а Мануэль добросовестно исполнял просьбу Выходит, что-то человеческое было не чуждо им обоим.

В обители царило траурное настроение. Всеобщее чувство вины усугубилось, и хлысты по-прежнему свистели над головами бичующихся. Добросердечный Мартин совсем отощал и с удвоенным усердием кидался выполнять любое приказание.

А брат Мануэль все бродил по монастырю, точно Лазарь в смертных пеленах, и твердил одно: «Они осквернились».

«Что бы это значило?» – терялся в догадках Франсиско. Зайдя в университетскую библиотеку, он заметил, что Хоакин дель Пилар сидит за столом, обложившись томами Авиценны и Галена, и что-то старательно пишет. Рассказать бы, что их отцы были знакомы, – но нет, не сейчас и не здесь. Юноша помахал приятелю и отправился искать «Сумму теологии» Фомы Аквинского на стеллажах, заставленных книгами.

Рассматривая тисненные золотом корешки книг и мечтая прочесть их все до единой, он вдруг увидал имя, заставившее сердце учащенно забиться: Пабло де Сантамария Бургосский. Так вот оно, то знаменитое произведение, несокрушимый меч христианских богословов: труд Соломона ѓа-Леви, который принял крещение во время погромов 1391 года, сменил имя, был рукоположен в священники, а впоследствии возведен в сан архиепископа Бургоса! Книгу переписывали несчетное количество раз и распространяли по городам и весям, дабы заткнуть рот тем немногим иудеям, что еще оставались в Испании. Великий ум, служивший синагоге, стал служить церкви. Франсиско внимательно прочитал название: да, это действительно Scrutinio Scripturarum, «Исследование Священного Писания». Он покосился на Хоакина и почему-то почувствовал неловкость. Но потом все-таки взял фолиант и начал листать. Текст был написан на безупречной латыни в форме спора двух персонажей – Савла и Павла. Первый, иудей, говорил от имени синагоги, второй, христианин, отвечал ему от имени церкви. Один отстаивал Завет Моисея, второй – Завет Иисуса Христа. Оба проявляли незаурядную эрудицию. Дряхлый Савл упорно отворачивался от света Евангелия, а молодой Павел этот свет буквально излучал.

Франсиско так углубился в чтение, что потерял счет времени. Вдруг кто-то тронул юношу за плечо. Хоакин стоял у него за спиной и показывал на дверь: библиотека закрывалась. Франсиско поставил книгу обратно на палку рядом с сочинениями блаженного Августина, святого Фомы Аквинского, Дунса Скота и Альберта Великого. От убористого текста рябило в глазах. Каждая страница была кладезем мудрых изречений. Только человек, досконально знающий Священное Писание, мог ориентироваться в нем с такой потрясающей легкостью. Павел Бургосский глубоко изучил Библию – сначала как раввин, а затем как католический священник – и равных себе не имел. Его аргументы и контраргументы казались неопровержимыми. Франсиско во что бы то ни стало хотел дочитать сочинение до конца. В споре неизменно побеждал молодой Павел, а иначе и быть не могло: доводы христианина звучали куда как убедительно. Однако поражение смятенного Савла странным образом бередило душу.

Хоакин позвал приятеля в таверну, где собирались студенты и всегда стоял невообразимый гвалт. На стенах пестрели рисунки и надписи, в углу дымились котлы. Между столами сновали темнокожие слуги обоих полов, разнося вино, водку и жаркое. Едоки болтали, стараясь перекричать друг друга, и горланили песни. Некоторые озорники исподтишка щипали подавальщиц-мулаток, те шарахались и иногда роняли тарелки. Хозяин, потный и раскрасневшийся, отдавал распоряжения из-за прилавка. Завидев Хоакина с товарищем, студенты, сидевшие на узкой скамье, потеснились, но продолжали егозить и толкаться, точно малые дети, отводя душу после долгих лекций.

Франсиско поймал брошенный кем-то ломоть хлеба и всухомятку сжевал. Однокашники принялись потешаться над его голодным видом и пихать локтями в живот. Юноша не остался в долгу, отбился от задир и пообещал в следующий раз врезать им кастрюлей по физиономии. Грянула песня. Франсиско собрался было глотнуть вина, но чуть не вышиб себе стаканом зубы, потому что какой-то проказник толкнул мулатку прямо на сидевших за столом. На крики, потрясая кулаками, прибежал хозяин. Девушка с трудом вырвалась из похотливых рук. Хоакин потребовал водки.

Через час Франсиско вышел из таверны и поплелся в монастырь. Голова кружилась от выпитого, в ушах все еще стоял оглушительный шум, мысли мешались: нелепый конец Исидро Миранды, арест Бартоломе Дельгадо, жаркий спор между иудеем Савлом и христианином Павлом. По улице змеилась сточная канава, в которой тускло блестели осколки вечернего неба. От воды поднимался тяжелый запах. Да, эту вонь ни с чем не спутаешь: она давно стала неотъемлемой чертой великолепного Города Королей. Чтобы не оступиться в густых сумерках, Франсиско старался держаться поближе к беленым стенам домов. У ворот обители юноша остановился, прислонился к косяку и поднял глаза к низко нависшим тучам. Потом вошел и зашагал по длинному коридору, еще не зная, что его ждет.

83

А с Мануэлем Монтесом приключилось вот что: несчастный впал в грех рукоблудия и теперь терзался горчайшим чувством вины. Монах притащил к себе в келью жаровню для нагревания хирургических прижигателей и наполнил ее раскаленными углями, которые, точно рубины, сочились зловещим кроваво-красным сиянием. Затем опустился на колени, помолился Пресвятой Богородице и простер к ней ладони. Он не вспоминал о судьбе сводного брата Бартоломе Дельгадо, арестованного инквизицией, но думал лишь о собственных мерзостях. В полумраке послышалось бормотание: «Они осквернились. Вот эти самые руки осквернились».

Монах поднялся и, всхлипывая, сделал три шага к жаровне. Опять преклонил колени. На костлявое лицо легли багровые блики. Горячий свет завораживал, опьянял. Угли подернулись нежным слоем пепла, они похрустывали и даже, казалось, подмигивали. Мануэль Монтес воздел руки к потолку, а потом, преисполнившись яростной решимости, сунул их в жаровню.

Келью наполнил тошнотворный запах горелого мяса. Растопыренные пальцы кающегося задымились. Доминиканец взвыл: «Осквернились!» Корчась от невыносимой боли, обливаясь потом, он все глубже зарывался ладонями в жар. Безгубый рот растянулся в блаженной улыбке. Тело сотрясали судороги. В последний раз сжав в горстях жгучие яхонты, брат Мануэль испустил победный вопль и рухнул без чувств.

Руки обгорели до кости, не осталось ничего – ни мышц, ни сухожилий, ни вен. Только две черные культяпки. В обители поднялся переполох. Искалеченного монаха перенесли в лечебницу. Растолкали Мартина, разбудили аптекаря и слуг, подняли на ноги всех. По двору с воплями и молитвами бестолково заметались черные тени. Кто-то звал собратьев, кто-то бил себя в грудь и кричал теа culpa. Мартин оказал Мануэлю Монтесу первую помощь, но пульс прощупывался еле-еле: было ясно, что несчастный одной ногой в могиле.

Франсиско немедленно кинулся к своему благодетелю и увидал страшную картину, тощие предплечья заканчивались обугленными головешками. Мартин утверждал, что так мог поступить только настоящий святой.

– Какая жалость, – проговорил Франсиско, брезгливо поморщившись. – Ведь этими руками он еще мог бы сделать немало добрых дел.

– Святой, просто святой? – повторял Мартин, приподнимая обгорелые культи и покрывая их мягчительной мазью.

– Безумец! – резко возразил Франсиско.

– Нет, – замотал головой Мартин. – Подобный вызов собственной плоти очищает душу от грехов.

– Не потеряй он сознание, спалил бы себе руки по самые плечи. А там и голову. Какая глупость!

Мартин в ужасе уставился на юношу.

– Что ты мелешь, безмозглый еврей! Вдруг этот великий праведник услышит тебя!

– Едва ли. Бедняга, считай, уже на том свете.

– Как ты не понимаешь! Господь смилостивился и погрузил его в забытье, – взгляд Мартина пылал гневом. – Лучше заткнись и помоги мне наложить повязку.

Франсиско размотал длинную полосу ткани и стал оборачивать ею обожженную конечность. Они работали в тягостном молчании. Потом уложили страждущего на кровать и подсунули под голову подушку.

Распрямившись, Мартин пристально, со слезами на глазах воззрился на Франсиско. На лбу у монастырского цирюльника блестели капельки пота.

– Что с тобой?

Мартин закусил губу.

– Пожалуйста, прости меня. Как я только посмел тебя оскорбить!

– Да ладно, бывает.

– Умоляю, прости!

– Да прощаю, прощаю.

– Спасибо. Ты же не виноват, что родился евреем, – Мартин с трудом сдерживал рыдания. – А сам-то я кто? Грязный мулат, нечестивец… Даже у постели нашею святого собрата не смог обуздать свою подлую натуру

– Ты чересчур строг к себе.

Мартин сжал Франсиско запястье. Лицо его оживилось:

– Если хочешь, возьми плетку и отхлещи меня как следует!

– Что?!

– Пожалуйста, прошу тебя! Я проявил несдержанность и теперь заслуживаю наказания. За мои грехи умер отец Альбаррасин. За мои грехи пострадал брат Мануэль.

Франсиско отдернул руку. Голова шла кругом от выпитого, прочитанного и пережитого Савл и Павел отчаянно спорили, тело Исидро Миранды превращалось в зловонную громаду, брат Мануэль истязал себя. А теперь еще и Мартин предлагает ему стать палачом! Он отер лоб рукавом, молча выбежал в угольную темень двора, но тут же уперся взглядом в лица монахов, которые стояли под дверью и истово молились. Юноша попытался протолкаться сквозь плотную толпу, но не смог.

Вдруг желудок точно клещами сдавило. Жгучая горечь подкатила к горлу, и Франсиско вырвало прямо на рясы богомольцев.

84

Крысы, населявшие келью, давно привыкли к присутствию постояльца. Они шастали по стенам и перекрытиям, обозначая границы своих владений. Висли на тростниковой крыше, проносились по земляному полу, но не обращали никакого внимания на человека. Не бегали по его телу и не царапали коготками лицо, как в первую ночь.

Так что вовсе не грызуны мешали Франсиско спать. В беспокойную дрему прокрались тревожные воспоминания о недавних потрясениях. Обгоревшие руки Мануэля Монтеса еще дымились, скрюченные черные пальцы в пепельных прожилках, сочась кровью, тянулись к его заплаканным собратьям. Вдруг среди чернорясников возникли два персонажа в старинных одеяниях. Их уста открывались и закрывались, точно рты марионеток. Оба цитировали Священное Писание с превеликой точностью, но с полным отсутствием логики. Они спорили, а точнее, разыгрывали спор: старый, немощный Савл выстраивал рассуждения так, чтобы молодой, но мудрый Павел мог их опровергнуть. И когда Павлу не хватало убедительности, его дряхлый оппонент нарочно поддавался, словно только и мечтал оказаться на щите. Один стремился к поражению так же страстно, как другой – к победе. Потом Франсиско пробуждался и вновь возвращался мыслями к несчастному брату Мануэлю. А что, если он умрет? Кто похлопочет за него в университете?

Пока юноша метался между сном и явью, в оконце забрезжил слабый свет. Стояла глухая ночь, и Франсиско, разлепив наконец веки, завороженно смотрел на него, точно Моисей на неопалимую купину, ожидая внезапного озарения. Но услышал не глас Всевышнего, а мерные удары и приглушенные стоны.

Совестливый Мартин решил истязаться прямо у стены его кельи, показывая тем самым, как страстно жаждет искупить свою вину. Оскорбил человека, назвал евреем, значит, получай! Франсиско в панике зажал уши и зажмурился, но перед глазами тут же встали обугленные культяпки брата Мануэля, а в мозгу снова зазвучал наигранный спор между Савлом и Павлом.

Юноша знал, что монастырский цирюльник подвергает себя бичеванию каждые две недели, а когда обитель оставалась без настоятеля, то и чаще. После повечерия, когда братия удалялась на покой, Мартин запирался у себя и предавался молитве. Постепенно и душа его, и тело словно разделялись на несколько частей, и каждая жила своей собственной напряженной жизнью. Глаза мулата наливались кровью и горели, мышцы натягивались как канаты. Он раздевался до пояса, отодвигал к стене дощатые носилки, которые служили ему для спанья, а всем прочим – для переноски трупов, и снимал со стены цепь со стальными шипами. В такие минуты монах был и собой, и не собой. Темнота, оторванность от мира и внутренние борения фантастическим образом позволяли ему пребывать сразу в нескольких ипостасях. Рука, сжимавшая цепь, становилась рукой отца и безжалостно карала ублюдка, посмевшего набиваться в сыновья. «Чертов мулат!» – кричал родитель и с ненавистью обрушивал на смуглые плечи удар за ударом. Вместо белого ребенка мать произвела на свет бурую жабу. «Черномазый! Паскуда! Идиот!» Проклятия распаляли ярость. В одном теле было два человека: страдающий, сломленный Мартин и его отец – великолепный и грозный. Плечи принадлежали жалкому отщепенцу, десница же – гордому дворянину. Уста то растягивались в высокомерной улыбке, то извергали проклятия. По израненной спине текла презренная негритянская кровь. Но в груди билось сердце идальго Хуана де Порреса, волей испанского монарха оказавшегося в Западных Индиях.

Превращался Мартин и в лютого работорговца, который охотился на людей в Африке и нещадно лупцевал пойманных, чтобы подавить сопротивление. Где-то глубоко в душе мулата все-таки тлели и опасная тяга к свободе, и склонность к бунту – их во что бы то ни стало следовало погасить, выбить вон. «Получай, упрямая бестия! Вот тебе, грязный негр!» Монах перевоплощался в чудовище, безжалостное к слабым, но готовое лизать сапоги сильных. Кожа на спине лопалась, летели брызги крови.

Отцовская десница и рука работорговца не знали ни устали, ни пощады, пока обессиленный Мартин не валился на пол. Дикарь, обитавший в его плоти, был повержен, наступало облегчение. Отдышавшись, он вставал на карачки, потом с трудом поднимался, цепляясь за стол или опираясь на свое дощатое ложе. Вешал цепь на место, покрывал истерзанные плечи грубой власяницей и выходил во внутренний двор. Ночная прохлада нежно касалась разгоряченного лица. У колодца пели лягушки. В полной темноте Мартин плелся в капитулярный зал – дорогу туда он мог найти хоть на ощупь. Открывал дверь осторожно, стараясь не разбудить монахов, крепко спавших в своих кельях, и преклонял колени перед образом Спасителя. Все, теперь можно передохнуть.

Но в мозгу зарождалась и крепла, постепенно наливаясь пламенем, мысль: а ведь его рука могла бы быть рукой римского стражника, истязавшего святое тело Христа. Подражание Иисусу очищает. Imitatio Christi: уподобиться Сыну Божьему, не сопротивляться палачам, подставлять вторую щеку. Напитав душу великим смирением Спасителя, Мартин возвращался в келью. Невидящие глаза его снова загорались. Он срывал власяницу вместе с подсохшими струпьями. Снимал со стены цепь и с удвоенной силой принимался за дело. К прежним проклятиям прибавлялись новые, совсем уж отчаянные: «Грязный ублюдок! Сукин сын!» Цепь обвивалась вокруг шеи, потом снова взлетала и падала на изорванные плечи. Внезапно монах перевоплощался в собственную мать. Негритянка из Панамы досталась испанскому идальго и произвела на свет темнокожего ребенка. Это она, задыхаясь, вопила: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Ей выпала честь понести от королевского избранника, и кого же негодница родила? Гадкого лягушонка. Мартин был одной крови с людьми, которых, точно диких животных, ловили в далеких странах, морили голодом и жаждой, загоняли в душные корабельные трюмы, где несчастные мерли один за другим среди нечистот, покрытые червями. Трупы выбрасывали в море. Телами погибших устлано океанское дно между Африкой и Западными Индиями. Из бездны отчаяния слышался крик Мартина: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Бартоломе де лас Касас^[62] не вступался за негров, благочестивый Франсиско Солано ни слова не сказал о рабах в своих проповедях. Христос шел под градом ударов, и боль его была болью обездоленных чернокожих толп. Все они теснились в келье Мартина, моля о пощаде; их слезы орошали ступени к престолу небесному.

Но вот рука, сжимавшая цепь, ослабевала. Задыхаясь, монах валился ничком на грубые доски носилок, мало чем отличаясь от трупов, которые на них перетаскивали, и забывался недолгим сном.

Однако, к вящему ужасу Франсиско, регулярные самоистязания брата Мартина на этом не заканчивались. Предстоял третий, завершающий акт.

Когда за оконцем разливался таинственный свет, мозг спящего словно пронзала молния. Он сползал со своего погребального ложа, брал палки, выструганные из толстых веток айвы, и осторожно приоткрывал дверь: не подглядывает ли кто. В этот глухой предрассветный час очертания предметов казались размытыми, точно подернутыми инеем. Знакомым путем крался Мартин к стене монастыря. У тайного лаза его поджидал нанятый индеец, низенький крепыш с непроницаемым лицом, представитель попранного большинства. Доминиканец позволял ему отыграться на слуге угнетателей, на слуге короля, на слуге чужого бога. Пусть сын исконного народа поквитается за свергнутого Инку, за поруганные святыни. Пусть преподнесет христианину-священнику урок смирения, пусть знает, что и битый имеет право бить. В холодном свете заходящей луны индеец и мулат обменивались коротким взглядом, и начиналось действо, исполненное мрачного смысла. Мартин вручал своему помощнику палки, точно генерал, сдающий шпагу победителю. Тот принимал орудие истязаний с невозмутимостью древнего идола. Мартин раздевался до пояса и поднимал руку. Это был знак. Индеец превращался в грозного мстителя.

Вот что происходило за стеной крысиной каморки. Франсиско места себе не находил, звуки тяжелых ударов и приглушенные стоны рвали ему душу. В ярости меряя шагами келью, он с такой силой пнул подвернувшегося под ногу грызуна, что тот отлетел к потолку. Панический писк всполошил всю стаю, и юноше пришлось спасаться бегством. Снаружи его обступили темные стены, черные силуэты деревьев, но обнаружить место экзекуции было нетрудно. Мартин лежал ничком на земле, а индеец охаживал его палками.

– Прекрати! – закричал Франсиско.