Текст книги "Орбинавты"

Автор книги: Марк Далет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Может быть, после полученного урока этому лавочнику будет неповадно писать доносы на невинных людей…

Приближаясь к одинокой мельнице, Мануэль увидел, как вдали, среди нагромождения зданий, сверкнула на солнце длинная серебристая полоса Гвадалквивира. За рекой виднелись силуэты Кордовы. Вот то массивное здание с башнями на другом берегу, очевидно, было Соборной мечетью. Об арочном римском мосту через Гвадалквивир Мануэль тоже знал. А громада там, в стороне, вполне могла оказаться дворцовым комплексом Алькасар, где в последние месяцы жили король и королева.

– Ну что ж, Цезарь, мы у цели и заслуживаем короткого отдыха!

Привязав коня к старому масличному дереву, Мануэль улегся под его ветви, положив шлем рядом с собой. Ветер играл с его волосами. Группа белесых облаков прямо над головой постепенно меняла очертания, превращаясь из ладьи в грифона.

В кустах непрерывно что-то стрекотало. Ленивый ветерок, медленные облака, тихие звуки. Все это убаюкивало и прогоняло беспокойные мысли, как, например, мелькнувшее где-то на задворках сознания опасение за судьбу Пепе.

Когда Мануэль был совсем ребенком, Пепе учил его ловить бабочек. И кузнечиков. Кто там взахлеб стрекочет в жесткой южной траве? Кто сотворил эти облака, эту траву и этих кузнечиков – Бог или Люцифер? Кого об этом спросить? Кто это знает?

Мысли путались, веки слипались…

Из сна Мануэля на мгновение вывел нанесенный по голове мощный удар, и нестерпимая боль, затопившая все его существо, тут же повергла его в пучину обморока.

Когда сознание ненадолго возвращалось, он чувствовал, будто его куда-то везут. Это ощущение было бы даже приятным, если бы не толчки на ухабах, от которых боль становилась настолько всеобъемлющей, что он опять погружался в беспамятство.

Обрывки бессвязных снов сменяли друг друга. В них он не всегда помнил, как его зовут, и не всегда был Мануэлем. Как-то ему показалось, что он лежит в мягкой постели и что рядом кто-то есть. Открыть глаза не было сил, но ноздри улавливали лекарственный запах, а голова утопала в мягкой подушке. «Какой хорошенький!» – воскликнул молодой женский голос, и Мануэлю стало сниться, что он стоит с виуэлой в руках под балконом прекрасной Долорес. За этим последовала круговерть сновидений, каждое из которых начисто стирало в памяти предыдущее.

Через какое-то время Мануэль снова пришел в себя и наконец сумел открыть глаза.

Он лежал в большой кровати, укрытый легким одеялом. Левая стена комнаты, на которой висела картина с изображением волхвов, принесших дары младенцу Иисусу, была ярко освещена лучами солнца. Окно находилось справа, но располагалось таким образом, что изголовье кровати оставалось в тени, поэтому солнце не било в лицо. Рядом с кроватью, на небольшом столике стояли склянки с лекарствами.

Мануэль потянулся, чтобы присесть, но острая боль, пронзив затылок, заставила его застонать и снова положить голову на подушку. Следующую попытку он предпринял спустя несколько минут, на сей раз двигаясь медленнее и осторожнее. Усилия принесли плоды, и он сумел присесть, опираясь спиной об изголовье.

В комнату вошла смуглая пожилая служанка. Встретившись глазами с Мануэлем, она ойкнула и выскочила. Вскоре служанка вернулась в сопровождении одетого в дорогие шелка человека средних лет с проницательным взглядом карих глаз.

– Рад приветствовать вас, сеньор, в моем доме, – произнес вошедший приятным низким голосом. – К вашим услугам Хосе Гардель, шерстяник и торговец тканями.

Мануэль слабым голосом представился и спросил, в каком городе он находится и какое сегодня число.

– Это Кордова, дон Мануэль, – ответил Гардель, усаживаясь в кресло напротив кровати. Служанка, которую, как выяснилось, звали арабским именем Рехия, готовила в это время чистый перевязочный бинт с мазью. – Сегодня двенадцатое апреля.

– Я должен был отправиться вчера в долину Гранады с войсками его высочества. – Мануэль почувствовал легкую дурноту.

– Вы правы, – подтвердил Гардель, – армия вчера отправилась на юго-восток. Вы в вашем состоянии не можете сейчас присоединиться к ней. Но ничего не мешает вам сделать это позже. Осада Гранады наверняка продлится не один месяц. У вас есть все шансы успеть полностью оправиться и принять участие в этой войне. По счастью, среди наших друзей есть весьма искусный лекарь, падре Нуньес. Он уже осмотрел вас и оставил Рехии наставления по тому, как делать перевязки. Сегодня святой отец снова навестит вас.

– Не знаю, как вас благодарить, сеньор Гардель. – Мануэль окинул взглядом комнату, нигде не видя своих доспехов. – А где мой конь, одежда, оружие? И не окажете ли вы мне любезность, рассказав, что со мной произошло и как я оказался в вашем доме?

Хосе подождал, пока Рехия сменит бинты на голове молодого человека, после чего обстоятельно ответил на его вопросы. Мануэль, к своему ужасу, узнал, что люди, напавшие на него, когда он спал под деревом, забрали его меч, щит и кошелек с деньгами и увели коня. Было непонятно, почему они оставили шлем валяться рядом с ним в траве и почему не попытались снять с поверженного рыцаря медальон. Спешили? Боялись, что кто-то увидит их, например мельник?

– По словам добрейшего падре Нуньеса, вы родились под счастливой звездой, дон Мануэль. – Хосе Гарделю хотелось как-то успокоить и приободрить собеседника. – Если бы мой племянник Алонсо не нашел вас там, где вы лежали, и не привез сюда, мы бы сейчас с вами не беседовали.

– У меня пропали все деньги, уважаемый сеньор Гардель! Я должен списаться со своей матушкой. Уверен, она в самом скором времени вышлет мне средства, которые позволят расплатиться с вами за вашу доброту и гостеприимство.

– Дорогой дон Мануэль, вы мой гость, – сказал Хосе и добавил, изумив Мануэля: – Мы христиане, но родом из мавров. А мавры не берут денег за соблюдение законов гостеприимства. Прошу вас, располагайте этим домом. Как только падре Нуньес позволит вам вставать, милости прошу к нашему семейному столу, а до тех пор слуги будут приносить вам еду в эту комнату. Что же касается иных потребностей тела, то, когда сможете ходить, будете спускаться в отхожее место во дворе, а пока…

Гардель показал рукой куда-то в направлении пола, и покрасневший Мануэль понял, что там, под кроватью, стоит ночной горшок.

Как следовало из дальнейших объяснений Хосе, слугам было отдано распоряжение очистить боевые доспехи Мануэля от крови. Его кинжал и шлем хранились в соседней комнате вместе с доспехом и дорожной одеждой. Слуги Гарделя уже успели привести их в порядок. Рубашка и панталоны, в которые Мануэль был облачен в настоящий момент, происходили из лавки Хосе.

– Пожалуйста, примите эту скромную одежду в дар как знак нашего расположения, – произнес хозяин и, пожелав гостю приятного отдыха и скорейшего выздоровления, направился к двери вместе со служанкой. Перед самым их уходом Мануэль попросил:

– Сеньор Гардель, я хотел бы лично поблагодарить своего спасителя, сеньора Алонсо.

Оставшись наедине с собой, саламанкский дворянин предался печальным мыслям.

Итак, на него напали, когда он, почти добравшись до цели, столь легкомысленно улегся прямо на землю и заснул, не позаботившись даже спрятаться где-нибудь в кустах. Кем были нападавшие? Просто разбойники? Или его догнали обиженные им лавочники из Талаверы?

Неожиданно вспомнилась сценка: в толпе на площади, наблюдавшей аутодафе, он наклонился к Пепе и сказал в присутствии доносчика Марио, которого он тогда еще не знал, чтобы слуга искал его в Кордове. Итак, оскорбленный Мануэлем лавочник вполне мог услышать эти слова и сообщить своим дружкам в трактире, куда он держит путь. Но неужели они действительно сели на коней и мчались галопом всю дорогу до предместий Кордовы? Было в этом что-то неправдоподобное. Откуда им было знать, что, добравшись до города, Мануэль, вместо того чтобы сразу примкнуть к отправлявшимся к Гранаде войскам, уляжется под первым попавшимся деревом?

Гадать было бессмысленно. Так или иначе, но пропал меч. Пропал кошелек, на котором матушка собственными руками вышила вензель Фуэнтесов. Пропал Цезарь (при этой мысли Мануэль заскрипел зубами, отчего резко усилилось пламя в затылке)! Как же теперь ему добраться до осадного лагеря? На какие средства он купит оружие и лошадь? Неужели все-таки придется писать матушке? Хосе наотрез отказывается брать плату за пребывание и лечение в его доме. Так следует ли беспокоить мать? Ведь она и без того всячески противилась его решению отправиться на войну. Нет, просить ее о помощи можно будет лишь в том случае, если не останется никакого иного выхода!

Ах да! Еще и Пепе Крус, верный оруженосец. Ведь он ничего не знает о том, где искать Мануэля. А где искать его самого? Не причинили ли ему вреда завсегдатаи трактира, когда он вернулся туда с провизией? Удалось ли ему без приключений убраться оттуда?

Все эти вопросы так утомили Мануэля, что он решил отложить поиск ответов на более поздние времена, когда тело будет здоровее, а голова – яснее. Это решение принесло ему некоторое облегчение, и он тут же погрузился в сон, полный ярких и вздорных обрывочных сновидений.

Вечером опять приходила Рехия, чтобы сменить повязку. Вместе с ней пожаловал лекарь, пожилой, маленького роста священник. Если бы не сутана и крест, по его покрытому морщинами, очень смуглому, похожему на сморщенный абрикос лицу можно было решить, что он араб. Впрочем, он, скорее всего, и был арабом, ведь это – Андалусия, Кордова, бывшая столица халифата. Морисков здесь значительно больше, чем в центральных и северных областях Кастилии.

Ну да, ведь Гардель и его домочадцы тоже мориски. По вере – христиане, по гостеприимству – мавры, как сказал Хосе. А внешне, в отличие от своей служанки, они совершенно не походили на мавров.

Ко всему этому еще придется привыкать.

Лекарь осмотрел больного. Оказалось, что, кроме раны на голове, у него были ушибы в нескольких местах на теле. Доспех смягчил удары. Видимо, били дубинкой. Почему его не добили? Решили, что он уже мертв?

Падре Нуньес подтвердил, что, если бы не Алонсо, Мануэля сейчас не было бы среди живых. Он сказал своему пациенту, что через день-два тот может начать осторожно передвигаться по дому. Это известие обрадовало Мануэля.

Утром следующего дня к нему зашел молодой человек примерно его возраста, может быть, немного моложе. Мануэль сразу понял, что это его спаситель Алонсо. Если бы Рехия не предупредила о его приходе, он застал бы саламанкского идальго врасплох, двигаясь бесшумно кошачьей походкой. Как и другие члены семейства Гардель, он был на полголовы ниже Мануэля. Вошедший смотрел на лежащего дворянина в упор, почему-то не произнося ни слова. Глядя на его правильные, несколько заостренные черты лица и аккуратные прямые темно-каштановые волосы, Мануэль сказал:

– Я должен вас поблагодарить. Ваш лекарь сказал, что, если бы не вы, я вряд ли выжил бы. Теперь я ваш должник. Ваш и всего вашего семейства.

Алонсо хотел что-то возразить, но Мануэль опередил его, сочтя нужным представиться.

Какое-то время Алонсо смотрел куда-то в окно. Затем, скользнув взглядом по лицу Мануэля, ответил:

– Не мог же я оставить вас истекать там кровью. Это противоречило бы тому, как меня воспитали.

И, словно поколебавшись, добавил:

– Как меня воспитали в мусульманской Гранаде, против которой вы собрались в поход. Вы и все ваше королевство.

Последнюю фразу он произнес с небольшим нажимом, передразнивая слова Мануэля «вы и все ваше семейство».

– Вы мусульманин? – недоверчиво спросил Мануэль. Взгляд его скользнул по распятию, висевшему над дверью.

– Был. Недавно перебрался в Кордову и принял христианство.

– Значит, теперь вы христианин?..

Он не мог спросить: «Верите ли вы в богочеловеческую природу Христа, верите ли в непорочное зачатие? Или вы приняли христианство лишь для вида, ради какой-то выгоды, может быть, чтобы избежать притеснений?» Это выглядело бы как допрос, на который у него не было никаких прав. Мануэль надеялся, что собеседник как-то прояснит эти вопросы сам. Однако тот повел разговор в иное, несколько неожиданное русло.

– Не хотите ли вы сказать, – голос его звучал не слишком любезно, – что теперь, когда я стал христианином, я должен желать зла дорогим мне людям: деду, который меня воспитал; друзьям, с которыми я рос и учился; своим преподавателям; торговцам на рынке, к которым мать посылала меня за покупками?

Мануэль откинулся назад, пытаясь как-то собрать разбегающиеся мысли и ответить своему недоброжелательному спасителю. Боль мешала сосредоточиться. К тому же Алонсо как-то странно и не очень скромно бросал взгляды на его шею, где висел медальон, что смущало и не способствовало доверительности.

– Или, быть может, вы хотите сказать, что двое христиан, как, к примеру, вы и я, обязаны быть единомышленниками по любому вопросу?

Мануэль молчал, не совсем понимая, к чему клонит Алонсо. Между тем речи собеседника приняли уже откровенно опасный характер:

– Как показывает история, когда двое христиан думают по-разному, один из них силой оружия доказывает другому, что тот впал в ересь. Как вы считаете, благородный идальго из Саламанки, если двое в чем-то не согласны друг с другом, это всегда и непременно означает, что один из них настоящий католик, а другой – еретик?

Если бы Алонсо не спас его от смерти, Мануэль не спустил бы ему этой дерзости.

Собрав всю терпимость, на которую он был способен, «благородный идальго из Саламанки» медленно произнес:

– Я обязан вам жизнью. Прекрасно понимаю, что оплатить такую услугу невозможно, разве что подобной же услугой. Но, пожалуйста, не делайте из этого вывода, будто я желаю вам оказаться в смертельной опасности, чтобы я смог спасти вас. Я вообще прошу вас не делать никаких самостоятельных выводов из моих слов. Я сам вам скажу все то, что желаю сказать, без ваших наводящих вопросов.

Алонсо не перебивал.

– Вам может не нравиться то обстоятельство, – продолжал Мануэль, стараясь не морщиться из-за непрекращающейся пытки в затылке, – что я намерен присоединиться к армии, штурмующей Гранаду. Но я вашего мнения на этот счет не спрашивал. Однако, будучи вашим должником, я обещаю, что, когда войска Кастилии и Арагона войдут в Гранаду, я буду особенно внимательно следить за тем, чтобы солдаты не занимались мародерством и не совершали насилия по отношению к горожанам, которые не окажут нам сопротивления. Кроме того, я лично прослежу за тем, чтобы с вашим дедом ничего дурного не случилось. Это то немногое, что я могу сделать, чтобы отблагодарить вас. Попрошу вас только перед моим отъездом из дома гостеприимного сеньора Гарделя объяснить мне, как найти вашего деда в Гранаде. А сейчас простите меня, эта длинная речь очень меня утомила. Благодарю вас за то, что зашли.

Алонсо, изумленно слушавший его, ничего не ответил. Он лишь еще на мгновение задержался взглядом на цепочке с медальоном на шее у лежащего идальго и покинул комнату своей неслышной походкой.

Спустя еще один день боль поутихла, и Мануэль начал ненадолго покидать комнату и осторожно ходить по дому. Один раз даже вышел в патио. Любуясь невысоким лимонным деревом, покрытым изящными белыми цветами, он неожиданно вспомнил, что часть средств хранилась не у него, а у Пепе. Тут же пришло простое решение: писать матушке письмо с просьбой прислать денег следовало лишь в том случае, если не удастся найти Пепе ни здесь, в Кордове, ни в осадном лагере или если окажется, что оруженосцу не удалось сберечь вверенных ему дублонов.

Что-то подсказывало Мануэлю, что Хосе Гардель не откажется одолжить небольшую сумму, которая позволит ему добраться до долины Гранады. А уж там Мануэль не пропадет.

В последующие дни погода несколько раз менялась, и даже один раз пошел дождь, что почему-то отражалось на переживании боли. Она становилась то ноющей, то острой. Иногда Мануэль о ней вообще забывал, но она могла напомнить о себе в самый неожиданный момент, вдруг пронзая голову раскаленным жалом.

Раз в день приходил падре Нуньес, осматривал рану и синяки на туловище. По словам лекаря, до полного выздоровления ни о каком отъезде не могло быть и речи. Мануэль слушал, благодарил, соглашался, но для себя решил, что отправится в путь, как только пройдут приступы слабости и головокружения. Дожидаться полного заживления раны было ни к чему. А если бы он получил эту рану на поле боя? Интересно посмотреть на армию, чьи воины после каждого ранения удостаиваются многонедельного отпуска в домах гостеприимных морисков…

Кстати говоря, гостеприимными были здесь не все. Хуан, старший сын хозяина дома, избегал Мануэля. За столом он ни разу не обратился к гостю. Зато его неразговорчивость с лихвой возмещали его веселые брат и сестра. Особенно благоволила Мануэлю хохотушка Матильда. Она смотрела на него с восхищением, что бы он ни сказал, и молодому идальго казалось, что, если бы не правила приличия, девушка с удовольствием продолжала бы разговоры с ним и после трапез, когда он поднимался в свою комнату.

Такое внимание льстило Мануэлю.

Мать Алонсо, Сеферина, оказалась маленькой, изящной женщиной с высокой шеей и узким лицом – немного необычным, но миловидным. Двигалась она так же бесшумно, как и ее сын. За столом Сеферина обычно молчала, однако лицо ее светилось умом и пониманием. Казалось, ей ведома какая-то удивительная тайна.

Сам же Алонсо всегда вежливо здоровался с Мануэлем, но не заводил никаких разговоров. Между тем любопытство, которое он вызывал в госте, постепенно росло. Из застольных бесед Мануэлю стало ясно, что его спаситель необыкновенно начитан. В Гранаде он вместе с дедом торговал книгами, причем читал все, что только попадалось в руки, и, что более всего удивляло Мануэля, делал это на самых разных языках. Однажды, во время обеда, Мануэль не выдержал и нарушил негласную договоренность не вступать в разговоры, которая как-то сама собой установилась между ним и Алонсо после первой их встречи.

– Думаю, вам было бы интересно поговорить с моей матушкой, – заявил саламанкский идальго, и к нему тут же обратились взоры всех присутствующих (кроме Хуана, который продолжал по своим таинственным причинам игнорировать само существование гостя). – Она, как и вы, очень любит книги и читает на нескольких языках.

– Как же ей удалось их выучить? – с удивлением спросил Энрике.

– В юности матушка училась у нас в университете.

– Женщина в университете? – воскликнула Матильда, глядя на Мануэля во все глаза.

– Насколько я знаю, это не первая женщина в университете Саламанки, – вмешался вдруг Алонсо, не обращаясь ни к кому конкретно. – Там училась и преподавала Беатрис Галиндо, затмившая всех мужчин в знании латыни и классической римской литературы. Сегодня она обучает латинскому языку инфантов Кастилии.

– Среди учеников Беатрис Галиндо была и моя мать, – с некоторой гордостью уточнил Мануэль, по-прежнему адресуя свои слова Алонсо.

– Это удивительно! – восхитился сеньор Хосе Гардель.

– Университет не подчинен городским властям и находится под непосредственной защитой короны, – продолжал Алонсо демонстрировать обществу свои познания. – В нем действуют собственные законы. Туда принимают людей самых разных вероисповеданий и сословий, ибо королю нужны грамотные люди и ученые, а католики благородного происхождения в большинстве своем не слишком рьяно стремятся к знаниям.

Мануэль покраснел, но возражать не стал. Он прекрасно знал, насколько соответствуют истине эти слова. Среди дворян Росарио была исключением. Свою страстную любовь к чтению она не сумела передать даже родному сыну. Довольствовалась уже тем, что он умеет читать и писать. Книги его почти не интересовали. Правда, Мануэль любил истории о приключениях, когда их пересказывала матушка, но сам к чтению не тянулся. Это занятие наводило на него скуку, однако полностью избежать его Мануэль не мог, ведь стихосложение являлось одной из семи рыцарских добродетелей [22]22
  Семь рыцарских добродетелей – семь дисциплин, входивших в систему воспитания средневековых светских феодалов: верховая езда, фехтование, владение копьем, плавание, соколиная охота, сложение стихов в честь дамы сердца, игра в шахматы и придворный этикет. В возрасте 21 года, завершив этот образовательный процесс, который начинался с 7 лет, юный феодал проходил ритуал посвящения в рыцарское сословие.


[Закрыть].

Начав недавно ухаживать за Долорес де Сохо, Мануэль попросил мать пересказать ему на кастильском языке содержание лучших сонетов Петрарки. После чего использовал красочные метафоры великого флорентинца, сочиняя собственные стихи. Особым изяществом они не блистали, но Долорес их одобрила.

– Сегодня в Саламанке преподает еще один удивительный человек, – сообщил Алонсо. – Он считается гордостью университета, несмотря на то что открыто исповедует иудаизм и даже является раввином.

– Этого не может быть! – воскликнул Хуан, и Мануэль отметил, что впервые услышал его голос.

– Но это так, – возразил Алонсо. – Его зовут рабби Авраам Закуто. Это один из самых выдающихся авторитетов нашего времени в области астрономии. Он усовершенствовал астролябию и астрономические таблицы. Помните, дядюшка, рассказ дона Луиса Сантанхеля о Кристобале Колоне, который намерен открыть морской путь в Индии? Кажется, он сказал вам, помимо прочего, что Колон пользуется таблицами Закуто. Точно так же поступают бесстрашные португальские мореходы, находя эти таблицы намного более точными, чем все другие.

– Если церковь решит покончить с этим раввином, никакие таблицы его не спасут, – вполголоса высказался Хуан, после чего опять замолк и больше в течение обеда не произнес ни слова. Он казался чрезвычайно раздраженным, но не было понятно, что именно является объектом его раздражения – церковь или раввин-астроном.

– Наш Алонсо когда-нибудь переедет в Саламанку и откроет там книжную торговлю. Магистры и студиозусы будут покупать у него книги, но не раньше, чем он их все прочтет сам. Такова его мечта! – изрекла Матильда.

– Почему ты так уверена, сестрица, что его привлекает в Саламанку именно университет? Может быть, все дело в куртизанках, которыми этот город славится не меньше, чем светилами науки и теологии? – пo виду Энрике было ясно, что он очень доволен своей шуткой.

В ответ Алонсо одарил кузена взглядом, которым смотрят на городского сумасшедшего, и замолчал столь демонстративно, что разговор постепенно перешел на другие темы.

Гардели очень часто мылись. Огромную бадью с горячей водой и ароматными благовониями каждый день втаскивали и в комнату Мануэля. Вскоре он обнаружил, что ежедневные омовения – весьма приятное занятие, да и самочувствие после них заметно улучшалось. Обратив внимание на то, что обитатели дома моют руки перед каждой трапезой, он стал следовать их примеру. Как объяснил словоохотливый Энрике, такая чистоплотность чрезвычайно распространена среди мусульман и иудеев, и даже те из них, что перешли в христианство, продолжали придерживаться этих привычек.

Мануэлю пришло в голову, что доносчик Марио мог даже не наблюдать за дымоходом аптекаря, обидевшего его тем, что человечество еще не изобрело средства от бородавок. Ему вполне достаточно было указать инквизиции на то, что Толедано регулярно моет руки перед едой, а также перед изготовлением лекарственных снадобий.

«Теперь, когда я привык, благодаря новым друзьям, хранить в чистоте свое тело, меня и самого можно обвинить в тайном следовании нехристианским вероучениям», – думал молодой идальго, сидя на своей любимой скамейке во внутреннем дворике перед цветущим лимоном. И вдруг заметил, что справа от него стоит Алонсо. Как обычно, Мануэль не слышал, как тот вошел в патио.

– Как ваша голова? – тихо спросил Алонсо.

– Благодарю вас, значительно лучше.

Плотные листья мирта и лимона постепенно становились еще темнее, чем обычно, обволакиваемые наступающим вечером. Алонсо стоял в лунном свете и молчал.

– Я принимаю ваше предложение защитить в случае опасности моего деда, – произнес он наконец. И после долгой паузы вдруг добавил: – В такие тихие и лунные вечера на память приходят сказки Шехерезады.

– Шехерезады? – непонимающе переспросил Мануэль.

Алонсо присел на край скамьи.

– Вы говорили о своей матушке, ни разу не упомянув отца, – молвил он.

– Мой отец погиб.

– А мой – умер от болезни.

– Я единственный сын у своей матери, – признался Мануэль неожиданно для самого себя.

– Я у своей тоже.

Некоторое время помолчали, дав соловью возможность довести руладу до конца.

– Кто такая Шахерезада? – спросил Мануэль.

– Она была женой халифа. Каждую из предыдущих жен он казнил после первой же брачной ночи. Но не Шахерезаду, потому что она по ночам рассказывала ему разные истории, всегда обрывая их на самом интересном месте. Халифу хотелось узнать продолжение, и поэтому жена оставалась жива.

– Хм… интересно. И о чем же были эти истории?

– О самом разном. В них было много чудесного. Это истории о мореходах, купцах, иногда о рыцарях, о прекрасных девушках, о превращениях, о волшебных предметах, о пещерах с сокровищами, о всемогущих духах, исполняющих желания людей, которые случайно получают над ними власть.

– Вы сказали «о мореходах, купцах, иногда о рыцарях». А наши истории всегда рассказывают только о рыцарях. Не могу представить себе романса или баллады о купце. – Сказав это, Мануэль с опозданием сообразил, что его слова могут быть обидны для собеседника. Ведь Алонсо и был купцом. В Гранаде он торговал книгами, здесь – тканями и одеждой.

Мануэль никак не мог придумать, как бы смягчить впечатление от своих необдуманных слов, но тут заговорил Алонсо, и в его голосе не было никакой обиды:

– Я понимаю, что вам, вероятно, с детства внушали, насколько важно так называемое благородное происхождение.

– О нет, напротив! – горячо возразил Мануэль. – Отец всегда учил меня, что в людях следует ценить верность и благородство характера, а не происхождение.

– И все же торговцы не могут быть для вас героями волшебной истории, не так ли? А слышали ли вы что-нибудь о Николо, Маттео и Марко Поло?

– Имя Марко Поло звучит знакомо. Об остальных не слышал.

– Остальные – это его отец и дядя. Все трое были купцами из Венеции. В поисках новых торговых путей они добирались до самых краев земли. Благодаря их путевым запискам, мы знаем о землях Великого хана, о Бухаре, о Катае.

– Да, это в высшей степени храбрые и достойные люди, – поспешил согласиться Мануэль, но Алонсо не унимался:

– Они не только добирались до отдаленных стран, но и изучали обычаи и уклад жизни чужестранцев. Будь же на их месте дворяне, рыцари, они смогли бы добраться так далеко только в результате войны, уничтожая, а не изучая, покоряя, а не налаживая связи. И тем не менее вы, скорее всего, считаете торговлю низким занятием, разве нет?

Мануэлю не хотелось отвечать на этот вопрос. Он действительно так считал.

– Между тем, – продолжал Алонсо, который, похоже, правильно понял причину молчания собеседника, – Флорентийской республикой уже полвека управляют торговцы, представители банкирского дома Медичи. Вы, вероятно, знаете, какого расцвета достигли там искусства, литература и науки за эти полвека. Может быть, до вас доходили такие имена, как Андреа дель Веррокьо и Сандро Боттичелли?

– О да, конечно. Моя матушка когда-то была во Флоренции, и с тех пор она мечтает снова побывать там.

– Тогда передайте ей, что сейчас не самое подходящее для этого время. В последние годы там очень усилилось влияние одного талантливого монаха-проповедника по имени Джироламо Савонарола. Каждый день этот доминиканец, уверенный в том, что его лично наставляет Иисус, говорит в своих проповедях, что искусство и красота несовместимы с благочестием, и на многих флорентинцев его слова производят сильное впечатление. А сейчас, если умрет глава республики Лоренцо Великолепный, трудно сказать, что сможет сдерживать влияние Савонаролы.

– Разве Лоренцо Медичи угрожает смерть? – удивился Мануэль.

– Восьмого апреля его неожиданно свалила неведомая медикам болезнь.

– Что?! – Мануэль чуть не подскочил от неожиданности и тут же поморщился из-за боли в голове. – Но как вы об этом узнали? Ведь с тех пор не прошло и двух недель!

– Разумеется, от купцов, от кого же еще? У нас часто останавливаются венецианцы. А они, в свою очередь, узнали это от своих компаньонов во Флоренции. Уж не думаете ли вы, что по всей Кордове развешивают листы бумаги или пергамента, где рассказывается о важных событиях в разных странах мира? Когда-то дощечки с изложениями событий вывешивались на площадях Рима, но это было давно, во времена языческих императоров, полторы тысячи лет назад. В наши же дни, когда мир поделили между собой христианство и ислам, считающие себя несравнимо выше язычества, подобная практика давно забыта. Если ее когда-нибудь снова изобретут, то сделают это, скорее всего, торговцы.

Мануэлю стало нелегко следить за развитием мысли собеседника.

– Если бы не торговые пути и купеческие караваны, – с полной убежденностью говорил Алонсо, – разве сохранились бы связи между городами Европы? Разве знали бы мы, что происходит в Венеции и в Константинополе, каковы нравы жителей Реймса и Англии? Вообразите мир, в котором нет торговых домов и купцов. В этом мире нам пришлось бы отказаться почти от всего, что у нас есть. Мы не могли бы приобрести ничего из вещей, снеди, украшений, одежды, картин, книг, что не производится в нашем собственном городе. Скажите, многое ли производится в Саламанке? Я слышал, что это важный центр торговли шерстью. Но откуда же берут бумагу студиозусы вашего знаменитого университета? Не кажется ли вам, что человеческая культура без обширной разветвленной торговли просто рухнула бы? Что ни церкви, ни вероучения, ни благородные дворяне, вечно воюющие друг с другом и свысока смотрящие на «низкие» занятия, не спасли бы тогда человечество?

Мануэль, никогда не размышлявший об этих сторонах бытия, подавленно молчал.

– Мне необходимо подумать над тем, что вы сказали, – пробормотал он наконец.

Через несколько дней Мануэль решил, что вполне в состоянии продолжить свой путь. Сказав об этом Хосе Гарделю, он завел разговор о возможности одолжить у него небольшую сумму денег, но Хосе остановил его жестом руки.

– Пожалуйста, давайте продолжим этот разговор завтра, – сказал он.

На следующий день Мануэль получил от него «небольшой подарок на память», включавший в себя полный комплект одежды из лучших тканей, ослепительный меч прекрасной работы, красивый и прочный щит, черного арабского скакуна и увесистый кошелек, набитый увесистыми монетами.

Мануэль не знал, что и сказать.

– Я ваш должник, дорогой сеньор Гардель, – промолвил он, с трудом подбирая слова.

– О нет, дон Мануэль, вы мой гость, – возразил Хосе.

Поняв, что споры бесполезны, Мануэль горячо поблагодарил хозяина, мысленно поклявшись сделать со временем все, чтобы достойно воздать по заслугам этому необыкновенному человеку.

Скакуна в память о Цезаре он назвал Августом. Полдня ездил на нем по городу, после чего всадник и конь полностью привыкли друг к другу.