Текст книги "Разговор в «Соборе»"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

– Еще раз процитируешь Айю де ла Торре, – я прочту тебе весь «Коммунистический манифест», – сказал Вашингтон. – Он у меня под рукой.

– Знаешь, Савалита, ты мне напоминаешь старую проститутку, вздыхающую о погибшей молодости, – сказал Карлитос. – Мы и здесь с тобой расходимся. Я выбрасываю из головы все, что было со мной раньше, и уверен, что самое важное случится завтра. А ты с восемнадцати лет вроде и не живешь вообще.

– Перестань, не перебивай его, – прошипел Эктор. – Он же поддерживает забастовку.

А забастовка может стать отличной возможностью, ибо товарищи транспортники доказали свое мужество и решимость, а их профсоюз не кастрирован желтыми. Напоминаю, что делегаты должны не слепо следовать за низовыми ячейками, а, наоборот, вести их за собой, прокладывать им курс, побуждать их к действию, тормошить, товарищи, тормошить и будоражить.

– После речи Виверо снова заговорили апристы, потом – опять мы. – сказал Сантьяго. – Наконец пришли к соглашению, покинули бильярдную, и в ту же ночь Федерация объявила забастовку солидарности с трамвайщиками. Ровно через десять дней меня арестовали, Карлитос.

– Это было твое боевое крещение, – сказал Карлитос. – Точнее, не крещение, а соборование.

IX

– Значит, лучше б тебе было дома сидеть, в Пукальпу не ездить, – говорит Сантьяго.

– Лучше было бы, – говорит Амбросио. – Да кто ж знал?!

Верно говорит, дело говорит, закричал Трифульсио. По площади прокатилось вялое рукоплескание, два-три голоса гаркнули «ура!» и «да здравствует!». Стоя у ступенек трибуны, Трифульсио глядел на толпу – рябь ходила по ней, как по морю во время дождя. Ладони у него горели, но он продолжал хлопать.

– Первое: кто тебя послал к колумбийскому посольству кричать «Да здравствует АПРА!»? – сказал Лудовико. – Второе: назови сообщников. Третье: где они? Ну, Тринидад Лопес, живо, живо!

– Да, кстати, – говорит Сантьяго. – Почему ты все-таки сбежал?

– Садитесь, Ланда, – сказал дон Фермин. – Мы и так уж настоялись сегодня на мессе. Садитесь, дон Эмилио.

– Надоело на других горб ломать, – говорит Амбросио. – Дай, думаю, попробую на себя поработать.

Он выкрикивал то «Да-здравствует-дон-Эмилио-Аревало!», то «Слава-генералу-Одрии!», то «Аре-ва-ло-Од-ри-я!». С трибуны ему незаметно махали, шипели сквозь зубы: сколько раз было говорено – ораторов не прерывать, но Трифульсио не слушался: первым начинал рукоплескать, последним останавливался.

– Ей-богу, это не пластрон, а удавка какая-то, – сказал сенатор Ланда. – Замучили вы меня этикетом. Какого дьявола? Я – сельский житель.

– Ну, Тринидад Лопес, отвечай, – сказал Иполито. – Кто и где? Ну, отвечай, не томи.

– А я думал, папа тебя рассчитал, – говорит Сантьяго.

– Теперь я знаю, Фермин, почему он не согласился представлять в сенате Лиму, – сказал Аревало. – Чтоб не носить фрак и котелок.

– Боже упаси, – говорит Амбросио. – Он как раз хотел, чтоб я остался, просил меня. Это вы спутали, ниньо.

Время от времени он склонялся над перилами, вскидывал руки над головой – «ура Эмилио Аревало!» – и первым рычал «р-р-а-а!» – «ура генералу Одрии!» – и снова издавал громоподобный рык.

– Парламент хорош для тех, кому делать нечего, – сказал дон Фермин. – Для вас, землевладельцев.

– Не серди меня, Тринидад Лопес, не доводи до крайности, – сказал Иполито. – Готово, довел.

– Я впутался во все это лишь потому, что президент настоял, чтобы я баллотировался по округу Чиклайо, – сказал сенатор Ланда. – В чем горько раскаиваюсь. Кто хозяйством-то будет заниматься? Да еще манишка окаянная.

– Откуда ты узнал о смерти старика? – говорит Сантьяго.

– Пожалуйста, не придуривайся, – сказал дон Фермин. – Став сенатором, ты помолодел лет на десять. А уж выборы – это не выборы, а одно удовольствие. Жаловаться тебе не приходится.

– Из газеты узнал, – говорил Амбросио. – Ох, как я по нем горевал. Папа ваш, дон Фермин, он великий человек был.

Площадь теперь гудела и рокотала, пела и выкрикивала здравицы. Но грянувший из рупоров, установленных на крыше мэрии, на колокольне, в кронах пальм, с перекрестка, голос дона Эмилио Аревало заглушил все звуки. Даже в Скиту Блаженной умудрился Трифульсио приладить громкоговоритель.

– Ну-ну, не преувеличивай, – сказал сенатор Аревало. – Ланде было легко: он баллотировался один. А в моем департаменте было два мандата, и победа обошлась мне ни много ни мало – в полмиллиона.

– Вот видишь, как нехорошо: рассердил Иполито и получил, – сказал Лудовико. – Отвечай, кто они, где скрываются. Отвечай, Тринидад, пока опять не попало.

– Разве я виноват, что по второму списку в Чиклайо шли апристы? – засмеялся сенатор Ланда. – Спрашивать надо с Избирательной комиссии, а не с меня.

Ну где ж флаги-то? – выпучив от изумления глаза, спросил вдруг Трифульсио. Его собственный скатан и спрятан под рубашку, и он выдернул его и вскинул над головой, с вызовом показав толпе. Над соломенными шляпами, над газетными треуголками, которые многие смастерили, спасаясь от зноя, взметнулось несколько флажков. Да где ж остальные, зачем тогда и приходить-то было, чего они их прячут? Замолчи, негр, цыкнул на него тот, главный, все идет как должно. Но Трифульсио не унимался: пить-то пили, а про флажки забыли. Оставь их в покое, отвечал главный, все нормально. А Трифульсио ему: ну до чего ж неблагодарные твари, дон!

– А от какой же болезни он умер? – говорит Амбросио.

– Ланда от этих предвыборных фортелей помолодел, а у меня седины прибавилось, – сказал сенатор Аревало. – Хватит с меня выборов. Сегодня вечером переменю пять девиц.

– Сердце, – говорит Сантьяго. – А может быть, оттого, что слишком много огорчений я ему доставлял.

– Пять? – засмеялся сенатор Ланда. – Пожалей себя.

– А вот теперь наш Иполито распалился по-настоящему, – сказал Лудовико. – Вот теперь он тебя достанет. Ай, мамочки мои!

– Ну зачем же так? – говорит Амбросио. – Ведь он вас так любил, так любил. Всегда повторял: Сантьяго я больше всех люблю.

Торжественно-воинственный голос дона Эмилио Аревало гремел над площадью, влетал на улицы, замирал на пустырях. Дон Эмилио был без пиджака, он размахивал рукой в такт словам, и докторский его перстень на пальце, вспыхивая на солнце, слепил глаза Трифульсио. Вон как кричит – может, сердится? Он поглядел на толпу перед трибуной – глаза, посоловевшие от водки, усталости или жары, губы, растянутые в зевке или выпускающие табачный дым. Может, он рассердился, что плохо слушают?

– Ты столько терся на выборах посреди всякой швали, Ланда, – сказал сенатор Аревало, – что усвоил их лексикон. – Когда будешь выступать в парламенте, постарайся обойтись без подобных шуточек.

– А как он переживал, когда вы из дому ушли, – говорит Амбросио.

– Ну-с, американский посол уже высказал мне свои претензии, – сказал дон Фермин. – Теперь, когда выборы остались позади, на правительство его страны произведет дурное впечатление то, что кандидат от оппозиции продолжает оставаться в тюрьме, и так далее. Эти гринго жить не могут без формальностей.

– Каждый божий день ездил к вашему дядюшке, дону Клодомиро, справлялся о вас, – говорит Амбросио. – Как Сантьяго, что Сантьяго?

Но вот дон Эмилио перестал кричать, улыбнулся, заговорил так, словно его за ухом почесывали. Да, он заулыбался, а рукою не рубил больше, а водил в воздухе плавно, как будто подманивал мулетой быка, и все стоявшие на трибуне тоже расцвели улыбками, а глядя на них, и Трифульсио заулыбался, вздохнул с облегчением.

– Вы, надеюсь, сказали послу, что если Монтаня больше незачем держать в тюрьме, его сейчас же отпустят, – сказал сенатор Аревало. – Не сегодня – завтра.

– Ага, заговорил, – сказал Лудовико. – Значит, ласки Иполито тебе пришлись не по вкусу? Ну, что же ты нам поведаешь, Тринидад?

– И в пансион, где вы жили, – говорит Амбросио. – И хозяйку все спрашивал: «Как там мой сын?»

– Не постигаю я этих стервецов, – сказал сенатор Ланда. – То было очень хорошо, что Монтаня перед выборами посадили, а теперь, видишь ли, плохо. Не посол, а рыжий у ковра, ей-богу! Кого только нам присылают!

– Он приезжал в пансион? – говорит Сантьяго.

– Разумеется, так я и ответил, – сказал дон Фермин. – Но вечером у меня была беседа с Эспиной, и дело оказалось не таким простым. У Эспины есть опасения: если сейчас выпустить Монтаня, могут подумать, что его и посадили-то для того только, чтобы Одрия победил на выборах в отсутствие соперника, а никакого заговора не было и в помине.

– Так ты, значит, – правая рука Айи де ла Торре? – сказал Лудовико. – Ты – истинный лидер АПРА, а Айа де ла Торре у тебя на подхвате? Верно я тебя понял, Тринидад?

– Все время приезжал, – говорит Амбросио. – Платил хозяйке, чтоб молчала.

– Этот ваш Эспина – олух безнадежный, – сказал сенатор Ланда. – Да кому же в лоб влетит верить в заговор?! Даже моя горничная знает, что Монтаня посадили, чтобы избавить Одрию от соперника.

– Нет, миленький, ты нас на пушку не возьмешь, – сказал Иполито. – Может, хочешь, чтоб я тебе ноги выдернул, спички вставил да бегать заставил, а?

– Он не хотел, чтобы вы знали, – говорит Амбросио, – думал, вам это неприятно будет.

– Да уж, наворотили, – сказал сенатор Аревало. – Зачем надо было арестовывать Монтаня? Не понимаю, как могли зарегистрировать кандидата от оппозиции, а потом в последний момент – отработать назад и сунуть его за решетку? Вина ложится на политических советников – на Арбелаэса, на этого кретина Ферро. Да и вы хороши, Фермин.

– Так что он вас без памяти любил, ниньо, – говорит Амбросио.

– Получилось не совсем так, как было намечено, – сказал дон Фермин. – С Монтанем мы могли и просчитаться. Я, кстати, был против его ареста. Теперь постараемся утрясти это дело.

Теперь руки его мелькали, как крылья ветряной мельницы, а голос накатывал валом – все выше, выше, и вот рухнул вниз, сорвавшись на крик: да здравствует Перу! Гром рукоплесканий на трибуне, овация на площади. Трифульсио размахивал своим флагом – да здравствует дон Эмилио Аревало! – и над головами взвились наконец флажки – да здравствует генерал Одрия! Громкоговорители, секунду похрипев, затопили площадь звуками государственного гимна.

– Когда Эспина сообщил мне, что собирается арестовать Монтаня по обвинению в заговоре против правительства, я ему возражал, – сказал дон Фермин. – Никого вы не обманете, а на генерала бросите тень, говорил я, неужели у нас не найдется надежных людей в Избирательной комиссии, в округах и участках? Но Эспина – болван, лишенный всякого понятия о политическом такте.

– Ага, ты – вождь АПРА, и тысячи твоих приверженцев штурмом возьмут префектуру, чтобы освободить тебя, – сказал Лудовико. – Хочешь полоумным прикинуться? Не выйдет, Тринидад.

– Почему ж вы все-таки ушли из дому, ниньо? – говорит Амбросио. – Не подумайте, что я из праздного любопытства спрашиваю. Чем вам плохо было у отца с матерью?

Дон Эмилио Аревало взмок от пота; он пожимал тянувшиеся к нему со всех сторон руки, вытирал лоб, улыбался, обнимался с теми, кто стоял рядом, а потом пошел к лесенке, и шаткое деревянное сооружение ходуном заходило. Ну, Трифульсио, пришел твой час.

– Слишком хорошо мне там было, потому и ушел, – говорит Сантьяго. – Я был так чист и так глуп, что не хотелось жить так хорошо и быть хорошим мальчиком.

– Самое забавное, что не Эспина решил арестовать Монтаня, – сказал дон Фермин. – Идея эта принадлежит не Арбелаэсу и не Ферро: подал ее и настоял на ней Кайо Бермудес.

– Так чист и так глуп, что полагал: если жизнь меня долбанет, я стану мужчиной, – говорит Сантьяго.

– Нет, Фермин, я не могу принять за чистую монету, что все было затеяно начальником канцелярии, третьестепенной фигурой, в сущности – клерком, – сказал сенатор Ланда. – Эспина просто-напросто хочет свалить вину на него: всегда виноват стрелочник.

Трифульсио стоял у самой лесенки, ударами локтей защищая свое место, поплевывал в ладони, не сводя взгляда с приближавшихся, шагавших по ступеням ног дона Эмилио – рядом ступали другие ноги, – напрягся всем телом, прочно утвердился на земле: сейчас, сейчас!

– Придется поверить, Ланда, потому что это – правда, – сказал дон Фермин. – И будь добр выбирать выражения: этот клерк, хочется тебе этого или нет, пользуется все большим доверием генерала.

– Ну, Иполито, дарю его тебе: владей и пользуйся, – сказал Лудовико. – Выбей-ка из него дурь.

– А не потому, значит, что вы с папой вашим на политике поссорились? Разных взглядов придерживались? – говорит Амбросио.

– Он верит каждому его слову и считает непогрешимым, – сказал дон Фармин. – Когда Бермудес открывает рот, все – Арбелаэс, Ферро и даже я – можем заткнуться, наше мнение уже никого не интересует. В истории с Монтанем я в этом убедился.

– Да не было у него никаких взглядов, – говорит Сантьяго. – Он, бедный, знал только: выгодно – невыгодно.

Вот ноги дона Эмилио уже на последней ступеньке, и Трифульсио рванулся к нему, в два прыжка подскочил вплотную и наклонился было, чтобы подхватить его. Ну-ну, друг мой, конфузливо засмеялся дон Эмилио, зачем это, спасибо, но – и Трифульсио, растерянно хлопая глазами, отступил, отпустил – а как же? – и дон Эмилио тоже вроде бы смутился, а толпа за спиной продолжала напирать, толкаться, пихаться.

– Дело-то все в том, – сказал сенатор Аревало, – что у Бермудеса – железная хватка. За полтора года он добился того, что апристов и коммунистов духа нет в Перу, и дал нам провести выборы.

– Продолжаешь утверждать, что ты – вождь апристов? – сказал Лудовико. – Прекрасно. Давай дальше, Иполито.

– А история была такая, – сказал дон Фермин. – В один прекрасный день Бермудес куда-то исчез из Лимы, а вернулся недели через две. Он объехал полстраны и доложил Одрии: так и так, генерал, если Монтань выставит свою кандидатуру, вы проиграете.

Чего ты ждешь, кретин? зашипел тот, главный, и Трифульсио метнул тоскливый взгляд на дона Эмилио, а тот сделал ему знак: шевелись, мол. Трифульсио головой вперед поднырнул между расставленных ног дона Эмилио, и тот плавно, как перышко, взмыл в воздух.

– Да это же чепуха! – сказал сенатор Ланда. – Монтань не победил бы никогда. Во-первых, у него не было денег на избирательную кампанию, а во-вторых, мы контролировали все комиссии.

– А почему ты считаешь его великим человеком? – говорит Сантьяго.

– Но за него проголосовали бы все апристы, все враги режима, – сказал дон Фермин. – Бермудес его убедил, и генерал решил: в таких условиях мне баллотироваться нельзя. Монтаня арестовали. Вот и все.

– Ну, как почему? – говорит Амбросио. – Какого ума был человек, и обхождения тонкого, и вообще.

Он слышал рукоплескания, приветственные крики и сам кричал «аре-ва-ло-од-ри-я», шагая со своей ношей на плечах легко и уверенно, крепко держа за ноги дона Эмилио, который вцепился ему в волосы, а другой рукой размахивал и пожимал тянувшиеся к нему руки, а вокруг суетились Тельес, Урондо, Мартинес и тот, главный.

– Все, Иполито, оставь его, – сказал Лудовико. – Опять вырубился.

– А мне он казался не великим человеком, а негодяем, – говорит Сантьяго. – И я его ненавидел.

– Придуривается, – ответил Иполито. – Сейчас сам увидишь, что придуривается.

Когда они обошли всю площадь кругом, гимн смолк. Потом раздалась барабанная дробь, а потом грянула маринера[49]49
  Маринера – народный танец.


[Закрыть]. Через головы людей за лотками с лимонадом и сластями Трифульсио увидел танцующую пару: эй, негр, неси меня к грузовику. Слушаю, дон, к грузовику так к грузовику.

– Может быть, следует поговорить с ним, – сказал сенатор Аревало. – Передайте ему, Фермин, суть вашей беседы с послом, а мы сообщим, что, поскольку выборы позади, несчастный Монтань ни для кого больше опасности не представляет. Его следует освободить, что поможет Бермудесу снискать симпатии населения. В этом духе надо обработать Одрию.

– Побойтесь бога, ниньо, – говорит Амбросио. – Разве можно так про отца?

– Как тонко ты понимаешь психологию чоло, – сказал сенатор Ланда.

– Нет, не придуривается, – сказал Лудовико. – Прекрати, я сказал.

– Но теперь, когда он умер, я его больше не ненавижу, – говорит Сантьяго. – Он был мерзавцем поневоле, может быть, и сам того не зная. Он дорого заплатил за это, Амбросио, а в нашей стране множество сволочей по призванию, по склонности души.

– Да спусти его на землю, – зашипел главный, и Трифульсио, повиновавшись, увидел: ноги дона Эмилио коснулись земли, руки дона Эмилио поправляют задравшуюся брючину. Он влез в грузовик, а за ним следом – Тельес, Урондо, Мартинес. Трифульсио сел впереди. Кучка мужчин и женщин смотрела на него, раскрыв рот. Трифульсио захохотал, высунул голову в окошко кабины и крикнул: да здравствует дон Эмилио Аревало!

– Не знал, что Бермудес пользуется во дворце таким влиянием, – сказал сенатор Ланда. – А правда, что он содержит танцовщицу или кого-то в этом роде?

– Ладно, ладно, Лудовико, не кипятись, – сказал Иполито. – Отпустил.

– Он только что снял ей особнячок в Сан-Мотеле, – улыбнулся дон Фермин. – Раньше она путалась с Муэлье.

– А когда ты возил его, он казался тебе великим человеком? – говорит Сантьяго.

– Ах, так это Муза?! – сказал сенатор Ланда. – Черт побери, у него губа не дура! Это птичка высокого полета, она далеко не каждому по карману.

– Я так и знал, – сказал Лудовико. – Ну, чего стоишь? Делай что-нибудь, отливай его водой, шевелись, сволочь!

– Да уж, такого высокого полета, что Муэлье расшибся насмерть. Она его свела в могилу, – засмеялся дон Фермин. – И лесбиянка и наркоманка.

– Дон Кайо? – говорит Амбросио. – Нет, что вы, с ним у папы вашего никаких дел не было.

– Да живой он, живой, – сказал Иполито. – Чего ты перепугался? На нем ни царапинки, ни синяка. Он это со страху.

– Да кто ж теперь в Лиме не колется, не нюхает всякую пакость? – сказал сенатор Ланда. – Мы ведь приобщаемся к цивилизации, не так ли?

– Как же тебе не совестно было служить у такого негодяя? – говорит Сантьяго.

– Ну, ладно, с Одрией переговорим завтра, – сказал сенатор Аревало. – Сегодня на него надели президентскую ленту – пусть повертится перед зеркалом, полюбуется на себя, не будем ему мешать.

– А чего мне было совеститься? – говорит Амбросио. – Я ж тогда не знал, как он обойдется с доном Фермином. Они в ту пору закадычные друзья были.

Когда приехали в имение, Трифульсио поесть не попросил, а пошел к ручейку, вымыл лицо и руки, смочил макушку и затылок, а потом улегся на заднем дворе под навесом. Глотку у него саднило, ладони горели, он очень устал, но был доволен. Там он и уснул.

– Сеньор Лосано, я насчет этого Тринидада Лопеса, – сказал Лудовико. – Он с ума сошел, прямо у нас на глазах.

– На улице, говоришь, встретил? – спросила Кета. – Ту, которая служила горничной у Златоцвета? с которой ты спал? Ту, с которой ты крутил любовь?

– Я бы очень хотел, дон Кайо, чтобы вы распорядились выпустить Монтаня, – сказал дон Фермин. – Враги режима непременно используют его арест, чтобы объявить выборы фарсом.

– То есть как это «с ума сошел»? – сказал сеньор Лосано. – Он показания дал или нет?

– Мы-то с вами, дон Фермин, знаем, что это фарс и есть, – сказал Кайо Бермудес. – Разумеется, посадить единственного кандидата от оппозиции – это было не лучшее решение. Не лучшее, но единственное. Но ведь нам надо было обеспечить победу генерала, правильно?

– И она тебе рассказала, что у нее муж умер и что ребенок мертвым родился? – сказала Кета. – И что она ищет работу?

Разбудили его голоса Мартинеса, Урондо и Тельеса. Все трое уселись рядом с ним, угостили сигареткой, завели разговор. Хорошо митинг прошел, верно? Верно. И народу больше собралось, чем в Чинче? Больше. Ну, победит дон Эмилио на выборах-то? Ясное дело, победит. Тут Трифульсио и спросил: а если дон Эмилио поедет в Лиму, он больше не нужен будет? Нужен, нужен, сказал Мартинес, а Урондо добавил: с нами останешься, вместе будем, не беспокойся. Жара еще не спала, предзакатное солнце раскалило брезентовый навес, и дом, и камни.

– Да в том-то и дело, сеньор Лосано, что он бредятину какую-то несет, – сказал Лудовико. – Что он второй человек в АПРА, что он первый человек в АПРА, что апристы будут отбивать его пушками. Спятил, честное слово.

– А ты ей сказал, что в одном доме в Сан-Мигеле ищут прислугу? – сказала Кета. – И ты отвел ее к Ортенсии?

– Вы и вправду считаете, что Монтань мог победить Одрию на выборах? – сказал дон Фермин.

– А вы с Иполито и уши развесили? – сказал сеньор Лосано. – Ох, бездари. Ох, дурачье.

– Так, значит, горничная, которая служит там с понедельника, – это Амалия? – сказала Кета. – Так, значит, ты еще глупей, чем кажешься? И ты думаешь, это не всплывет наружу?

– Монтань или любой другой представитель оппозиции – мог, – сказал Кайо Бермудес. – Разве вы не знаете перуанцев, дон Фермин? Мы всегда на стороне слабого, всегда за того, кто не у власти – это наш национальный комплекс.

– Нет, сеньор Лосано, – сказал Иполито. – Зря вы это. Пойдите посмотрите на него, а потом уж ругайтесь.

– И ты заставил ее поклясться, что она ни словечком не обмолвится Ортенсии? – сказала Кета. – И ты убедил ее, что Кайо-Дерьмо выставит ее вон, как только узнает, что вы знакомы?

И тут вдруг открылась дверь, и вышел тот, главный. Он пересек патио, стал перед ними, наставил на Трифульсио палец: где бумажник дона Эмилио, сукин ты сын?

– Очень жаль, что вы не захотели баллотироваться в сенат, – сказал Кайо Бермудес. – Президент надеялся, вы станете лидером парламентского большинства.

– Какой бумажник? – Трифульсио вскочил на ноги, ударил себя в грудь. – Не брал я никакого бумажника!

– Ох, кретины, – сказал сеньор Лосано. – Почему не отнесли его в лазарет?

– Кусаешь руку, которая тебя кормит? – продолжал тот, главный. – Крадешь у того, кто тебя, скотину, на службу взял?

– Не знаешь ты женщин, – сказала Кета. – В один прекрасный день она проболтается Ортенсии, что знакома с тобой и что это ты отправил ее в Сан-Мигель. Ортенсия как-нибудь невзначай сообщит Кайо-Дерьму, а тот – Златоцвету, и ты пропал.

Трифульсио, став на колени, принялся плакать и божиться, но главный был неумолим: ворюга ты, ворюга, преступный элемент, горбатого могила исправит, сейчас обратно в тюрьму пойдешь, отдавай сию минуту бумажник. Тут открылась дверь, вышел в патио дон Эмилио: что за шум?

– Да мы отнесли его, сеньор Лосано, – сказал Лудовико, – а там его не приняли. Без вашего письменного распоряжения не принимают, боятся ответственность на себя брать.

– Я был бы счастлив служить президенту, дон Кайо, – сказал дон Фермин. – Но, став сенатором, я должен был бы всецело посвятить себя политике, а это не для меня.

– Я-то никому не скажу, я вообще не из таких, – сказала Кета, – мне ни до чего дела нет. Ты погоришь, Амбросио, но не по моей вине.

– И должность посла, к примеру, тоже не примете? – сказал Кайо Бермудес. – Генерал бесконечно вам благодарен за все, что вы для него сделали, и хотел бы как-нибудь выразить это. Дипломатия вас не прельщает, дон Фермин?

– Глядите, дон Эмилио, как меня обижают, – сказал Трифульсио. – Глядите, до слез меня довели, напраслину на меня возвели.

– Ну, что вы, – засмеялся дон Фермин. – У меня ни малейшего призвания к дипломатии, равно как и к парламентской деятельности.

– Я его пальцем не тронул, сеньор Лосано, – сказал Иполито. – Он сам вдруг понес околесицу, повалился ничком. Не трогали мы его, верьте слову, сеньор Лосано.

– Оставь его, это не он, – сказал Эмилио Аревало тому, главному. – Это, наверно, во время митинга. Ты ведь, Трифульсио, не такой подонок, чтоб меня обкрадывать?

– Генерал будет уязвлен вашим безразличием, – сказал Кайо Бермудес.

– Да пусть у меня руки отсохнут! – сказал Трифульсио.

– Вы эту кашу заварили, – сказал сеньор Лосано, – вам и расхлебывать.

– Вы ошибаетесь, дон Кайо, это не безразличие, – сказал дон Фермин. – У Одрии еще будет возможность воспользоваться моими услугами. Видите, я отвечаю на откровенность откровенностью.

– Вы тихо, бережно, осторожно вытащите его отсюда, – сказал сеньор Лосано, – и приткнете где-нибудь. И не дай бог, если кто-нибудь вас заметит, – тогда придется иметь дело со мной. Понятно?

Ах ты, жулик черномазый, сказал тогда дон Эмилио. Сказал и пошел в дом вместе с главным, а следом тронулись и Урондо с Управляющим. Ишь, как он тебя, Трифульсио, засмеялся Тельес.

– Вы так часто меня приглашали, дон Фермин, – сказал Кайо Бермудес, – а теперь мой черед. Не согласитесь ли как-нибудь на днях отужинать у меня?

– Зря он язык-то распустил, – сказал Трифульсио, – как бы пожалеть не пришлось.

– Все сделано, сеньор Лосано, – сказал Лудовико. – Вытащили, увезли, приткнули, и никто нас не видел.

– Мне-то хоть не заливай, – сказал Тельес. – Бумажник-то ведь свистнул?

– С удовольствием, дон Кайо, – сказал дон Фермин. – Явлюсь по первому зову.

– Свистнул не свистнул, я ему докладывать не обязан, – сказал Трифульсио. – Не закатиться ли нам с тобой сегодня?

– В воротах госпиталя Сан-Хуан-де-Диос, сеньор Лосано, – сказал Иполито. – Нет. Никто не видел.

– Я снял домик в Сан-Мигеле, неподалеку от Бертолото, – сказал Кайо Бермудес. – Право, не знаю, известно ли вам, дон Фермин, что…

– О чем вы, я не понимаю? – сказал сеньор Лосано. – Забыть пора, ничего не было.

– А много ль денег в том бумажнике было? – сказал Тельес.

– Слухом земля полнится, дон Кайо, – сказал дон Фермин. – У нас в Лиме все ужасные сплетники.

– Нельзя, Тельес, таким любопытным быть, – сказал Трифульсио. – Пошли, сегодня я угощаю.

– Да, конечно, конечно, как же иначе, – сказал Лудовико. – Мы все забыли, сеньор Лосано.

– Я все еще чувствую себя провинциалом, хоть и живу в Лиме полтора года, – сказал Кайо Бермудес, – и не знаю здешних обычаев. Честно говоря, мне немного неловко, дон Фермин. Я боялся, что вы не сочтете для себя возможным посетить меня.

– Я тоже, сеньор Лосано, я тоже все забыл, – сказал Иполито. – Что еще за Тринидад Лопес? Не знаю я никакого Тринидада Лопеса, его и не было никогда. Видите, сеньор Лосано? Все забыл.

Тельес и Урондо, охмелев, клевали носом, чуть не падая с деревянной скамьи, но Трифульсио, несмотря на пиво и на жару, продолжал держаться. Сквозь щели в стене он видел блестевший на солнце песчаный пятачок, дом, куда входили избиратели, видел полицейских у дверей. Утром они раза два наведывались в харчевню выпить пива, а сейчас маячили в своих серых мундирах у входа. За головами собутыльников Трифульсио видел и полоску пляжа, и море с островками посверкивавших в солнечных лучах водорослей, видел, как отчаливают и тают на горизонте корабли. Трифульсио, Тельес, Урондо ели рыбу с жареной картошкой, пили пиво, очень много пива.

– Неужели вы меня считаете таким ханжой? – сказал дон Фермин. – Полноте, дон Кайо. Могу лишь поздравить вас со столь славной победой. И с удовольствием буду у вас обоих бывать – только зовите.

Трифульсио видел, как через пустырь, под лай собак, проехал красный грузовичок, остановился у харчевни, как из кабины вышел тот, главный. Много народу проголосовало? Очень много, все утро народ сновал туда-сюда. На нем были бриджи, сапоги, рубашка, раскрытая на груди: больше чтоб не смели пить, вы мне пьяные не нужны. Да вон же парочка стоит, – отвечал ему Трифульсио. Это не твоя забота, сказал тот, сел в грузовичок и исчез в клубах пыли, в собачьем лае.

– В конце концов, виноваты во всем вы, дон Фермин, – сказал Кайо Бермудес. – Помните тот вечер в «Амбесси»?

Проголосовавшие подходили к дверям харчевни, но хозяйка тотчас их отшивала: закрыто на выборы, не обслуживаем! А почему эти трое сидят? Но хозяйка в препирательства не вступала: уходите добром, а то полицию позову. И люди, мигом притихнув, поворачивали оглобли.

– Ну еще бы не помнить! – засмеялся дон Фермин. – Но я ведь не предполагал, что Муза сразит вас.

Тени удлинились, слизнули пятна солнечного света, когда снова приехал красный грузовичок, на этот раз с людьми в кузове. Трифульсио видел: кучка избирателей с любопытством воззрилась на них, и полицейские тоже. Живо, живо, торопил тот, главный, пошевеливайтесь, голосование кончается, сейчас будут опечатывать урны.

– Я знаю, несчастный ты дурень, зачем ты это сделал, – сказал дон Фермин. – Нет, не потому, что она тянула из меня деньги, не потому, что шантажировала меня.

Трифульсио, Тельес и Урондо вышли из харчевни и стали во главе тех, кто приехал на грузовичке. Было их человек пятнадцать; Трифульсио всех их знал: работяги, пеоны, слуги из усадьбы. Все были одеты как на праздник. Глаза у всех горели, попахивало перегаром.

– Кто бы мог подумать, – сказал полковник Эспина. – Я был уверен, что Кайо будет работать сутками, ничего вокруг не замечая, а он вот что отколол. Красотка. Как она вам, дон Фермин?

Они строем двигались по пустырю, и люди, стоявшие в дверях избирательного участка, толкаясь, стали отступать. Полицейские шагнули навстречу.

– А потому что написала мне анонимку про твою жену, – сказал дон Фермин. – Ты не за меня отомстил, несчастный ты дурень, а за себя.

– Мы протестуем, – сказал тот, главный. – Тут мухлеж.

– Я просто опешил, – сказал полковник Эспина. – Тихоня-тихоня, а такую бабенку подцепил. Невероятно, а, дон Фермин?

– Мы не допустим подтасовки! – сказал Тельес. – Да здравствует генерал Одрия! Да здравствует дон Эмилио Аревало!

– Нас прислали за порядком следить, – сказал один из полицейских. – К голосованию отношения не имеем. Обратитесь к комиссии.

– Ура! – кричали приехавшие на грузовике. – Аре-ва-ло Од-ри-я!

– Самое смешное, что я еще ему давал советы, – сказал полковник Эспина. – Нельзя столько работать, Кайо, встряхнись немножко, развлекись. Вот и присоветовал.

Народ подвинулся ближе, смешался с ними, глядел на них, на полицейских, смеялся. Маленький человечек появился в дверях, посмотрел на Трифульсио испуганно: что, дескать, тут такое? Человечек был в пиджаке и при галстуке, на носу сидели темные очки, подстриженные усики взмокли от пота.

– Прошу разойтись! – крикнул он дрожащим голоском. – Прошу разойтись, голосование окончено, уже шесть часов. Сержант, что вы смотрите: очистите помещение.

– Ты думал, я тебя уволю, если узнаю про твою жену? – сказал дон Фермин. – Ты думал, что, сделав это, возьмешь меня за горло? Ты тоже хотел меня шантажировать, дурень.

– Они говорят, что тут мошенничество, – сказал один из полицейских.

– Они говорят, что будут протестовать, – сказал второй.

– А я еще его спрашивал, когда он собирается привезти из Чинчи жену, – сказал полковник Эспина. – Никогда, ответил он мне, она там и останется. Видите, дон Фермин, как живо освоился в столице наш провинциал.

– Это верно, мошенничество, – сказал тот. – Хотели сорвать выборы дона Эмилио.

– Да что ж вы такое несете? – выпялился на него человечек. – Разве вы не следили за ходом голосования как представитель Аревало? О каком мошенничестве идет речь, если мы еще и не начинали подсчет голосов?