Текст книги "«Из пламя и света» (с иллюстрациями)"

Автор книги: Магдалина Сизова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА 12

В Георгиевск прибыли в проливной дождь, темным вечером, но гостиница была недурна, а продолжать дорогу в такую погоду, да еще ночью, было опасно.

В общей комнате увидали молодого офицера, остановившегося на ночлег. Он заговорил со Столыпиным и сказал, что едет утром в Пятигорск.

Дождь слегка утих к утру, но все еще сеялся над размытой дорогой.

– А вы куда, разрешите узнать? – спросил проезжий офицер.

– В Темир-Хан-Шуру, – уныло ответил Лермонтов и, вдруг оживившись, умоляющими глазами посмотрел на Столыпина. – Монго, в Шуру мы все равно попадем рано или поздно. Туда еще сколько времени тащиться надо! А до Пятигорска один перегон всего. Ты подумай: сорок верст – и мы там! Поедем, Монго, в Пятигорск! Чем плох городок?

– Ты, Мишель, совсем как ребенок. Зачем я поеду в Пятигорск, когда я должен отвезти тебя в отряд?

– А мы ненадолго, Монго! Право, ненадолго! У нас же в Пятигорске комендант знакомый, чудный старик! Он нам в две минуты даст направление: для лечения золотухи принимать серные ванны! Ты, Монго, в детстве мог же болеть золотухой?! (Я к примеру говорю!) Ну вот мы от нее теперь и полечимся, чтобы лучше чеченские завалы брать! Согласен?

– Да ты посмотри на свою подорожную и на инструкцию, данную мне, – начиная сдаваться, возражал Столыпин.

Лермонтов ходил по комнате, покуривая и размышляя.

– Вот что, – сказал он, наконец, решительно. – Я брошу полтинник. Орел выйдет – едем сразу в отряд, решетка выйдет – в Пятигорск едем. На это согласен? Нужно же нам полечиться!

И когда полтинник упал решеткой вверх, он бросился на радостях обнимать своего Монго, с восторгом повторяя:

– В Пятигорск! Едем в Пятигорск! Вот счастье!.

Столыпин с сомнением покачал головой:

– Не знаю, Мишель, даст ли нам комендант разрешение лечиться от нашей золотухи!

– А ему не все равно, от чего мы будем лечиться? Серные ванны все болезни излечивают, какую-нибудь у себя найдем! И потом, Монго, этот комендант такой чудный старик, что и у здоровых найдет, что вылечить. Он поймет, что перед фронтом и перед тем, как опять лезть на чеченские завалы, нужно же нам немного повеселиться в Пятигорске. В конце концов двадцать шесть лет все-таки еще не окончательная старость, правда?

Проливной дождь, который лил всю дорогу до Пятигорска, ничуть не испортил их настроения. Лермонтов пел французские куплеты, которыми смешил до слез ехавшего с ними офицера Магденко, предложившего им места в своей коляске.

Монго, в глубине души не имевший ничего против Пятигорска, развеселившись, подпевал своему кузену и, смеясь, отзывался на его поддразнивания и шутки.

Но когда Лермонтов перешел на русские песни, Столыпин умолк. Он не был знатоком русских песен, и Лермонтов настоял, чтобы ему подпевал Ваня.

Веселые, вымокшие до нитки, они увидели, наконец, огни Пятигорска.

ГЛАВА 13

Гостиница грека Найтаки оказалась, конечно, полна, – в Пятигорске было начало сезона, но для столичных офицеров, щедро дававших чаевые, нашлось место.

Через час они уже вполне устроились и, переодевшись, заказали ужин.

– Смотри, Монго! – сказал Лермонтов, высунувшись из окна и глядя на площадь. – Та же лавочка с фруктами под тем же деревом!

Он подсел к Столыпину на диван и начал тормошить его:

– Ты знаешь, кого мы здесь увидим? Во-первых, Мартышку! Подумай, он уже здесь, я узнал от его слуги! И в самом деле, как могли бы пятигорские дамы обходиться без Мартынова? Вот любил у нас в училище в зеркало глядеться! Мы, бывало, на зеркало наклеивали ему всякие рожи…

– «Мы»? – усмехнулся Столыпин.

– Ну не «мы», а больше я, конечно. Но невозможно было, Монго, не наклеить! Стоит, стоит перед зеркалом, то в профиль повернется, то фасом, – ну просто не было сил терпеть! Но я, право, рад, что он здесь! Я ведь его давно не видал! Он добровольцем на Кавказ уехал, надеялся на высокие чины, но почему-то не получил. Теперь майор в отставке. А потом всех Верзилиных увидим. У них сад – прелесть! И девушки – тоже прелесть!

– Как старшую зовут? – рассеянно спросил Столыпин.

– Роза Кавказа!

– Это не имя, а прозвище, данное тобой. Я про имя спрашиваю.

– Эмилия, Эмилия Александровна. Монго, как можно этого не знать?! А сестра ее, Наденька, теперь уже почти Надежда Петровна! И очаровательны они обе сверх всякой меры – конечно, для Пятигорска. Монго, давай позовем Мартышку к ужину? Я сейчас пошлю за ним Ваню. Он ведь рядом.

– Не возражаю, – ответил Столыпин, беря в руки свежую колоду карт. – Только он, насколько я помню, всегда горячится в игре, а это очень плохо.

– Не обращай внимания! Играть будем по маленькой, и только пока дождик. Ну, а уж завтра с самого утра – в парк, смотреть на горы, и – к эскулапам. Пусть напишут, что у меня лихорадка. И ты, Монго, пожалуйста, заручись завтра же бумажкой о том, что болен и без Пятигорска тебе долго не прожить. Завтра мы вместе – к коменданту Ильяшенко. Он меня помнит!

Мартынов явился в великолепной черкеске с откидными рукавами, на поясе висел большой кинжал. Он так и сел с ним за карточный стол.

– Вот видишь, Монго, как хорошо, что мы заехали сюда! Здесь и Миша Глебов и Трубецкой. Я очень рад им обоим. Да и князя Ксандра приятно будет повстречать, – возбужденно сказал Лермонтов после ухода Мартынова.

– Ты же дразнил его всегда и нарочно «умником» называл, хотя все мы знали, что умом он не блещет, – отозвался Столыпин.

– Это ничего не значит, Монго. Не забывай, что Васильчиков все-таки два года как кончил Петербургский университет, и заметь – по юридическому отделению. Значит, всегда знает, кто прав, кто виноват. Его потому сюда, на Кавказ, и откомандировали, чтобы он всем это объяснял.

– Ты хоть теперь-то не дразни его, Мишель! – сказал Столыпин, пряча невольную улыбку.

– Ну что ты! За кого ты меня принимаешь?! Но надо завтра же проведать Мишу Глебова. Как я испугался за него, когда он упал во время валерикского боя! Слава богу, что все обошлось раной в ключицу, хоть и серьезной… Я его и Трубецкого как настоящих друзей люблю. Валерик нас крепко связал… Но давай ложиться, утром – к коменданту. Итак, поздравляю тебя, Монго, – мы в милом Пятигорске, и впереди столько чудесных дней!..

* * *

Комендант Ильяшенко, усатый, ворчливый и добрый, действительно очень хорошо помнил Лермонтова.

И когда дежурный передал ему два свидетельства, составленные по всей форме, что офицеры Лермонтов и Столыпин, заболев в пути, нуждаются в лечении пятигорскими водами и должны пройти курс серных ванн, он проворчал себе в усы:

– Знаю я их болезни… Что у них там: ревматизм, разлитие желчи, печенка болит?

– Говорят, что золотуха и цинготное худосочие.

– Ха! – громко расхохотался комендант. – Это у Лермонтова-то худосочие? А у Столыпина что же?

– Говорит, ваше превосходительство, что тоже золотуха и тоже худосочие.

– Ха! Видали вы что-нибудь подобное? Что ж, им болезнь по родственной связи передалась?! Ну, где они там?

– В приемной, ваше превосходительство.

– Оба!

– Так точно!

– Зови обоих.

Ильяшенко, посмотрев на них, только покачал головой.

– Хороши больные! – сказал он. – Ну что вам здесь, в Пятигорске, надобно? Говорите.

– Мы жаждем прежде всего принимать ванны, ваше превосходительство, – начал Столыпин.

– А потом – повеселиться немножко, – закончил Лермонтов. – Я, ваше превосходительство, ей-богу, честно воевал, и пулям не кланялся, и опять их песни скоро услышу. Так позвольте уж здесь хоть немножко о них позабыть!

– Ну, уж что с вами поделаешь. Отдыхайте у нас. Только смотрите, – погрозил он пальцем Лермонтову, – без шалостей!

Зато флигель-адъютант Траскин, узнав об этом, решительно потребовал, чтобы так называемые «больные» были немедленно отправлены либо к месту службы, либо в военный госпиталь при крепости Георгиевской. Но поскольку поручик Лермонтов уже успел подать своему полковому командиру Хлюпину и рапорт и медицинское свидетельство, его начальству ничего не оставалось, как дать ему разрешение жить в Пятигорске «вплоть до окончательного выздоровления».

Это было 15 июня, в очень жаркий, медлительно потухающий день.

ГЛАВА 14

Старый сторож, возвращаясь с ночного дежурства, остановился: на скамейке у Елизаветинского источника опять сидел его старый знакомый – тот самый молодой офицер, который приходил сюда года три назад в те часы, когда спали все порядочные господа.

«Не иначе как контуженый!» – решил сторож и побрел домой.

А когда оглянулся, то увидел, что офицер вынул маленькую книжечку, что-то записал, потом вырвал листок и, разорвав его, пустил клочки по ветру.

«Чудное дело!..» – покачал головой сторож и, кряхтя, снова двинулся в путь.

Не успел он пройти боковую аллею, как к нему подошел господин, не поймешь, то ли барин, то ли вовсе мужик. Одежда господская, а обличье простое. И руки грязные.

Господин подошел к сторожу и остановился.

– Ну как, старичок? Кончил дежурство – и на боковую?

Он протянул сторожу свою сигарочницу, и старик, хотя никогда еще в своей жизни не курил сигар, взял одну и, не решаясь закурить, сунул в карман.

– Погода хороша, ах, хороша погодка! – незнакомец посмотрел на небо, потом по сторонам. – Я так полагаю, что вскорости начнет и публика собираться?

– Куда это? – спросил не очень любезно сторож.

– А в ресторацию.

– Вона!.. – Сторож почти с негодованием посмотрел на этого приезжего, не знакомого с пятигорскими порядками. – Ресторацию только через три часа откроют!

– Скажи пожалуйста!.. – с удивлением протянул незнакомец, поглядывая по сторонам. – А я вижу, офицерик какой-то сидит дожидается. Ну, думаю, значит, сейчас откроют.

– Это вы про кого? Вон про того, что на площадке-то?

– А разве есть и другие?

– Зачем другие, кому тут понравится в этаку рань? А тот офицер тут бесперечь на самой заре сидит.

– Что ж тут делать можно на заре? Не понимаю!.. Может быть, у него здесь свидание? А?

Незнакомец усмехнулся одним углом рта.

– Нет, не видал, – сторож покачал головой. – Так себе, сидит как дурачок, что-то записывает. Запишет – и сейчас в клочья и по ветру пустит. А сам новый листок пачкает. Контуженый он, или еще чего…

Он повернулся, чтобы уйти, но незнакомец дернул его за рукав старого кафтана и, сунув ему в руку монету, сказал, кивнув в сторону площадки:

– Они, эти контуженые, тоже разные бывают. Ты, старичок, поглядывай, а я тебя еще навещу. – И, заложив руку с тростью за спину, пошел к площадке.

И старик с удивлением увидел, что господин, раздвигая кусты, окружавшие площадку, что-то искал на земле! Наконец он нашел зацепившийся за ветку совсем маленький и ни на что не пригодный клочок бумаги и поднес этот клочок к глазам.

Тут уж сторож не выдержал. Он сердито плюнул и, проворчав что-то, пошел спать.

А господин дошел, оглядываясь, до середины боковой аллеи и остановился перед скамейкой, на которой, вытянув ноги, спал, похрапывая, по-видимому, приезжий, одетый в новый костюм, с ярким галстуком на шее. Руки его, протянутые вдоль тела, были не только грязны, но и расцарапаны.

Подойдя к нему, первый господин громко кашлянул и высморкался. Но так как спящий этого не услыхал, он нагнулся к самому его уху и громко произнес:

– Р-разрешите прикурить!

Приезжий открыл глаза и вскочил на ноги, еще ничего не понимая.

– Ишь, развалился по самой середке аллеи, как черт его знает что! – сказал первый.

– Виноват. Под самое утро сон одолел-с.

– А ты держись в исправности. Тут публика скоро начнет собираться.

Он закурил и присел на скамейку.

– Рассказывай все по порядку.

– Приехал вчерась, аккурат в самый дождик.

– Один?

– С денщиком, да сродственник его с ним, Столыпин, офицер.

– Где остановились?

– Перво-наперво у Найтаки, а после домик сняли наверху, возле верзилинского саду, изволите знать.

– Это где Мартынов с Глебовым квартируют?

– Вот, вот, как есть напротив. Забор там… – Он с опаской посмотрел на свои брюки. – Черт его знает… с гвоздями поверху!..

– Так, все понятно, На заборе сидел?

– Снизу ничего не видать было.

– Ты через людей старайся, через денщика его что-нибудь насчет друзей да насчет писания узнать. Понял?

– Никак невозможно-с через денщика. Он своему барину, извините за выражение, хуже собаки предан. Так в глаза и смотрит.

– Ты красненькую покажи.

– Не поможет, ваше благородие, это нечего и в мечтах держать. Как бы еще в морду не дал.

– Ну, ты ладно, ты полегче. На вот тебе за дежурство. Да узнавай лучше, нечего даром хлеб есть. Господин полковник нонче спрашивать будут.

– Что вы, ваше благородие, разве я не стараюсь!

– Там поглядим. Николай Егорыч приказали через неделю дать сведения. А ждать будет нас не в ресторации, а у генеральши, там удобнее. Понятно?

– Это которая Мерлини?

– Ну, ты поори еще погромче!..

– Виноват…

– То-то! По сторонам поглядывать надо. – Он вынул из бумажника маленький клочок бумаги, на котором было написано одно слово: «Иридия», посмотрел, перевернул бумажку и проговорил: – Черт его знает, имя, что ль, такое или земля какая запрещенная – этого и сам господин полковник не поймет!

Сердито бросив бумажку, он заложил руку с тростью за спину и пошел, насвистывая, мимо скамейки, на которой сидел, сняв фуражку, молодой офицер.

Это был старший помощник жандармского подполковника Кувшинникова, присланного из Петербурга «со специальной целью».

* * *

Лермонтов все не уходил. Над вершиной Машука вставало легкое облако, розовое от лучей еще невидимого солнца. Голубоватая дымка утреннего тумана окутывала подножие горы. Но солнце уже позолотило верхушки Бештау.

Восторженный птичий голос, повторяя все одну и ту же непонятную фразу, несся откуда-то сверху, со старой чинары. И с тонкой ветки высокого тополя, качавшегося от утреннего ветра, ему отвечал другой, и казалось, что повторял он с восторгом: «Видел Иридию! Я видел Иридию!»

Лермонтов слушал эти голоса со счастливым лицом и смотрел на верхушку чинары, куда упал первый солнечный луч.

ГЛАВА 15

В первое утро после их приезда в Пятигорске прошел дождь. На площадке у Елизаветинского источника, где собиралось обычно все здешнее «водяное общество» и откуда в ясные дни открывалась панорама горных вершин, в это утро публика появилась рано. В небольшой группе дам молодой гвардеец с рукой на перевязи громко рассказывал:

– Да, были жаркие дела, могу вас уверить! Пули летали вокруг стаями, как мухи!

Молодой гвардеец снял фуражку.

– Вот, не угодно ли посмотреть, – пробита пулей на вершок от головы.

Дамы ахали, закрывая глаза.

– Вот под Валериком бой был! Там поручик один заколдованный – всегда впереди всех на завалы бросался. Самые опасные поручения ему давали, и ни разу ни одна пуля его даже не оцарапала! Горцы этого молодца как огня боялись. «Диким атаманом» прозвали.

– Что же, он в самом деле какой-нибудь дикарь? – спросила одна из дам.

– Напротив, – ответил ей с улыбкой гвардеец. – Хотя и не титулованный, но вполне светский человек, его бабка – урожденная Столыпина.

– Как! – воскликнула, вскочив со скамейки, совсем молоденькая девушка, почти девочка, с белокурыми локонами. – Неужели это был Мишель Лермонтов? Возможно ли это?

– Отчего же, Надин? Я всегда находила, что в Мишеле есть что-то героическое. Я и сестре твоей это говорила. Ты помнишь, Эмили? – сказала весьма представительная дама, постоянная жительница Пятигорска Мария Ивановна Верзилина.

Эмилия, очень красивая девушка с тонкими чертами смуглого лица, ответила, что очень хорошо помнит, и все стали просить гвардейца рассказать подробно о сражении при Валерике. Но в эту минуту на противоположном конце площадки показались князь Васильчиков с Глебовым, и общее внимание обратилось к ним.

– А, князь! – крикнула весело Надин. – Идите-ка скорее сюда! Вы услышите преинтересный рассказ, и знаете о ком? О Мишеле Лермонтове!

– Mesdames! – ответил, приближаясь, Васильчиков. – Совсем недавно я слушал рассказы о нем в Петербурге, где все говорят о его книге стихов и прозы – все! Даже Василий Андреевич Жуковский рассказывал о нем наследнику, а теперь его слава долетела и сюда. Вы еще не видели его книгу?

– А вы привезли ее из Петербурга? – строго спросила Эмили.

– Ее в два дня расхватали, как только вышла. Да я и не люблю стихов.

– Что же вы любите? – улыбнулась Надин.

– Ну, например, балет, который меня огорчил, потому что Истомина начинает стареть. Люблю лошадей, но и лошади меня огорчили: я приобрел одну великолепную, но проиграл ее в карты.

Васильчиков уселся на широкую скамейку в тени. Молодой гвардеец хотел продолжать рассказ, но в этот момент в конце длинной аллеи, ведущей от Елизаветинского источника, появились Столыпин, Мартынов и Лермонтов.

Мария Ивановна Верзилина протянула к нему обе руки:

– Давайте я обниму вас вместо вашей бабушки, которая, бедная, не видит вас сейчас!

– С удовольствием! А Надин и Эмили пусть обнимут меня вместо дедушки!

– В таком случае вы должны, как в тот свой приезд, по утрам приходить в наш сад.

– Непременно, Надин! И я думаю, хоть вы и выросли окончательно за три года, вам, пожалуй, не опередить меня.

– Ну, это мы еще посмотрим!.. Эмили, становись рядом! Все трое – в линеечку! Раз… два!..

В тот день долго звенели в старом верзилинском саду задорные молодые голоса.

ГЛАВА 16

Однажды Мартынов пришел к Верзилиным таким мрачным, что Мария Ивановна даже испугалась:

– Николай Соломонович, что с вами? Вы на себя не похожи.

– Следуя моде последнего дня, Мария Ивановна, – ответил с поклоном Мартынов, – нужно быть похожим не на самого себя, а на Лермонтова. Это гораздо больше привлекало бы общее внимание, в том числе и ваше.

– Вот уж не ожидала, что у вас такой ревнивый характер! – сказала Надин.

– Но Николай Соломонович до известной степени прав, – заявил Васильчиков. – На Лермонтова сейчас такая мода, что мы просто устарели.

– Что же поделаешь, – сказал добродушный Глебов. – Приходится это признать – и все!

– Да будет вам, перестаньте! – решительно вступила Мария Ивановна. – Мишеля мы все любим, и я его в обиду не дам.

Эти слова услышал Лермонтов. Он быстро подошел к Верзилиной.

– С такой защитой, – сказал он весело, целуя ее руки, – мне не страшен даже Шамиль. Николай Соломонович, – обратился он к Мартынову, – я занимаю сейчас воображение дам в качестве монстра, а ты герой их романов. Подожди немного – и все они будут тобой покорены. Но я этого уже не увижу, – печально взглянул он на Надин и Эмилию. – Меня очень скоро пошлют опять в действующую армию.

Мартынов посмотрел на него почти с негодованием.

– Но война – призвание каждого военного!

– Однако ты вышел в отставку! – махнул рукой Лермонтов. – А я устал от войны, меня сейчас другое дело ждет.

– Перестаньте сейчас же спорить, вы испортите нам погоду! – упрекнула их Надин.

– Пойдемте-ка лучше чай пить, – сказала ее мать.

– Мы придем попозднее. – Васильчиков взял под руку Мартынова и Глебова.

– Не знаю, где пропал Монго, – сказал Лермонтов Надин. – Ну, он, конечно, догадается, что я у вас. Боже мой, – он остановился, – если бы вы знали, каким драгоценным кажется все мирное!

– Смотри, Николай Соломонович, – заметил Васильчиков, оставшись с Мартыновым, – того и гляди Лермонтов до своего отъезда отобьет у тебя Надин.

– Мне будет ее искренне жаль, – с деланным равнодушием ответил Мартынов. – Между нами говоря, он человек вредного образа мыслей. Это уже известно и здесь кое-кому. Во всяком случае, мадам Мерлини о нем именно такого мнения. А она – супруга генерала и имеет большие связи.

– Генеральша Мерлини? – с глубоким изумлением спросил Глебов. – И ты веришь этой рыжей старой франтихе?

– Я имею к тому все основания.

* * *

В саду у Верзилиных было прохладно даже в самый жаркий день. Чай пили под деревьями, и звонкий смех Надин был слышен на улице. Мартынов нахмурился, когда, подходя к дому вместе с Глебовым, услыхал его.

Он вошел в дом и заглянул в гостиную.

Большой рисунок углем, оставленный на столике, бросился ему в глаза.

Он взял его и, повернувшись к Глебову, протянул ему рисунок.

Глебов взглянул и весело по-мальчишески фыркнул:

– Вот здорово! «Въезд Мартынова в Пятигорск»… Как похоже, ты посмотри, князь!

Он показал рисунок Васильчикову.

– Решительно каждую даму можно узнать. И впереди всех генеральша Мерлини!..

Мартынов торжественно сидел на украшенной перьями и попоной лошади, которая шагала вдоль бульвара, заполненного дамами и девицами всех возрастов. Они восторженно рукоплескали прекрасному всаднику, одетому в черкеску с огромными откидными рукавами и с четырьмя кинжалами за поясом. К его ногам и в воздух летели цветы, венки и букеты, шляпы, чепчики и даже ботинки.

Лошадь вел под уздцы маленький кривоногий горбун Маёшка с лицом Лермонтова и печально смотрел на этот блестящий триумф.

– Только этого недоставало! – возмущенно сказал Мартынов, бросая рисунок на стол. – Он рисует на меня отвратительные карикатуры в альбомах моих друзей.

– Но ведь он и на себя нарисовал! – весело смеялся Глебов.

– На себя он может рисовать, сколько ему угодно, но изображать меня перед дамами в нелепом виде я не позволю, – с мрачной решимостью заявил Мартынов, проходя вместе с Васильчиковым и Глебовым в сад.

Было уже поздно, когда Столыпин зашел, наконец, за Лермонтовым.

– Где ты был? – спросил Лермонтов, закрывая за собой калитку.

– Ужинал в ресторации, а в этом деле спешить не годится. А потом встретил одного человека, больше знакомого тебе, чем мне, проводил его до дому и, так как он болеет, зашел к нему. Человек этот шлет тебе привет и очень хочет тебя видеть.

– Это кто-нибудь из московских?

– Нет, не угадал. Это Лорер.

– Лорер! Боже мой, какая радость!

– Ты не вздумай, Мишель, сейчас же бежать к нему. Он болен и ждет тебя завтра.

Рано утром Лермонтов уже был у Лорера. Как дорог стал ему этот человек, которого он узнал только год назад, как ярко он напоминал ему милые сердцу вечера в Ставрополе, Одоевского, Назимова, Лихарева!.. Он с огорчением услышал, что Майер обиделся, угадав себя в докторе Вернере, но был рад, что среди его ставропольских друзей и «Мцыри», и «Герой нашего времени», и «Демон», и «Песня про купца Калашникова» – все известно, и все любимо.

Он почувствовал, что расстояние и время не ослабили ту внутреннюю связь, которая была между ним и этими людьми.

Нет, куда бы ни забросила их судьба и воля царя, как бы долог ни был срок разлуки, эта связь, рожденная общностью мыслей и потому самая глубокая и самая крепкая, не оборвется!