Текст книги "Разговор в «Соборе»"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)

VIII

– Да нет, ниньо, вовсе мне не скучно, – говорит Амбросио. – Просто поздно уже, засиделись мы.

Ну, Савалита, что еще было, что еще? Разговор с Чиспасом, а больше ничего. После кончины дона Фермина Сантьяго с Аной стали по воскресеньям обедать в Мирафлоресе вместе с Чиспасом и Керн, с Попейе и Тете, но довольно скоро, когда сеньора Соила решилась наконец ехать в Европу с тетушкой Элианой, которая собиралась определить свою старшую дочь в какой-то коллеж в Швейцарии, а потом совершить двухмесячное путешествие по Испании, Италии и Франции, эти семейные трапезы прекратились – сначала на время, а потом и навсегда, думает он; да какой там «поздно», Амбросио, твое здоровье, Амбросио. Сеньора Соила вернулась уже не такая печальная, загоревшая на европейском солнце, помолодевшая, с ворохом анекдотов и кучей подарков. Года не прошло, Савалита, как она оправилась от утраты, утешилась в горе, возобновила свою светскую жизнь, опять началась канаста по четвергам, гости, «файв-о-клоки»[71]71
  Здесь – вечерние посиделки (от англ, five orclok – «пять часов» – время традиционного английского чаепития).


[Закрыть], бесконечные телесериалы. Ана и Сантьяго навещали ее раз в месяц, и держалась она с ними учтиво, но отчужденно, скорее по-дружески, чем по-родственному, а теперь она относится к его жене со сдержанной симпатией, с ни к чему не обязывающим, смирившимся перед неизбежностью радушием. Она не обделила ее и заграничными гостинцами: подарила испанскую мантилью, думает он, итальянскую шелковую блузку. В дни рождений и годовщин Ана и Сантьяго приходили в Мирафлорес пораньше и сидели недолго, стараясь ускользнуть до того, как явятся гости, а иногда по вечерам к ним заглядывали Попейе с Тете – поболтать или покатать их на машине. Чиспас и Керн не бывали у нас никогда, думает он, но когда начался чемпионат Южной Америки по футболу, брат прислал тебе билеты в первый ряд на все матчи. У тебя, Савалита, было тогда совсем туго с деньгами, думает он, и ты продал абонемент за полцены. Наконец-то, думает он, мы поняли, что для того, чтобы ладить, надо держаться друг от друга подальше, отыскали заветную формулу: подальше, подальше, с шуточками, с улыбочками. Нет, ниньо, правда, мы засиделись, извиняюсь, конечно, но ему пора. Здорово поздно.

А разговор с Чиспасом случился спустя много времени после смерти отца и через неделю после того, как он вместо хроники стал заниматься передовыми статьями, и за несколько дней до того, как Ана потеряла место в клинике. Тебе прибавили пятьсот солей, Савалита, в газету ты ходил теперь по утрам и уже почти никогда не виделся с Карлитосом, и вот в один прекрасный день у порога своего дома ты столкнулся с Чиспасом. Вы перебросились несколькими словами, стоя на тротуаре: как насчет того, чтобы завтра пообедать вместе? Ты выкроишь для меня время, академик? Конечно, Чиспас. Весь день ты без особого любопытства раздумывал, что случилось, зачем ты ему понадобился. И на следующий день Чиспас заехал за Сантьяго. Он впервые появился у вас в доме, Савалита, и ты следил из окна, как господин в бежевом костюме, в жилете, в канареечного цвета рубашке с очень высоким воротником, замявшись в нерешительности, толкнулся сначала в дверь к немке. Помнишь, каким жаждущим взглядом окинула она его с ног до головы, показывая, где ваша квартира: вон туда, вон в ту дверь. Помнишь, как Чиспас в первый и в последний раз ступил на порог твоего дома? Он похлопал тебя по спине – привет, академик! – улыбчиво и непринужденно, оглядел хозяйским оком обе комнатки.

– Идеальная берлога, Сантьяго, – оглядел стол, и книги, и подстилку Батуке. – Квартирка прямо создана для такой богемы, как ты с Аной.

Обедать отправились в швейцарский ресторан. И официанты и метрдотель знали Чиспаса в лицо, почтительно пошучивали с ним, вились вокруг него радушно и рьяно, а он заставил тебя попробовать земляничный коктейль – это их фирменный напиток, – нестерпимо сладкий и крепкий. Они уселись за столик, откуда открывался вид на море, и глядели на высокие волны, на хмурое зимнее небо, и Чиспас предложил для начала чупе по-лимски, а потом – курицу в пряном соусе или утку с рисом.

– Десерт я сам выберу, – сказал Чиспас, когда официант, приняв заказ, отошел. – Бисквиты с бланманже. После делового разговора нет ничего лучше.

– Собираешься вести со мной деловой разговор? – сказал Сантьяго. – Но надеюсь, хоть работу в фирме предлагать не будешь? Весь вкус отобьешь.

– Я знаю, у тебя от одного слова «деловой» начинается крапивница, – сказал со смехом Чиспас. – Но на этот раз не отвертишься. Не бойся, это недолго. Я специально привел тебя сюда: может, под пиво и острый соус эта пилюля легче пройдет.

Он снова засмеялся – на этот раз не совсем естественно, и, пока звучал смех, ты, Савалита, успел заметить в его глазах беспокойный блеск – посверкивающие тревожные точечки: ах ты, богема, богема, – сказал он, – богема неисправимая. Ясно, думает он, уже не сумасброд, не деклассированная личность, не закомплексованный тип, не коммунист. Нашлось словечко поласковей и порасплывчатей, под которым можно понимать все, что угодно, думает он. Богема ты, богема, Савалита.

– Ну, давай свою пилюлю, – сказал Сантьяго. – Приму перед едой.

– Тебе ведь ни до чего нет дела, академик. – Чиспас замолчал, хотя гладко выбритое лицо еще подрагивало от смеха, но прятавшееся в глубине глаз перерастало в тревогу. – Сколько времени прошло с папиной смерти, а ты так и не удосужился узнать, в каком виде наши дела.

– Я всецело полагаюсь на тебя, – сказал Сантьяго. – Я уверен, ты не уронишь репутацию нашей фирмы.

– Ну, ладно, давай серьезно. – Чиспас поставил локти на стол, подпер подбородок. Помнишь, Савалита, как он моргал, как ртутно блестели его глаза?

– Поторопись, – сказал Сантьяго. – Предупреждаю: как только подадут чупе, о делах – ни слова.

– А дела, как ты сам понимаешь, есть, и ими надо заняться, – сказал Чиспас, понизив голос. Он оглядел пустые столы вокруг, кашлянул и заговорил с расстановкой, осторожно и даже боязливо подбирая слова: – Вот, например, завещание. Там есть сложности, ввод в права наследования затягивается. Тебе придется пойти к нотариусу, подписать целую гору бумаг. Сам знаешь, какой у нас в Перу бюрократизм, сколько волокиты.

Бедняга Чиспас не только смущался и мучился от неловкости – он еще и явно трусил. Должно быть, он тщательно готовился к этому разговору, старался предугадать, о чем ты его спросишь, Савалита, что попросишь, что потребуешь, чем пригрозишь. Должно быть, припас целый арсенал объяснений и доказательств? Как тебе было стыдно, Чиспас, думает он. По временам он замолкал, устремлял взгляд в окно. Стоял ноябрь, на пляже еще не поставили зонтики, и не видно было купающихся; вдоль насыпи сновали автомобили; у серо-зеленого, неспокойного моря виднелись там и тут кучки людей. Высокие волны с шумом разбивались вдалеке, набегали на пляж, а на белой пене покачивались утки.

– В общем, значит, таким образом, – сказал Чиспас. – Отец старался привести дела в порядок, боялся нового инфаркта. Мы только успели начать, как он умер. Только начали. Идея была в том, чтобы отвертеться от налогов на наследство и всей этой бумажной возни. И потому, чтобы придать всему вид законности, все перевели на мое имя. И контракты, соответственно, тоже, и прочее. Ты же умный парень, сам должен понимать зачем. Старик вовсе не хотел все оставить мне одному. Он хотел облегчить дело. Никак не ущемить твои права и права Тете. Ну, и мамины, конечно.

Чиспас улыбнулся, и Сантьяго тоже. Подали чупе, и клубившийся над блюдом пар усиливал острую напряженно-неловкую атмосферу, витавшую за столом.

– Что ж, идея замечательная, – сказал Сантьяго. – В самом деле: что может быть логичней, чем все перевести на тебя и избежать сложностей.

– Не все, не все, – быстро сказал Чиспас, заулыбавшись и слегка взмахнув руками. – Только лабораторию и фирму. Только дело. Ни дом, ни виллу в Анконе. И ты же сам понимаешь: это чистая фикция. Это же не значит, что я стал единственным наследником. С мамой и с Тете мы все уже уладили.

– Ну и чудно, – сказал Сантьяго. – Так, деловая часть окончена. Пришел черед чупе. Смотри, Чиспас, какая прелесть.

Помнишь, Савалита, как он замигал, заморгал, захлопал ресницами, помнишь его захлебнувшуюся на полуслове недоверчивость, и неловкое облегчение, и проворное мелькание рук, протягивавших тебе хлеб, масло, наполнявших твой стакан пивом.

– Я знаю, тебя это все бесит, – сказал Чиспас. – Но дольше тянуть нельзя. Надо прояснить твое положение.

– А что в моем положении неясного? – сказал Сантьяго. – Перец передай, пожалуйста.

– Дом и вилла записаны, естественно, на маму, – сказал Чиспас. – Но она про Анкон и слышать не желает, говорит, что ноги ее там больше не будет. С Тете мы договорились. Я купил ей акции на сумму, примерно соответствующую ее доле в лаборатории. То есть она как бы уже получила наследство, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Сантьяго. – Но ты прав: меня эти разговоры и правда ужасно бесят.

– Теперь с тобой, – не слушая его, засмеялся, снова заморгал Чиспас, – у тебя ведь тоже есть право на кусок этого пирога. Вот это мы и должны обсудить. Я думал, мы с тобою могли бы заключить договор, как с Тете. Прикинем, сколько тебе причитается, и, раз уж ты так ненавидишь бизнес, я выкуплю твою долю.

– Засунь себе мою долю знаешь куда, – сказал, засмеявшись, Сантьяго, – и не мешай, я ем чупе. – Но Чиспас глядел на тебя, Савалита, очень серьезно, и тебе тоже пришлось принять серьезный вид. – Я ведь говорил отцу, что никогда и ни за что не стану принимать участие в деле, так что забудь и про долю мою, и про положение. Уйдя из дому, я тем самым отказался от наследства. Поэтому никаких акций, никаких покупок, и вообще тема закрыта. Ладно?

Как он яростно заморгал, Савалита, какой свирепой сделалась его растерянность: ложка застыла в воздухе, красноватая струйка стекла обратно в тарелку, и несколько капель упало на скатерть. Он смотрел на тебя, Савалита, не то скорбно, не то испуганно.

– Ну, хватит, хватит выпендриваться, – сказал он наконец. – Ты из дому ушел, но все равно остался сыном нашего отца. Я могу подумать, что ты и впрямь рехнулся.

– Да. Я рехнулся, – сказал Сантьяго. – Никакая часть мне не причитается, а если бы и причиталась, ни единого грошика получать из отцовского наследства не желаю. Ясно?

– Акции не хочешь? – сказал Чиспас. – Хорошо. Есть другой вариант. Мама и Тете согласны. Перепишем виллу в Анконе на твое имя.

Сантьяго, расхохотавшись, хлопнул ладонью по столу. Подскочил официант: что желаете, ах, простите, я думал, вы мне. Но Чиспас оставался серьезен: видимо, вернулось самообладание, смятение исчезло и глядел он теперь на тебя, Савалита, ласково и покровительственно.

– Если ты не хочешь получить акции, дом в Анконе – самое то, – сказал Чиспас. – Мама и Тете не возражают. Мама отчего-то возненавидела Анкон, говорит, что никогда больше туда не поедет. Тете и Попейе строят себе дом в Санта-Марии. Дела у Попейе идут отлично: он же двигает Белаунде в президенты. Я так занят, что побездельничать летом – для меня роскошь непозволительная. Так что вилла…

– Пожертвуй ее на благотворительность, – сказал Сантьяго. – И поставим на этом точку.

– Но ведь вовсе не обязательно там жить, – сказал Чиспас. – Ее можно продать, а в Лиме подыскать жилье получше.

– Мне не нужно жилья получше, – сказал Сантьяго. – Кончай, а то мы поссоримся, Чиспас.

– Ну, что ты, ей-богу, как младенец, – настаивал Чиспас, и настаивал, думает он, вполне искренне. – Ты взрослый, женатый человек, у тебя есть обязательства перед Аной. Зачем так нелепо упираться?

Да, Савалита, он сумел побороть смущение и страх, он держался теперь уверенно и спокойно, он мог давать тебе добрые советы, помогать тебе и спать со спокойной совестью. Сантьяго улыбнулся ему, похлопал по руке: все, Чиспас, ставим точку. Подошел донельзя огорченный и обескураженный метр: сеньоры, чем вам не понравилось чупе, нет-нет, очень вкусно, – и они поспешно съели еще по несколько ложек, чтобы убедить его: чупе и в самом деле превосходное.

– Хватит спорить, – сказал Сантьяго. – Мы и так с тобой всю жизнь цапались и только сейчас стали ладить. Верно, Чиспас? Вот и будем продолжать в том же духе. Только больше никогда не трогай эту тему. Договорились?

Его огорченное, растерянное, сокрушенное раскаяньем лицо раздвинулось жалостной улыбкой, он пожал плечами, Савалита, сделал недоуменно-соболезнующую гримасу и замолчал надолго. Утку с рисом едва попробовали, а про бланманже Чиспас просто забыл. Принесли счет, Чиспас расплатился, и, прежде чем сесть в машину, они полной грудью вдохнули влажный солоноватый воздух, перебрасываясь ничего не значащими фразами о волнах, о проходивших мимо девушках, о гоночном автомобиле, с рычанием пронесшемся по улице. По дороге в Мирафлорес молчали. Когда приехали и Сантьяго уже выставил одну ногу из машины, Чиспас вдруг ухватил его за локоть:

– Я, должно быть, никогда тебя не пойму, академик. – И в первый раз за все это время в голосе его звучало неподдельное волнение. – Ну скажи ты мне, чего тебе надо в жизни? Ну почему ты делаешь все возможное, чтоб барахтаться в дерьме в одиночку?

– Потому что я мазохист, – улыбнулся ему Сантьяго. – Пока, Чиспас. Кланяйся маме и Керн.

– Смотри, дело твое, каждый сходит с ума на свой манер, – тоже улыбнулся Чиспас. – Но учти все-таки, если что-нибудь будет надо…

– Да, да, учту, – сказал Сантьяго. – Отчаливай, Чиспас, я спать хочу, мне полагается сиеста. Пока.

Если бы ты не рассказал об этом разговоре Ане, избежал бы скандалов, Савалита. Сотни скандалов или двух сотен. В тебе взыграла гордость? – думает он. Видишь, милая, какой у тебя муж: он от всего отказался, милая, он их всех послал подальше с их акциями и виллами. Ты, наверно, думал, Савалита, она восхитится тобой, ты хотел, чтоб она восхитилась? Нет, не дождался: она попрекает тебя этим всякий раз, как вы не дотягиваете до получки, всякий раз, когда надо брать товары у китайца в долг или одалживать деньги у немки. Бедная Ана, думает он. Бедный Савалита, думает он.

– Правда, ниньо, пора, уже поздно, – настойчиво повторяет Амбросио.

– Чуть-чуть подальше, вперед, вперед, сейчас приедем, – сказала Кета и подумала: сколько работяг. Смена, что ли, кончилась? Да уж, выбрала она времечко. Выли сирены заводских гудков, и волнующийся человеческий прилив затопил проспект. Такси ехало медленно, увязая в этой толще, в окна машины заглядывали чьи-то лица. Кете подсвистывали, корчили похабные рожи, говорили что-то умильно-непристойное. Заводские корпуса сменялись узкими улочками, улочки вновь вели к заводским корпусам, и над головами Кета видела каменные фасады, цинковые крыши, дымящие трубы. Виднелись рассеченные проспектом рощицы. Вот здесь. Такси остановилось, она вышла. Шофер смотрел ей в глаза с насмешливой улыбкой на губах.

– Что смешного нашел? – сказала Кета. – У меня что, два носа, четыре уха?

– Не обижайся, – сказал шофер. – С тебя десять солей, спецтариф.

Кета протянула ему деньги, повернулась спиной. Толкая маленькую калитку в белесовато-розовой стене, услышала шум отъезжающей машины. В саду никого не было. В коридоре в кожаном кресле сидел, полируя ногти, Робертито. Черные его глаза уставились на нее.

– А-а, Кетита, – шутовски воскликнул он. – Я так и знал, что ты сегодня придешь. Мадам тебя ждет.

Даже не спросил, как я себя чувствую, выздоровела или нет, даже руки не протянул, подумала Кета. Она вошла в бар и прежде всего увидела не лицо, а пальцы с отточенными платиновыми ногтями, посверкивающее кольцо, ручку, которой сеньора Ивонна писала адрес на конверте.

– Здравствуйте, – сказала Кета. – Как приятно снова вас увидеть.

Сеньора Ивонна холодно улыбнулась ей, продолжая молча оглядывать с головы до ног.

– Ну, вот ты и опять у нас, – сказала она наконец. – Представляю, сколько пришлось выхлебать.

– Да в общем, да, – сказала Кета и снова ощутила укол иглы и ледяное прикосновение зонда, услышала шушуканье соседок по палате, увидела колючую щетину на лице санитара, достающего из-под ее койки судно.

– Ты была у доктора Сегарры? – сказала сеньора Ивонна. – Справку получила?

Кета кивнула. Достала из сумки сложенную вдвое бумажку и протянула хозяйке. Всего за месяц стала старухой, подумала она, мажешься в три раза больше, а толку никакого. Сеньора Ивонна читала бумажку внимательно и с заметным напряжением, поднося ее к самым глазам под сдвинувшимися бровями.

– Значит, здорова. – Сеньора Ивонна снова оглядела ее сверху донизу и махнула рукой. – Тощая стала, как швабра. Надо будет поправиться, нагулять румянец. Но прежде всего – это сними с себя. Замочи. На смену ничего нет? Возьми что-нибудь у Мальвины. Нет-нет, прямо сейчас, на тебе ж полно микробов. В больницах всегда полно микробов.

– Комната у меня прежняя? – спросила Кета и подумала: не разозлюсь и не обижусь, не доставлю тебе такой радости.

– Нет, та, что в глубине, – сказала сеньора Ивонна. – Только вымойся как следует, прими ванну погорячей. С мылом на всякий случай.

Кета кивнула. Стиснув зубы, поднялась на второй этаж, невидящим взглядом скользя по темно-красному ковру – все пятна на нем были те же, и в тех же местах он был прожжен непотушенными сигаретами и оброненными спичками. На площадке встретила Мальвину: Кетита! Они обнялись и поцеловались.

– Как хорошо, что ты уже поправилась, – сказала Мальвина. – Я хотела сходить тебя проведать, но старуха меня запугала. Это опасно, это заразно, ты еще подцепишь что-нибудь, ну, я и не решилась. Звонила тебе миллион раз, но мне говорили, что соединяют только с платными. Передачи-то все получила?

– Да, Мальвина, большое тебе спасибо, – сказала Кета. – Особенно за еду. Кормят там омерзительно.

– Как я рада, что ты вернулась, – улыбаясь, повторила Мальвина. – Знаешь, как я разозлилась, когда узнала, что к тебе пристала эта пакость. Сколько ж сволочей на свете, а, Кетита? Сколько ж мы не виделись?

– Месяц, – вздохнула Кета. – А для меня все равно что год.

Она разделась в номере Мальвины, пошла в туалетную комнату, наполнила ванну и погрузилась в горячую воду. Она намыливалась, когда дверь открылась, и на порог скользнула фигура Робертито: можно?

– Нельзя, – грубо ответила Кета. – Убирайся. Выйди вон.

– Тебе неприятно, что тебя увидят голую, а, Кетита? – засмеялся Робертито. – Тебе неприятно?

– Да, – сказала Кета. – Нельзя, я сказала. Выйди.

Он снова рассмеялся, вошел, запер за собой дверь: ты же знаешь, Кетита, как в нем силен дух противоречия. Кета до подбородка погрузилась в темную, покрытую мыльной пеной воду.

– Смотри, вода прямо черная, вот сколько на тебе грязи, – сказал Робертито. – Давно не мылась?

Кета засмеялась в ответ: как в больницу попала, ровно месяц. Робертито зажал нос, скорчил гримасу, означавшую крайнее отвращение: фу, какое свинство! Потом, любезно улыбаясь, шагнул к ванне: довольна, что вернулась? Конечно, чуть шевельнула головой Кета. Вода всколыхнулась, открыв ее похудевшие плечи.

– Сказать секрет? – спросила она, показав на дверь.

– Скажи, скажи, – сказал Робертито. – Обожаю сплетни.

– Я боялась, старуха меня выгонит, – сказала Кета. – Ей же всюду мерещатся микробы.

– И тогда пришлось бы тебе перебираться в заведение совсем другого разряда, сильно понизить уровень, – сказал Робертито. – Что бы с тобой было, если б она тебя выгнала?

– Было бы мне весьма хреново, – сказала Кета. – Пошла бы в дешевый дом или вообще бог знает куда.

– Хозяйка наша – женщина добрая, – сказал Робертито. – Делает свое дело наперекор всему, и она права. И к тебе она отнеслась по-хорошему, ты ведь сама знаешь: тех, кто подкладывает ей такую свинью, она назад не берет.

– Ну, она ведь на мне недурно зарабатывает, – сказала Кета. – Она мне тоже кое-чем обязана. Потому и взяла.

Она приподнялась, села, намылила груди. Робертито показал пальцем: у-у, ничего не осталось, Кета, до чего ж ты исхудала. Она кивнула: пятнадцать кило в больнице оставила. Теперь, Кетита, надо кушать побольше, поправляться, иначе не заработаешь.

– Старуха сказала, что я как швабра, – сказала Кета. – В больнице ничего в рот не брала, ела только, что Мальвина присылала.

– Ну, теперь наверстаешь, – засмеялся Робертито. – Лопать будешь как свинка.

– Да в меня теперь много не поместится. – Кета закрыла глаза и снова погрузилась в воду. – Ох, как хорошо.

Робертито подошел еще ближе, вытер полотенцем край ванны, присел на него и уставился на Кету хитровато, весело и лукаво.

– А у меня тоже есть секрет, – сказал он, понизив голос и широко, как бы поражаясь и дивясь собственной дерзости, открывая глаза. – Рассказать?

– Да, поведай мне, что тут у вас новенького, – сказала Кета. – Какие последние сплетни?

– На прошлой неделе мы с мадам наносили визит твоему бывшему. – Робертито прижал палец к губам, взмахнул ресницами. – То есть к бывшему твоей бывшей. Знаешь, он обошелся с нами просто по-свински, честное слово. Впрочем, чего от него и ждать было.

Кета открыла глаза и резко выпрямилась. Робертито стер несколько капель, забрызгавшие его брюки.

– Кайо-Дерьмо? – сказала Кета. – Быть не может. Он в Лиме?

– Вернулся в Перу, – сказал Робертито. – У него в Чаклакайо дом с бассейном и все прочее, что полагается. И жуткие сторожевые псы – не псы, а прямо тигры.

– Ты врешь, – сказала Кета и сейчас же, по знаку Робертито, понизила голос: – Неужели он вернулся?

– Потрясающий дом, огромный сад, – сказал Робертито. – Я-то не хотел идти. И мадам говорил: добра от этого не будет, ничего не добьетесь, но она не послушалась. Она ведь прежде всего о деле думает. У него есть средства, он знает, что я не подводила моих компаньонов, мы с ним были друзьями и так далее. Так и не послушалась. Но он обошелся с нами так, словно мы за милостынькой пришли, и выгнал. Да, Кетита, твой бывший, экс твоей экс. Ох и сволочь же.

– Он насовсем вернулся? – сказала Кета. – Он что, намерен опять в политику лезть?

– Нет, говорит, что он тут проездом, – пожал плечами Робертито. – Вот устроился человек. Один дом здесь, а сам живет в Штатах. Он нисколько не изменился: все такой же старый, уродливый и противный.

– Он вас не спрашивал о… – сказала Кета. – Ничего не говорил о…

– О Музе? – сказал Робертито. – Но он же сволочь, Кета. Мадам стала ему рассказывать про нее, мы все были потрясены тем, что случилось с бедняжкой. А он бровью не повел. Это меня, говорит, не удивляет, я всегда знал: полоумная скверно кончит. А вот про тебя просил. Спросил, да. Мы говорим, она сейчас в больнице, представьте, какая беда. И знаешь, что он на это ответил?

– Нетрудно догадаться, если уж он об Ортенсии так отозвался. – сказала Кета. – Ну! Ну! Ну, говори же!

– Скажите ей на всякий случай, что она от меня гроша ломаного не получит, в свое время ей перепало достаточно, – засмеялся Робертито. – И что если она, ты то есть, попробуешь выманить у него денег, он спустит на тебя своих волкодавов. Так и сказал, Кетита, можешь хозяйку спросить, она подтвердит. Вообще-то, лучше не спрашивай. Не надо. Она до того расстроилась от такого приема, что имени его слышать не может.

– Ничего, когда-нибудь он за все заплатит, – сказала Кета. – Нельзя, чтобы такое дерьмо жило так счастливо.

– Выходит, можно, раз у него деньги есть, – сказал Робертито. Он снова засмеялся и, подавшись к Кете, понизил голос: – Знаешь, что он ответил, когда мадам предложила ему войти в дело? Расхохотался ей в лицо. Вы полагаете, меня интересует бизнес на шлюхах, Ивонна? Теперь ему подавай только чистое дело. И сейчас же: вы ведь сами найдете выход, правда? Больше я вас видеть не желаю. Клянусь тебе, Кета, так и сказал, этими самыми словами. Чего ты смеешься? С ума сошла?

– Да так, ничего, – сказала Кета. – Дай мне полотенце, вода остыла, мне холодно.

– Если желаешь, я тебя и вытру, – сказал Робертито. – И вообще все, что тебе будет угодно. Я всегда к твоим услугам, особенно теперь, когда ты такая миленькая, не дуешься, не задаешься, не то что раньше.

Кета поднялась, вышла из ванны, встала на цыпочки, роняя на выщербленный кафель капли воды. Полотенце она стянула на талии, другое набросила на плечи.

– Живота нет, и ножки по-прежнему хороши. – засмеялся Робертито. – Ну что, пойдешь повидаться с экс твоей экс?

– Нет, не пойду, но если он мне когда-нибудь попадется, ему не поздоровится, – сказала Кета. – Я припомню ему, как он помянул Ортенсию.

– Не попадется, боюсь, – хихикнул Робертито. – Больно высоко он залез, не достанешь.

– Зачем ты рассказал мне все это? – вдруг сказала Кета, перестав вытираться. – Убирайся отсюда. Пошел вон.

– Зачем? Затем, чтобы посмотреть, как ты рассердишься, – все смеялся Робертито. – Да не сердись, Кетита, в доказательство того, что я тебе друг, открою еще один секрет. Знаешь, зачем я пришел? Хозяйка послала: иди, говорит, посмотри, вправду ли она моется.

Из Тинго-Марии до Лимы добирался на перекладных, с пересадками: на грузовике – до Гуануко, там переночевал в тамошней гостинице, носу не высовывая за дверь, потом на автобусе – в Гуанкайо, а уж там сел в поезд и приехал в столицу. Когда переваливали горную цепь, у него от разреженного воздуха кружилась голова и сердце, ниньо, колотилось.

– Всего-то два с небольшим года не бывал я в Лиме, – говорит Амбросио. – Но ее, однако, не узнать. К Лудовико толкнуться мне было никак нельзя: он меня отправил в Пукальпу, он мне дал адрес своего родича дона Иларио. Как мне было к нему идти?

– К отцу, – говорит Сантьяго. – Почему же ты не догадался к нему обратиться?

– Да я, ниньо, не то чтобы не догадался, – говорит Амбросио, – сами должны понимать…

– Нет, не понимаю, – говорит Сантьяго. – Ты ведь твердишь, что восхищался им и что он тебя ценил. Так почему же?

– Да как раз потому, что я его так уважал, мне и не хотелось впутывать его в мои дела, – говорит Амбросио. – Сами посудите, кто он и кто я. Что ж, я приду к нему, скажу: я – вор, я в бегах, в розыске за угон и продажу машины?

– Мне ты, значит, больше доверяешь? – говорит Сантьяго.

– У мужчины, как бы жизнь его ни трепала, ни била, должна оставаться гордость, – говорит Амбросио. – Дон Фермин был обо мне когда-то недурного мнения. А я разорился, обнищал, стал полным дерьмом, понимаете?

– Ну, а передо мной-то ты почему не стыдишься? – говорит Сантьяго. – Не стесняешься рассказывать, как угнал и продал машину?

– Потому что гордость была да вся вышла, – говорит Амбросио. – А в те времена еще оставалось малость. И потом, ниньо, вы ведь – не дон Фермин.

Четыреста солей, полученные от Итипайи, ушли на дорогу, и первые трое суток в Лиме у него маковой росинки во рту не было. Он безостановочно бродил по улицам, стараясь держаться подальше от центра, холодел всякий раз, как возникала впереди фигура полицейского, перебирал имена и сейчас же отбрасывал: Лудовико – и думать нечего, Иполито служит в провинции, а если вернулся в Лиму, то заодно с Лудовико, нет, Иполито отпадает. Он не думал ни об Амалии, ни о девочке, ни о Пукальпе – только про полицию, про еду, про курево.

– Представляете, ниньо, ни разу не решился попросить хлеба, – говорит Амбросио. – Только покурить.

Когда становилось совсем невтерпеж, он останавливал на улице прохожего, просил сигарету. Он брался за любую работу, где не требовали документов: разгружал машины в Порвенире, жег мусор, поставлял в цирк Кайроли бродячих кошек и собак на прокорм хищникам, чинил канализацию и даже был подручным у точильщика. Иногда, в Кальяо, случалось ему подменять на несколько часов докера, и тогда дня на два, на три хватало, чтобы не голодать. Однажды ему сказали: одристам нужны люди расклеивать предвыборные плакаты. Проваландались всю ночь по центральным улицам, но их только накормили и напоили. Вот в какой-то из этих голодных, бродяжьих, беспокойных дней он и познакомился с Панкрасом. Он ночевал в Нараде, под грузовиками, в канавах и сначала чувствовал себя защищенным и укрытым всем этим множеством нищего и случайного народа, спавшего бок о бок, пока не услышал, что и здесь полиция время от времени устраивает облавы с проверкой документов. Тогда начался для него мир самодельных лачуг: он узнал все эти самостройные кварталы, ночуя то здесь, то там, и наконец где-то повстречал Панкраса, и тот его приютил. Панкрас жил один, в его хибарке нашлось Амбросио место.

– За столько времени он первый ко мне по-человечески отнесся, – говорит Амбросио. – А ведь он меня не знал и навару ему с меня никакого. Сердце золотое, вы уж мне поверьте, ниньо.

Панкрас уже давно служил на живодерне и, когда они подружились, повел его к управляющему: нет, мест нет. Однако через некоторое время все же вызвали опять. Но потребовали документы: потерял, мол. Потерял так потерял: нет бумаг – нет работы. Да не валяй ты дурака, говорил ему Панкрас, кто сейчас будет вспоминать тот фургон? неси свои бумаги. Но ему было боязно: нет, Панкрас, и оформиться на постоянную ему так и не пришлось. Примерно в это время съездил он к себе на родину, в Чинчу. Зачем? Думал, раздобудет новые документы, какой-нибудь падре окрестит его и выдаст новое свидетельство. Но еще и потому, что любопытно было взглянуть, как там теперь жизнь идет. А может, и потому, что раскаивался: ушел, уехал. Рано утром вышли с Панкрасом из Перлы, на углу Второго Мая распрощались. Амбросио шел по Кольмене до Университетского парка. Посмотрел, сколько стоят билеты, ехать решил десятичасовым автобусом, так что еще оставалось время прогуляться и выпить кофе с молоком. Он разглядывал витрины на проспекте Икитос, прикидывая, не купить ли новую рубашку, чтоб вернуться в Чинчу в более пристойном виде, чем он покидал ее пятнадцать лет назад. Но не решился: оставалась у него всего сотня. Зато купил ментоловых пастилок и всю дорогу до дому ощущал в носу, в глотке, на нёбе их духовитый холодок. Однако под ложечкой у него сосало: что ж скажут люди, когда увидят его таким? Да, наверно, все изменилось, а люди – кто умер, кто уехал, и все преобразилось так, что и его никто не узнает, и он – никого. Однако только автобус остановился на Пласа-де-Армас, он все вспомнил, все узнал, хоть и стало это все каким-то маленьким и приплюснутым: вспомнил, как пахнет здесь воздух, и цвет скамеек и крыш, вспомнил выложенный плиткой треугольник на тротуаре у церкви. Ему стало стыдно, стало муторно, стало грустно. Словно и не было всех этих лет, словно он никогда и не уезжал из Чинчи, а вот тут, только за угол повернуть, – контора «Транспортес Чинча», где он начинал шоферить. Присев на скамью, он курил и смотрел. Нет, кое-что все-таки изменилось: лица другими стали. Он вглядывался в мужчин и женщин, и сердце у него бурно застучало, когда увидел он сгорбленного босого старика в соломенной шляпе, палочкой пощупывавшего тротуар: Рохас-слепец! Нет, это был не он, а какой-то другой слепец, белесый и еще молодой, примостился на корточках под пальмой. Амбросио встал, зашагал дальше, некоторые улицу замостили, кое-где выстроили домики, а перед ними разбили сады с пожухлой травой. В глубине, там, где раньше начиналась дорога в Гросио-Прада, теперь блестело на солнце цинковое море крыш. Он ходил и бродил по пыльным переулочкам своего квартала, и не попалось ему ни одного знакомого лица. Потом пошел на кладбище, подумав, что негритянку похоронили, наверно, где-нибудь невдалеке от Перпетуо. Но могилы ее не нашел, а сторожа спросить не решился. Голодный, разочарованный, позабыв и про новое крещение, и про то, что надо бы выправить бумаги, вернулся под конец дня в центр. В кафе-ресторане «Моя родина», которое теперь называлось «Виктория» и где посетителей обслуживали вместо дона Ромуло две каких-то женщины, съел порцию жаренного на углях мяса с луком, а сидел у самого выхода и все поглядывал на лица прохожих, надеясь увидеть знакомое. Нет, не увидел. Ему вспомнилось, что говорил Трифульсио в ночь накануне его отъезда в Лиму, когда они брели в потемках по улицам: вот я в Чинче, и вроде бы нет меня, все узнаю и ничего узнать не могу. Теперь он понял, что хотел сказать отец. Он заглянул еще в другие кварталы: сходил к гимназии Хосе Пардо, к больнице Святого Иосифа, к муниципальному театру. Рынок немного перестроили. Все такое же, только меньше стало, все такое же, только сплюснулось как-то, а вот люди другие: и он, ниньо, пожалел, что приехал, и вечером вернулся обратно, поклявшись, что больше ему в Чинче не бывать. Он и так уж чувствовал, ниньо, что обделан жизнью сверху донизу, а в ту ночь показался сам себе старым стариком. А кончится вспышка бешенства, значит, и работе твоей конец, Амбросио? Конец, ниньо. И чем же он тогда займется? Да тем же, что делал до того дня, когда управляющий через Панкраса вызвал его и сказал: ладно, беру тебя временно, бог с ними, с бумагами. Подработает где придется – там, тут, еще где-нибудь, – а потом, глядишь, будет новая вспышка, и его снова позовут, а потом опять там или тут, а потом – потом и помирать пора придет. Верно ведь?