Текст книги "Разговор в «Соборе»"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

III

А любила ли хозяйка дона Кайо? Должно быть, не очень. Она и плакала-то не потому, что он ее бросил, а потому, что без средств оставил: негодяй, сволочь такая. Сама виновата, говорила ей сеньорита Кета постоянно, сама виновата, даже машину не сумела из него вытрясти, даже дом на свое имя перевести. Но в первые недели ничего в доме не изменилось: холодильник и шкафы набиты припасами, как всегда, Симула по-прежнему подсовывала липовые счета, и жалованье они все три к концу месяца получили полностью. В то воскресенье, когда встретились в Бертолото, сразу заговорили про хозяйку. Что ж с ней теперь будет, кто ей теперь поможет? А Амбросио: ничего, она женщина смышленая, поворотливая, петух пропеть не успеет, как заведет себе нового. Не надо так про нее говорить, сказала ему Амалия, это нехорошо. Пошли они в кино, на аргентинскую картину, а когда вышли, Амбросио стал пришепетывать и присвистывать на аргентинский лад, да перестань же, с ума сошел, смеялась Амалия, и вдруг привиделось ей лицо Тринидада. Потом оказались в комнатенке в Чиклайо и уже стали раздеваться, как вдруг какая-то бабенка лет сорока, ресницы накладные, постучалась, спросила Лудовико, а когда Амбросио сказал, что, мол, уехал в Арекипу и еще не вернулся, лицо у нее вытянулось. Ушла, Амалия стала смеяться над ее ресницами, а потом спросила, что же в самом деле с Лудовико? Дай Бог, чтоб все обошлось, до чего ж у него душа не лежала ехать в Арекипу. Пообедали в центре, гуляли, покуда не стемнело. Присели на лавочку на проезде Республики, разговаривали, глядя, как мимо катят машины. Подул ветерок, Амалия притулилась к нему, а он обнял ее за плечи: ты хотела бы, Амалия, своим домом жить, выйти за меня замуж? Она глядела на него удивленно. Скоро уж они смогут пожениться, завести детишек, Амалия, я коплю деньги. Неужели правда? Неужели будет у нее свой дом и дети? Казалось это таким далеким, невозможным, и Амалия, лежа в кровати, глядела в потолок, пыталась представить, как она будет жить с ним, готовить, обстирывать. И ничего не придумывалось, не представлялось. Да почему же, дура? Сколько людей женятся, почему бы и ему на тебе не жениться?

Минул месяц, как ушел дон Кайо, и вот однажды хозяйка вихрем ворвалась в дом и сразу – за телефон: Кетита, все в порядке, со следующей недели толстяк меня берет, сегодня же начинаю репетировать. Ну конечно, надо обрести форму, да-да, гимнастика, турецкие бани. Вы, сеньора, вправду будете на сцене выступать? Ну конечно, Амалия, как и раньше, только я поломала себе карьеру из-за этого недоноска, а теперь все начну сначала. Идем, я тебе покажу, ухватила она ее за руку, потащила по лестнице, а в кабинете вытащила альбом, тот самый, что ты искала, подумала Амалия, да никак найти не могла. Смотри, смотри, и гордо показывала ей себя в разных видах: в длинном платье до полу, в купальном костюме, с высокими гребнями в волосах, а вот с короной на голове посылает воздушные поцелуи. Нет, ты послушай, Амалия, что про меня писали газеты: и собой необыкновенно хороша, и такой знойный у нее был голос, и каким громовым успехом пользовалась. С того дня все в доме пошло кувырком: хозяйка говорила только про репетиции, села на диету: в полдень – стакан грейпфрутового сока, бифштекс на решетке, а вечером – салат без ничего, умираю с голоду, но ничего, ничего, да закройте же окно, сквозит, дует, если я заболею перед дебютом, руки на себя наложу, и курить бросила, табак для артиста – яд. Однажды Амалия слышала, как она жаловалась Кетите: ничего вперед не дает, такой скупердяй, но ничего, ничего, главное – не упустить шанс, завоевать публику, тогда можно диктовать условия. Ушла она к тому толстяку часов в девять, в брючках, в тюрбане, с чемоданчиком, а вернулась под утро, накрашенная сверх всякой меры. Раньше главная забота была чистота, а теперь – как бы похудеть. Газеты читала чуть не с лупой: послушай, Амалия, что про меня пишут, а если еще кого-нибудь хвалили – то: да у нее все куплены с потрохами.

И вскоре опять начались вечеринки, пошли гости. Среди гостей Амалия иногда узнавала тех лощеных нарядных стариков, что бывали и при доне Кайо, но большинство теперь составляла совсем другая публика: помоложе, попроще одеты, и машины их не ждали, но зато какие веселые, пестрые, яркие, шумные – артисты, жужжала ей в ухо Карлота. Хозяйка развлекалась на всю катушку: сегодня у нас креольская вечеринка, Амалия! Симуле заказывалась утка с рисом или курица в перечном соусе, всякие закуски, покупалось пиво. Теперь уже хозяйка не запирала буфетную, не отсылала их с Карлотой спать. Амалия видела все это сумасшедшее веселье: хозяйка перепархивала из одних объятий в другие, в точности как ее подружки, не противилась поцелуям, больше пила, скорее напивалась. И все-таки, хоть этого и следовало ожидать, Амалия, увидав наутро после очередной гульбы выходящего из ванны мужчину, застыдилась за хозяйку, а потом даже разозлилась: прав оказался Амбросио, петух пропеть не успел, а она уж утешилась. Через месяц подцепила другого, еще через месяц – третьего. Ну, а к ним, к горничным, все равно была очень добра, и если Амбросио спрашивал, как поживает твоя хозяйка, приходилось ему врать, что с тех пор, как дон Кайо ушел, она все грустит – чтоб не думал про нее плохо.

Кого же она выберет? – трепыхалась Карлота. И правда, пора было делать выбор: телефон теперь не замолкал, часто приносили корзины цветов с записочками, а записочки эти хозяйка читала сеньорите Кете. Ну, наконец определилась: это был один из тех, кто захаживал в дом еще при доне Кайо, и Амалия тогда подозревала, что у него шуры-муры с сеньоритой Кетой. Ах, жалко, пожилой, говорила Карлота. Зато богатый, высокого роста, видный, краснощекий, седовласый, так что язык не поворачивался назвать его «сеньор Уриоста», а хотелось, смеялась Карлота, обратиться к нему: дедуля. Человек был культурный, но уж больно здоров пить, а как выпьет, глаза у него лезли на лоб, и хватал ту, что под руку подворачивалась. Раз переночевал, второй, третий, а потом уж часто оставался в Сан-Мигеле до утра, а часов этак в десять выходил, садился в свою кирпичного цвета машину, укатывал. Отбила я у тебя старичка, смеялась хозяйка, а сеньорита Кета со смехом же отвечала: было бы что отбивать. Ох и насмехались же они над ним: ну, что, куколка, отзывается он еще на твою ласку? – Нет, представь себе, но это и к лучшему, целей буду, сохраню тебе, Кетита, верность. Ясно было, что живет с ним хозяйка из одной корысти. Сеньор Уриоста был совсем не такой противный и страшный, как дон Кайо, симпатичный был, и даже жалко его становилось, когда, осунувшийся, с мешками под глазами, брел он вниз по лестнице, а потом совал Амалии в кармашек фартука несколько монеток. Был он куда щедрее дона Кайо и, сразу видно, человек из порядочных. А когда через сколько-то месяцев исчез, Амалия осуждать его не стала: почему, в самом-то деле, должен был терпеть, что его обманывают? Он, понимаешь, узнал про Голубка, возревновал, хлопнул дверью, объясняла хозяйка сеньорите Кете, но ничего, скоро назад прибежит. Однако не прибежал.

Ну, что, хозяйка твоя все грустит? – спросил ее однажды в воскресенье Амбросио. И Амалия сказала ему все как есть: утешилась, завела полюбовника, поругалась с ним, а теперь у нее много разных. Она подумала, он скажет: а что я тебе говорил? И может, даже скажет, чтоб не смела там больше служить. Но он только пожал плечами: ее дело, бог с ней. Ей захотелось его спросить: а если б я так себя вела? – но не решилась. Виделись они по воскресеньям в комнате Лудовико, а иногда и с ним самим встречались: он их приглашал пообедать или пива попить. Вы что, в аварию попали? – спросила Амалия, когда увидела, что он весь перебинтованный. Да, засмеялся он, вроде бы как в аварию, там в Арекипе, но сейчас-то что, было куда хуже. Чего он радостный такой? – спрашивала Амалия у Амбросио, а он ей объяснил, что его после того, как пострадал, взяли наконец в кадры, и получает он теперь больше и вообще важный стал – не дотянешься.

Хозяйка времени теперь дома проводила мало, так что жилось им вольготно, как никогда. Днем они с Симулой и Карлотой слушали по радио постановки или же пластинки крутили. А однажды утром, когда понесла хозяйке завтрак, увидела такое, что дух захватило, Карлота, и скатилась в страшном волнении по лестнице, Карлота, там у сеньоры – новый, молодой и такой красивый, я как увидела, так и обмерла, Карлота. Они с хозяйкой вставали поздно, а Амалия с Карлотой глядели на него не дыша, до того он был хорош собою, голова кругом шла. И хозяйка тоже была как зачарованная: томная такая, ласковая, без конца ластилась к нему, кокетничала, кормила его, можно сказать, с ложечки, сюсюкала, лохматила ему волосы, ворковала с ним, шепча: любовь моя, жизнь моя, ангелочек мой. Амалия ее прямо не узнавала: откуда взялась и нега эта, и голосок, и взгляды.

А сеньор Лукас был такой молоденький, что рядом с ним и хозяйка даже казалась старовата, и такой красавец, что Амалию при одном взгляде на него в жар бросало. Смуглый, зубы белые-белые, глазищи такие, и держится – владыка мира, хозяин жизни. Нет, говорила она Амбросио, с ним-то она крутит не за интерес, да у него и нету ни гроша. Он был испанец и выступал там же, где и хозяйка. Там, в кабаре, мы познакомились и полюбили друг друга, призналась она Амалии, потупив глазки. Иногда они с хозяйкой, расшалившись, начинали петь на два голоса, а Амалия с Карлотой мечтали: вот бы поженились, вот бы детишек завели – уж больно счастлива была сеньора Ортенсия.

Но когда сеньор Лукас совсем перебрался в Сан-Мигель, обнаружились у него коготки. До самого вечера он из дому не выходил, полеживал на диване и распоряжался: то виски налей, то кофе подай. Угодить на него было трудно, в еде он привередничал, а влетало за это от хозяйки Симуле. Заказывал какие-то диковинные блюда – черт его знает, что такое гаспачо[59]59
  Гаспачо – холодный суп из хлеба и овощей, заправленный вином и растительным маслом.


[Закрыть], ворчала та, и Амалия впервые услышала, как она черного поминает. Короче говоря, они все в нем быстро разочаровались, даже и Карлота. А он, мало того, что капризы строил, оказался вдобавок большим нахалом: хозяйкиными деньгами так и швырялся, тратил их без счета, а если посылал купить что-нибудь, говорил: возьми у Ортенсии, она – мой банкир. Еще любил закатывать вечера, каждую неделю гости, он жить без них не мог. А однажды Амалия подглядела, как он целует сеньориту Кету прямо в губы. Да она-то как могла, ведь самая ближайшая хозяйкина подруга, что с ней-то было бы, если б она их застукала? Да ничего не было бы, простила бы, она влюблена была в него без памяти, и все ему с рук сходило, и стоило ему сказать ей ласковое слово, как вся ее мрачность исчезала, а сама прямо расцветала, молодела на глазах. Ох, он и попользовался же этим. Приносили счета за то, что накупил сеньор Лукас, а хозяйка раскошеливалась или изобретала какие-то невероятности, чтоб оттянуть платеж. Тогда-то Амалия впервые поняла, а сеньор Лукас – нет, и с каждым днем требовал все больше и больше. Одет был как картинка, галстуки разноцветные, пиджаки в талию, башмаки замшевые. Жизнь коротка, любовь моя, смеялся он, надо прожить ее с толком, любовь моя, – и раскрывал объятия. Ты как младенец, отвечала хозяйка. Ну и ну, думала Амалия, выдрессировал – как шелковая стала. Беспрестанно ластилась к нему, садилась к нему на колени или на пол у его ног, так что Амалия глазам своим не верила. Слышала, как она говорит: приласкай меня – нежным таким голоском – поцелуй меня, обними свою старушку, она так тебя любит – и тоже не верила.

В те полгода, что провел сеньор Лукас в Сан-Мигеле, дом уже никак нельзя было назвать полной чашей. И шкафы опустели, и в холодильнике стояло только молоко да зелень, и вина перестали выписывать. Виски отошло в область воспоминаний, и пили теперь писко[60]60
  Писко – спиртной напиток, сделанный из сока агавы.


[Закрыть], разбавленную «джинджер-эйл» с сандвичами вместо креольских кушаний. Амалия рассказала об этом Амбросио, а тот улыбнулся: ну и сукин же сын этот сеньор Лукас. Впервые, кажется, в жизни взялась хозяйка подсчитывать расходы, и Амалия чуть не прыснула – такое лицо сделалось у Симулы, когда потребовали у нее сдачу. А потом в один прекрасный день она заявила: они с Карлотой уходят, давайте расчет, поедем в Гуано, там откроем харчевню. Но Карлота перед самым уходом, видя, до чего же Амалия огорчилась, шепнула ей: все вранье, никуда они не уезжают, будем видеться, Симула нанялась в один дом в центре кухаркой, а ее берут в горничные. И тебе, Амалия, надо отсюда ноги уносить, мама говорит, тут добра не жди. Уволишься? Нет, Карлота, я от хозяйки, кроме добра, ничего не видела. Осталась да еще взялась стряпать, лишние полсотни не помешают. С тех пор, правда, хозяева почти никогда дома и не ели: пойдем, любовь моя, поужинаем где-нибудь. Не нравится ему, видишь ли, моя готовка, говорила Амалия Амбросио, ну и пожалуйста. Но работы против прежнего прибыло втрое: прибраться, застелить постели, посуду вымыть, подмести. Домик в Сан-Мигеле перестал быть таким ухоженным и уютным, как раньше. Амалия читала в хозяйкиных глазах страдание: патио, бывало, неделями не поливала и по три, по четыре дня не прохаживалась метелочкой из петушиных перьев по комнатам. Уволили садовника, и герани увяли, трава пожухла. С тех пор как воцарился в Сан-Мигеле сеньор Лукас, сеньорита Кета ночевать не оставалась, но приезжала часто, иногда и с этой иностранкой, с сеньорой Ивонной, а та все подшучивала над хозяйкой и сеньором Лукасом: ну, голубки, как? Ну, новобрачные, что? Один раз, когда сеньора Лукаса не было, Амалия услыхала, как сеньорита пилит хозяйку: он тебя разорит, он проходимец, брось его пока не поздно. Побежала в буфетную: хозяйка скорчилась на диване, а потом вдруг подняла голову да как заплачет. Что ж она, Кетита, сама не видит, не понимает – и Амалия сама чуть не разревелась, – она же, Кетита, не слепая – она же его любит, что же делать, она впервые в жизни полюбила по-настоящему. Амалия выскользнула из буфетной, побежала к себе, закрылась на ключ, и снова привиделось ей лицо Тринидада – когда болел он, когда его выпустили после отсидки, когда он умер. Нет, никуда она не уйдет, хозяйку одну не оставит.

А дом-то и вправду рушился, а сеньор Лукас кормился на развалинах, как стервятник на помойке. Разбитые бокалы, треснувшие вазы новыми уже не заменялись, а он шил себе костюмы; хозяйка изобретала несусветное, чтобы отделаться от кредиторов, ни прачке, ни в лавочку платить было нечем, а он в свой день рождения появился с перстнем на пальце, а на Рождество – с часами: не иначе как Христос-младенец подарил. Не унывал, не печалился: на Магдалене открыли новый ресторан, заглянем, дорогая? Просыпался поздно, потом надолго усаживался в гостиной, газеты почитывал. Амалия глядела на него – красавчик, улыбчивый такой, лежит с ногами на диване, халат винно-красный, мурлычет себе под нос – и чувствовала, как захлестывает ее ненависть: она плевала ему в кофе, бросала волос в суп, мечтала, чтоб его поезд переехал, размело в мелкие кусочки.

Однажды утром, вернувшись, – она за покупками ходила – столкнулась в дверях с хозяйкой и с сеньоритой Кетой – обе в брючках, с сумками в руках. Они идут в турецкие бани, обедать не будут, а она пусть купит сеньору Лукасу пива. Ушли, и вскоре услышала Амалия шажки: проснулся, значит, надо завтрак нести. Поднялась, а сеньор Лукас, уже одетый и даже галстук завязан, торопливо укладывает в чемодан свои вещички. Он едет в турне по провинции, будет выступать в театрах, вернется в понедельник, и говорил-то, словно уже пел в этом своем турне. Вот, Амалия, письмецо это передашь Ортенсии, а теперь вызови мне такси. Амалия глядела на него разинув рот. Наконец опомнилась, вышла из комнаты, ничего не сказав. Поймала такси, снесла вниз чемодан, прощай, Амалия, до понедельника. Она вернулась в дом, села в гостиной сама не своя. Ох, были б дома хоть Симула с Карлотой, при них легче было бы сообщить хозяйке эту новость. Все у нее в тот день из рук валилось, ничего делать не могла, только посматривала на часы, думала. В пять остановился у ворот белый автомобильчик. Она отвела штору и смотрела, как они идут к дому: обе свежие, помолодевшие, словно там, в бане, не вес они сбросили, а года, и открыла им дверь, и тут коленки у нее затряслись. Заходи, Кетита, сказала хозяйка, кофе выпьем, и они вошли и швырнули на диван свои сумки. Что с тобой, Амалия? Сеньор уехал в турне, сеньорита, – и сердце гулко застучало, – оставил вам письмо, там, наверху лежит. Та не побледнела, не шевельнулась. Смотрела на нее спокойно, серьезно, только губы у нее вдруг задрожали. В турне? Лукас – в турне? – и прежде, чем Амалия успела ответить, повернулась, кинулась по лестнице, а сеньорита Кета – следом. Амалия стала прислушиваться: нет, вроде не плачет, а если плачет, то тихонько. Потом какой-то шум, шаги, и крик сеньориты: Амалия! Шкаф был распахнут, хозяйка сидела на кровати. Он правда сказал тебе, что вернется? – сверкнула глазами сеньорита. Сказал – а на хозяйку взглянуть не решалась, – в понедельник обещал – и вдруг заметила, что заикается. Ты его допекла своей ревностью, а он захотел порезвиться с какой-нибудь, сказала сеньорита, в понедельник вернется, будет прощенья просить. Ради бога, Кетита, сказала хозяйка, что ты несешь? Ушел – и прекрасно, закричала сеньорита, освободилась от вампира, а хозяйка сделала вот так рукой – не кричи, мол, загляни в шкаф, ей самой духу не хватает. И снова зарыдала, закрывая лицо, а сеньорита Кета подскочила к шкафу, стала выдвигать ящики, рыться в них, швырять на пол письма, флаконы, ключи – Амалия, красной такой коробки он не уносил? – а Амалия: унес, унес. Господи мой боже, что же это такое, а сеньорита: что такое? Свистнул драгоценности сеньоры Ортенсии, вот что такое, ну, это ему так не пройдет, сейчас она вызовет полицию, его разыщут и посадят, а все цацки вернут тебе. Тут уж хозяйка заголосила навзрыд, а сеньорита велела Амалии дать ей кофе погорячее. Когда вернулась, держа в дрожащих руках поднос, сеньорита куда-то звонила: сеньора Ивонна, у вас же такие связи, путь его найдут. Весь день хозяйка провела у себя, разговаривала с сеньоритой, а вечером приехала эта самая сеньора Ивонна. На следующий день пришли двое из полиции, и один из них был Лудовико. Конечно, сделал вид, что Амалию в первый раз видит. Они все выспрашивали хозяйку о сеньоре Лукасе, а под конец утешили: не беспокойтесь, сеньора, найдем ваши ценности, это вопрос нескольких дней.

А дни настали печальные. И раньше-то было не очень весело, будет потом думать Амалия, а тут уж все пошло под гору. Хозяйка лежала в постели, бледная, непричесанная, и ела только супчики. На третий день сеньорита Кета уехала. Хотите, сеньора, я себе у вас где-нибудь постелю? Нет, Амалия, ночуй в своей комнате. Но Амалия все-таки к себе не пошла, а пристроилась на диване, укрывшись плюшевым одеялом. Лежала в темноте, а лицо все от слез мокрое. Ненавидела она и Тринидада и Амбросио, всех ненавидела. Начинала задремывать и просыпалась, как от толчка, и снова становилось ей жалко, становилось страшно, и вдруг увидела в коридоре свет. Вскочила, приникла ухом к двери, но ничего не услышала и решилась войти. Хозяйка лежала на кровати ничем не прикрытая, и глаза открыты – вы звали, сеньора? Подошла поближе и тогда увидела – на ковре стакан, а глаза у хозяйки закачены под веки. Выскочила с криком на улицу. Отравилась! – и принялась звонить – отравилась! – и колотить в дверь. Появился мужчина в халате, потом женщина, стали бить хозяйку по щекам, давили ей на живот, чтоб рвоту вызвать, куда-то звонили. «Скорая» приехала уже под утро.

Неделю провела хозяйка в больнице. Амалия сходила ее навестить и встретила там сеньориту Кету, сеньориту Люси и сеньору Ивонну. Хозяйка была бледная, слабенькая, но все-таки поспокойней. Вот моя спасительница, сказала, увидав Амалию. Как я ей скажу, что мне и хлеба не на что купить? – думала Амалия. Но хозяйка, к счастью, сама спохватилась: Кетита, дай ей немножко денег. В воскресенье встретилась с Амбросио, как всегда, на остановке и повела его в дом. Я знал, Амалия, что сеньора Ортенсия хотела с собой покончить. Да откуда же? За больницу дон Фермин платит. Дон фермин? Дон Фермин. Она ему позвонила, а он человек благородный, не смог ее оставить в таком положении, теперь помогает. Амалия приготовила кое-чего поесть, потом радио слушали. Легли в хозяйкиной спальне, и тут на Амалию напал неудержимый хохот. Так вот для чего тут повсюду зеркала натыканы, только сейчас до меня дошло, что за стерва эта сеньора Ортенсия, и Амбросио, разозлившемуся от того, что она там закатывалась, пришлось даже схватить ее за плечи, потрясти. О том, чтобы своим домом жить, больше не говорили, и про детей тоже, но было им хорошо друг с другом, не ссорились. Каждую неделю – одно и то же: трамвай, комната Лудовико, иногда – кино, иногда – дансинг. А однажды, когда они пошли в креольский ресторанчик на Барриос-Альтос, случилась история: туда ввалились какие-то пьянчуги, стали кричать: «Да здравствует АПРА!», а Амбросио им: «Долой АПРА!» Чуть до драки не дошло. Приближались выборы, на площади Сан-Мартин митинговали. Весь центр обклеен был плакатами, ездили машины, и оттуда кричали в громкоговорители: голосуй за Прадо, ты его знаешь – и по радио без конца, и листовки – и даже пели на мотив вальса – родину любит Лаваль, – и бесконечные фотографии, – и в ушах у Амалии застряла полечка «Путь указан Белаунде». Стали возвращаться апристы, в газетах замелькали фотографии Айи де ла Торре, и Амалии вспомнился Тринидад. А любит ли она Амбросио? Да, наверно, любит, но с ним было не так, как с Тринидадом, – ни мучений таких, ни радостей, и не бросало ее в жар и в холод. А ты почему за Лаваля? – спрашивала она Амбросио, а он: потому что дон Фермин за него. С Амбросио было спокойно: мы с ним друзья, пришло ей однажды в голову, ну, еще и спим. Уж сколько месяцев не навещала она сеньору Росарио, не видалась с Хертрудис Лама, не ходила к тетке. Целую неделю копила в голове все происшествия, а в воскресенье выкладывала их Амбросио, но он стал до того неразговорчивый, что она иногда даже злилась не на шутку: спросишь его, как там барышня, – хорошо, как сеньора Соила, – нормально, а ниньо Сантьяго так дома и не живет? – нет, ну что, скучают они по нему? – скучают, особенно дон Фермин. Ну, а еще-то что слышно? Да ничего не слышно. Иногда она его дразнила, пугала: вот соберусь как-нибудь в гости к сеньоре Соиле, вот расскажу сеньоре Ортенсии про наши с тобой дела, и он мгновенно вскипал: вот только попробуй, только вякни кому-нибудь, больше меня не увидишь. Чего он так таится, стыдится, стесняется? С большими странностями был человек. А вот если он умрет, спросила ее однажды Хертрудис Лама, будешь горевать по нем, как по Тринидаду? Нет, поплачет, конечно, но такого, будто конец света настал, что жизнь кончилась, нет. Это потому что мы не вместе живем, думала она. Может, если б она ему готовила, стирала, ходила за ним, как заболеет, все было бы иначе.

Сеньора Ортенсия вернулась из больницы – кожа да кости. Платье на ней болталось, лицо сжалось в кулачок, и глаза стали тусклые. Не нашли, сеньора? – а она невесело рассмеялась: не нашли и никогда не найдут, – и глаза тут же наполнились слезами, – полиции за Лукасом не угнаться. Она, бедная, все еще его любила. По правде говоря, Амалия, там уже немного оставалось, я почти все распродала – для него же. Какие дураки эти мужчины, зачем было красть? Попроси он, и я бы отдала. Сеньора Ортенсия сильно переменилась. Неприятности на нее так и сыпались, а она ко всему стала безразлична, целыми днями теперь молчала, тихая такая. Знаете, сеньора, Прадо победил на выборах, АПРА призвала голосовать не за Лаваля, а за Прадо, потому он и прошел, по радио говорили. Но она словно и не слышала: знаешь, я ведь без работы осталась, толстяк контракт не продлил – и сказала она это совсем беззлобно, очень спокойно, будто о самом обычном деле. А через несколько дней сеньорите Кете: а долги меня скоро задушат. Но вроде ее это не пугало и вообще не касалось. Амалия уже и не знала, что врать, когда являлся за арендной платой сеньор Пенено: ушла, будет позже, завтра, в понедельник. Раньше он был сама любезность, так и рассыпался, а теперь – форменная гиена: багровел, задыхался, пер грудью. Как это так «нет дома»? Отпихнул Амалию и закричал: сеньора Ортенсия, долго вы мне будете голову морочить? Хозяйка вышла на лестницу, взглянула на него сверху как на козявку какую: кто вам дал право орать? Скажите Паредесу – я заплачу. Вы не платите, а господин полковник с меня требует, продолжал кричать сеньор Пенено, мы вас по суду выселим, лучше добром съезжайте. Съеду, когда захочу, все так же спокойно сказала хозяйка, а он свое: последний срок – понедельник, или будем принимать меры. Потом Амалия поднялась к ней, думала – она вне себя от ярости, и ничего подобного: лежит, уставившись в потолок, а глаза тусклые такие, неподвижные, как слюда. При Кайо Паредес вообще не хотел брать денег, а теперь – вот. Говорила она врастяжку, слабым голосом, словно засыпала или была в дальней дали от всего. Что ж, Амалия, придется переезжать, ничего не поделаешь. Начались суматошные дни. Хозяйка уходила рано, приходила поздно – сотню, не меньше, квартир посмотрела, но все очень дорогие, – звонила по телефону то одному сеньору, то другому, просила одолжить денег и бросала трубку, кривя губы: сволочь, тварь неблагодарная. В день переезда пришел сеньор Пенено, заперся с хозяйкой в комнате, где раньше был кабинет дона Кайо, а потом хозяйка вышла и велела грузчикам вынуть из фургона и поставить на место всю обстановку из гостиной и бар тоже.

Но квартирка на Магдалена-Вьеха, куда они перебрались, была такая маленькая, что все равно бы не поместилось, даже и то, что привезли, ставить было некуда, и хозяйка продала письменный стол, кресла, зеркала, буфет. Квартирка помещалась в зеленом доме, на втором этаже – столовая, спальня, ванная, кухня, комната для прислуги, а при ней – своя ванная. Квартира была новая и, когда все привели в божеский вид, расставили по местам, выглядела очень даже прилично.

А когда в первое же воскресенье встретились с Амбросио на проспекте Бразилии у военного госпиталя, сразу же и поссорились. Бедная сеньора Ортенсия, стала рассказывать Амалия, в нужду попала, и мебель у нее отняли, а сеньор Пенено – такой хам, а Амбросио ей на это: я очень рад. Что? Гадина твоя сеньора Ортенсия. Что? Тянет из людей деньги, клянчит у дона Фермина, а он уж и так сколько ей передавал, постыдилась бы, бессовестная. Брось ее, Амалия, найдешь себе другое место. А я скорей тебя брошу, сказала Амалия. Целый час они ругались и так до конца и не помирились, хоть Амбросио сказал: не будем о ней больше говорить, не хватало только из-за этой полоумной поссориться.

С одолженными деньгами и с тем, что выручили за мебель, можно было кое-как перебиться, пока не подвернется подходящая работа. И хозяйка довольно скоро устроилась петь в «Лагуну». Опять пошли разговоры, что бросает курить, опять уходила под вечер сильно намазанная. Сеньора Лукаса больше не поминала никогда, а виделась только с сеньоритой Кетой. Да и ту было не узнать: больше не сыпала шуточками, и куда девались ее беспечность, лукавство, веселье. Разговоры были только о деньгах. Киньонсито от тебя без ума, а она: да на кой он мне сдался, с пустым карманом. Появились через некоторое время и мужчины, но хозяйка никогда их в дом не пускала, а заставляла ждать на улице, пока переоденется. Не хочет, чтобы видели, как мы теперь живем, думала Амалия. Хозяйка просыпалась и первым делом наливала себе. Потом слушала радио, читала газету, звонила сеньорите Кете и выпивала еще рюмки две-три. Красота ее поблекла.

Так проходили дни за днями, а о том, что хозяйка больше не выступает в «Лагуне», узнала Амалия не сразу. И в понедельник, и во вторник хозяйка оставалась дома: сегодня вечером тоже петь не будете, сеньора? Я ушла из «Лагуны», Амалия, они меня бессовестно эксплуатируют, устроюсь получше. Однако что-то не замечалось, что она ищет место: лежала в постели, задернув шторы, слушала в полутьме радио. Нехотя вставала покушать, и Амалия, входя в комнату, видела, как она сидит, уставившись неизвестно куда, отвечает слабым голосом, а двигается как смертельно усталый человек. Часов в семь она причесывалась, красила губы и ногти, а в восемь за ней заезжала на своем автомобильчике сеньорита Кета. Возвращалась под утро пьяная-пьяная, так что иногда не могла даже сама раздеться, сил не было, – будила Амалию. Посмотрите, как госпожа похудела, говорила она сеньорите, скажите ей, чтоб кушала, заболеет ведь, и та говорила, но проку от этого не было никакого. Все время носила она свои платья к портнихе на проспект Бразилии – ушивать. Каждый день выдавала Амалии на расходы и ни разу не задержала ей жалованье. Откуда же брались у нее деньги? Ни один мужчина не оставался пока ночевать на Магдалене, но не на улице же она обделывала свои дела? Когда устроилась в «Монмартр», ни о сквозняках, ни о том, чтобы бросить курить, уже и речи не было. Да ей теперь и петь не хотелось, и красоту наводила вяло, словно по привычке, и внимания не обращала на то, чисто ли в комнатах, прибрано ли, не то что раньше, когда крик поднимала, заметив где-нибудь пыль. Не замечала она переполненные окурками пепельницы и уже не спрашивала по утрам: душ принимала? присыпалась? Квартира была в запустении, но у Амалии времени не хватало управиться со всем, да и поддерживать чистоту становилось ей все трудней. Она меня прямо как заразила, я сама теперь хуже дохлой, жаловалась она Амбросио. Что же это с нею творится, сеньорита, отчего она в таком упадке – неужели все горюет по сеньору Лукасу? И это тоже, отвечала сеньорита, а кроме того, она же пьет постоянно и глотает успокаивающие таблетки и потому всегда как в тумане, еле соображает.

Однажды позвонили в дверь. Амалия открыла, а на пороге – дон Фермин. Он опять ее не узнал: Ортенсия меня ждет. Ух, как же он постарел с того раза: и седины прибавилось, и глаза запали. Тут хозяйка послала ее за сигаретами, а когда в воскресенье она спросила Амбросио, зачем приезжал дон Фермин, он скривился: денег привозил, она его держит мертвой хваткой. Чего ты ее так ненавидишь? Что она тебе сделала? Мне-то ничего, сказал Амбросио, а к дону Фермину присосалась, тянет из него, пользуясь его добротой, другой бы на его месте давно послал ее куда подальше. Амалия вскипела: так чего ты суешься не в свое дело. Бери расчет, упрямо повторял он, брось ее, вместе с голоду подохнете.