Текст книги "Орбинавты"

Автор книги: Марк Далет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Глава 3

 
Одинокое пророчество
В одиночестве сбылось…
 

Бланш Ла-Сурс

Мальчик любил, когда мать садилась за клавикорды. Особенно это неуловимое мгновение начала игры: высокие своды приемной залы в Каса де Фуэнтес все еще дышат величавой тишиной, и вдруг она взрывается подхваченными эхом сонмами золотых шмелей! Звук трущихся о струны металлических язычков сдержан и хрипловат, и все же он порождает ощущение творящегося чуда.

Так и запомнилось: синее шелковое платье с фестончатым воротом, перехваченное шнуром под самой грудью и спадающее волной до пола, низвергающаяся на плечи лава вьющихся черных волос, молодое вдохновенное лицо матери и ее скользящие по клавишам длинные тонкие пальцы. А еще – эти непонятные ноты. Каким образом маленькие кляксы с ножками превращались в странные вибрирующие звуки, от которых убыстряется сердце, расширяется грудь и воображение уносится вдаль?

Мать терпеливо объясняла, одной рукой показывая на нотную запись, а другой – извлекая звуки на клавиатуре:

– Смотри, Манолито, ты легко это поймешь. Вот нота ут [16]16
  Ут – эта нота впоследствии (ок. 1540 г.) была переименована в до.


[Закрыть], – клавиша утопала под нажатием пальца, издавая дребезжащий звук. – А затем, на первой линейке, пишется ре, – еще один звук. – А это уже ми»…

– Как же их запомнить?

– Очень просто, малыш. Надо выучить наизусть гимн святому Иоанну.

И матушка выводила чистым голосом на своей отменной латыни, которой ее обучили в прославленном университете Саламанки:

–  UT queant laxis REsonare fibris MIra gestorum FAmuli tuorum, SOLve polluti LAbii reatum, Sancte Ioannes [17]17
  Да сумеют служители твои воспеть чудеса твоих деяний, очисти же вину с наших запятнанных уст, о святой Иоанн (лат.).


[Закрыть]. Видишь, получается «ут, ре, ми, фа, соль, ля, си», а потом снова ут, но уже следующей октавы.

Отец относился к образованности доньи Росарио со смесью уважения и насмешливости. Из людей его круга никто, кроме него, не мог похвастаться тем, что его жена или сестра свободно читает на латыни, кастильском и тосканском, а также сочиняет музыку. В обществе, где все необычное вызывало подозрение в ереси, подобный набор талантов был бы даже опасен, если бы не то обстоятельство, что Росарио когда-то училась в университете у самой Беатрис Галиндо, прозванной Латинянкой, – первой в истории Кастилии женщины-ученого. С того момента, как Латинянку призвала ко двору королева Исабель для обучения инфантов, ни один инквизитор не посмел бы упрекнуть ее или ее ученицу в неподобающем интересе к языческой мудрости. Росарио получила возможность спокойно приобретать книги на любые темы, не боясь привлечь к себе излишнего внимания, а муж перестал делать ей замечания.

Однако сам Фелипе внушал юному Мануэлю совсем иные интересы, нежели его музыкально и литературно одаренная жена. Ему хотелось, чтобы сын безупречно владел оружием, был бесстрашен, как он сам, а на коне проявлял ловкость, которой не устыдились бы и воспетые в поэмах герои прошлого, такие как Неистовый Роланд и Сид Кампеадор.

Сферы влияния матери и отца не входили в столкновение друг с другом, поэтому мальчик любил музыку и интересные истории, в то же время мечтая о подвигах. В шестнадцать лет он безупречно управлялся с мечом и копьем на радость дону Фелипе. Они часами тренировались в оружейной зале Каса де Фуэнтес, а пожилой, но все еще ловкий слуга Пепе Крус служил им обоим оруженосцем.

Удар, ответный удар, лязг клинков. Повсюду на стенах висят мечи, арбалеты, щиты. Наступление, отступление, обманное движение, сверкающая сталь, удар, ответный удар. И разговоры – в промежутках между поединками. Почти всегда об одном и том же. Есть ли в наши дни место подвигу и благородству? Можно ли покрыть себя славой во времена, когда полчища обедневших безземельных идальго в одиночку или стаями разбойничают на дорогах, нападая на горожан и купцов? Когда королевская власть делает все, чтобы рыцари перестали быть рыцарями, когда даже победы над маврами не позволяют воинам брать трофеи, как в славные былые дни. И не является ли разбой единственной возможностью для благородного кабальеро, если, служа короне, он должен отдавать ей всю свою добычу?

Некоторые знакомые Мануэля придерживались именно такого мнения. Но не его отец, чье отношение к дворянам-разбойникам было категоричным и осуждающим:

– Это, сын мой, одичавшие волки, уронившие рыцарское достоинство и запятнавшие свое благородное происхождение. Мы не должны уподобляться им. Наш девиз – верность королевской власти. Верность всегда была украшением рода Фуэнтесов. Именно это символизирует лазурный цвет нашего фамильного герба.

– И поэтому ты и служишь в «святом братстве», отец? Вместе с ремесленниками и купцами?

– Да, Мануэль (удар, ответный удар, прядь русых волос падает на светлые глаза Фелипе, и Мануэлю кажется, что он сражается сам с собой – так похожи отец и сын), да, сын мой. Нет ничего недостойного в том, чтобы наряду с ремесленниками и купцами служить королю и королеве. Все честные дворяне идут сегодня в отряды «святых братств» и сражаются с разбойниками.

После брака королевы с арагонским королем «святые братства» – вооруженные отряды горожан, созданные для защиты от разбойников-дворян, – указом короля Фернандо стали возникать повсюду. Если раньше они существовали лишь в отдельных населенных пунктах, то теперь каждый город был обязан сформировать такой отряд. По сути, они превратились в орудие королевской власти в борьбе за объединение страны против раздирающих ее на части дворян. Другим орудием была инквизиция, несколько лет назад возрожденная католическими королями и уже начавшая снимать свою жатву.

– Эта война вскоре закончится победой короны, – предрекает Фелипе. Отец, сын и верный оруженосец сидят на озаренных солнцем ступеньках перед входом в замок, отдыхая после ратных трудов. – И тогда для подвигов и приключений останутся лишь две возможности. Одна – это война с маврами, но и она будет длиться недолго, потому что непокоренным остался лишь эмират Гранады. А вторая – пойти по стопам наших соперников португальцев, то есть открывать и завоевывать заморские земли. Когда падет Гранада, останется лишь второе. Наши короли этого пока не понимают, что достойно всяческого сожаления. Португальцы в своих плаваниях настолько опередили нас, что полностью прибрали к рукам морские пути вдоль Африки. Каждые несколько лет они совершают новые открытия.

– А как же крестовый поход в Святую землю? – спрашивает юный Фуэнтес.

– На это не рассчитывай. Приходится признать, что эпоха Крестовых походов миновала. Самое большее, на что способны сегодня христианские государи, – это враждовать и воевать друг с другом. Большой войны с сарацинами не будет. Будет лишь малая война против остатков эмирата в Андалусии. Его падение назовут исторической победой истинной веры над магометанством, после чего остается лишь надеяться, что Кастилия, подобно Португалии, научится обогащаться за счет заморских владений.

Когда отец заговаривал о морских путешествиях, воображение Мануэля разыгрывалось не на шутку. Он видел себя на палубе каравеллы, слышал хлопанье парусов и снастей, ноздри его наполнялись соленым запахом морских просторов, а уши – свистом ветра. Вот он и его отважные товарищи водружают флаги Кастилии на новооткрытых землях, вот они сражаются со свирепыми дикарями – черными, с пухлыми губами и курчавыми волосами.

Однако дон Фелипе был не слишком высокого мнения о способности своих единоплеменников повторить подвиги португальских мореходов.

– Для того чтобы добиваться таких результатов, надо бесстрашно добираться туда, куда не решаются плыть все остальные. Так же, как это делают португальцы. Способны ли мы на такое? Трудно в это поверить, ведь для наших моряков даже путешествие на Канарские острова является подвигом! Увы, сын мой, думаю, нас ожидают скучные времена.

Дону Фелипе де Фуэнтесу не суждено было дожить до наступления скучных времен. Через полгода после этого разговора он погиб в очередной стычке «святого братства» с разбойниками…

Каса де Фуэнтес, фамильный замок нескольких поколений предков Фелипе, находился в районе Лас-Вильяс, примерно в лиге [18]18
  Лига – средневековая мера длины. Около 6 километров.


[Закрыть]к северо-востоку от Саламанки. Помимо замка, на принадлежавшей семье территории располагалась деревня, где жили крестьяне-арендаторы. После нелепой гибели Фелипе арендная плата осталась единственным источником доходов Росарио. По счастью, их честнейший и строжайший управляющий не позволял крестьянам обманывать хозяйку.

Несколько лет донье Росарио с Пепе Крусом удавалось удерживать Мануэля от попыток отправиться на войну с маврами. Но когда стало известно о готовящемся наступлении на Гранаду, его решимость возобладала над уговорами. Не помогли даже чары юной Долорес де Сохо, которой Мануэль посвящал сонеты в стиле тосканца Петрарки.

В дороге оруженосец следил за тем, чтобы в стремлении к приключениям молодой сеньор не вовлекся в какую-нибудь опасную историю. Ему это удавалось до тех пор, пока случай не разлучил его с Мануэлем в небольшом городке Талавера-де-ла-Рейна, в провинции Толедо.

С утра молодой дворянин намерен был без отлагательства продолжить путь на юг. До Кордовы оставалось всего несколько часов верховой езды. Но Пепе сказал, что разумнее немного задержаться в городе, чтобы побывать на аутодафе, так как их отъезд в такой момент мог быть неверно истолкован хозяином и постояльцами трактира, где они ночевали.

– Дон Мануэль, – увещевал Крус, – в наши времена лучше не делать того, что простые, но набожные люди сочтут пренебрежением к вердиктам Святой палаты. В Кордову мы не опоздаем, я в этом уверен. Да и лошади наши наберутся сил. Пойдем вместе со всеми на площадь, потом вернемся, подкрепимся – и в дорогу.

Мануэль обдумывал эти слова, пока коренастый бородач Пепе помогал ему надеть поверх обитого шелком пластинчатого доспеха плащ с гербом Фуэнтесов: серебряный единорог на лазурном поле. Отец никогда не обсуждал с ним деятельность инквизиции, но мать совсем недавно рассказала сыну нечто, что выбило его из колеи и изменило все его представление о мире, в котором он жил.

– Твой отец не знал того, что узнаешь сейчас ты, – молвила Росарио в тот вечер при колеблющемся пламени свечей. – Он бы этого никогда не понял, и я щадила его чувства. Но груз тайны слишком тяготит меня. Я долго колебалась и в конце концов решила, что ты имеешь право знать.

Так Росарио раскрыла сыну опасный секрет своей семьи. Мануэль узнал, что по материнской линии она происходила от альбигойцев [19]19
  Альбигойцы, альбигойская ересь, «Церковь любви», «Учение добрых людей» (вне Франции представители этого учения носили название катаров) – массовое религиозно-мистическое течение в XII–XIII вв. Восприняло идеи из различных религиозных систем, включая раннее христианство, гностицизм, мистические учения Грааля. Центральное место в учении альбигойцев занимали дуалистические представления о равных по силе и значимости началах – светлом и темном. Земной мир вместе с католической церковью и ее иерархией альбигойцы считали творением сатаны. В первой трети XIII века против них было предпринято несколько крестовых походов (так называемые Альбигойские войны), закончившихся кровавым искоренением этого движения и насильственным присоединением к французскому королевству территорий, где процветало учение альбигойцев, как, например, графство Тулузское.


[Закрыть], бежавших из Тулузы в королевство Леон в те времена, когда папа объявил их учение ересью и вся мощь христианского мира обрушилась на Южную Францию. Людей тысячами сжигали на кострах, не считаясь ни с происхождением, ни с заслугами.

– Но ведь мы с тобой не еретики, матушка! – воскликнул Мануэль. Увидев некоторую нерешительность на красивом лице Росарио, он с тревогой спросил: – Или же ты разделяешь их взгляды?

– Меня воспитали в католичестве, – мать на мгновение коснулась пальцами локона за ухом – жест, хорошо знакомый сыну и указывающий на внутреннее смятение. – Про учение «добрых людей» я знаю очень мало, и все-таки в нашей семье из поколения в поколение передают какие-то основы этого учения, и мы традиционно храним их в своей душе. По правде говоря, это очень опасные вещи. В наши дни можно попасть на костер и за меньшее, но ведь эти вещи тоже важны, Манолито!

– И что это за важные вещи? – Мануэль не имел никакого представления, о чем говорит Росарио, но он знал, что не только отец ценил ее за цепкую память и острый ум. Сама Латинянка отличала ее среди своих учеников. Мануэль с детства привык не пренебрегать суждениями матери.

– Я знаю очень мало об этом, – ответила матушка, – ведь с тех пор прошло столько времени. Но я убеждена, что, если бы Спаситель все еще находился среди нас, Он никогда не одобрил бы убийств – ни еретиков, ни мавров, ни иудеев, ни людей, занимающихся ведовством. Господу противны любые формы человеческих жертвоприношений, какими бы благочестивыми словами они ни назывались. Ведь об этом прямо говорится в Священном Писании. Все человеческие души – мужчин и женщин, бедных и богатых, христиан и неверных – равны между собой, всем без исключения милосердие Господа дарует возможность спасения.

Впоследствии мать и сын еще не раз возвращались к этим темам, и постепенно Мануэль перестал пугаться странных, непривычных идей «добрых людей», которые два с половиной столетия назад отдавали за них свою жизнь. В чем-то он даже стал симпатизировать этим неведомым альбигойцам и их необычным представлениям о мироздании.

Именно поэтому ему было так трудно убедить матушку в необходимости отправиться на войну с маврами. Когда стало ясно, что ее беспокойство о сыне не в состоянии удержать его, Росарио сменила тактику. Теперь она пыталась втолковать Мануэлю, что это неправедная война, что мавры ничем не хуже и не лучше католиков, что они такие же люди.

Мануэль ничего не мог противопоставить доводам матушки, и в конце концов он просто заявил, что такова была бы воля отца, после чего Росарио прекратила споры.

Сейчас, думая обо всем этом и спрашивая себя, что же именно толкает его на участие в походе на Гранаду, Мануэль честно признавал: это не ненависть к иноверцам и даже не преданность королеве, а тяга к приключениям и желание украсить свою жизнь доблестью.

– Дон Мануэль, пора идти на площадь, – напомнил Пепе.

Молодой идальго нехотя уступил слуге, и они покинули трактирную гостиницу.

Народ, собравшийся на площади, был чрезвычайно возбужден и шумно радовался предстоящему зрелищу. С формальной точки зрения инквизиция не присуждала к смертной казни. Она лишь признавала человека виновным, после чего передавала дело светскому суду, который всегда, без единого исключения, приговаривал провинившегося к сожжению на костре. В тех случаях, когда осужденный признавался виновным, приговор часто приводился в исполнение сразу после его оглашения, которое и называлось этим словом – «аутодафе», то есть «акт веры». Поэтому в массовом сознании понятие «аутодафе» и следовавший за ним костер стали синонимами.

Люди продолжали прибывать, все толкали друг друга, пытаясь протиснуться поближе к возвышению, на котором уже восседали алькальд [20]20
  Алькальд (от арабского алькади, судья) – городской глава. В средневековье алькальды выполняли в первую очередь судебные функции.


[Закрыть]и инквизиторы. Повсюду среди толпы виднелись коричневые рясы и капюшоны доминиканцев. Поднялся сильный ветер, но никто не обратил на него внимания, потому что в тот же момент появилась процессия, следовавшая в сторону помоста. Мануэль понял это по внезапно грянувшему пению гимна, закачавшимся в воздухе хоругвям, а также по тому, как сразу усилились давка и гул в толпе. Раздались приветственные крики. Кто-то завопил:

– Смерть еретикам! Хвала католической церкви!

И многоголосый хор подхватил:

– Смерть им всем! Смерть неверным! Хвала католической церкви! Хвала Святой палате!

Через несколько мгновений Мануэль стараниями Пепе, усердно работающего локтями, оказался поближе к месту действия и увидел своими глазами, как альгвасилы [21]21
  Альгвасилы – младшие чиновники, ответственные за выполнение решений судов и трибуналов. В средневековой Испании выполняли функции полицейских.


[Закрыть]подталкивают понурого осужденного, облаченного в желтый полотняный мешок с изображениями чертей посреди языков пламени.

В стороне находился эшафот, обложенный дровами и сеном. Над ним красовалась надпись: «Бойтесь Бога и воздавайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его».При виде этого сооружения Мануэля передернуло от отвращения, и он вспомнил слова матушки о том, что среди людей, сожженных инквизицией, были и его далекие предки.

– Человеческие жертвоприношения, как бы они ни назывались, противны Господу, – пробормотал он, повторяя по памяти высказывание Росарио. Хотя говорил он шепотом, Пепе, казалось, что-то расслышал. Он сделал страшные глаза, и Мануэль замолчал, понимая, насколько оправданна осторожность старого слуги.

«Вот только зачем любезный Пепе притащил меня сюда?» – думал с досадой Мануэль, глядя на измученное лицо осужденного, на его седые космы, на шутовской балахон санбенито,в который тот был облачен. Еще совсем недавно уважаемый, немолодой человек, живший, по всей вероятности, в окружении многочисленных домочадцев, – теперь он был лишен всего: дома, близких, права на защиту, на безопасность, на достоинство. У него отняли одежду, домашний очаг, страну, отобрали прежде срока годы мелких и крупных радостей и горестей, которые и составляют плетение человеческой жизни. Оставили лишь имя и несколько минут, которые предстояло провести в огне и дыме.

Когда закончился торжественный молебен, монах-бенедиктинец зачитал приговор, и Мануэль узнал, за что именно суд решил лишить жизни этого человека. В вердикте говорилось, что житель Талаверы, аптекарь Себастьян Толедано, из «новых христиан», втайне продолжал исповедовать свою прежнюю – иудейскую – веру, соблюдал субботу, не ел свинины и так далее. Вина его была доказана неоспоримо, ибо Толедано сам полностью признал ее в ходе следствия.

Эти сведения вызвали в толпе настоящий взрыв негодования: многие считали сожжение заживо слишком мягким видом казни для такого нечестивца.

Осужденного выволокли на возвышение и крепко привязали к короткому, чуть выше его роста, деревянному столбу. Один из инквизиторов спросил его о чем-то, но Толедано не ответил. Он закрыл глаза, непрерывно шевеля губами. Видимо, молился. Какую же он произносил в этот миг молитву и на каком языке? К кому он обращался? К Богу, который допустил, чтобы его жизнь была оборвана таким образом?

Голова аптекаря вздрагивала, глаза были закрыты.

Толпа встретила первые ручейки пламени экстатическим ревом. Огонь, пожирая древесину и сухое, ломкое сено, быстро усилился и, подняв плотную завесу дыма, с треском добрался до осужденного, но тело его, удерживаемое ремнями от падения, уже сложилось пополам. Видимо, он умер до того, как пламя коснулось ног. Если Толедано и кричал перед смертью, то криков не было слышно из-за грохота костра и шума неистовствующей толпы.

Мануэль наклонился к слуге и решительно сказал:

– Пепе, я ухожу! Если считаешь необходимым оставаться здесь, я не возражаю. Как только освободишься, закупи провизии на дорогу и приходи в трактир. Постарайся не тянуть время. Пора двигаться в путь.

Мануэль попытался обойти толстощекого чернявого лавочника с бородавкой на щеке, и тот уже посторонился, но в последнее мгновение молодой дворянин снова обернулся к Крусу:

– Если обстоятельства заставят нас потерять друг друга, ищи меня в Кордове, а если и там не найдешь, встретимся в осадном лагере.

Не давая Пепе возможности возразить, Мануэль решительно развернулся и стал выбираться из толпы. Это вызвало недовольные возгласы, но, видя его герб, символ дворянского достоинства, люди все-таки теснились, давая ему пройти.

Добравшись до двора трактира, Мануэль рассеянно погладил по холке своего Цезаря, не заметил укоризны во взгляде Мессалины, кобылы своего оруженосца, быстро вошел в дом и взбежал в комнату на втором этаже. Сняв плащ, он сел на стул перед открытым окном. Возиться с доспехом не стал – без помощи слуги выбраться из него было не просто.

На улице во всей красе царил апрель, однако Мануэль этого не замечал. Перед его глазами стояло лицо несчастного аптекаря. Почему его схватила инквизиция? Если он действительно втайне исполнял иудейские обряды, то как инквизиторы узнали об этом? В приговоре было сказано, что он соблюдал субботу. Но разве это так сильно бросается в глаза? Признался под пытками… Как можно верить таким признаниям?

Отец юной Долорес, дамы его сердца, старый приятель Фуэнтесов Каспар де Сохо, будучи убежденным сторонником действий Святой палаты, как-то рассказал в присутствии Мануэля, ссылаясь на знакомого инквизитора, о том, как святые отцы добиваются признания арестованных еретиков. Мануэль запомнил застывшее, побелевшее лицо матери во время этого рассказа.

По словам Сохо, признаниям вины, сделанным до пыток, следователи не придают значения, поскольку большинство арестованных спешат оговорить себя, дабы избежать физических истязаний. Именно по этой причине инквизиция настаивает на применении пыток. Лишь с их помощью можно получить подлинные признания. В некоторых случаях, когда следствие сочтет арестованного невиновным, его освобождают. Такое может, например, случиться, если за него хлопочут высокие покровители. Но, даже будучи оправдан, бывший узник не получит никакого вознаграждения за пережитые им муки и унижения. За шрамы и раны, оставшиеся после применения огня, раскаленных щипцов, кнута. За сорванные на дыбе сухожилия и вывороченные суставы. За то, что всю оставшуюся жизнь он будет ходить, шатаясь и тряся конечностями, словно разбитый параличом. За то, что доживет свои дни калекой.

Впрочем, все это не идет ни в какое сравнение с ужасом сожжения живой плоти.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и скоротать время в ожидании Пепе Круса, Мануэль спустился в трактирный зал и взял немного вина, сыра и маслин с деревенским хлебом. Еда была безвкусной, вино казалось пресным. Таким же, лишенным вкуса и всякого смысла, плоским, пергаментным, ненастоящим казался весь мир.

Как-то Мануэль попросил мать рассказать о тех сторонах учения альбигойцев, с которыми она не согласна.

– Ведь ты говорила, что воспитана в католичестве, – рассуждал он, – а учение «добрых людей» приемлешь лишь частично. Значит, есть что-то, что для тебя неприемлемо.

Судя по всему, Росарио давно решила для себя этот вопрос. Ни секунды не колеблясь, она ответила:

– Я не верю, что наш мир целиком лежит во зле и что им правит Люцифер.

Альбигойцы считали Люцифера чем-то вроде злого бога, равного по силе Господу. Для них это был не падший и восставший ангел, как для католиков, а некое темное начало, которое сотворило этот мир и полностью правит им. Они ссылались на евангельские изречения, как, например, «царство Мое не от мира сего».

Впрочем, по мнению альбигойцев, праведная жизнь ведет к избавлению от мира сего и к возрождению в ином, Господнем, мире. Эта юдоль зла, согласно их верованиям, рано или поздно полностью оскудеет, ибо постепенно все души перейдут в Царство Божие, и тогда дольний мир завершит свое существование.

Росарио категорически не соглашалась с такими представлениями.

– Посмотри, как прекрасна вселенная! – восклицала она. – Величие гор и лесов, волшебство музыки, живописи, скульптуры, таинственная радость любви – разве все это зло? Я никогда не смогу в это поверить. Да, я согласна с альбигойцами в их неприятии насилия, в их нежелании создавать храмы и давать церковникам власть, в том, что люди равны перед Господом. Но не в том, что наш мир лишен добра.

Мануэль обычно соглашался с матерью, однако сейчас, вспоминая согбенную фигуру идущего на костер аптекаря, он вдруг почувствовал, что альбигойцы, возможно, были правы. В этом мире все бессмысленно, если можно вот так, ни за что ни про что, оказаться подвергнутым нечеловеческим истязаниям, а затем погибнуть в страшных муках. И вся эта красота, о которой говорит Росарио, есть лишь обман.

Люди ввалились в трактир и разом заполнили его. Они вернулись с аутодафе и оживленно обсуждали увиденное.

Мануэль хотел как можно скорее покинуть Талаверу, но Пепе все не было. Возбужденная толпа, радующаяся чужому несчастью, раздражала его, и он решил было пойти прогуляться, когда его вдруг заинтересовал разговор за соседним столом.

Вниманием присутствующих овладел тот самый чернявый лавочник с бородавкой, что стоял рядом с Мануэлем на площади во время оглашения приговора. Теперь он под одобрительные возгласы приятелей хвастливо рассказывал о том, как навел инквизицию на аптекаря, написав на него донос. Лавочник не скрывал гордости своим поступком, а особенно тем, что получил десятую часть имущества осужденного. Остальное было конфисковано короной.

– Как мудро придумали их высочества, – говорил он, причмокивая губами. – Заставить евреев платить за войну с маврами! Ведь все знают, что имущество разоблаченных марранов идет на финансирование похода. Да и налоги на синагоги наложили изрядные. Ничего, пусть попотеют. Неповадно будет продавать Христа!

Ответом был взрыв дружного смеха.

– Марио, расскажи им, как этот марран оскорбил тебя, – предложил кто-то, сидевший спиной к Мануэлю.

Лавочник одновременно возмутился и обрадовался. Возмутился, вспомнив то, о чем его просили рассказать, и обрадовался, что свел счеты с обидчиком, да еще и заполучил часть его имущества.

– Этот Толедано думал, что на него нет управы! Я ему: «Нужна мазь, чтобы свести бородавку», а он мне говорит, что не знает такой мази. Как вы думаете, если бы к нему пришел с этой просьбой еврей или мавр, он бы так же ему ответил? Смекаете?

Слушатели возмущенно загудели.

– Вот то-то! Думает, раз Иисус Христос учил нас подставлять вторую щеку, то с нами можно делать все, что угодно?!

– Слишком мягкое наказание для таких, как он! – жалобным голосом заметил один из его собеседников. – Люди на костре очень быстро умирают от жары и удушья. Не успевают погореть в огне! Воистину, церковь проявляет к ним великое милосердие и великодушие. Надеется спасти их бессмертную душу, да только есть ли она у них?

– Скажите-ка, добрейший Марио, – громко произнес Мануэль, и все удивленно обернулись к молодому незнакомцу. – Как вы все-таки догадались, что аптекарь втайне следует предписаниям своей прежней веры? Ведь он, как я понимаю, был крещен.

Сначала Марио недоверчиво посмотрел на незнакомца, но изящные манеры Мануэля и его фамильный герб успокоили лавочника, и он, осклабившись, сказал:

– Так они же Христа продали. Как можно верить их крещению? К тому же он сам признался. Значит, так все и было.

– Это уж точно, – крякнул сидящий рядом с ним верзила, чьи густые брови и выступающие вперед надбровные дуги придавали ему сходство с каким-то устрашающим животным из рисунков в монастырских бестиариях.

– Если это не тайна, – настаивал Мануэль, – расскажите нам, как вы его раскусили. Ведь не все могут похвастаться такой проницательностью. Например, если позволено будет узнать, что вы написали в письме инквизиции?

Лесть подействовала, и Марио с готовностью ответил:

– Да чего там писать? То, что все обычно пишут в таких случаях. Что у него в субботу дым не шел из дымохода. Значит, он не топил печь, потому что их вера запрещает делать это по субботам.

Мануэль медленно встал на ноги. Краем глаза он оценил обстановку. Дверь во двор находилась прямо за его спиной. Собеседники же сидели с другой стороны.

– Скажите, уважаемый сеньор Марио, а когда была эта суббота?

– Где-то с месяц назад.

Месяц назад, то есть в середине марта, в Саламанке уже больше половины домов не топили печей по причине постепенно нарастающего весеннего тепла. Мануэль сильно сомневался, что в Талавере, расположенной южнее Саламанки, погода была в то время холоднее.

– А из других печей этого города дым в ту субботу шел? – поинтересовался он, положив руку на рукоять меча.

Марио не ответил. Ему не понравился тон собеседника, и он никак не мог понять, куда ведут настойчивые расспросы странного дворянина. Он тоже встал на ноги. Остальные с интересом наблюдали за разговором.

– А вы сами жгли в ту субботу дрова, уважаемый Марио? – не отставал Мануэль. – Или, быть может, вы просто оговорили человека из-за несуществующей мази от бородавок? Впрочем, вернее другое. Вы, скорее всего, просто «смекнули», как вы выражаетесь, что можете безнаказанно присвоить десятую часть чужого имущества. Не так ли?

– Да что же это такое?! – Марио так побагровел, что красной стала даже его бородавка. – Это еретик! – завопил он. – Защищает еврея, которого разоблачила святая инквизиция! Может быть, он сам из марранов! Бейте его!

Несколько человек, включая верзилу с мохнатыми бровями, вскочили на ноги и вынули из-за поясов кинжалы. Мануэль обнажил меч. Увидев это, лавочник и его приятели застыли на месте. Затем стали осторожно приближаться. Мануэль произвел резкое молниеносное движение, и меч полоснул Марио по щеке. Тот заверещал, пытаясь остановить кровь руками. Остальные разом набросились на Мануэля. Ему удалось ранить еще двоих, и нападавшие отступили.

Воспользовавшись паузой, Мануэль выбежал во двор, ударом меча разрубил веревку, привязывавшую коня к металлическому кольцу в стене, вскочил в седло и пустил Цезаря в галоп. Несколько человек выбежали с криками вслед за ним, но Мануэлю удалось без труда от них оторваться.

Громкие стуки сердца и цокот копыт сплелись в каком-то диком пьянящем танце. Это была воплощенная радость движения, галопа, поглощения пространства. Мимо проносились холмы и строения, виноградники, масличные рощи. Мануэлю казалось, что, владей он искусством композиции, он записал бы свое переживание нотами: цокот копыт напоминал клавикорды, свист ветра был флейтой, толчки сердца – тамбурином.

Итак, он только что впервые пролил чужую кровь! Впервые ударил мечом человека – причем не на поле брани, а в трактире! И этим человеком был не сарацин, не мавр, а католик с бородавкой на щеке.

Все это было совершенно невероятно и лишено всякого смысла, но каким-то непостижимым образом именно в результате этого происшествия ощущение бессмысленности мироздания исчезло. Теперь перед молодым идальго расстилалась жизнь, полная опасностей и приключений. В ней было много жестокости и несправедливости. Но в ней было место и для благородства и мужества.

Одно достойно сожаления: таких, как Марио, слишком много. По их мнению, доносы, казни, насильственное обращение иноверцев и конфискация их имущества, то есть попросту грабеж, являются достойными христианства методами. Одного такого Марио можно проучить, как это сделал сегодня Мануэль. Но ведь спасти невинного от костра саламанкский идальго все равно не мог. И наказать всех таких Марио – тоже.

Солнце стояло высоко над холмами. Порывы ветра стали мягче, спокойнее. Захотелось снять шлем. Конь шел теперь неторопливым шагом. Сердце в груди успокоилось. Музыкальное произведение перешло в неторопливую, размеренную фазу.

Опасность миновала: мужланы из трактира не стали преследовать его. Мануэль показал им, что с ним не стоит связываться.

Если нет возможности установить справедливость повсюду, то, по крайней мере, ее можно устанавливать понемногу, то здесь, то там, где это только в наших силах. Хотя бы потому, что, если когда-нибудь действительно состоится некое судилище, на котором будут взвешивать все совершенные при жизни поступки, не придется сказать: «Я даже не попытался ничего исправить». Не придется со стыдом признать: «Каждый раз, видя страдания невинных, я проходил мимо, так как не в моих силах устранить все царящее в мире зло». Можно будет с чистым сердцем молвить: «Да, я делал все, что мог. Пусть хоть чуть-чуть, но способствовал воцарению справедливости. Пусть хоть в чем-то облегчил чьи-то страдания».