Текст книги "Житие маррана"

Автор книги: Маркос Агинис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Тут Гайтан медленно поднял взгляд и словно бы спохватился, заметив, что своим поведением оскорбляет вице-короля. Он встал и отвесил поклон, явно наслаждаясь пусть небольшой, но все же победой. Потом повернулся и величественно проследовал к двери.

А в ушах маркиза де Монтесклароса всё звучали слова, сказанные с нескрываемой угрозой: «Особые полномочия… Исключительные права…»

66

Хибарка, где обитал Диего, притулилась за углом портовой лечебницы. Франсиско стоило большого труда скрывать боль, которую вызывал в нем этот сломленный человек – его нелепая походка и заискивающая улыбка, не сходившая с лица, руки землистого цвета, висевшие, точно плети, вечно опущенные подслеповатые глаза. Жалкая пародия на уверенного в себе врача из Ибатина. Толкнув дверь, кое-как сколоченную из кривых досок, Диего виновато пробормотал:

– Нам сюда.

На двери не имелось ни замка, ни засова, а одна из трех петель была оторвана. Франсиско чуть не плакал от стыда, видя, в какой убогой норе ютится его отец. Перед глазами головокружительно-ярким видением встали их апельсиновый сад и прекрасный светлый дом с синими изразцами. Из темной конуры пахнуло плесенью. Видение рассеялось, и юноша окинул взглядом неумело побеленные глинобитные стены, земляной пол и тростниковую крышу – в ее прорехи заглядывало хмурое небо Кальяо.

– Дожди тут у нас редко случаются, – словно оправдываясь, проговорил Диего.

Под стать жилищу была и обстановка: латунный кувшин и глиняный черпак на столе, заваленном бумагами и книгами. Еще книги – на полке. Соломенный тюфяк. Две скамьи – одна у стола, другая в углу; в глубине комнаты – сундук и шкафчик, давно утративший дверцы. Вместо вешалки – гвозди, вбитые в стену. На один из них Диего повесил свой санбенито.

Он развел тощими руками, словно говоря: «Чувствуй себя как дома» (как будто можно было назвать домом это обиталище изгоя), подвинул вторую скамью к столу и принялся рыться в сундуке, ища, чем бы украсить свое жилище ради дорогого гостя. А юноше суетливое гостеприимство Диего причиняло невыносимую боль, делая отца еще более жалким. Мул, привязанный к изгороди, радостно встряхнулся, когда хозяин снял с его спины поклажу. Франсиско отнес суму в хибарку, поставил на пол. Распаковал одежду, достал увесистую Библию и котомку, в которой что-то звякнуло. Диего удивленно обернулся на звук. Сын жестом подозвал отца: подойди, мол, посмотри сам. Тот сначала не понял, а потом растроганно спросил: «Неужели подарок?» «Да, – хотел ответить Франсиско. – Подарок от твоего верного слуги Луиса. Подарок, который я всю дорогу берег как зеницу ока». Но не ответил: губы не слушались.

Диего наклонился, ощупал грубую ткань, и глаза его загорелись, как в былые времена. Дрожащими пальцами распутал он завязки и извлек на свет божий хирургическое долото. Протер рукавом, поднес к окну, чтобы лучше разглядеть, и положил на стол, точно хрупкую драгоценность. Лицо озарилось улыбкой, но уже не виноватой, а счастливой. За долотом последовала канюля и прочие инструменты, каждый из которых врач, молча глотая слезы, восхищенно рассматривал и гладил, как руки любимых друзей. А вот и парчовый футляр! Диего потряс его, и испанский ключ отозвался глухим стуком. Не в силах выразить благодарность, отец покачал головой.

Только тогда Франсиско поведал ему, как Луис припрятал инструменты, героически выдержал и зверскую порку, устроенную Торибио Вальдесом, и допрос комиссара. Однако о том, что голод заставлял их с братом воровать мясо на бойне, говорить не стал. Снова погружаться в бездну несчастий, пережитых семьей, было невыносимо.

– Представляешь, я видел самого вице-короля! Мы стояли на берегу, а его высочество как раз прогуливался по каменному мосту. Лоренсо заметил, что маркиз посмотрел прямо на него, и немедленно вообразил себя дворцовым гвардейцем.

Умолчав о том, как он проходил мимо дворца инквизиции и мельком увидел инквизитора Гайтана, Франсиско принялся расхваливать друга: «Лоренсо – парень что надо, не в пример папаше. Думаю, его ждут великие дела и блестящая карьера».

Было что рассказать и о путешествии, и о старых знакомых отца: Гаспаре Чавесе, Хосе Игнасио Севилье и Диего Лопесе де Лисбоа. При звуке их имен Диего только закрыл глаза. Подбородок у него затрясся. Он продолжал жадно слушать, стиснув кулаки, а Франсиско говорил без умолку. Голос, звучавший в сыром полумраке хибарки, разгонял невыносимую тоску. Зашла речь и о доминиканском монастыре Кордовы.

– Мы с братом Бартоломе попрощались. Он перенес удар, но поправился, потому что я сделал ему кровопускание. По всем правилам…

И Франсиско принялся подробно описывать свой первый врачебный опыт, поскольку не хотел касаться болезненных тем, таких, например, как печальная участь брата Исидро Миранды, который повредился рассудком и сидел взаперти. Рассказал он и о прочитанных книгах, и о конфирмации, и о том, что знаменитый епископ Трехо-и-Санабрия похвалил его за усердие. Потом не удержался и сообщил, что у Исабель и Фелипы все в порядке, девочки живут в монастыре, у них есть хлеб и крыша над головой (именно так говорила о своих дочерях несчастная Альдонса).

Лицо Диего оживилось, но во взгляде читалась затаенная боль. Она налагала печать на его уста, не давала ни спрашивать, ни говорить. Однако он с благодарностью слушал рассказ сына, перескакивавший с одного на другое, как прыгает по камням темный чащобный ручей. В глазах стоял немой вопрос: «А что же Альдонса?» До Диего, конечно же, дошло известие о смерти супруги, как и до родных в свое время доходили смутные слухи о пытках, в конце концов заставивших его покаяться и примириться с церковью. Сын все понимал, но не находил в себе сил заговорить о матери. Иное дело – удивительная встреча с братом Франсиско Солано!

– Папа, к нам как будто ангел слетел! – воскликнул юноша. – Он привел с собой горбатого помощника, а спал в корзине… И ругал тех, кто делит христиан на новых и старых.

Франсиско старательно припоминал рассуждения монаха на эту тему. Да, он настоящий святой, и не только потому, что о его чудесах повсюду идет молва, но и потому, что проводил их всех в церковь назло всякому сброду, который только стоял да пялился. В Ла-Риохе у брата Солано был чудак-викарий, которого потом обвинили в иудействе.

– И знаешь, он сказал, что ты благородный человек, раз купил посуду у Антонио Трельеса, арестованного инквизицией.

Диего вздрогнул, посмотрел на сына, но промолчал.

Наконец Франсиско собрался с духом и поведал отцу, какая лавина несчастий обрушилась на семью после ареста отца и старшего брата. Шагнув в эту пропасть, он потерял почву под ногами: зарыдал, закашлялся, закричал, не пытаясь больше сдерживать гневной брани и проклятий. Потом понемногу успокоился, вытер лицо и задал вопрос, которого и сам страшился:

– Папа, а что стало с Диего?

Отец втянул голову в плечи, прижал руку к груди, точно в сердце ему вонзили нож, потом сморщился, закрыл лицо руками и заплакал. Прерывистое, стыдливое всхлипывание сперва перешло в глухое мычание, а затем в дикий звериный вой.

Никогда раньше Франсиско не видел отца в таком состоянии и растерялся, не зная, куда девать глаза, куда девать руки. Так что же с Диего? Он умер? Сошел с ума? Снова арестован? Лучше провалиться сквозь землю, чем смотреть на корчи этого поверженного в прах, искореженного человека. Юноша робко погладил его по взмокшей спине. Отец затих и благодарно сжал руку сына.

– Диего уехал… – проговорил он осипшим прерывающимся голосом. – Его отправили в монастырь на покаяние, затем дали разрешение покинуть Перу; он сел на корабль и… и уехал в Панаму… Кто знает, где он сейчас… Кто знает… Он не пишет. А может, и пишет, да писем мне не передают.

Отец оперся кулаками о колени и с превеликим трудом поднялся. Доковылял до жаровни, на которой закипала в котелке вода, и, смущенно глядя в пол, попросил Франсиско достать с полки вяленое мясо, капусту и перец. Хлопоча над варевом, он сказал сыну, что свечи в шкафу, одеяло в сундуке, а хлеб на завтра в корзине. Франсиско и сам не заметил, как между ними завязался обычный разговор, поначалу вялый, но все же разговор.

67

Какое ханжество! – возмущается про себя вице-король. – Клеймя в проповеди тщеславие и гордыню, инквизитор Гайтан не сводил с меня глаз. Даже процитировал шестую главу из Матфея: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою». Да инквизиторы сами обожают красоваться на людях, кичась своей неограниченной властью.

С их непомерными притязаниями я столкнулся, едва прибыв в Лиму. В первое воскресенье Великого поста в соборе должны были, как обычно, оглашать Генеральный эдикт веры. Но рехидоры городского совета, которым в знак почтения полагалось сопровождать инквизиторов в храм, совершили оплошность и вместо того, чтобы зайти за каждым к нему домой, решили сопроводить всех скопом из дворца инквизиции. Какая глупость! И кому только пришло в голову нарушать протокол? Инквизиторы, разумеется, разобиделись и, когда кортеж выстроился, в наказание запретили чиновникам шествовать рядом, а велели идти впереди, как будто они слуги, криком возвещающие о приближении господ. Рехидоры удивились подобному недружелюбию и вежливо отказались занимать места не по чину. В ответ инквизиторы взбеленились, принялись поносить ослушников и угрожать им. Те оробели, но не оставили попыток договориться. Инквизиторы же разъярились еще пуще и приказали заковать рехидоров в цепи. Тут уж несчастные вконец перепугались, бросили святых отцов посреди улицы и поспешили укрыться у меня во дворце. Пришлось взять их под защиту, однако дело на этом не кончилось.

Я обратился к инквизиторам с письмом и после всевозможных словесных реверансов (а с лицемерами по-другому нельзя) сообщил, что, по моему разумению, рехидоры вовсе не желали никого оскорблять, а просто отстаивали свои законные права и привилегии. Инквизиторы же (тут я не удержался от выпада) превысили полномочия, угрожая арестом чиновникам, один из которых – рыцарь ордена Калатравы. В заключение я предложил просто забыть об этом досадном недоразумении.

Инквизитор Вердуго (подходящая фамилия для столь кроткого человека ^[50] ) ответил незамедлительно. Каждая строчка его послания сочилась ядом. Со скрытой иронией (как и подобает настоящему ханже) он похвально отозвался о моих усилиях по укреплению власти инквизиции, ведь любое частное лицо, в том числе наместник его величества, просто обязано прилагать их. (Явный и агрессивный выпад в мою сторону, напоминание о том, что я – всего лишь подчиненный.) По мнению Вердуго, рехидоры, не пожелав сопроводить инквизиторов от дверей их жилищ, совершили возмутительный и непростительный поступок, причиной которому является затаенная ненависть к инквизиции, стремление помешать ее благородному труду и даже заговор. Мало того, рехидоры посмели самовольно бросить сопровождаемых, таким образом публично их оскорбив. А следовательно, говорилось в письме, я не должен препятствовать законному намерению инквизиции арестовать смутьянов.

Вызывающий тон инквизитора привел меня в бешенство, и я тут же написал ответ, но уже без всяких завитушек, совершенно забыв, что подвергаю опасности не только свое положение, но и жизнь. Пришлось напомнить, что здесь, в Лиме, никто не вправе вторгаться в юрисдикцию наместника его величества короля Испании. А потом не стесняясь добавил, что в этом деле трудно отличить главное от второстепенного, а именно истинные упущения от воплей раненого самолюбия. Теперь пришел мой черед не просто атаковать, но вонзить шпагу по самую рукоять, заметив, что любовь и почтение к инквизиции выражаются вовсе не в том, чтобы непременно провожать ее служителей от крыльца до церковных врат по случаю такого заурядного события, как чтение эдикта веры. А посему пустячный проступок рехидоров ни в коем случае нельзя квалифицировать как неповиновение, публичное оскорбление и проявление ненависти. В завершение я предложил оставить окончательное решение за его величеством.

На сей раз инквизитору понадобилось время, чтобы обдумать каждое слово. Он написал, что вопрос об аресте рехидоров находится в ведении инквизиции (раз вцепившись, этот пес уже не разжимает челюстей) и что, если бы я не противился, все бы давно уладилось. Инквизиторы, конечно, и рады бы передать это дело мне, но увы, долг не позволяет.

Я, разумеется, обратился за советом в Королевскую аудиенсию, и сведущие судьи сказали, что для капитуляции оснований нет, но сообщили, что эти негодяи собираются оболгать меня и выдвинуть ложные обвинения, которые вскорости могут дойти до Супремы, Высшего совета инквизиции в Севилье. Я благоразумно (вопреки собственным чувствам и убеждениям) сбавил тон, опасаясь, как бы эта нелепица не обернулась для меня непоправимой катастрофой. Однако не смог справиться с возмущением и написал коралю, уведомив его величество, что достопочтенные и многоуважаемые святые отцы (хочешь не хочешь, а приличия соблюдать приходится) слишком уж пекутся о своей репутации; за гневом по поводу протокольных нарушений кроется горячее желание отвоевать себе побольше места, оспаривая не только мои полномочия, но и полномочия церкви. Вскоре я с облегчением узнал, что архиепископ Лимы – сам архиепископ! – придерживается похожего мнения и считает, что инквизиторы не прочь заполучить привилегии, равные привилегиям королевского наместника.

Любопытно, что архиепископа нашего зовут Бартоломе Лобо Герреро ^[51] , а значит, его голыми руками не возьмешь. Но и у инквизитора фамилия говорящая – Вердуго, как мы помним… Интересно, почему Господу было угодно поместить меня между такими персонажами? Видно, неспроста.

68

Франсиско вернулся в доминиканский монастырь, в свою голую келью. Брат Мануэль Монтес проводил его туда, опять вошел первым и придирчиво оглядел каморку, желая, видимо, убедиться, что за прошедшие дни она ничуть не изменилась. О крысах монах не ведал.

– Ночевать будешь здесь, – холодно сообщил он, будто юноша и сам этого не знал.

Едва стемнело, грызуны скопом явились поприветствовать гостя.

На рассвете, когда уже стали заметны силуэты деревьев, мимо прошел брат Мартин, но даже не поздоровался, что было на него не похоже. Франсиско, заподозрив неладное, осторожно прокрался в лечебницу. Аптека стояла открытой, из двери доносился острый запах снадобий. Мартин тем временем выбежал во двор и столкнулся с братом Мануэлем, который своей деревянной походкой брел навстречу. Мартин рухнул на колени и хотел поцеловать монаху руку, но тот отдернул ее. Тогда мулат попытался облобызать собрату ноги, однако не преуспел и в этом: Мануэль Монтес поспешно отступил назад.

– Не смей ко мне прикасаться!

– Я черномазый грешник! – вскричал Мартин чуть не плача.

– Что ты натворил?

– Прогневил отца настоятеля Лукаса, притащив в обитель индейца.

Брат Мануэль помолчал, задумчиво глядя куда-то вдаль. Потом брезгливо отстранился, чтобы протянутые в мольбе смуглые руки не коснулись его, повернулся и ушел в часовню. Франсиско склонился над Мартином, простертым на земле.

– Тебе помочь?

– Спасибо, сын мой.

Юноша помог мулату подняться.

– Благодарю тебя. Я отпетый грешник, – бормотал несчастный. – Проклятый грешник.

– А что случилось?

– Я ослушался настоятеля, вот что.

– Самого настоятеля?

– Ну да. Хотел спасти индейца.

– О чем это ты?

– Вчера вечером прямо у наших ворот упал без чувств израненный индеец. Я подбежал и увидел, что бедняга еле дышит, на вопросы не отвечает, только тихо стонет. Я пошел к настоятелю, которому тоже сильно нездоровится, и попросил позволения отнести индейца в больницу, но он отказал и напомнил, что дикарям у нас не место, – Мартин вытер заплаканное лицо краем облачения. – Я вернулся в келью и лег, но сон не шел, все слышался голос Спасителя: «Встань и помоги страждущему». Вот я и не утерпел, вышел на улицу посмотреть, а индеец, облепленный насекомыми, все еще там, лежит на земле. Стояла глухая ночь, и в темноте мне почудилось, будто передо мной сам Иисус в крестных ранах. – Мулат судорожно всхлипнул. – Я взвалил его на плечи, он был легким как перышко. Отнес к себе, уложил на кровать и полечил. Ах, грешен я!

– А в чем твой грех?

– В непослушании. Я приволок в монастырь индейца, а ведь настоятель сказал, что дикарям тут не место. Каждому, как говорится, свое.

– И что же теперь?

– Не знаю.

– Раз согрешил, надо покаяться.

– Да. Я повинился настоятелю, вот только что. Он ужасно разгневался, а гнев может повредить ему. И брат Мануэль сердится…

69

Тяжелый недуг настоятеля стал бедой для всего монастыря. Больной хорошо питался и вдоволь пил – одни слуги из кожи вон лезли, готовя ему самые изысканные блюда, другие бегали на рассвете к источнику, чтобы набрать прохладной воды, – но все напрасно: Лукас Альбаррасин таял на глазах и вдобавок начал слепнуть.

Франсиско было не по себе. Мрачные монахи бродили как тени, даже в трапезной царила тягостная атмосфера. В церкви то и дело служили дополнительные молебны, и каждому полагалось обвинять в болезни приора лично себя. Каждому, в том числе и Франсиско. Брат Мануэль так и сказал: мерзость, угнездившаяся в порченой крови, начала разрастаться после поездки к отцу, а потому следует без устали каяться, дабы изгнать ее. Франсиско стиснул зубы и принялся усердно молиться.

Никто не смел говорить вслух о грозных симптомах, не суливших больному ничего хорошего. Монахи самоотверженно подвергали себя бичеванию, стараясь очиститься от грехов, за которые принимал муки отец настоятель. По ночам, при зыбком свете свечей, в монастырском дворе устраивали процессии. Черные плети свистели над головами братьев, хлестали по плечам и спинам, раздирая кожу в кровь. Горестные завывания летели к небу в надежде разжалобить его. Некоторые падали на вымощенный кирпичами пол и исступленно, пока язык не превращался в сплошную ссадину, слизывали алые капли, символ великой жертвы Христа.

Франсиско довелось своими глазами увидеть один из торжественных визитов доктора Альфонсо Куэваса, личного врача вице-короля и вице-королевы, а заодно познакомиться с официальной медициной во всей ее красе. Поскольку усилия самых разномастных лекарей, хирургов, знахарей и травников ни к чему не привели, доминиканцы сочли за благо обратиться к знаменитому эскулапу, предварительно испросив позволения у его высочества. Маркиз де Монтескларос, разумеется, дал согласие, и Альфонсо Куэвас принялся пользовать больного. О своих визитах он всегда извещал заранее, чтобы в помещении успели расставить побольше свечей и слить в склянку немного мочи. Поднималась ужасная суматоха: монахи спорили, какие канделябры выбрать, и какую посуду использовать, и кто будет встречать доктора у ворот, а кто во дворе, и кому ждать у дверей кельи, а кому стоять у постели, внимая мудреным речам. Монастырь напоминал растревоженный улей. Мартин и его помощники махали метлами, снова и снова подметая и без того чистые полы.

Доктор Куэвас, как обычно, приехал в карете. Один слуга открыл дверцу, другой подал гостю руку, и тот вышел, красуясь черными суконными панталонами до колен и блестя большущими бронзовыми пряжками на кожаных туфлях. Из петлицы бархатного жилета свисала серебряная цепь с золочеными печатями. Шляпу и плащ он передал монаху, который принял их с почтительным поклоном, и, точно ангел-избавитель, с победоносным видом переступил порог обители. Братия благоговейно семенила за ним по двору. Франсиско тянул шею, заглядывая через головы и спины в келью настоятеля и пытаясь не пропустить ни одной детали завораживающей процедуры.

Осмотрев больного и втянув ноздрями запах его источенного недугом тела, доктор Куэвас поднес к свету склянку с мочой и, нахмурившись, изрек: следует признать, что состояние Лукаса Адьбаррасина внушает серьезные опасения.

Монахи взволнованно зашептались. Мартин закусил губу и сжал локоть Франсиско.

Щедро сыпля цитатами из Галенова «Искусства врачевания», «Канона» Авиценны и «Сборника» Павла Эгинского, врач деликатно дал понять, что отец приор больше нуждается в молитвах, чем в кровопусканиях, поскольку у него наблюдается сочетание пяти симптомов, начинающихся на букву «п». Доктор перечислил их, попутно толкуя для непосвященных: прурит, сиречь кожный зуд, полиурия, то есть учащенное испускание бесцветной и жидкой мочи, полидипсия, иначе говоря, неукротимая жажда, полифагия, что означает неутолимый голод, и, наконец, потеря веса – ну, это и так понятно. Кроме того, под коленом правой ноги перестал прощупываться пульс. Эскулап помолчал, для пущей убедительности процитировал Гиппократа, Альберта Великого и Дунса Скота и велел прикладывать к пораженной конечности теплые компрессы. Ежели пульс не возобновится, придется прибегнуть к решительным мерам, которые, как утверждают признанные медицинские светила, иногда дают на удивление хорошие результаты и даже приводят к полному исцелению. О каких таких решительных мерах идет речь, Куэвас не пояснил, достал из кармана надушенный платок, изящно обмахнул им нос и губы и прописал диету: травяные настои, вареные овощи и куриный бульон.

Врач потребовал плащ и шляпу, надел их и, выпятив грудь, как римский полководец после выигранного сражения, зашагал к выходу. Монахи почтительно расступались перед ним. Братья радостно заулыбались, из уст в уста запорхало слово «исцеление». Усилиями такого кудесника бес болезни скукожится и сгорит, точно таракан на жаровне.

Франсиско тоже вздохнул с облегчением. Придворный лекарь обладал талантом вселять надежду, даже если никаких реальных оснований для нее не было. Юноша еще не знал, что Куэвас все-таки применит свои решительные меры, а он получит возможность присутствовать при кровавой хирургической операции здесь, в старом монастыре, в двух шагах от университета Сан-Маркос.

70

Никогда не забуду, – злорадно думает Монтескларос, – как мы схлестнулись с судьями Вердуго и Гайтаном по поводу последнего аутодафе.

Денег инквизиции и средств, конфискованных у обвиняемых, не хватило, чтобы обставить все с пампой, которую обожают инквизиторы. Людишки, ожидавшие приговора, ничего серьезного из себя не представляли – так, всякий сброд, если не считать одного врача, доставленного из далекой Кордовы. Я еще обратил внимание, что он стоял, тяжело опираясь на костыли, и лично распорядился, чтобы после примирения с церковью его отправили на работу в больницу Кальяо: лекарей в здешних краях раз-два и обчелся.

Инквизиторы решили провести аутодафе в соборе, надеясь таким образом ввести в расходы моего союзника архиепископа Лобо Герреро и снова остаться в выигрыше. «В соборе? Ни за что!» – решительно заявил я. Интриганы, пряча свои истинные намерения за лицемерной заботой, сказали, что, если храм кажется мне неподходящим местом для церемонии, они охотно освободят меня от необходимости на ней присутствовать. Я обратил на них уничижительный взгляд, и на том разговор окончился. Тогда хитрецы стали наседать на моего духовника: пусть, мал, разубедит его высочество. Какая настойчивость, просто уму непостижимо!

Впрочем, оно и понятно. Ведь для чего устраиваются аутодафе? С одной стороны, чтобы нагнать страху, с другой – чтобы развлечь народ. Глашатаи загодя трубят о них на каждом углу. Но перед началом действа – нет, вы только подумайте! – представителям власти, как светской, так и церковной, положено сопровождать инквизиторов к месту его проведения, например на главную площадь. И это первое из унижений, которым они так любят нас подвергать. Вице-король должен идти бок о бок со святыми братьями, показывая тем самым, что ничем их не превосходит (вот вам второе унижение). Впереди шествует прокурор, неся знамя инквизиции (унижение номер три), а замыкают процессию судейские, рехидоры и представители университета. Прибыв на площадь, все рассаживаются на трибунах, но тоже строго по протоколу. Вице-король и инквизиторы занимают места на самом верху, под балдахином, еще раз демонстрируя свое равенство (четвертое унижение). Перед ними и по бокам размещаются прочие официальные лица, в том же порядке, в каком и шли. В первых рядах, то есть гораздо ниже судей-доминиканцев и прочих служителей инквизиции, сидят монахи других орденов (унижение пятое и, кажется, последнее). Обвиняемые, главное блюдо на этом празднестве, стоят напротив, а вокруг устроены сидения для остальных зрителей.

Когда мне впервые, еще в Испании, объяснили, как проходит церемония, я и представить себе не мог, какие страсти и амбиции кипят за этим ритуалом: каждый готов чуть ли не глотки другим перегрызть, лишь бы хоть чуть-чуть возвыситься. Всюду, где устраивают аутодафе, творится одно и то же: и в Мадриде, и в Новой Испании, и в Лиме. Некоторые притязания настолько нелепы, что просто диву даешься.

Все мои предшественники страдали от бесцеремонности инквизиторов, а те не переставали жаловаться, что монаршие наместники, мал, только и делают, что подрывают их власть. Причем по самым смехотворным поводам: справа или слева от вице-короля их усадили, одинаковые ли подушки подложили, и так далее в том же духе. А все почему? А потому, что любая, даже самая ничтожная мелочь свидетельствует о мере власти.

Поскольку я не пожелал, чтобы аутодафе за недостатком средств проводили в соборе, бессовестные вымогатели начали требовать у меня денежного вспомоществования. Я рассыпался в извинениях и ответил, что сам беднее их. Тогда они затопали ногами и пригрозили все отменить. Ну и прекрасно, сказал я, давайте отменим. (Так они и согласились, ждите!)

В конце концов сошлись на том, что церемония будет скромнее обычного. Глашатаи, конечно, расстарались, и народ повалил на улицы. На подсудимых напялили нелепые бумажные колпаки и санбенито, а в руки дали зеленые свечи. Тем не менее беготня между моим дворцам и дворцом инквизиции не прекращалась: негодники опасались, как бы я не сделал какой-нибудь неожиданный ход, дабы поставить их на место. К полудню процессия наконец выстроилась и направилась к зданию трибунала. Но сначала подсудимых провели под дворцовыми окнами, чтобы вице-королева могла взглянуть на них их-за занавесок. Пусть знают, что все должно проходить так, как желаю я, хоть они подавись собственной злобой. И подушки под ноги подложили только мне, вице-королю. Гайтану и Вердуго пришлось проглотить и это.

Однако же проклятые кляузники не сдавались. Моим шпионам удалось прочесть письмо, которое они написали в Супрему, сетуя, что из-за разногласий с наместником подготовка к аутодафе затягивается, а между тем некоторые отпущенные ^[52] очень слабы, могут не дожить до казни, и тогда церемония лишится своего великого назидательного смысла. Мало того, эти господа весьма неучтиво называли меня гневливым упрямцем и выражали опасения, что наше противостояние грозит скандалом, а то и смутой. Видите ли, по моей вине ситуация в вице-королевстве осложнилась и требует прямого вмешательства, ибо Супрема, конечно, всемогуща, но находится за морями, а наместник – вот он, и творит что ему вздумается.

71

Не вдаваясь в подробности, брат Мануэль объявил Франсиско, что его приняли в университет Сан-Маркос. Монах, как всегда, говорил монотонно, тем же бесцветным голосом, который звучал из исповедальни и вместе со всеми прегрешениями буквально вынимал душу, заставляя униженно каяться и клясться в приверженности истинной вере. Доминиканец добавил, что во время учебы Франсиско будет регулярно ездить в лечебницу Кальяо и практиковаться там под руководством отца. Растроганный подобным великодушием, скрытым за мертвенной холодностью, юноша последовал примеру Мартина: упал на колени и попытался облобызать брату Мануэлю руку, прохладную и влажную, как лягушачья лапа. Монах испуганно отстранился:

– Не смей ко мне прикасаться!

– Я только хотел выразить вам свою признательность.

– Бога благодари, – отрезал брат Мануэль и брезгливо вытер ладонь о рясу.

В стенах университета Франсиско открылся новый, ошеломительный мир. В тамошней библиотеке было множество книг, как знакомых юноше еще со времен Ибатина и Кордовы, так и других, неведомых. По дворикам прогуливались профессора естествознания, философии, математики, истории, богословия и грамматики. В храме науки витал дух Аристотеля, Ги де Шолиака, Фомы Аквинского и Авензоара. Узы традиций связывали его с древними университетами Болоньи, Падуи и Монпелье, с медицинскими факультетами Салерно, Саламанки, Кордовы, Вальядолида, Алькала-де-Энареса и Толедо. В течение полутора часов преподаватели читали студентам труды великих ученых, иногда прерывая чтение тонкими замечаниями. Некоторые имена Франсиско, к своей великой радости, уже слышал: Плиний, Диоскорид, Гален, Авиценна, Маймонид, Альбукасис, Герофил.

Он узнал, что Альбукасис, выдающийся хирург мавританской Испании, появился на свет в Кордове и описал свою врачебную практику в медицинской энциклопедии, состоявшей из тридцати томов и впоследствии переведенной с арабского на греческий, а с греческого на латынь. Новая встреча с Плинием потрясла Франсиско: с детских лет ему запомнились исключительно описания фантастических существ, а между тем это было далеко не главным, ибо книги древнеримского писателя оказались настоящим кладезем премудрости. В университетских аудиториях мысль не знала преград: трактаты отцов церкви изучались наравне с трудами дохристианских, мавританских и иудейских ученых^[53].

На занятиях присутствовали не только студенты, но и доктора, лиценциаты, бакалавры, священнослужители и знатные особы. Чтения проходили в благоговейной тишине. Учащиеся ловили каждое слово, точно крупицы чистого золота.

72

Горько признавать это, – тяжело вздыхает инквизитор Гайтан, — но и отрицать нет никакой возможности. Епископы вице-королевства не испытывают ни малейшей симпатии к нам. Наши отношения складывались непросто с самого начала, и уж конечно не по вине инквизиции, водворившейся в этих диких краях, чтобы блюсти чистоту нравов и защищать истинную веру.

Господь, для которого людские души подобны открытой книге, знает, что я был прав, когда резко отозвался о первом архиепископе Лимы Херонимо де Лоайсе, оказавшем инквизиции не самый радушный прием. Подумать только, он издал эдикт, провозгласив себя ординарным инквизитором. Иными словами, возжелал отбросить войну за веру к тем далеким временам, когда инквизиции еще не существовало и сами прелаты пытались искоренять ереси. Его преосвященство дал понять, что намерен с нами соперничать и при первой возможности оттеснить в сторону.