Текст книги "«Из пламя и света» (с иллюстрациями)"

Автор книги: Магдалина Сизова

ГЛАВА 15

Юрий Петрович приехал в разгар зимы. Никогда еще не был Миша так рад его приезду! Никогда еще беседы с отцом не доставляли ему такого удовольствия!

Он рассказывал Юрию Петровичу обо всех учителях пансиона, и о замечательных лекциях Павлова, и о том, что Мерзляков – «Вы только подумайте, папенька!» – критикует самого Пушкина, и о своих товарищах, и об удивительной игре Мочалова, и о субботах Раича, и о том, какие замечательные картины русских и итальянских художников показал ему недавно в картинной галерее учитель рисования Солоницкий, сказавший Мише, что ему необходимо серьезно заняться живописью. Юрий Петрович с радостью и вниманием выслушивал все эти рассказы, вникая во все мелочи жизни своего сына. Да, это были удивительные беседы, приносившие обоим одинаковое удовлетворение. Мише показалось только, что лицо и походка отца немного изменились и что у него болезненный вид. Но Юрий Петрович ни на что не жаловался и ежедневно поджидал сына около пансиона, когда кончались уроки. Они часто бродили по вечерней Москве или брали извозчичьи сани и возвращались домой только к ужину.

Елизавета Алексеевна слегка хмурилась, но не возражала: несколько дней можно потерпеть, когда знаешь, что Юрий Петрович все равно уедет и внук ее снова будет только с ней.

А внук с тоской ожидал неминуемой новой разлуки.

В один из последних дней своего пребывания в доме тещи Юрий Петрович, выслушав рассказ сына о его занятиях рисованием, рассеянно перебирал рисунки в его папке. Два из них показались ему примечательными. На одном был нарисован акварелью один из многочисленных кавказских пейзажей, которые запомнились Мише. В этом полудетском рисунке было чувство природы и живость фантазии.

Но именно там, где рукой юного художника водило воображение, и видна была слабость и неуверенность рисунка.

– Мне нравится эта акварель с видом какого-то ущелья, вероятно, кавказского, – сказал Юрий Петрович, – но не увлекайся, мой друг, чрезмерно воображением. Вот когда ты приобретешь уверенность в линии и чистоту красок – тогда рисуй от себя. А пока надобно тебе, Мишенька, всегда иметь перед собой натуру.

– Так же мне и Солоницкий говорит. Он запретил мне пока рисовать свое.

– А это что такое? Это ты откуда срисовал?

Юрий Петрович вынул из папки карандашный рисунок, изображающий ребенка, протянувшего вперед руки.

– Вот это, мой друг, прекрасная работа!

– Вам нравится? Солоницкий тоже был доволен рисунком. Это называется «Ребенок тянется к матери». Ежели вам нравится, папенька, возьмите его себе! Это я скопировал.

– Очень нравится. Благодарствую, мой друг. А это что? Стихи? Уж не твои ли?

Юрий Петрович, улыбаясь, смотрел на вспыхнувшее лицо сына.

– Ежели это твое, непременно покажи.

Миша смущенно смотрел на листок, который Юрий Петрович держал в руке.

– Это еще не совсем кончено, папенька, – проговорил он наконец. – Лучше я прочту вам другое…

Ожидая в эту зиму приезда отца, он твердо решил показать ему свои стихи. Но, конечно, не эти… Не эти, где было так много непонятной ему самому печали… В них он пытался передать мысли или, вернее, чувства, которые – он знал это – огорчат Юрия Петровича и которых он так и не смог бы ему объяснить.

– Нет, мой друг, нет, не лишай меня этого удовольствия. Как же ты говоришь, что не закончено? Вот и черта в конце и твои инициалы. И название такое… примечательное: «Молитва».

– Право, папенька, лучше я не буду вам этого читать.

– Тогда позволь, mon petit, я сам прочту, а ты меня поправляй, ежели я где-нибудь не так разберу. Я хочу знать все, что тебя занимает и волнует.

Юрий Петрович поднес листок к близоруким глазам и начал читать довольно бегло:

 
Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя…
 

Юрий Петрович читал все медленнее:

 
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей…
 

Он прочел эти слова и посмотрел прямо перед собой в каком-то удивлении.

– «Лава вдохновенья…» – повторил он с тем же удивлением. – Как это… странно сказано! Неужели же?.. – Он не договорил и снова приблизил листок к глазам.

 
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь.
 

– Я верно читаю это, Мишенька?

Миша молча кивнул головой.

– Странно… Удивительно! – пробормотал Юрий Петрович и медленно, слово за словом, точно не веря своим глазам, прочитал поразившие его слова:

 
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрази мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь…
 

Юрий Петрович остановился и, опустив руку, посмотрел на Мишу.

– Друг мой, – проговорил он с трудом. – Как же это… как же это? Ведь тебе только пятнадцать лет… И я не знал… и никто не знал… твоих мыслей! Я не знал того, что ты чувствуешь! Ведь это… это почти страшно…

Он замолчал, и оба молча посмотрели в глаза друг другу – отец и сын.

ГЛАВА 16

Когда по окончании уроков почтенный пансионский швейцар сообщал ученику Лермонтову, что «их ждут в вистибуле», Миша весело сбегал по широкой лестнице в нижний этаж. Он издали различал фигуру отца, стоявшего обычно в стороне, у окна. На его оклик отец быстро оборачивался, и веселость слетала с лица Миши.

Юрий Петрович был печален, и выражение какой-то растерянности и внутренней борьбы, лежавшее на его лице, не раз пугало Мишу.

Взглянув на это омраченное лицо с плотно сжатыми губами, он уже знал: опять был спор с бабушкой.

Мише часто казалось, что он мучается за всех троих: за бабушку, которую одна мысль о возможности расстаться с ним повергала в отчаяние; за отца, который с каждым годом тосковал по сыну все больше; и за себя – и от разлук с отцом и от сознания, что он является виновником мучений двух горячо любимых им людей, одному из которых неизбежно должен причинить горе.

Всячески стараясь развлечь отца, он водил его по людным улицам, где вокруг них шумела толпа, но оба никак не могли отогнать от себя мысли о скорой разлуке и становились все молчаливее. Миша представлял себе, как, войдя в комнаты, снова застанет бабушку с заплаканными глазами, с красными пятнами на щеках (так случалось все чаще). Отец думал свою думу… В этом году истекал срок условию, которое поставила бабушка ему еще в Тарханах, когда Миша был совсем маленьким. Осенью ему исполнится шестнадцать, и он должен выбрать, с кем из них он будет жить…

Тяжелое безмолвие воцарялось за столом в часы обедов и ужинов. Некоторое оживление вносил только мистер Виндсон. Он ничего не замечал и с самым любезным и непринужденным видом начинал рассказывать Юрию Петровичу до ужаса всем надоевшую историю об одном из Виндсонов, имя которого было занесено в скрижали английской истории.

Юрий Петрович с видом благосклонного и внимательного слушателя слегка склонял свою голову. Но Миша прекрасно видел, что на самом-то деле Юрий Петрович даже не слышит мистера Виндсона. Не слышит его и бабушка, опустившая глаза в свою тарелку.

* * *

В тот день он напрасно прождал своего отца после уроков. Юрий Петрович за ним не пришел.

С тревожным сердцем подходил он к дому. Вот освещенные окна бабушкиной комнаты. В остальных темно. Он быстро пробежал переднюю, пустую и темную столовую и остановился. За плотно закрытой дверью слышались два взволнованных голоса. Он с силой рванул дверь и вошел. Отец сидел в кресле, закрыв лицо обеими руками. Напротив него, припав седой головой к холодной стене, на которой висел портрет его матери, беспомощно рыдала бабушка.

– Машенька, Машенька, – бормотала она сквозь слезы, – его отнимают у меня, отнимают! Что же мне делать? Боже мой!..

Юрий Петрович отнял руки от побелевшего лица и, не глядя на бабушку, сказал:

– Я не отнимаю его, нет. Пусть решает сам. Пусть сделает выбор: вы или я.

Бабушка подняла голову и увидала Мишу.

С минуту длилось тяжкое молчание.

Потом Юрий Петрович сказал вставая:

– Выбирай, Мишель. Ты все понимаешь теперь.

Он сказал это громко и отчетливо, но губы его дрожали.

– Мишенька, – говорила, задыхаясь, бабушка, – не бросай ты меня, одинокую, на старости лет! Неужели ты меня покинешь?

– Решай, Мишель. В последний раз… – Юрий Петрович ломал белыми пальцами коробку, которую держал в руке. – Ты достаточно одарен для того способностями ума, и у тебя доброе сердце.

Миша посмотрел на отца… потом на бабушку. В памяти его промелькнули полузабытые картины детства, ссоры бабушки с отцом… Он вспомнил тот день, когда гроза бушевала над домом и старые деревья тархановского парка так тревожно шумели сгибаясь… Ему показалось, что он опять слышит эти громовые раскаты. И точно молния вдруг ослепила его. Потом все погрузилось в темноту, и он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, он увидел знакомые стены своей комнаты и услыхал откуда-то издали голос доктора:

– Ничего, ничего. Просто небольшое нервическое потрясение. Это пройдет бесследно. Пусть полежит денек-другой, вот и все.

Бабушка тронула его лоб.

– У тебя не болит голова, дружок мой? – виноватым голосом спросила она.

У Юрия Петровича тоже был виноватый вид. Он наклонился над сыном и прошептал:

– Прости меня, Мишенька, прости! Полежи покойно два дня, а я уеду и скоро вернусь. Непременно вернусь! – Он тихонько погладил его волосы и еще тише добавил: – Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен утешения жить вместе с тобой.

И, поцеловав сына, он встал, на цыпочках вышел из комнаты и тихо закрыл за собою дверь.

Миша не спал до глубокой ночи. Он слышал, как уезжал его отец, как хлопали внизу двери и что-то взволнованно говорили друг другу какие-то голоса.

Он лежал неподвижно.

Опять в бурю и темень, как в дни его детства, уехал его отец… Опять один!..

ГЛАВА 17

Как раз в трудные дни после отъезда Юрия Петровича к ним приехал из деревни Раевский.

В воскресенье Миша сидел за своим столом. Раевский, мягко ступая, подошел к столу и заглянул через его плечо.

 
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
 

– Хорошие стихи, – сказал Раевский тихо. – Не правда ли?

Мишель вздрогнул и закрыл тетрадь.

– Ты забыл, что от меня прятать ничего не нужно, – улыбнулся Раевский. – Я эти стихи Рылеева давно знаю и, пожалуй, помню наизусть.

– Замечательные, замечательные стихи!

– Да-а… – проговорил, задумавшись, Святослав Афанасьевич. – Ежели хочешь, я расскажу тебе о Кондратии Федоровиче как о человеке – все, что знаю сам. И о нем и о его друзьях и единомышленниках. Ты теперь уже все поймешь.

– Неужели вы его знали?

– Лично нет. Но о нем многое слышал и узнал.

– А когда вы мне расскажете? Сейчас? Или вечером?

– Нет, вечером нынче я занят, а сейчас нас обедать позовут. Вот после обеда, если у тебя есть время, расскажу.

– Есть, есть время! Конечно, есть! А можно вас сейчас спросить об одном?

– Конечно, можно.

– Вот я тут одно стихотворение прочел, – указал он на раскрытую страницу, – оно посвящено В. Н. Столыпиной. Это кому же? Матери Алеши Столыпина?

– Ну да, конечно, ей!

– А почему ей? И почему Рылеев пишет:

 
И смело скажем: знайте, им
Отец Столыпин, дед Мордвинов…
 

– А вот когда я тебе о друзьях Рылеева расскажу, тебе и это понятно будет. Пока же помолчим об этом – звонят к обеду.

– Вот видишь, Мишенька, – сказала ему бабушка за обедом, – от завтрака отказался, а теперь и бросился на суп так, что и обжегся и закашлялся. Это, верно, тебе перец в рот попал. Надо осторожнее, дружок.

– Нет, бабушка, это не перец… А только велите, пожалуйста, поскорее подавать дальше.

– Вот что значит голод-то! – рассмеялась бабушка.

Миша посмотрел на Раевского, тот – на него. Наскоро пообедав, они оделись и вышли на улицу.

– Здесь лучше говорить! – сказал Миша, шагая рядом с Раевским по хрустящему крепкому снегу…

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Вернувшись домой, Миша не зашел ни в столовую, ни к бабушке, а поднялся прямо к себе наверх.

Не все понял он в рассказах Раевского, но он чувствовал сердцем, что они были правы и святы – эти удивительные люди, отдавшие свою свободу и счастье за свободу и счастье народа. И он с гордостью вспомнил слова Раевского: «Твой дед, Мишель, брат твоей бабушки, Аркадий Алексеевич, был человеком выдающимся и по уму и по благородству мыслей, по неподкупной своей честности и справедливости. И те люди, которые привели войска на Сенатскую площадь четырнадцатого декабря, не только уважали твоего деда, но и хотели видеть его членом нового правительства российского. И отец его, Мордвинов, родной дед твоего юного дядюшки Алексея, был таким же. Вот почему о них и писал Рылеев…»

О, как ужасно, что он был еще слишком мал, когда совершилось это великое событие, и не мог быть его участником! Он мысленно видел себя во главе полка, стоящего с развернутыми знаменами на Сенатской площади. Вот он дает команду: «За мной!» – и во главе своих солдат бросается на защиту Рылеева, на защиту Пестеля… Но все кончено: они обезоружены, и его вместе с ними ведут в каземат, в Петропавловскую крепость, но он требует, чтобы его отвели сначала к царю, и, став лицом к лицу с Николаем Первым, громко говорит: «Ваше величество, возьмите мою жизнь, но их отпустите! Неужели вам мало одной моей жизни?..»

Ах, господи! Надо еще к завтрашнему дню три задачи решить Перевощикову!.. Он забыл сегодня обо всех уроках!..

И уже слышится осторожный стук в его дверь и голос бабушки:

– Мишенька, пора лампу тушить! Завтра рано вставать надо. Ложись, Мишенька!

ГЛАВА 18

На всю Поварскую и на обе Молчановки славился гостеприимный дом Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.

На рождестве по вечерам кружились там в танце по блестящему паркету столыпинские, арсеньевские, верещагинские сыновья, дочки, внуки и племянники. В новогоднюю ночь из открытых саней и закрытых карет со смехом и шумом вылезали ряженые. А там уже ждали свои ряженые, и арсеньевский внук Лермонтов Миша встречал гостей. Полы дрожали от беготни и танцев.

Весной из открытых окон раздавались веселый смех, пение и молодые голоса:

– Мишенька! Миша! Мишель!

Смуглый, черноволосый внук Елизаветы Алексеевны, отзываясь на эти голоса, появлялся то в доме, то в саду – небольшая, крепкая фигурка его мелькала повсюду.

Но бывало и так, что на долгие зовы не отзывался никто, и после криков и поисков Мишу находили в беседке, откуда он выбегал, пряча в карман какие-то записочки. Тогда кузены и кузины кричали друг другу:

– Мишель новые стихи сочинил!

– И спрятал!

В таких случаях Мишель, посмотрев на всех исподлобья, убегал в дом, пролетал через сени и, взбежав по лестнице к себе в мансарду, повертывал ключ в двери.

После этого никакие уговоры не могли заставить его выйти или отпереть дверь.

Вечерами к запертой двери нередко поднимался по лесенке Раевский. На его условный стук дверь быстро открывалась и, пропустив его, снова захлопывалась.

– Что нового, Мишель? Как занятия и как стихи? Есть что почитать? – Раевский подсаживался сбоку к маленькому столу.

В один из таких вечеров Миша вынул из ящика стола тетрадь.

– Ого!.. – проговорил Раевский, заглянув в нее. – Да это целый сборник!

– Да, это рукописный сборник моих стихов. Я его никому не показываю и не покажу.

– А зачем же тогда сборник, Мишель?

– Не знаю, он как-то сам собой составился. Тут только мелкие стихотворения этого года. Вот оглавление.

– А как ваша школьная «Утренняя заря»? Сколько номеров вышло?

– Немного. Сейчас я пишу для другого пансионского журнала, куда даже Раич дает свои вещи. И если бы вы знали, какие замечательные литературные вечера проводит с нами Раич! Он читает нам свои переводы Вергилия и стихи Жуковского! Но у него есть и свои.

В эту минуту в коридоре началась такая возня, что казалось, дверь слетит со своих петель. А так как дверь все-таки не отворилась, то несколько голосов прокричали хором из коридора:

– Мишель! Миша! Йогель приехал!

– Мы идем на урок танцев!

После этого все умолкло, а через несколько минут внизу раздалась музыка кадрили.

Миша быстро убирает свой рукописный сборник и, посмотрев на Раевского, умоляющим голосом говорит:

– Там Йогель! Пойдем?

– Пойдем, хотя я и не охотник до танцев.

Но Миша уже не слышит ответа: он слетает по лестнице и, стремительно вбежав в большую, так называемую «синюю гостиную», подбегает к Сашеньке Верещагиной и, крепко сжав ее руку, говорит грозно:

– Только со мной!

– Хорошо, – капризно и весело отвечает Сашенька. – Но за это вы мне скажете, о чем вы так много разговариваете с Раевским?

Глаза Миши становятся сразу серьезными:

– Об этом я не могу сказать никому, даже вам! В целом мире – никому!

ГЛАВА 19

– Конечно, Павлов! Кого же с ним можно сравнить? Это ум всеобъемлющий!

– А Перевощиков – не всеобъемлющий?

– Перевощиков – чистый математик…

– А Павлов – специалист по физике и сельскому хозяйству.

– Ну и что же! Он читает нам не просто физику, а философию физики, каждая его лекция обогащает ум, потому что он стремится раскрыть нам самую сущность явлений.

– А почему же ты не упоминаешь ни о Мерзлякове, ни о Раиче?

– Ну, это совсем другое! Они оба словесники и поэты, но не философы.

– А что такое философия и что такое поэзия? Истинный поэт всегда мудрец и философ.

– Господа, Лермонтов прав: поэт, по существу, мудрец!

Как это у тебя сказано, Миша?

 
Таков поэт: чуть мысль блеснет,
Как он пером своим прольет
Всю душу…
 

Такие споры вспыхивают после каждой лекции четырех любимых преподавателей: Перевощикова, Павлова, Мерзлякова и Раича.

Сегодня лекция Павлова.

После звонка мгновенно смолкают и голоса и шарканье ног. Глубокая тишина встречает появление Павлова на кафедре. У него немного утомленное и бледное лицо.

Он окидывает быстрым взглядом аудиторию, поднимает руку и начинает говорить.

Кончив лекцию, Павлов быстро сходит с кафедры и скрывается в учительской.

В аудитории поднимается гул. Ученики вскакивают с мест, обмениваясь мнениями.

Лермонтов встает и отходит к окну, где мигают под порывами ветра дрожащие огни уличных фонарей.

Группа учеников останавливается в стороне.

– Почему он вечно ищет уединения?

– Потому что горд и холоден и относится ко всем с непонятным высокомерием. Никакой талант не дает на это права!

– Лермонтов холоден? – с негодованием восклицает Сабуров. – Да я не знаю во всем нашем пансионе никого отзывчивее и великодушнее его! Лермонтов добр и предан своим друзьям! Но нужно быть его другом для того, чтобы его узнать.

– Я не принадлежу к числу этих избранников, – сердито говорит Гордеев, – и нахожу, что он холоден не только к нам, но и ко всему на свете. Держу пари, что и лекция Павлова оставила его равнодушным.

– Хорошо – пари!

Группа учеников, окружившая двух спорящих, направляется вместе с ними к Лермонтову, и Гордеев спрашивает:

– Ну как, Лермонтов, какова нынче лекция Павлова?

Лермонтов вздрагивает и оборачивается.

– Я никогда не слыхал ничего подобного. Какие большие, полные величия мысли! Это замечательно! И какая четкость, какая ясность изложения!..

Товарищи по классу с удивлением смотрят на его взволнованное лицо.

– Да ты восторженный слушатель! – с усмешкой произносит один из них.

Лермонтов мгновенно умолкает и сухо говорит:

– Я только отдаю должное Павлову, – и уходит из аудитории.

– Вот видишь! Я был прав! Как горячо он отозвался о Павлове! – торжествует Сабуров.

– Но после этого опять стал холодным и надменным. Я тоже был прав, – возражает Гордеев.

Ученики шумной гурьбой выбегают из широкого подъезда Университетского пансиона, и спорящие голоса еще долго звенят в воздухе.

…Лермонтов, встревоженный и раздраженный, широко шагал по улице, направляясь к дому.

«Чего они хотят от меня? Дружбы слегка, мимоходом, которую только и признают они?!» – думал он, вспоминая долетевший до него насмешливый возглас.

Нет, он понимает дружбу иначе. Дружить – значит верить другу до конца, отдавать ему все сердце, быть готовым ради него на любую жертву! Немного на свете таких друзей… Дурнов! Вот он, настоящий друг!

И уже роились в голове благодарные строчки:

 
Я думал: в свете нет друзей!
Нет дружбы нежно-постоянной,
И бескорыстной, и простой;
Но ты явился, гость незваный,
И вновь мне возвратил покой!