Текст книги "Разговор в «Соборе»"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

– Хорошо, хорошо. – А тревога в глазах все сильней, и голос, кажется, вот-вот сорвется. – Только я не понимаю, какая муха вас укусила, с чего вы так на меня.

– Я отдам тебе свое месячное жалованье. – И голос у Сантьяго пресекается, но он не плачет: стоит, напряженно выпрямившись, широко раскрыв глаза. – Три с половиной тысячи. За эти-то деньги ты сможешь, правда?

Он замолкает, опускает голову, и тотчас, словно наступившая тишина отключила безупречный механизм, Амбросио отшатывается, вжимает голову в плечи, прикрывает руками корпус, словно готовясь нанести или принять удар. Батуке рычит.

– Да что вам – пиво в голову ударило? – хрипло, с трудом выговаривает он. – Что с вами творится? Чего вам надо-то?

– Мне надо, чтоб ты перестал придуриваться. – Сантьяго закрывает глаза, глубоко вздыхает. – Чтоб рассказал мне начистоту про Музу, про моего отца. Это он тебе приказал? Теперь это уже не важно, но я хочу знать. Это он приказал? Отец?

Опять пресекается его голос, и Амбросио отступает еще на шаг, и Сантьяго видит, как он съеживается, как расширяются от страха или от ярости его глаза…

Амбросио машет кулаком – не то угрожает, не то прощается.

– Я лучше пойду, чтоб вам не пожалеть о том, чего вы тут наговорили, – жалобно хрипит он. – Не надо мне вашей газеты, и благодеяний не надо, и денег я не возьму. Не заслужили вы такого отца, вот и весь сказ. Шли бы вы знаете куда.

– Ладно, ладно, не заводись, – говорит Сантьяго. – Подойди поближе.

У ног его слышится короткое рычание: Батуке смотрит туда же, куда и он, – темная фигурка удаляется, проходит мимо пакгаузов и складов, освещается огромными окнами фордовских автомастерских, исчезает на лесенке Пуэнте-дель-Эхерсито.

– Ладно, ладно, – всхлипывает Сантьяго. Наклонившись, он треплет собаку по настороженной мордочке – хвост напряжен и отставлен. – Пойдем и мы, Батукито.

Он выпрямляется, рыдающе вздыхает, платком вытирает глаза и так стоит несколько мгновений, прислонившись к дверям «Собора», и лицо его мокро от слез и от измороси. Батуке жмется к ногам, лижет башмаки, тихо поскуливает, задрав к нему морду. Сунув руки в карманы, он медленно идет к площади Дос-де-Майо, и Батуке семенит рядом. У подножия памятника сгрудились люди, а вокруг – кучи окурков, скорлупы, шелухи, какого-то бумажного мусора; на углу пассажиры штурмуют автобусы, и те исчезают в клубах пыли за углом; полицейский ругается с бродячим торговцем, лица у обоих полны угрюмой ненависти, и голоса звучат сдавленно, оттого что горло перехвачено бесплодной злобой. Сантьяго огибает площадь и на углу Кольмены останавливает такси: ваша собачка мне сиденье не испачкает? Не испачкает, не беспокойся, жми в Мирафлорес, на улицу Порта. Он влезает, устраивает Батуке у себя на коленях, боже ты мой, ну и брюхо у меня. Надо играть в теннис, плавать, качать штангу или накачиваться, как Карлитос, оглушать себя чем-нибудь. Он смыкает веки, откидывает голову на спинку, рука его перебирает собачьи уши, гладит хребет, холодный нос, подрагивающий живот. Ты спасся от живодерни, Батукито, а тебя, Савалита, кто будет спасать, никто, завтра навещу Карлитоса в больнице, снесу ему какую-нибудь книжку, только не Хаксли. Такси мчится по улицам, из слепой тьмы долетают голоса, рев моторов, свистки. Жалко, что не пошел обедать с Норвином. Амбросио собак убивает дубиной, а ты, Савалита, – передовицами, думает он. Он лучше, чем ты, и заплатил дороже, и отделали его сильней. Бедный папа, думает он. Таксист сбрасывает скорость, и он открывает глаза: перед лобовым стеклом косо пролетает бурлящая потоками машин, подмаргивающая огнями реклам серебряная улица Диагональ. Туман выбелил парковые деревья, колокольня тает в полумраке, подрагивают кроны, вот здесь тормозни, будь добр. Он расплачивается, а Батуке начинает лаять. Он открывает дверцу, и собачка пулей летит по улице. Он поправляет пиджак и галстук, слышит крик Аны, представляет, какое у нее сейчас лицо. Он входит во двор, почти во всех окнах свет, Ана тискает Батуке в объятиях, где же ты пропадал столько времени, милый, я от страха чуть с ума не сошла.

– Пойдем, а то эта зверюга перебудит весь квартал. – Он касается губами ее щеки. – Заткнись, Батуке.

Он запирается в ванной, моет лицо и руки, слыша, как Ана приговаривает над Батуке, играя с ним, – видишь, песик, в какую переделку ты попал, слава богу, все обошлось, – и радостное повизгиванье собаки. Он выходит, Ана сидит с Батуке на руках. Он садится рядом, целует ее в висок.

– Ты выпил? – Она берет его за лацкан пиджака, смотрит с шутливым отвращением. – От тебя пахнет пивом, милый. Не отпирайся, говори: пил?

– Встретил одного старого знакомого, мы с ним сто лет не виделись, ну, и завернули, посидели. Никак не мог от него отвязаться.

– Ты накачиваешься пивом со своими дружками, а я тут места себе не нахожу, – доносится ее жалобный, ласковый, нежный голос. – И не мог позвонить хотя бы?

– Да неоткуда было звонить, милая, мы сидели в жуткой забегаловке, там нет телефона. – Сантьяго зевает, потягивается, улыбается. – И неудобно все время беспокоить эту полоумную немку. Мне очень скверно, голова прямо разламывается.

– Так тебе и надо за то, что заставил меня так переживать, я весь день как на иголках. – И она гладит Сантьяго по лбу, глядит на него с улыбкой и треплет за ухо, тихо приговаривая: – Так тебе и надо, будешь знать, как меня мучить. – Он целует ее. – Я задерну занавески, поспишь немного?

– Да, хорошо бы. – Он встает и грузно валится на кровать, а Ана с Батуке носятся вокруг друг за другом, играют. – Плохо, что я еще и все деньги потратил. Не знаю, как мы дотянем до понедельника.

– Ничего, как-нибудь дотянем. Китаец с Сан-Мартина мне верит в долг, есть у нас такой замечательный китаец.

– Плохо, что мы остались без кино. Сегодня идет что-нибудь стоящее?

– В «Колине» что-то такое с Марлоном Брандо[7]7
  Марлон Брандо (род. в 1924 г.) – популярный американский киноактер


[Закрыть]. – Голос Аны отдаляется, звучит словно из-под воды. – Детектив, ты такие любишь. Хочешь, одолжим денег у немки?

Она не сердится, Савалита, она все тебе простила, раз ты привел Батуке. Сейчас она счастлива, думает он.

– Займу у нее денег, мы пойдем в кино, только ты дай мне честное слово, что не будешь пить пиво со своими дружками, не предупредив меня. – Смех Аны все дальше и дальше.

Обещаю, думает он. Угол шторы прилег неплотно, и с кровати Сантьяго виден клочок темнеющего неба. Можно догадаться, что там, на улице, над домом, над районом Мирафлорес[8]8
  Мирафлорес – аристократический квартал в Лиме, примыкающий к реке Эррадуре.


[Закрыть], над городом Лима висит проклятый, всегдашний, пропитанный влагой туман.

II

Попейе Аревало все утро провел на пляже в Мирафлоресе. Смотри, глаза проглядишь, говорили ему девчонки, Тете сегодня не придет. И правда, в то утро Тете купаться не пришла. Обескураженный Попейе побрел домой и, когда поднимался по склону Кебралы, вдруг въяве увидел носик, и челку, и глазки, и взволновался до крайности: когда же, Тете, удостоюсь я твоего внимания? Когда он пришел домой, рыжеватые волосы еще не успели высохнуть, веснушчатое лицо горело от солнца. Сенатор уже поджидал его: иди-ка сюда, конопатый, есть разговор. Они заперлись в кабинете: не передумал? Твердо намерен стать архитектором? Нет, папа, не передумал. Вот только экзамены очень трудные, все рвутся туда, а принимают очень немногих. Но он от своего не отступится, из кожи вон вылезет, а поступит. Сенатор был доволен, что сын окончил коллеж без единой переэкзаменовки, стал к нему заметно ласковей и еще в январе начал выдавать ему на карманные расходы не пять солей, а десять. Но все равно Попейе не ожидал такого оборота: сенатор сказал, что раз уж так трудно поступить на архитектурный, то лучше в этом году не рисковать, позаниматься как следует на подготовительных курсах, чтоб на следующий год пройти наверняка. Как ты на это смотришь, конопатый? Замечательная мысль, папа, и даже глаза у него заблестели и лицо вспыхнуло еще сильней. Он будет сидеть над учебниками день и ночь, заниматься как зверь и на будущий год точно поступит. Попейе боялся этого каторжного лета – ни на пляж, ни в кино, ни на вечеринку, корпи над математикой, физикой и химией, а потом окажется, что все жертвы были напрасны, он не поступит, а каникулы пошли псу под хвост. А теперь ясно, как на американской цветной кинопленке, увидел он пляж Мирафлореса, волны Эррадуры, бухту Анкона, залы «Монтекарло», «Леуро» и «Колины» и дансинги, где он с Тете будет отплясывать болеро. Доволен, спросил сенатор, а он в ответ: ну еще бы! Как славно все складывается, думал он, пока они шли в столовую, а сенатор ему сказал: ну вот кончится лето, возьмешься за ум, обещаешь мне, конопатый? И Попейе пообещал. За обедом сенатор все подшучивал над ним: ну что, дочка Савалы еще не снизошла до тебя, конопатый? А Попейе, заливаясь краской, отвечал: немножко снизошла, папа. Мал еще такими глупостями заниматься, сказала мать, рановато начинаешь. Вот еще, отвечал сенатор, он уже взрослый, а Тете и вправду хорошенькая на загляденье. Только не позволяй, чтобы она тобой командовала, конопатый, а то, знаешь, женщины любят, чтоб их просили-умоляли, чего мне стоило добиться благосклонности твоей мамаши, а мамаша тут же закатилась от смеха. Тут зазвонил телефон, и дворецкий доложил: это вас, ниньо, ваш друг Сантьяго. Слышь, конопатый, надо срочно повидаться. В три в «Крим-Рика», пойдет? Ровно в три, конопатый. Смотри, он тебе веснушки-то ототрет, если не оставишь его сестрицу в покое, улыбнулся сенатор, а Попейе подумал, что отец сегодня необычайно хорошо настроен. Да ну что вы, мы ж с ним закадычные, но мать поморщилась и сказала: этот мальчик, что называется, с приветом. Тебе не кажется? Попейе взял ложечку мороженого – это кто вам сказал? – и еще кусочек меренги – лучше было бы мне уговорить Сантьяго, чтоб пришел сюда, пластинки бы послушали, и Тете позови, хилячок, просто посидим, поговорим. Кто сказал? Сама Соила и сказала, когда мы в пятницу, как всегда, играли в бридж. Она сказала, что в последнее время их Сантьяго совсем от рук отбился, они с Фермином просто не знают, что с ним делать, ссорится с Тете и с Чиспасом, не слушается, дерзит. Чего им еще от него надо, возмутился Попейе, он и так первый ученик.

– В Католический университет не желает, – сказала сеньора Соила. – Только в Сан-Маркос[9]9
  Сан-Маркос – университет в Лиме, один из старейших в Латинской Америке; в 1958 г. университет Сан-Маркос окончил М. Варгас Льоса.


[Закрыть]. Так и заявил Фермину, прямо огорошил.

– Не вмешивайся, Соила, я сам его приведу в чувство, – сказал дон Фермин. – Это возраст такой козлиный, с ними надо обращаться умеючи. Скандалами тут только напортишь.

– Ему бы подзатыльник хороший, а не увещевания, быстро бы опомнился, – сказала сеньора Соила. – Ты сам ничего не смыслишь в воспитании.

– Вышла замуж за того мальчика, который приходил к нам, – говорит Сантьяго. – Попейе Аревало. Конопатый Аревало.

– Он, понимаете, расходится с отцом во взглядах, – сказал Попейе.

– Это какие же взгляды у такого сопляка? – рассмеялся сенатор.

– Сначала выучись, получи диплом, стань адвокатом, тогда можешь лезть в политику, – сказал дон Фермин.

– Его бесит, что дон Фермин помог Одрии свалить Бустаманте[10]10
  Бустаманте-и-Рибейро Хосе Луис – президент Перу с 1945 по 1948 г.


[Закрыть], – сказал Попейе. – Он против военных.

– Так он бустамантист? – сказал сенатор. – А Фермин, значит, считает его надеждой семьи? Зря. Видно, бог ума не дал, если восхищается слюнтяями вроде Бустаманте.

– Он, может быть, и слюнтяй, но достойный, порядочный человек и умел быть тактичным, – сказала мать. – А ваш Одрия – грубый солдафон. И чоло[11]11
  Чоло – метис от брака европейца и индеанки.


[Закрыть].

– Не забудь, ты разговариваешь с тем, кто представляет в сенате партию Одрии, – засмеялся сенатор. – Так что умерь-ка пыл.

– Он говорит, что будет поступать в университет Сан-Маркос потому, что не любит церковников и собирается быть ближе к народу, – сказал Попейе. – Но все дело-то в том, что ему лишь бы наперекор предкам. Скажут ему: поступай в Сан-Маркос – тут же отнесет документы в Католический.

– Соила совершенно права: в Сан-Маркосе он оборвет все связи, – сказала мать Попейе. – На хорошую дорогу можно выйти только с дипломом Католического.

– Ну, положим, и там полно индейцев, – сказал Попейе.

– Фермин, якшаясь с Кайо Бермудесом, загребает такие деньжищи, что его сыну можно не беспокоиться о связях, – сказал сенатор. – Ну, ладно, конопатый, отправляйся.

Попейе встал из-за стола, почистил зубы, причесался и вышел. Уже четверть третьего, давно надо было идти. Сантьяго, ты мне друг? Ну так помоги, замолви за меня словечко перед Тете. Жмурясь от ослепительного солнца, он поднялся по Ларко, остановился перед витриной «Каса Нельсон»: с ума сойти, вот эти бы замшевые мокасины, эти коричневые брючки, эту желтую сорочку. Он первым пришел в «Крим-Рика», уселся за столик, чтобы видеть весь проспект, заказал молочно-ванильный коктейль. Если не удастся уговорить Сантьяго послушать пластинки, пойдут к кому-нибудь в гости или к Теленку, перекинутся в картишки. Тут и вошел Сантьяго – лицо опрокинутое, глаза лихорадочно блестят: знаешь, конопатый, мои предки выперли вон Амалию. В «Банко де Кредито» кончился обеденный перерыв, и Попейе из окна кафе было видно, как открывшиеся двери заглотнули шумную толпу, ожидавшую на тротуаре. Палило солнце, проносились битком набитые «экспрессы», на углу мужчины и женщины пререкались, кому первому садиться в автобус. Почему ж они так долго терпели ее у себя в доме, хилячок? Сантьяго в ответ пожал плечами: они его, видно, совсем за дурака считают, думают, он не понимает, что расчет ей дали из-за той ночи. Сейчас он казался еще более щуплым: на лице – скорбь, темные волосы падают на лоб. Подошел официант, и Сантьяго показал на стакан Попейе: – Ванильный? – Ванильный. – Ну, чего уж так убиваться, стал утешать его Попейе, устроится куда-нибудь, найдет службу, горничные всюду нужны. Сантьяго окрысился: Амалия – вот такая баба, чего только она не наслушалась от меня, от Тете и Чиспаса, сколько раз мы на ней зло срывали, и никогда родителям не настучала. Попейе покрутил соломинкой коктейль: как же сделать, чтоб ты пригласил меня к себе, шурин ты мой? Отхлебнул пену.

– Твоя мамаша жаловалась на тебя моей насчет Сан-Маркоса, – сказал он.

– Да пусть хоть Господу Богу жалуется, – сказал Сантьяго.

– Ну, а если им так поперек горла Сан-Маркос воткнулся, подай документы в Католический, – сказал Попейе. – Чего ты уперся? Или там спрашивают строже?

– Им наплевать, где как спрашивают, – сказал Сантьяго. – Сан-Маркос их не устраивает потому, что туда принимают простонародье и все занимаются политикой.

– Что-то тебя не туда заносит, – сказал Попейе. – Ссоришься с родителями, прешь против течения да еще и принимаешь все близко к сердцу. Не усложняй себе жизнь, послушай моего совета.

– Шел бы ты со своими советами, – сказал Сантьяго.

– Умней всех хочешь быть? – сказал Попейе. – Котелок у тебя варит, конечно, но это ж не значит, что все остальные – полные кретины. Ты вчера вечером так обошелся с Коко, что я б на его месте не стерпел.

– Да неужели же мне всерьез растолковывать этому пономарю, почему я не хочу ходить к мессе? – сказал Сантьяго.

– Ах, ты теперь еще и атеист? – сказал Попейе.

– Никакой я не атеист, – сказал Сантьяго. – Если меня воротит от попов, это еще не значит, что я не верю в Бога.

– А дома-то как к этому относятся? – сказал Попейе. – Тете, к примеру, что говорит?

– Эта история с горничной меня прямо пришибла, – сказал Сантьяго.

– Да выбрось ты это из головы, не сходи с ума, – сказал Попейе. – А, кстати, почему Тете сегодня на пляж не пришла?

– Она с девчонками пошла в Регатас, – сказал Сантьяго.

– Рыженький такой, с веснушками? – говорит Амбросио. – Сынок сенатора Эмилио Аревало? Как же, как же. Так она за него, значит, вышла?

– Терпеть не могу ни рыжих, ни конопатых, – скривила губы Тете. – А он и то и другое вместе. Фу, гадость какая.

– И ведь самая-то гнусь в том, что ее из-за меня рассчитали, – сказал Сантьяго.

– Не столько из-за тебя, сколько из-за Чиспаса, – утешил его Попейе. – Ты ж ведь и не знал, что такое приворотное зелье.

Брата Сантьяго теперь звали просто Чиспасом, а в те времена, когда он баловался штангой в Террасас, – Чиспасом-Тарзаном. В военно-морском училище пробыл лишь несколько месяцев, потом его оттуда вышибли (по его словам, за то, что дал по морде одному мичману), и он слонялся без дела, пил, играл в карты, задирался со всеми встречными. Захаживал и в «Овало-де-Сан-Фернандо», грозно обращался к Сантьяго, показывая на Попейе, Тоньо, Коко и Лало: ну-ка ты, академик, с кем из них хочешь померяться силами? Однако с тех пор, как его устроили в контору дона Фермина, притих и взялся за ум.

– Да знал я, только никогда не видел сам, – сказал Сантьяго. – Ты правда думаешь, что все бабы от этого зелья шалеют?

– Я думаю, что Чиспас наврал, – понизил голос Попейе. – Оно лишает рассудка женщин?

– Да. А может и жизни лишить, если не соразмерить, – сказал Амбросио. – Я в такие дела не суюсь, ниньо Чиспас. Не дай бог, дойдет до вашего папеньки, мне влетит по первое число.

– Неужели одной ложечки довольно, чтобы любая бросилась тебе на шею? – прошептал Попейе. – Брехня, по-моему.

– Надо будет проверить, – сказал Сантьяго. – Хотя бы для того, чтобы узнать, брехня это или нет.

Он не договорил, охваченный приступом нервного смеха. И Попейе засмеялся. Войдя в раж, возбужденные, они толкали друг друга локтями – не на ком проверять – вот в чем вся штука-то, – и столик зашатался, и заплескался в стаканах коктейль. Интересно, что говорил ей Чиспас, когда угощал этим снадобьем? Чиспас и Сантьяго вечно жили как кошка с собакой: то Чиспас устраивал хилячку какую-нибудь пакость, то Сантьяго вытворял над старшим братом какую-нибудь каверзу. Боюсь, он тебя разыграл. Нет, конопатый: Чиспас, поднабравшись однажды после крупного выигрыша на бегах, вломился к нему в комнату, чего никогда еще не было, и стал говорить, что, мол, пора тебе бабу и как, мол, тебе не стыдно – такой дылда, а еще этой сласти не пробовал, и даже дал закурить. Ну, нечего ломаться, сказал Чиспас, девчонка у тебя имеется? Сантьяго соврал, что да, имеется, а Чиспас озабоченно ему сказал: пора, хилячок, пора терять невинность.

– Я же тебя просил свести меня в бордель, – сказал Сантьяго.

– Ага, тебя засекут, а старик меня убьет, – сказал Чиспас. – Это во-первых. А во-вторых, мужчинам стыдно платить денежки за любовь. Ты вот уверен, что всю премудрость превзошел, нос задираешь, а в этом деле ты дурак дураком.

– Ничего я не задираю, – сказал Сантьяго, – на меня нападают, вот я и защищаюсь. Ну, Чиспас, своди меня.

– А почему ты тогда вечно устраиваешь перепалки со стариком? – сказал Чиспас. – Все делаешь ему наперекор, а он огорчается.

– Я просто не люблю, когда он защищает Одрию и военных, – сказал Сантьяго. – Ну, Чиспас!

– А почему это ты против военных? – сказал Чиспас. – И что тебе, черт побери, за дело до Одрии? Чем он тебе не потрафил?

– Они силой захватили власть, – сказал Сантьяго. – Одрия полстраны пересажал.

– Сажает он только апристов и коммунистов, – сказал Чиспас. – И еще пусть спасибо скажут, я бы их всех к стенке поставил. При Бустаманте в стране царил хаос, порядочному человеку работать спокойно не давали.

– Ну, значит, ты – не порядочный, – сказал Сантьяго. – При Бустаманте ты груши околачивал.

– Сейчас схлопочешь, – сказал Чиспас.

– У нас с тобой просто разные взгляды на вещи, – сказал Сантьяго. – Ну, Чиспас, своди меня.

– Нет, в бордель не поведу, – сказал Чиспас. – А бабенку обработать помогу.

– А в аптеках-то это зелье продают? – спросил Попейе.

– Нет. Этим торгуют из-под полы, – сказал Сантьяго. – Продажа запрещена.

– Подмешай чуточку в «кока-колу», подсыпь в «хот-дог», – сказал Чиспас, – и жди, когда подействует. А вот когда ее начнет разбирать, не теряйся, тут уж все от тебя зависит.

– А с какого возраста можно его давать, Чиспас? – спросил Сантьяго.

– Ну, ты ж не такой кретин, чтоб десятилетней подсыпать, – засмеялся Чиспас. – В четырнадцать можно, только немного. Если сам не оплошаешь, все будет в лучшем виде.

– Слушай, неужели это правда? – спросил Попейе. – Может, он тебе дал щепотку соли или сахарного песку?

– Я взял на кончик языка, – сказал Сантьяго. – Ничем не пахнет, а по вкусу кисленькое такое.

Народу на улице прибавилось, люди лезли в переполненные автобусы. Никакой очереди не соблюдалось, просто стояла толпа, взлетали в воздух руки, но сине-белые «экспрессы» даже не останавливались. Внезапно в гуще толпы мелькнули две одинаковых фигурки, два темных «конских хвоста» – сестры-двойняшки Вальерриестра. Попейе отодвинул штору, помахал им, но они то ли не заметили его, то ли не узнали. Они притопывали от нетерпения, их глянцевито свежие личики то и дело поворачивались к уличным часам на стене банка: знаешь, хилячок, они явно опаздывают на дневной сеанс. Каждый раз, когда подкатывал микроавтобус, они бросались вперед с самым решительным видом, и каждый раз их оттирали.

– Одни идут, ей-богу, – сказал Попейе. – Пошли с ними.

– Ты же без Тете жить не можешь, – сказал Сантьяго. – Причем же тут двойняшки?

– Да, я без Тете жить не могу, – сказал Попейе. – Если бы ты вместо кино позвал меня к себе слушать музыку, я бы не думая согласился.

Сантьяго вяло мотнул головой: он раздобыл немного денег и отнесет их Амалии, она живет тут неподалеку, в Суркильо. Попейе вытаращился на него: Амалия? – и захохотал: ты ей отдашь свои карманные, потому что ее выгнали? Это не карманные, – Сантьяго разорвал соломинку надвое, – я вытащил двадцать пять солей из копилки. – Попейе покрутил пальцем у виска: точно, рехнулся. – Ее рассчитали из-за меня, я ей подарю пять фунтов, что ж тут плохого? – Да, может, ты в нее влюбился? – Не сходи с ума, пять фунтов – это ж черт знает сколько, мы можем двойняшек пригласить в кино. – Но в эту самую минуту сестры вскочили наконец в зеленый «моррис». – Эх, опоздали. Сантьяго закурил.

– Я не верю, что Чиспас подсыпал зелье своей невесте, все он наврал, а ты и уши развесил, – сказал Попейе. – Вот ты, скажем, мог бы так поступить?

– Невесте – нет, – сказал Сантьяго, – а дешевке какой-нибудь – запросто.

– Ну, так что ж ты с этим порошочком будешь делать? – зашептал Попейе. – Неужели выбросишь?

– Да я, конопатый, хотел было выбросить, – Сантьяго тоже понизил голос, покраснел, – а потом передумал, – он стал запинаться, – и тут пришла мне в голову одна мысль. Понимаешь, просто, чтобы проверить, как оно действует.

– Идиотство чистой воды, – сказал Попейе. – На пять фунтов не знаю что можно сделать. Ну, смотри, дело хозяйское.

– Пошли вместе, – сказал Сантьяго, – это тут поблизости, в Суркильо.

– Ладно, но потом к тебе, пластинки слушать, – сказал Попейе, – и Тете позовешь.

– До чего же ты, скотина, корыстный, – сказал Сантьяго.

– А если твои предки узнают? – сказал Попейе. – Или Чиспас?

– Родители уехали в Анкон[12]12
  Анкон – город в департаменте Лима.


[Закрыть], до понедельника не вернутся, – сказал Сантьяго. – А Чиспас за городом, в имении у своего приятеля.

– А если ей плохо станет? – спросил Попейе. – Если она у нас в обморок брякнется?

– Да мы немножко, – сказал Сантьяго. – Не трусь, конопатый.

Искорка вспыхнула в глазах Попейе: помнишь, мы в Анконе подглядывали, как Амалия купалась? С чердака? Столкнувшись головами, они прильнули к слуховому оконцу, замерли, а внизу – затушеванный силуэт, черный купальник – хороша штучка ваша горничная. Пара, сидевшая за соседним столиком, поднялась; Амбросио показывает на женщину: эта девица целый день сидит в «Соборе», клиентов караулит. Парочка вышла на Ларко, свернула за угол, на улицу Шелл. На остановке никого больше не было. «Экспрессы» и микроавтобусы ехали полупустые. Они подозвали официанта, расплатились, поровну разделив счет, – а откуда ты знаешь, Амбросио? – Да ведь «Собор» – не только бар-ресторан, – там, за кухней есть комнатенка, ее сдают по два соля в час. – Они шли по Ларко, разглядывая встречных женщин, девчонок, выходивших из магазинов, мамаш, которые везли коляски с орущими детьми. В парке Попейе купил «Ультима Ора», вслух прочел сплетни, проглядел спортивную хронику. На проспекте Рикардо Пальмы смяли газету и выбросили, и прошли вперед, а она осталась лежать далеко позади на углу, в квартале Суркильо.

– Здорово будет, если Амалия разозлится и выставит нас по шеям, – сказал Сантьяго.

– Да ты что? – воскликнул Попейе. – За пять фунтов можешь рассчитывать на королевский прием.

Они оказались возле кинотеатра «Мирафлорес», перед скоплением палаток, павильончиков, лотков: торговали цветами, фруктами, керамической посудой, доносились выстрелы, бешеный стук копыт, боевой индейский клич, восторженный ребячий вой. Они остановились у афиши: «Смерть в Аризоне», ковбойский боевик.

– Чего-то мне не по себе, – сказал Сантьяго. – Ночь не спал, наверно, поэтому.

– Вовсе не поэтому, а просто кишка у тебя тонка, – ответил Попейе. – Меня уговариваешь, что ничего не случится, «не трусь, конопатый», а как дошло до дела, – боишься. Пошли лучше в кино.

– Да ладно, все прошло, – сказал Сантьяго. – Подожди, посмотрю, предки отвалили уже или нет.

Машины не было, и они двинулись. Вошли через сад, миновали выложенный изразцовой плиткой фонтан: а если она уже спать легла? Значит, мы ее разбудим. Сантьяго отворил дверь, щелкнул выключатель, и из сумрака выступили картины, зеркала, ковры, столики с пепельницами, люстры. Попейе хотел было присесть, но Сантьяго не дал: пошли прямо ко мне. Патио, кабинет, лестница с железными перилами. На площадке Сантьяго оставил Попейе: иди ко мне, заведи какую-нибудь музыку, я ее сейчас приведу. Вымпелы – награда за прилежание, фотография Чиспаса, фотография Тете, снятая в день первого причастия, – какая хорошенькая, подумал Попейе, широкорылая ушастая свинка-копилка на шкафу. Попейе сел на кровать, включил радио в изголовье, вальс Фелипе Пингло – и сразу же шаги: все в порядке, конопатый. Она еще не спала, я сказал, чтобы принесла мне кока-колы, и оба засмеялись: тсс, идет, это она? Она остановилась на пороге, глядя на них удивленно и недоверчиво, потом молча шагнула от двери. На ней была розовая кофточка. Узнать нельзя, подумал Попейе, куда девалась та, в голубом передничке, которая с подносом или с метелочкой из перьев сновала по дому. Растрепанная – добрый вечер, – в мужских башмаках и заметно испугана, – привет, Амалия.

– Мама мне сказала, ты от нас уходишь, – сказал Сантьяго. – Очень жалко.

Амалия отделилась от притолоки, взглянула на Попейе – как поживаете, ниньо? – который приветливо улыбался ей с мостовой, и повернулась к Сантьяго: не по своей воле она уходит, сеньора Соила дала ей расчет. Да за что же, сеньора, а сеньора ей: так мне хочется, собирай свои вещи и чтоб духу твоего тут не было. Амалия говорила и приглаживала волосы, поправляла блузку. Видит бог, ниньо, она сама нипочем бы не ушла, она так просила-умоляла сеньору Соилу, чтоб оставила ее.

– Да поставь ты поднос, – сказал Сантьяго. – И не уходи, давай музыку послушаем.

Амалия, явно заинтересовавшись, поставила поднос со стаканами и бутылочками кока-колы перед портретом Чиспаса, замерла у шкафа. Белое форменное платье, туфли без каблуков, но ни передничка, ни заколки. Чего ты стоишь, садись, места много. Как это так «садись», она хихикнула, сеньора Соила не позволяет заходить в комнаты мальчиков, а то вы не знаете? Глупая, мамы нет, и голос Сантьяго вдруг изменился, стал напряженным, а они с Попейе ее не выдадут, пусть не боится. Амалия снова хихикнула: да, это он сейчас так говорит, а чуть что не так, мигом нажалуется, а сеньора Соила ей такую взбучку даст. Да честное слово, Сантьяго тебя не выдаст, сказал Попейе, садись, умолять тебя, что ли. Амалия взглянула на него, потом на Сантьяго, села на краешек кровати, лицо ее стало серьезным. Сантьяго поднялся, направился к столику с подносом. Не перестарался ли он, подумал Попейе и посмотрел на нее: нравится, как поют, – он кивнул на радио, – здорово, правда? Очень нравится, так красиво поют. Амалия сидела, неловко выпрямившись, положив руки на колени, полуприкрыв глаза, словно для того, чтобы лучше слышать музыку: это «Северные трубадуры», Амалия. Сантьяго разливал кока-колу по стаканам. Попейе беспокойно наблюдал за ним. А что Амалия умеет танцевать? Вальсы, болеро, гуараче? Амалия улыбнулась, потом чуть нахмурилась, потом снова улыбнулась: нет, ничего не умеет. Она уселась поудобней, подвинувшись на кровати, скрестила руки на груди. Движения ее были неловки, словно платье ей жало или кусало спину; тень ее на паркете лежала неподвижно.

– Вот, – сказал Сантьяго, – купи себе что-нибудь.

– Это мне? – Амалия смотрела на кредитки, не прикасаясь к ним. – Но ведь сеньора Соила мне все заплатила.

– Да при чем тут мама! – воскликнул Сантьяго. – Это я тебе дарю.

– Как же я могу принимать такие подарки, ведь это ж ваши деньги. – Она смущенно глядела на Сантьяго, на круглых щеках вспыхнули красные пятна.

– Бери, бери, – настаивал Сантьяго. – Ну, бери же, Амалия.

Он подал ей пример: отпил из своего стакана. Попейе открыл окно: сад, деревья, залитые светом уличного фонаря на углу, ртутно-блестящая, неподвижная поверхность воды, посверкивание изразцов, ох, хоть бы с ней ничего не случилось. Ну, ладно, ниньо, за ваше здоровье, и Амалия сделала большой глоток, перевела дыхание, отнеся от губ полупустой стакан: чудно, холодная такая. Попейе придвинулся к кровати.

– Хочешь, мы тебя научим танцевать? – спросил Сантьяго. – Когда заведешь жениха, будешь с ним ходить на все праздники смело.

– А у нее, наверно, уже есть жених, – сказал Попейе. – Ну, признавайся, Амалия, есть?

– Видишь, конопатый, она смеется, – взял ее за руку Сантьяго. – Конечно, есть жених, вот мы и раскрыли твой секрет.

– Есть, есть. – Попейе, опустившись рядом с нею на кровать, схватил Амалию за другую руку. – Смеешься, разбойница, значит, мы угадали.

Амалия, заходясь от смеха, пыталась высвободиться, но они держали ее крепко – какой еще жених? никого у меня нет, – пихала их локтями, Сантьяго обхватил ее за талию, Попейе положил руку ей на колено, но она тут же хлопнула его по ладони: нет уж, пожалуйста, без этого, рукам воли не давайте. Но Попейе не смутился и все твердил свое: разбойница, плутовка, конечно, она умеет танцевать, а им наврала, пусть признается. Ладно, уговорили. Она взяла кредитки, смяла их, сунула в карман кофточки. И не жалко ему, ведь теперь и в кино не на что будет сходить.

– Ничего, – сказал Попейе, – мы все скинемся ему на билет.

– Друга, значит, в беде не оставите. – И Амалия широко раскрыла глаза, словно вспоминая что-то. – Ну, заходите, только ненадолго, чем богаты, тем и рады.

Не дав им времени отказаться, вбежала в дом, а они – следом. Грязь и копоть, несколько стульев, картинки на стенах, две незастеленные кровати. Мы ненадолго, Амалия, у нас еще дела. Она кивнула, вытерла подолом юбки стол, стоявший посередине, на минутку, не больше. Лукавый огонек сверкнул в ее глазах: вы тут пока поговорите, а она сбегает кое за чем, сейчас вернется. Сантьяго и Попейе изумленно переглянулись: совсем другой человек, она словно слегка сбрендила. Смех ее звучал на весь дом, лицо было мокро от пота, а глаза полны слез, от движений ее дрожала и лязгала пружинами кровать. Теперь она тоже хлопала в такт музыке: умеет, умеет. Ее однажды пригласили в «Агуа-Дульсе», там играл настоящий оркестр, там она и танцевала. Ну, точно спятила, подумал Попейе. Он выключил радио, поставил пластинку, вернулся на кровать. Теперь я хочу посмотреть, как ты танцуешь, ишь как разошлась, разбойница, пойдем, но поднялся Сантьяго: она со мной будет танцевать. Сволочь, подумал Попейе, пользуется тем, что это его горничная, а вдруг Тете появится, и от этой мысли ноги стали ватными и захотелось сейчас же удрать. Амалия встала и вслепую, неуклюже двигалась по комнате, натыкаясь на стулья, что-то вполголоса напевая, крутясь на месте, пока не оказалась в объятиях Сантьяго. Попейе откинул голову на подушку, вытянул руку и погасил лампочку. Стало темно, только отблеск уличного фонаря чуть освещал фигуры танцующих. Попейе видел, как они колышутся в кругу, слышал пронзительный голос Амалии. Он сунул руку в карман, ну, теперь убедились, что я умею танцевать? Когда пластинка кончилась, Сантьяго снова уселся на кровать, а Амалия осталась у окна; она смеялась, повернувшись к ним спиной; ей-богу, Чиспас не наврал, посмотри, как ее разбирает. Она говорила без умолку, пела и смеялась, словно была в дым пьяна, и как будто не замечала их, даже ни разу не покосилась в их сторону, а Сантьяго вдруг забеспокоился: как бы она не вырубилась. Ничего, шепнул ему Попейе, голос у него был решительный и торопливый – она даст тебе, хилячок, – встревоженный и густой – а тебе, конопатый? И мне. Сейчас разденем, пощупаем, протянем. Амалия, перегнувшись через подоконник в сад, медленно покачивалась из стороны в сторону, что-то бормотала, и Попейе видел ее силуэт на фоне темного неба: ставь еще пластинку, ставь! Сантьяго поднялся, вступили скрипки, а за ними зазвучал голос Лео Марини, чистый бархат, подумал Попейе, и увидел, что Сантьяго идет на балкон. Две тени слились, сам втравил меня в это дело, а теперь мне смотреть, как они лижутся, погоди же, сволочь, я тебе это припомню. Тени замерли, горничная точно окаменела, притулившись к Сантьяго, он услышал его голос – тихий, сдавленный, словно слова выговаривались с трудом: ты не устала, может, приляжешь? – сейчас приведет ее сюда, сообразил он. Теперь они были перед ним, закрыв глаза, Амалия двигалась в танце как сомнамбула, а руки хилячка поднимались, опускались, исчезали у нее за спиной, и Попейе не мог различить их лиц, целуются, а его оставили с носом, сволочь Сантьяго, угощайтесь, молодые люди.