Текст книги "Разговор в «Соборе»"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

– Вылезай, Лудовико, – сказал сеньор Лосано. – Доставь ко мне Хромого.

– Да потому, что сеньор Лосано благодаря этому знал всю подноготную тех, кто в эти бордели захаживал, – сказал Амбросио. – Так мне, по крайней мере, объясняли Лудовико с Иполито.

Лудовико побежал бегом. Очереди не было: машины ездили вокруг, а когда из ворот кто-нибудь выезжал, подбирались к самим воротам, мигали фарами, створки распахивались – готово дело. А внутри было темно, только темнели силуэты машин, вползавших в гаражи, и из-под дверей пробивались полоски света, мелькали фигуры официантов, разносивших пиво.

– Привет, Лудовико, – сказал хромой Мелекиас. – Пиво будешь?

– Нет, дорогой, времени нет, – сказал Лудовико. – Тебя там человек ждет.

– Я, честно признаться, не очень понимаю, чего там можно знать, – сказал Амбросио. – Ну, наверно, кто кому и с кем изменил. Что-то в этом роде.

Мелекиас, хромая, дошел до стены, снял с гвоздя свой пиджак, подхватил Лудовико под руку: дай обопрусь на тебя, быстрей пойдем. До самой «Панамериканы» он молол языком и все об одном и том же: как он пятнадцать лет отслужил в полиции, и о том, что был не рядовым агентом – понимаешь, Лудовико? – а звание имел, и о тех гадах, что попортили ему ногу ножами.

– А дону Кайо это было очень важно, понимаете? – сказал Амбросио. – Если узнал про человека то, что он от всех скрывает, считай, он у тебя в кулаке.

– Скажи этим гадам спасибо, Мелекиас, – сказал Лудовико. – Смотри, на какое теплое местечко ты выбрался, позавидуешь.

– Не поверишь, Лудовико, – мимо них по проспекту вжикали взад-вперед машины, а той, которую они ждали, все не было. – Я скучаю по службе. Трудно, конечно, бывало, но зато какая была жизнь. А ты, дорогой, помни: здесь ты всегда – желанный гость. Номерок бесплатно, и обслужат бесплатно, и даже выпить дадут – денег с тебя, Лудовико, не возьмут. Вон, гляди, подъехали.

– Они, Лудовико с Иполито, считали, что сеньор Лосано все, что узнает, пускает в дело и шантажирует кое-кого, – сказал Амбросио. – Что многие готовы большие деньги отдать, лишь бы не влипнуть в историю. Вот деловой, а?

– Ну, я надеюсь, хоть ты, хромой, мне мозги крутить не будешь, – сказал сеньор Лосано. – Я сегодня не в духе.

– Да как можно! – сказал Мелекиас. – Вот вам ваш конвертик, сеньор Лосано, с лучшими пожеланиями от шефа.

– Ага, ага, – а Лудовико с Иполито: помягчел, отошел. – Ну, а насчет того, помнишь? Появлялся он у вас?

– В среду был, сеньор Лосано, – сказал Мелекиас. – На той же машине, что и в прошлый раз.

– Молодец, хромой, – сказал сеньор Лосано. – Хорошо работаешь, хромой.

– Как я к этому относился? – сказал Амбросио. – Чего тут спрашивать, дон: с одной стороны, конечно, дела грязноватые. Но, с другой, стороны, с полицией дело иметь и с политикой – поневоле выпачкаешься. Я, когда с доном Кайо работал, ясно это понял.

– Но было тут одно мелкое происшествие, сеньор Лосано, – а Лудовико с Иполито: сейчас опять он его взбесит. – Нет, что вы, я вовсе я не разучился, а тот, кого вы послали установить аппарат, все сделал в лучшем виде. Я сам снимал.

– Снимал – так давай пленку, – сказал сеньор Лосано. – Где снимки?

– Собаки съели, сеньор Лосано. – Тут Лудовико с Иполито и переглядываться не стали, только ухмыльнулись незаметно, пожали плечами. – Сожрали все фотографии, а что не сожрали, то в клочки разорвали. Пакетик-то лежал на леднике, сеньор Лосано, а эти твари…

– Хватит! – рявкнул сеньор Лосано. – Ты даже не идиот, Мелекиас, и слов-то таких нет, чтоб сказать, кто ты. Собаки? Собаки съели фотографии?

– Ну да. Хозяин завел огромных таких псов, они голодные, жрут все, что попадется, зазеваешься – они и тебя проглотят. Но вы не беспокойтесь: он опять придет, и тогда…

– Ты бы к доктору сходил, показался, – сказал сеньор Лосано. – Пусть бы он тебе прописал что-нибудь, укольчики какие-нибудь или что. Не может быть, чтоб такую глупость нельзя вылечить. Собаки! Собаки съели снимки! Ладно, хромой, будь здоров, выметайся из машины. Хватит оправдываться, вылезай. Трогай, Лудовико, в «Пролонгасьон».

– И потом, не один ведь сеньор Лосано этим пользовался, – сказал Амбросио. – Дону Кайо наверняка тоже кое-что перепадало. Лудовико с Иполито говорили, там все на этом руки греют, все – от первого до последнего. Потому Лудовико так и мечтал получить звание. Не все же, дон, такие честные и порядочные, как вы.

– Теперь ты сходи, Иполито, – сказал сеньор Лосано. – Пусть они с тобой познакомятся, а то ведь Лудовико они долго не увидят.

– Это почему же, сеньор Лосано? – сказал Лудовико.

– А то ты не знаешь! – сказал сеньор Лосано. – Дурачка из себя не строй. Почему-почему! Потому что будешь теперь при сеньоре Бермудесе. Ты же так этого хотел, разве нет?

А где-то в середине следующей недели, когда Амалия прибиралась, в дверь позвонили. Пошла открывать, а на пороге – дон Фермин. Коленки у нее задрожали, еле смогла вымолвить «здравствуйте».

– Дон Кайо дома? – Он не ответил ей, не взглянул на нее, шагнул вперед. – Доложи, что пришел Савала.

Не узнал, сообразила она не то с удивлением, не то с досадой, но тут на лестнице появилась хозяйка: Фермин, что же ты стоишь, садись, Кайо вот-вот приедет, он только что звонил, чего тебе налить? Амалия притворила дверь, скользнула в буфетную, стала подглядывать. Дон Фермин то и дело смотрел на часы, глаза у него были беспокойные, нетерпеливые, а сам он как-то осунулся. Хозяйка подала ему стакан с виски. Что же стряслось с Кайо, он всегда так точен? – Сейчас обижусь, сказала хозяйка, мое общество тебя не устраивает? – Амалия удивилась, как они друг с другом говорят, будто век знакомы. Она выбралась через черный ход, пробежала сад – Амбросио не успел уйти далеко. На лице у него был ужас: он видел тебя? говорил с тобой?

– Даже не узнал, – сказала Амалия. – Неужто я так изменилась?

– Слава богу, – выдохнул Амбросио, словно она ему жизнь вернула, повернул голову, поглядел в сторону дома.

– Вечно скрываешь что-то, вечно трясешься, – сказала Амалия. – Я-то изменилась, а вот ты каким был, таким остался.

Но сказала с улыбкой, чтобы он видел: она не всерьез, она шутит, и подумала: дура, до чего ж ты рада его видеть. Тогда и Амбросио рассмеялся и руками ей показал, что вот, мол, пронесло, Амалия. Потом пододвинулся и вдруг ухватил ее за запястье: в воскресенье увидимся, а? В два, на остановке. В два так в два.

– Значит, дон Фермин с доном Кайо – приятели? – сказала Амалия. – Он, значит, часто тут бывает? Однажды приглядится и узнает меня.

– Все наоборот, – сказал Амбросио. – Они теперь насмерть разругались. Дон Фермин водил дружбу с одним генералом, который хотел устроить революцию, а дон Кайо его за это чуть не разорил.

Тут они увидали, как выворачивает из-за угла черная машина дона Кайо: приехал, давай живей! – и Амалия бросилась в дом. Карлота поджидала ее на кухне, из глаз любопытство так и прыщет: ты что, знакома с этим шофером? о чем вы с ним беседы беседовали? что он тебе говорил? это парень, это я понимаю. Амалия что-то ей наврала, и, к счастью, хозяйка велела отнести поднос в кабинет. Она поднималась по лестнице, а бокалы и пепельницы со звоном плясали на подносе, и думала: Амбросио, дубина, заразил меня своим страхом, а если дон Фермин узнает, что он скажет? Но дон Фермин только скользнул по ней невидящим взглядом и отвел глаза. Сидел, пристукивал каблуком от нетерпения. Она поставила поднос на стол, вышла. Дон Кайо с доном Фермином просидели взаперти полчаса, не меньше. О чем-то спорили, и так громко, что даже на кухне слышно было, и хозяйка вышла, прикрыла дверь в буфетную, чтоб не долетали голоса. А когда Амалия увидала в окошко, что машины дона Фермина уже нет, поднялась забрать поднос. Хозяйка и дон Кайо сидели в гостиной, разговаривали. Почему был такой крик? – спросила сеньора Ортенсия, а он: крыса хотела бежать с корабля, теперь надо за это расплачиваться, а ей не нравится. Как он смел назвать дона Фермина крысой, дон Фермин в тысячу раз добрее его, и честнее, и лучше. Завидует, решила она, а Карлота: ну, кто это был, о чем они говорили?

– Я тоже занял свой пост по просьбе президента, – уже мягче проговорил доктор Арбелаэс, и он подумал: отлично, заключим мир. – Я стараюсь внести позитивный вклад в…

– Весь позитивный вклад принадлежит вам, – с неожиданной энергией сказал он. – На мою долю остается все негативное. Нет-нет, я не шучу, так оно и есть. Уверяю вас, я оказываю вам большую услугу, освобождая вас от того низменного и грязного, чем тоже должна заниматься полиция.

– Я вовсе не хотел вас обидеть, дон Кайо. – Подбородок у доктора больше не дрожал.

– Вы меня и не обидели, – сказал он. – Поверьте, я пошел бы на это сокращение. Но не могу, просто не могу. Посмотрите бумаги, сами в этом убедитесь.

Доктор протянул ему папку.

– Возьмите, доказательства мне не нужны. Я вам верю и так. – Пытаясь улыбнуться, он раздвинул губы. – Попробуем что-нибудь придумать для патрульной службы и для комиссариатов в Таегы и Мокегуа.

Они попрощались за руку, но доктор Арбелаэс не встал из-за стола, не проводил его до дверей. Возвратившись, он прямо направился в свой кабинет, следом вошел Альсибиадес:

– Майор и Лосано только что пришли, дон Кайо, – и подал ему конверт. – Кажется, скверные новости из Мексики.

Две страницы на машинке, а на полях – пометки чьим-то нервным почерком. Покуда он медленно читал, доктор Альсибиадес раскурил ему сигарету.

– Заговорщики зашевелились. – Он ослабил узел галстука, сложил бумаги и снова сунул их в конверт. – Это так встревожило майора и Лосано?

– В Трухильо и Чиклайо состоялись митинги апристов: майор полагает, что существует связь между ними и группой высланных, которые, судя по этому сообщению, готовятся покинуть Мексику.

– Дай бог, дай бог, чтоб эти птички прилетели: клетка для них готова, – позевывая, сказал он. – Да только не прилетят. Это не то десятое, не то одиннадцатое сообщение, не забывайте. Передайте майору и Лосано – я приму их завтра. Нечего пороть горячку.

– Представители Кахамарки просили подтвердить, что встреча состоится в пять часов.

– Состоится, состоится. – Он вытащил из портфеля еще один конверт, протянул его Альсибиадесу. – Вас не затруднит проверить, в каком виде дело – это насчет пустошей в Багуа. Займитесь лично.

– Завтра же, дон Кайо. – Доктор Альсибиадес, кивая, листал бумаги. – Вижу, вижу, каких подписей не хватает, вот и справки нет. Хорошо, дон Кайо, все будет сделано.

– А сейчас поступит сообщение, что исчезли деньги заговорщиков, – улыбнулся он, разглядывая конверт майора и Лосано. – А потом их лидеры перегрызутся и обвинят друг друга в измене и в воровстве. Одно и то же, одно и то же, взбеситься можно, вы не находите?

Доктор Альсибиадес с учтивой улыбкой склонил голову в знак согласия.

– Вы спрашиваете, почему я решил, что вы, дон, – честный и порядочный? – сказал Амбросио. – Спросите, дон, что-нибудь полегче.

– Сеньор Лосано, правда, что меня переводят к сеньору Бермудесу? – сказал Лудовико.

– Смотри не лопни от счастья, – сказал сеньор Лосано. – Значит, тебе ужасно хочется работать вместе с Амбросио, да?

– Вы не подумайте, сеньор Лосано, что мне при вас плохо или что я с вами не хочу, – сказал Лудовико. – Просто мы с негром до того подружились, и он мне все время говорил, почему, мол, я не добьюсь перевода, я а: нет, от добра добра не ищут, я за сеньором Лосано как за каменной стеной. Так что Амбросио, наверно, все сделал на свой страх и риск.

– Да ладно, ладно, – засмеялся сеньор Лосано. – Быть в охране дона Кайо – это вроде повышения, так что ты в своем праве, я тебя понимаю.

– Ну, начать хоть с того, как вы с людьми говорите, – сказал Амбросио. – Вы ж не поносите человека, чуть за ним дверь закрылась, как дон Кайо. Никого не ругаете, обо всех говорите хорошо так, культурно.

– Я тебя очень расхвалил Бермудесу, – сказал сеньор Лосано. – Ты – исполнительный, и не робкого десятка, и что все, что негр ему сказал – чистая правда. Ты уж не подкачай. Знаешь ведь, мне стоило только сказать Бермудесу «не годится», и он бы послушался. Так что повышением обязан не только негру, но и мне.

– Конечно, сеньор Лосано, – сказал Лудовико. – Не знаю, как вас и благодарить. Ей-богу, не знаю, что мне для вас сделать.

– Я знаю, – сказал сеньор Лосано. – Держи себя там как подобает.

– Вы только шепните, а уж я в лепешку разобьюсь, – сказал Лудовико.

– Прежде всего держи язык за зубами, – сказал сеньор Лосано. – Ты со мной в этой машине никогда не ездил, никакого оброка не собирал, вообще не знаешь, что это такое. Понял? Вот уже отчасти и расчелся.

– Да можно было и не говорить, сеньор Лосано, да разве ж я сам не понимаю? Вы уж на меня положитесь.

– Ты ведь знаешь, Лудовико, от меня зависит, когда тебе присвоят звание, – сказал сеньор Лосано. – Или никогда не присвоят.

– И еще как вы с нею себя держали, – сказал Амбросио. – Вежливо так и умно, и все впопад. Я прямо заслушиваюсь всегда.

– Ага, вот идут Иполито и Сигенья, – сказал Лудовико.

Они сели в машину, а Лосано, рассказывал он потом Амбросио, до того ошалел от радости, что вырулил на встречную полосу. Сигенья твердил свои всегдашние отговорки:

– Посетителей все меньше, сеньор Лосано. Водопровод никуда не годится, трубы сгнили, менять надо, а во что это нам влетит! Видно, скоро разоримся.

– Ну, раз дела так плохи, значит, ты не очень будешь горевать, если я завтра прикрою твое заведение, – сказал сеньор Лосано.

– Вы мне не верите, вы думаете, я все придумываю, чтоб только не платить, сеньор Лосано, – возразил Сигенья. – Да нет же, вот они, это для меня свято. Я вам так, по-дружески, рассказываю, надо ж кому-нибудь поплакаться.

– И как со мной обращаетесь, – сказал Амбросио. – Как слушаете, как спрашиваете, как разговариваете. Как доверяете мне. С тех пор, как я у вас работаю, дон, жизнь у меня совсем другая.

VII

В воскресенье Амалия целый час прихорашивалась, так что даже Симула, женщина угрюмая, и та пошутила: да ты уж не под венец ли собралась? Амбросио уже поджидал ее на остановке и так сильно стиснул ей руку, что Амалия вскрикнула, а он засмеялся довольно – костюм-тройка синий, сорочка белая, как его зубы, а галстук – красный в белый горошек: я уж думал, не придешь, в дураках меня оставишь. Трамвай пришел полупустой, и, прежде чем усадить Амалию, он вытащил носовой платок, обмахнул сиденье, отвесил ей низкий поклон: прошу вас, сударыня. Он был очень веселый, совсем на себя не похож, а она ему сказала: как хорошо, когда ты не боишься, что тебя увидят с мной, а кондуктор с билетами в руке засмотрелся на них, и Амбросио сказал ему: дырку проглядишь, и тот отошел, а я: ты его напугал, а он: да, и добавил, что теперь-то не отдаст ее никому – ни кондуктору, ни какому-нибудь хмырю с текстильной фабрики. Пристально и серьезно поглядел на нее: чем я плох? разве я путался с другой? Мы с тобой и поссорились оттого, что ты не поняла, о чем я тебя просил. Не была бы ты такая взбалмошная и вздорная, мы бы с тобой продолжали встречаться, только не дома, конечно, и попытался было обнять ее за плечи, но Амалия откинула его руку: отпусти меня, веди себя прилично, а вокруг послышались смешки. Вагон наполнялся людьми. Они помолчали немного, а потом он заговорил о другом: завернут на минутку к Лудовико, у него к нему дельце, а потом пойдут, куда ее душе угодно. А она ему рассказала, как дон Кайо и дон Фермин кричали друг на друга и как потом дон Кайо назвал дона Фермина крысой. Сам он крыса, сказал Амбросио, такие были друзья, а теперь утопить хочет. В центре пересели на автобус, доехали до Римака, а потом квартал или два прошли пешком. Это здесь, Амалия, на улице Чиклайо. Вошли во двор, и она увидела, он достает ключ.

– Ты что, за дурочку меня считаешь, – схватила его она за руку. – Никакого Лудовико тут нет.

– А он скоро придет, – сказал Амбросио. – А мы его подождем, посидим – поболтаем.

– Поболтать и на улице можно, – сказала Амалия. – Я сюда не войду.

Так они препирались, стоя на грязном дворе, а ребятишки перестали носиться, окружили их, уставились, и тогда Амбросио отпер дверь и со смехом втолкнул ее в комнату. А в комнате, пока он не зажег свет, было совсем темно.

Четверть шестого он вышел из министерства, и машина уже ждала его: Амбросио за рулем, Лудовико – рядом. Проезд Колумба, клуб «Кахамарка». Он не раскрыл рта, не поднял глаз: не высыпаюсь, не высыпаюсь. Лудовико проводил его до дверей: мне с вами, дон Кайо? – Нет, подожди здесь. Он начал подниматься по лестнице и увидел на площадке высокую фигуру, полуседую голову сенатора Эредии и улыбнулся: неужели и сеньора Эредиа здесь? Все уже собрались, протянул ему руку сенатор, просто чудо пунктуальности, перуанцы на пути к исправлению. Прошу вас, дон Кайо, собрание будет в большой гостиной. Притушенные огни, на ветхих стенах – зеркала в золоченых рамах и портреты густоусых старикашек, плотная кучка мужчин, вмиг замолчавших при их появлении: нет ни одной женщины. К нему подошли депутаты, начались представления, знакомства: имена, фамилии, протянутые руки, «очень приятно», «добрый вечер», а он думал о сеньоре Эредиа – а Ортенсия? Кета? Макловия? – и слышал «рад познакомиться», «очень приятно», и видел наглухо застегнутые жилеты, высокие крахмальные воротнички, платочки в нагрудных карманах, лиловатые щеки и белые куртки официантов, разносивших напитки и закуску. Он взял стакан апельсинового сока и подумал: такая изысканная, такая белокожая, и руки такие холеные, и манеры женщины, привыкшей повелевать, и подумал: а Кета – такая смуглая, такая вульгарная, такая простая и так привыкшая исполнять приказы и прихоти.

– Можем начинать, дон Кайо, если вы не против, – сказал сенатор Эредиа. – Да-да, пожалуйста, – да, она и Кета, – я к вашим услугам. Официанты придвинули кресла, собравшиеся – человек, наверно, двадцать – расселись, не выпуская из рук рюмочек, а он с сенатором – перед ними, лицом к ним. Ну, господа, сказал сенатор, мы здесь собрались в неофициальной обстановке обсудить предстоящий визит нашего президента в Кахамарку, в город, дорогой нам всем, а он подумал: она могла бы быть ее горничной. Да, она и была ее горничной, тройная честь для всех его жителей, не здесь, конечно, а в усадьбе, сам факт прибытия главы государства в наш город, в старом доме с длинными переходами, ветхой мебелью и коврами из шерсти ламы, в доме, по которому она бродила, томясь, пока муж заседал в сенате, и открытие нового моста и первого участка нового шоссе, в доме, полном картин и слуг, но любимой ее служанкой станет Кетита, его Кетита. Сенатор Эредиа встал: и помимо всего прочего, это прекрасный случай выразить президенту нашу признательность за неусыпное попечение о нашем департаменте и о всей стране. Сидевшие в креслах шевельнулись, взметнулись, готовясь рукоплескать, ладони, но сенатор уже продолжал свою речь. Кетита, которая приносила бы ей завтрак в постель, выслушивала бы ее признания, стала бы наперсницей и поверенной, хранила бы ее тайны, и с этой целью был создан Комитет по встрече, в состав которого вошли, и он видел, как краснели и улыбались те, чьи имена называл сенатор. А сейчас нам предстоит обсудить подготовленную комитетом программу, привести ее в соответствие с программой правительства, и тут сенатор обратился к нему: в Кахамарке живут люди, умеющие быть гостеприимными, дон Кайо, гостеприимными и благодарными: генералу Одрии будет оказан прием, достойный его самоотверженных трудов на благо отчизны. Он не встал; улыбнувшись, поблагодарил досточтимого сенатора Эредиа и парламентариев Кахамарки за самоотверженные усилия, направленные на то, чтобы визит высокого гостя прошел успешно, и в глубине гостиной, за колеблющимися тюлевыми занавесками две жарко прильнувшие друг к другу тени опустились на беззвучно принявший их пуховый диван, и, разумеется, членов комитета, столь любезно согласившихся прибыть в Лиму для обмена мнениями, и почти тотчас раздался приглушенный бесстыдный смех, и тени, все теснее прижимаясь друг к другу и перекатываясь по дивану, слились воедино на белой простыне, под кисейным пологом, а он, господа, со всей стороны выражает уверенность в том, что визит пройдет успешно.

– Простите, что перебиваю, – сказал депутат Саравия. – Хочу только сказать, что Кахамарка из кожи вон вылезет, но примет генерала Одрию как подобает.

Он улыбнулся и кивнул – разумеется, так и будет, но есть одна маленькая деталь, мнение присутствующих о которой ему хотелось бы знать: манифестация на Пласа-де-Армас, где президент выступит с речью. Было бы замечательно, – тут он прокашлялся и заговорил мягче, – если бы эта манифестация прошла так, – он на мгновение замялся, подыскивая слово, – чтобы президент не был разочарован. Манифестация пройдет с беспримерным успехом, дон Кайо, перебил его сенатор, – раздался одобрительный гул, и закивали головы, а за кисеей слышались шорохи, и шепот, и учащенные дыхание – там взлетали и опадали простыни, сплетались руки, тянулись к губам губы и тело – к телу.

Сеньор Сантьяго, снова застучали в дверь, сеньор Сантьяго, и он открыл глаза, неловко провел ладонью по лицу и, так до конца и не проснувшись, пошел открывать: на пороге стояла сеньора Лусия.

– Разбудила вас? Вы уж простите, но – вы радио не слышали? что у нас происходит? – слова путались, в глазах у нее была тревога, лицо взволнованное.

– В Арекипе всеобщая забастовка, говорят, что Одрия может назначить военное правительство. Что же это будет, сеньор Сантьяго?

– Да ничего не будет, – сказал Сантьяго. – Забастовка дня через два кончится, господа из коалиции вернутся в Лиму, и все пойдет по-старому. Не бойтесь.

– Но передавали, что имеются убитые и раненые. – Глаза ее сверкали, думает он, словно она только что пересчитала убитых, увидела раненых. – В театре, в Арекипе, коалиция устроила митинг, а туда ворвались апристы, началась свалка, полицейские стали бросать гранаты. Это в «Пренсе» было, сеньор Сантьяго. Неужто революция, сеньор Сантьяго?

– Ну, а если даже и революция, чего вы так перепугались? С вами-то все равно ничего не случится, – сказал Сантьяго.

– А я не хочу, чтоб опять были апристы, – испуганно сказала сеньора Лусия. – Неужто Одрию сбросят?

– Да коалиция ничего общего с апристами не имеет, – засмеялся Сантьяго. – Коалиция – это четыре миллионера, раньше они с Одрией дружили, а теперь повздорили. Знаете, милые бранятся… И потом, чем вас не устраивают апристы?

– Они же все коммунисты и в Бога не веруют, – сказала сеньора Лусия. – Или, может, я спутала?

– Спутали, – сказал Сантьяго. – Никакие они не коммунисты и не безбожники. Коммунистов они ненавидят больше, чем вы. Но вы не тревожьтесь, они к власти не придут, Одрия еще немножко продержится.

– Вы все шутите, сеньор Сантьяго, – сказала сеньора Лусия. – Уж вы меня простите, что разбудила, я подумала: вы – журналист, может, знаете лучше. Обед сейчас подам.

Сеньора Лусия прикрыла дверь, а он сладко потянулся. Стоя под душем, он посмеивался: безмолвные черные тени прижались к окнам старого дома в Барранко, и сеньора проснулась с криком «апристы!» и, окаменев от ужаса, прижав к себе мяукающего кота, смотрела, как ворвавшиеся в дом разбойники взламывают ее шкафы, комоды, сундуки, уносят ее траченное молью барахло, пыльную рухлядь – апристы! безбожники, коммунисты! Они придут к власти, чтоб лишить порядочных людей их достояния, думает он. Бедная сеньора Лусия, думает он, знала бы ты, что моя мама, например, ни за что на свете не согласилась бы считать тебя порядочной. Он был почти одет, когда сеньора Лусия пришла опять: обед на столе. Ох, этот гороховый суп с одинокой картофелиной, затерянной в зеленой жиже, думает он, эта скудная зелень и волоконца подошвенно жесткого мяса, которое сеньора Лусия называла рагу. Радиоприемник был включен, и хозяйка слушала, прижав палец к губам: вся жизнь в Арекипе замерла, магазины и банки не работают, на Пласа-де-Армас состоялась демонстрация, а лидеры коалиции снова потребовали отставки сеньора Кайо Бермудеса, министра внутренних дел, на которого они возлагают всю ответственность за трагические инциденты, имевшие место вчера в театре «Мунисипаль»; правительство призвало население к спокойствию и предупредило, что не допустит беспорядков. Слышите, слышите, сеньор Сантьяго?

– Возможно, вы и правы, – сказал Сантьяго, – возможно, Одрия и слетит. Раньше что-то не осмеливались передавать такое.

– А если вместо Одрии будут все эти господа из коалиции, лучше будет? – сказала сеньора Лусия.

– Так же, если не хуже, – сказал Сантьяго. – Но без военных и Кайо это будет не так заметно.

– Опять вы шутите, – сказала хозяйка. – Даже политику всерьез не принимаете.

– А когда отец вошел в коалицию, ты ему не помогал? – говорит Сантьяго. – На демонстрации против Одрии не ходил?

– Я в политику не совался никогда – ни когда с доном Кайо работал, ни когда к папе вашему перешел.

– Ну, мне пора, – сказал Сантьяго. – Будьте здоровы, сеньора Лусия.

Он вышел на улицу и только теперь заметил солнце – негреющее зимнее солнце, вернувшее юность гераням крошечного садика. Напротив пансиона стояла машина, и Сантьяго, миновав ее, рассеянно отметил, что машина тронулась следом. Он обернулся. Привет, академик. Чиспас сидел за рулем и улыбался ему, как ребенок, который нашалил и теперь не знает, попадет ему за эту шалость или нет. Он распахнул дверцу, сел, и Чиспас стал хлопать его по плечу: ах, черт тебя раздери, так и знал, что встречу тебя, – и смеяться весело и нервозно.

– Да как же ты отыскал этот пансион? – сказал Сантьяго.

– Секрет фирмы. – Чиспас постучал себя пальцем по лбу, снова захохотал, но не смог скрыть, думает он, ни волнения, ни смущения. – Не сразу, академик, но все же я тебя нашел.

В светло-бежевом костюме, в кремовой рубашке, повязанной бледно-зеленым галстуком, вылощенный и свежий, он излучал силу и благополучие, а ты, Савалита, вспомнил, что третий день не менял сорочку, что башмаки у тебя не чищены уже, наверно, месяц и брюки у тебя мятые и в пятнах.

– Рассказать, как я тебя выследил, академик? Я каждую ночь торчал у «Кроники», предки думали, у меня свидания, а я тебя подкарауливал. Два раза чуть не обознался, но вчера наконец увидел, как ты входишь в подъезд. Знаешь, я не сразу решился.

– Ну да, думал, я в драку полезу, – сказал Сантьяго.

– Не в драку, но черт тебя знает, что ты можешь выкинуть. – Чиспас покраснел. – У тебя же бывают такие закидоны, тебя не поймаешь. Хорошо хоть, ты не опустился, академик.

Комната была большая, грязная, с оборванными, испачканными обоями, кровать не застелена, одежда висела на вбитых в стену крюках. Амалия увидела ширму, пачку «Инки» на тумбочке, выщербленную раковину умывальника, зеркальце, вдохнула запах мочи и вдруг поняла, что плачет. Зачем он ее сюда привел? – твердила она сквозь зубы – и еще обманул – так тихо, что он, наверно, едва слышал, – пойдем навестим моего дружка – хотел обмануть ее, заманить, как в тот раз. Амбросио сидел на развороченной кровати, и Амалия сквозь слезы видела, как он покачивает головой: не понимаешь, ничего ты не понимаешь. Что ты плачешь, спросил он ласково, из-за того, что я тебя втолкнул в дверь? – но глядел угрюмо и покаянно, так ты же упиралась, скандалила, народ бы собрался, «что за шум такой?», и что бы нам потом сказал Лудовико? Он взял с ночного столика сигарету, закурил и стал разглядывать ее, медленно скользя взглядом по ее телу, но ногам, по коленям, а когда дошел до лица, вдруг улыбнулся, и Амалию от смущения бросило в жар: вот дура-то, господи. Она изо всех сил старалась рассердиться, нахмуриться. Лудовико скоро вернется, Амалия, дождемся его и пойдем, я ж тебя не трогаю, а она: попробовал бы ты тронуть. Иди сюда, Амалия, сядь, поговорим. Даже не подумает, пусть откроет дверь, она уйдет. А он: а когда тот текстильщик привел тебя к себе, ты тоже плакала? Лицо у него стало грустным, и Амалия подумала: ревнует, злится, и почувствовала, что ее-то злость куда-то исчезла. Он был не тебе чета, сказала она, думая, что Амбросио сейчас вскочит, треснет ее, он меня не стыдился, он ее не бросал, чтоб работу не потерять, – ну, вскочи, ну, тресни, – он первым делом обо мне думал, – а сама думала: дура, ты же хочешь, чтоб Амбросио тебя поцеловал. Губы у него скривились, он выпучил глаза, бросил окурок на пол, растер его подошвой. А у нее тоже гордость есть, второй раз обмануть не удастся, а он с тоской посмотрел на нее: клянусь, Амалия, кабы он сам не умер, я бы его убил. Ага, вот сейчас он на нее кинется, вот сейчас. А он и вправду вскочил на ноги: и его, и любого другого, и она увидела, как он подходит все ближе и чуть охрипшим голосом говорит: потому что ты – моя, была и будешь. Она не двинулась с места, когда он схватил ее за плечи, а потом изо всех сил оттолкнула, так что он пошатнулся и засмеялся: Амалия, Амалия, – и снова попытался обнять ее. Так они боролись, возились, тяжело дыша, когда дверь приоткрылась и в щели возник Лудовико с совершенно убитым лицом.

Он потушил сигарету, сейчас же закурил другую, закинул ногу на ногу, сидевшие вытянули шею, чтоб не пропустить ни слова, и услышал свой собственный усталый голос: двадцать шестое объявлено нерабочим днем, директорам коллежей и школ даны инструкции вывести учеников на площадь, это уже довольно значительное число манифестантов, а сеньора Эредиа, такая высокая, такая тонкая, такая белокожая, будет смотреть на манифестацию с балкона муниципалитета, а он тем временем уже будет в ее усадьбе, будет уговаривать ее горничную: Кетита, тысячу? две? три? Но, разумеется, улыбнулся он и заметил, что все заулыбались, не к школярам обратится с речью президент страны, и горничная скажет: хорошо, за три тысячи я согласна, вот сюда – и он спрячется за ширму. Мы рассчитываем на чиновников всех государственных учреждений, хотя их не так уж много в Кахамарке, и там, за ширмой, затаясь, замерев в темноте, он будет ждать, устремив глаза на ковры, на картины, на широкую кровать с балдахином и тюлевым пологом. Он кашлянул, сел ровнее: конечно, надо организовать широкое оповещение – объявления в газетах и по радио, машины с громкоговорителями, листовки, что не может не привлечь жителей, а он будет считать минуты, считать секунды и чувствовать, как плавятся кости, как щекочут хребет капли холодного пота, и вот, наконец, она войдет, она окажется в комнате, но – тут он наклонился, добродетельно и смиренно взглянув на слушающих – поскольку Кахамарка – сельскохозяйственный центр, хотелось бы, чтобы основную массу манифестантов составили земледельцы, труженики полей, а это зависит от вас, господа. И он увидит ее – высокую, белую, нарядную, серьезную, увидит, как она, чуть покачиваясь, проплывает по коврам, скажет «до чего ж я устала» – и услышит, как она зовет Кетиту-горничную. С вашего разрешения, дон Кайо, сказал сенатор Эредиа, председатель оргкомитета, сеньор Ремихио Сальдивар, один из наших выдающихся аграриев, хочет высказать некоторые соображения в связи с… и во втором ряду поднялся коренастый, смуглый, как муравей, человек, задушенный тугой манишкой. И тотчас появится Кетита, и она ей скажет «я устала, хочу прилечь, помоги мне», и Кетита ей поможет, медленно станет раздевать ее, и он увидит и почувствует, что каждая пора ее тела воспламеняется, что мириады крошечных кратеров ее кожи начинают извержения. Прошу у вас всех прощения, и у вас, дон Кайо, в особенности, – хрипло заговорил сеньор Сальдивар: он человек действия, речи говорить не мастер, куда ему до Блохи-Эредиа, и сенатор захохотал, и все подхватили, и он приоткрыл рот, собрал морщинами лоб, и вот она – белокожая, голая, изящная, серьезная, стоит неподвижно, пока Кета, опустившись на колени, осторожно стягивает с ее ног чулки, и все расцвели улыбками, оценив мастерство дона Ремихио, который речи говорить не мастер, и как в замедленной съемке, грубые, большие, смуглые руки горничной будут скользить по белым, белым, белым ногам, а дон Ремихио с выражением священной торжественности на лице сказал, что, переходя к делу, может заверить сеньора Бермудеса, что они все продумали, приняли все надлежащие меры, и что беспокоиться решительно не о чем. Потом она растянется на кровати, и он сквозь полупрозрачный тюль различит ее безупречность и белизну и услышит: ты тоже разденься, Кета. Хорошо, конечно, что придут школьники и чиновничество, но всех площадь не вместит, так что пусть лучше они занимаются своим делом. Кетита тоже разденется – «скорей, скорей», – и он увидит, как она, высокая, тугая, гибкая, смуглая, снимает через голову блузку и сбрасывает туфли, – «быстрей, быстрей», – которые без стука лягут на ковер. Дон Ремихио Сальдивар рассек воздух ладонью: площадь заполним мы, аграрии, а не городские власти, жители Кахамарки желают, чтобы у президента остались самые благоприятные впечатления от нашего края. И Кетита подбежит, подлетит к кровати, длинные руки разведут в стороны тюль, ее крупное, смуглое тело мягко скользнет на простыню: послушайте, что я вам скажу, сеньор Бермудес. Сальдивар перестал рубить воздух ладонью, благодушно-задорный тон сменился важно-высокомерным, движения сделались округло величавыми, и все заслушались: земледельцы нашего департамента, равно как и коммерсанты и специалисты, отлично сработались за время подготовки к визиту. А он выйдет из-за ширмы и приблизится, горя свечою, к тюлевому пологу, и увидит, и сердце его замрет, как перед смертью: знайте, сеньор Бермудес, что мы выведем на площадь сорок тысяч, ни на одного человека меньше. И вот у него на глазах они будут целоваться, вдыхая запах друг друга, пропитываясь этими запахами, свиваясь клубком, а дон Ремихио Сальдивар замолчал, доставая сигарету, ища спички, но депутат Аспилькуэта поднес ему огня: и дело тут не в людях, сеньор Бермудес, а в том, как этих людей доставить на площадь, о чем он уже говорил Блохе-Эредиа, раздался смех, и снова он автоматически растянул губы, собрал морщины на щеках и у глаз. Никак не собрать потребное количество грузовиков и автобусов, чтобы привезти, а потом развезти людей по имениям и фермам, и дон Ремихио Сальдивар выпустил клуб дыма, от которого лицо его на миг стало белесым: двадцать грузовиков мы заказали, но нужно во много раз больше. Он чуть подался вперед: об этом, сеньор Сальдивар, можете не беспокоиться, в этом вопросе вам пойдут навстречу. Белые руки, смуглые руки, толстые губы – тонкие губы, соски шероховатые и напрягшиеся – соски мягкие, почти прозрачные, маленькие, ляжки цвета дубленой кожи – ляжки белые, с чуть просвечивающей сеткой вен, волосы иссиня-черные, гладкие – золотое руно; командование округом предоставит вам любое количество транспортных средств, сеньор Сальдивар, вот и прекрасно, сеньор Бермудес, мы об этом и хотели вас просить, с грузовиками мы устроим на площади такое, чего Кахамарка сроду не видела. А он: можете рассчитывать на это, сеньор Сальдивар. Однако, господа, хотелось бы обсудить с вами еще один вопрос.