Текст книги "«Из пламя и света» (с иллюстрациями)"

Автор книги: Магдалина Сизова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА 14

В следующее воскресенье они долго бродили по набережной и уже перешли через мост, направляясь домой, когда Раевского кто-то громко назвал по имени, и невысокий кругленький человек в цилиндре и крылатой шинели нараспашку схватил его за руки.

– Святослав Афанасьевич, дорогой! – торопливо заговорил он, как только Раевский познакомил его со своим спутником. – Как же это вы без меня покинули Москву?! – И, не дождавшись ответа, продолжал с воодушевлением: – А вы знаете, ведь я ревизором еду! Да, да, не удивляйтесь! Куда еду, хорошенько еще не знаю, но еду обязательно. Ну, а вы?

– Благодарствую, – сдержанно ответил Раевский, – в моем положении нет перемен.

– И благое дело! – кругленький господин сочувственно потряс руки Раевского. – Ну, а как показалась вам нынче Москва? Довольны вы ею?

– Я всегда любил ее, – сказал Раевский. – Я москвич сердцем.

– Ну, еще бы! И я ее старый поклонник, хотя и рожден на берегах Невы. Какое радушие! Какое гостеприимство! И какие теперь балы! Хоть не танцую сам, но люблю смотреть на балы. В последний раз мы встретились с вами во вторник в Благородном собрании, не так ли?

– Как будто, – сказал Раевский.

– Какой был прелестный бал! А женщины московские, бог мой, какое очарование! Да-а! Вот новость! – Он рассмеялся раскатистым смехом, сдвинув цилиндр на затылок. – Приятель мой, Бахметев, на этом балу потерял свое холостяцкое сердце! Влюбился по уши! И знаете в кого?

– Не знаю, – сухо отозвался Раевский, беря решительно Лермонтова под руку, чтобы уйти от болтливого знакомого.

– Ну, как же вам не знать? Сейчас я вспомню, кто она… Ну, как же, младшая Лопухина! Она имела успех несомненный, и не пройдет половины сезона, как она выйдет замуж, помяните мое слово! Мой друг Бахметев серьезно принялся за дело. Уже ездил в дом с визитом и принят благосклонно. Нет, подумайте – Бахметев мой влюблен!

Раевский почувствовал, как рука его друга вырвалась из-под его руки.

– Я пока оставлю вас, – промолвил Лермонтов тихо, – и пойду еще немного поброжу.

Раевский взглянул в его лицо и понял, что его лучше оставить одного.

* * *

Исаакиевская площадь была пустынна. Лермонтов подошел к колоннаде собора и, закинув голову, долго смотрел в небо, пока, наконец, ему не стало казаться, что там, в вышине, все неподвижно, а плывет по воздуху, обгоняя белые облака, величавое здание с гигантскими колоннами. В их пролетах поблескивают звезды, и он сам медленно движется вместе с этим зданием куда-то в вышину, все дальше и дальше.

От этого ощущения полета странно успокаивалась острая боль, охватившая сердце…

Но когда он оторвал взгляд от этой безмятежной картины, когда увидал, возвращаясь медленно к себе, протянувшуюся вдаль перспективу прямых улиц с высокими домами, в которых жили, рождаясь и умирая, любя и обманывая, тысячи людей, эта боль овладела им с новой силой. Верить нельзя никому!.. И Варенька – даже она! – окружена другими и отдает другим свое сердце… И Варенька – даже она! – ему изменит!

Но если даже Вареньке, которая в весенний вечер на скамейке московского садика сказала ему о своей любви, даже Вареньке верить нельзя – тогда пусть закрутит его жизнь, и близкая свобода бурей пронесется по сердцу.

…В эту ночь он снова написал Мари Лопухиной. Он написал ей о своей скорой свободе, и производстве в офицеры, и о чудной и веселой новой жизни, которая его ждет; он знал, что обо всем этом Мари, конечно, сообщит своей сестре.

Аким Шан-Гирей, который приехал еще в начале 1834 года из Москвы, чтобы поступить в Петербургское артиллерийское училище, и жил в доме у Елизаветы Алексеевны, с таинственным видом вошел в комнату Лермонтова.

Он утром вернулся из Москвы, куда ездил на несколько дней, и еще не успел поговорить с Мишелем наедине.

– Мишель, я должен тебе кое-что передать, – сказал он.

– Я тебя слушаю, – отозвался Лермонтов.

– Перед отъездом я был у Лопухиных и видел Вареньку.

– Да?

– Да, Мишель. И, прощаясь со мной, она просила меня передать тебе, что осталась все той же и что она счастлива. Но когда она протянула мне руку, в глазах ее стояли слезы. Она сказала мне: «Передай ему мой привет!» – и была так трогательна в эту минуту!

– Неужели?

– Мишель, что с тобой? Ты так равнодушно, так холодно отнесся к ее привету?!

– Какое ты дитя! Ты еще ничего не понимаешь, Аким! Право, я очень тронут. Но у меня завтра последний экзамен, и голова моя полна фортификацией. А ты знаешь, что это такое?

– Я знаю, – с сердцем ответил Шан-Гирей, – что ты не стоишь мизинца Вареньки! Вот что я знаю!..

Он быстро вышел из комнаты своего кузена, который, оставшись один, долго ходил из угла в угол, совсем забыв про фортификацию.

ГЛАВА 15

Мари только что распечатала письмо Лермонтова и, сев поближе к окну, потому что день был туманный, приготовилась его читать. Она любила его письма, во-первых, потому, что с Мишелем ее соединяла глубокая и теплая дружба, а потом – письма эти были так полны жизни, и легкого остроумия, и милой нежности, что они не могли не доставлять наслаждения, и она всегда читала их Алексею. Но Вареньке она читала не все и не все находила возможным сообщать ей о Мишеле.

Алексей заглянул в дверь.

– От кого письмо, Мари? От Мишеля?

– Да. Садись, я буду читать вслух.

– Варенька, иди скорей! – крикнул Алексей в коридор, увидав мелькнувшую там фигуру сестры.

– Зачем ты зовешь ее, Алеша? Совсем ей не нужно участвовать в этой переписке!

– Но почему же? Ее связывает с Мишелем такое же чувство дружбы, как тебя и меня!

– Совсем не такое. И ты знаешь, как к этому относится maman.

– Нет, не знаю и заранее с этим не согласен. Лермонтов – наш лучший друг, и Варенька могла бы…

Но он не кончил, потому что Варенька уже вошла.

– Мари получила письмо от Мишеля и сейчас его нам прочитает, – сказал он.

Варенька ничего не ответила. Она опустилась на низенькую банкетку у самой двери и крепко сжала руки на груди, как будто хотела унять сердце, которое вдруг неистово забилось.

Мари, не начиная читать, все еще смотрела на конверт.

– Но я не знаю… – начала она.

– Ну, тогда дай мне, я прочту. Мишель пишет, конечно, для нас троих.

Мари покорно протянула брату конверт, и он решительно вынул письмо.

– Интересно, интересно узнать, как он теперь себя чувствует? Ведь скоро он будет офицером, это новая для него жизнь!

Он наклонился над листком и начал читать:

– «Если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести!.. О, это будет чудесно: во-первых, причуды, шалости всякого рода и поэзия, купающаяся в шампанском; я знаю, вы будете возражать; но, увы, пора моих грез миновала, прошло время, когда я верил; мне нужны чувственные наслаждения…»

Алексей остановился и некоторое время с удивлением смотрел на лежащий перед ним листок.

– Что это с ним? – проговорил он наконец. – Я совсем его не узнаю… Точно кто-то другой пишет!

Мари сурово молчала.

Молчала и Варенька, еще крепче сжав руки на груди.

– Ну, посмотрим, что там дальше, – сказал Алексей, возвращаясь к письму. – Где я остановился? Ах, вот, нашел: «…мне нужны чувственные наслаждения, ощутимое счастье, счастье, за которое платят золотом…» Что за чушь! – пробормотал Алексей. – «…Вот что мне теперь необходимо, и вы видите, милый друг, что с тех пор, как мы расстались, я несколько изменился. Как скоро я заметил, что мои прекрасные мечты разлетаются, я сказал себе, что не стоит создавать новые; гораздо лучше, подумал я, научиться жить без них…» – Алексей читал очень медленно, словно стараясь понять незнакомый ему язык. – «Я попробовал; я походил на пьяницу, который мало-помалу старается отвыкнуть от вина; мои усилия были не напрасны, и вскоре прошлое представилось мне лишь перечнем незначительных и весьма обыденных похождений».

Варенька быстро и легко встала со своей банкетки.

– Я… пойду… к себе, – медленно проговорила она. – Я забыла, что мне еще надо повторить вокализы.

Когда дверь за ней закрылась, Мари посмотрела с укором на сконфуженное лицо брата:

– Ну что, не права ли я была?

– Да… пожалуй. А может быть, лучше Вареньке все знать?

– Ну да, конечно, чтобы она опять начала пропадать от тоски и слоняться как тень из комнаты в комнату? Нет уж, довольно!

– Она так побледнела, бедная дурочка… – ласково сказал Алексей. – И, по-моему, была очень недалека от того, чтобы расплакаться.

– Я думаю, – уверенно закончила Мари, – что этому занятию она посвятит сегодня весь вечер.

Но Мари ошиблась: Варенька не плакала. Прижав руки к груди, где отчаянно билось оскорбленное сердце, она подошла к своему фортепьяно, постояла над ним, потом нашла свои вокализы и поставила их на пюпитр.

Она взяла несколько нот и остановилась, вспомнив, что он находил ее голос прекрасным и что ее пение напоминало ему ту, дорогую для него песню…

И только тогда слезы быстро-быстро закапали из Варенькиных глаз.

ГЛАВА 16

 
Ох ты, милый друг, не выпытывай,
Не выпытывай, не загадывай!
Не гляди ты мне в очи темные,
В очи темные не заглядывай!
 

Чистый, какой-то неповторимо мягкий голос цыганки Стеши заводил начало песни, потом ее подхватывал хор. Печально и звучно пели струны гитары, но от грусти этих песен вставала в сердце точно волна радости, и от веселых переборов прилетала грусть.

Играл сам хозяин хора, уже немолодой цыган, известный не только у себя в Павловске, но и в Петербурге, – Илья Соколов. Гости, тесным кольцом разместившись вдоль стен низенькой комнаты, окружали гитариста и хор. Позванивали в темных косах золотые и серебряные монеты, сверкали под яркими шалями темные блестящие глаза, а руки уже отбивали ритм песни, готовой вот-вот перейти в плясовую.

В Павловском посаде у цыган пировали молодые гусары, только что получившие производство.

Они не успели еще привыкнуть ни к своему новому чину, ни к мысли, что кончилась жизнь по школьному расписанию – от утренней поверки до вечерней зори во дворе училища.

– Господа юнкера! Виноват: господа офицеры! Пусть каждый закажет свою любимую песню!

– Спой мне, Стеша, «В дальнем поле за рекой»!

– А мне – «Не вечернюю»!

– Пусть с Любашей споют «Ночью роща шуменэла», – раздаются с разных сторон голоса.

– Господа офицеры, а не спеть ли нам всем для начала Маёшкину песню? Мы ведь пели прежде его юнкерскую «Молитву»! Давайте тряхнем стариной!

– Вот и ладно! – весело улыбнулась Стеша, сверкнув в улыбке зубами. – А мы пока отдохнем да послушаем.

– Маёшка, начинай твою песню! Что же ты молчишь?

Смуглый корнет в форме лейб-гвардии гусарского полка, полулежавший на ковре, распахнув мундир и, опираясь на руку темноволосой головой, не меняя позы, ответил:

– Как можно петь мое после Стешиных песен? Я хочу слушать – и больше ничего. Пусть они поют что хотят!

– Ну, стало быть, начинай, Любаша. Нельзя такого молоденького не уважить!

Откинув с плеча длинную косу, Стеша выходит на середину:

– Давай, Любаша, «Колокольчик»!

Густой голос Любаши тихо, неторопливо завел:

 
Колокольчик под дугою,
Что так жалобно звенишь?
Иль смеешься надо мною,
Иль о чем-то говоришь?
 

Пробежав легкими пальцами по струнам гитары, дядя Илья подмигнул хору, и хор подхватил:

 
«Динь-динь-динь!» – звенит бубенчик,
«Динь-динь-динь!» – поет другой…
Отвечает колокольчик:
«Ненаглядная, я твой!»
 

Легкая, словно прозрачная грусть простого напева, наполняя сердце тихим весельем, охватывала душу жаждой жизни и какого-то непомерного счастья.

Смуглый корнет сморгнул непрошеную слезу.

– Ты что, Мишель, загрустил? – посмотрел на него внимательным взглядом Алексей Столыпин.

– Так, Монго. Просто устал, вот и все.

– Эй, Маёшка! – крикнул кто-то из угла. – Мрачный гусар – все равно что веселая гробница! Никак невозможно! Запевай веселую, Илья, разливай шампанское!

Смуглый корнет встал и взял полный бокал из рук цыгана.

– Споем, друзья, веселую и чу́дную песню, но не мою, а того поэта, до которого мне так же далеко, как до утренней звезды!

Он легко вскочил на скамейку, поднял высоко бокал и обвел всех темным взглядом прекрасных, точно южных, глаз. Его голос был несилен, но так музыкален, что цыгане не могли удержаться и без слов повторяли за ним мелодию песни:

 
Кубок янтарный
Полон давно,
Пеной угарной
Блещет вино.
Пейте за радость
Юной любви —
Скроется младость,
Дети мои…
 

В бледном сумраке зимнего рассвета уходила ночь. Молодые офицеры, веселые, щедрые гости возвращались в город и рассаживались по саням. Застоявшиеся кони рванулись с места, и заливчатый звон валдайских бубенцов возвестил начало новой жизни.

ГЛАВА 17

За огромными зеркальными окнами падают крупные хлопья мягкого талого снега.

В Зимнем дворце тишина. Там, за коридором, вдали – плотно закрытые высокие двери, белые с золотом. В них входят с дрожью и подобострастием, выходят – кто с поднятой надменно головой, кто согнувшись, точно сломившись, под бременем опалы.

И только одна высокая фигура в мундире, украшенном орденами, входит и выходит из них без всяких видимых перемен, с почтительно, но с достоинством склоненной головой: фигура шефа жандармов Бенкендорфа.

Ночью безмолвствует Зимний дворец. В конце слабо освещенного коридора смутно виден дежурный – корнет лейб-гвардии, стоящий на карауле. Он стоит совершенно неподвижно, как полагается часовому, но лицо его обращено к широкому окну, за которым падают и падают крупные белые хлопья, похожие на белые лепестки каких-то цветов. Они возникают из темноты и, промелькнув в воздухе, исчезают. Лицо у дежурного корнета молодое, чуть-чуть бледное и очень большие, какие-то невеселые глаза. Он глубоко задумался, губы его шепчут что-то, точно он говорит с самим собой.

Там, в конце коридора, далеко-далеко, открываются белые с золотом двери, и две высокие фигуры вступают в коридор. И та, что немного поменьше ростом, пропускает другую вперед и говорит с почтительным поклоном:

– Вы совершенно правы, ваше величество.

Его величество вздергивает плечи и медленно идет по коридору.

Корнет лейб-гвардии, стоящий на часах, со стремительной поспешностью отдает честь и вытягивается как струна, но при этом из левого рукава роняет маленькую бумажку, на которой написано несколько строчек.

– Поднять! – строго говорит император.

Побледневший корнет легко наклоняется, поднимает бумажку и опять застывает с рукой, прижатой к козырьку.

– Граф, посмотрите, что это за писание?

Спутник его величества протягивает руку, и корнет послушно отдает свой листок.

Граф Бенкендорф достает лорнет и, взглянув на листок, пожимает плечами.

– Стишки, ваше величество!

– Очень хорошо! – говорит император язвительно. – Дежурные, стоя на часах, читают стишки от своих возлюбленных! Прочитайте, граф, сие писание!

Бенкендорф снова подносит листок к глазам:

– Во-первых, ваше величество, пометка: год 1831 – вещь, следовательно, старая, написана года четыре тому назад. А поправки, как видно, новые…

Он усмехается и медленно читает:

 
Мы пьем из чаши бытия…
С закрытыми очами…
Златые омочив края…
Своими же слезами…
 

– Значит, столько лет в голове эта чепуха?! – гневно останавливает его император. – «Чаша бытия»! Ха! Это все от Пушкина пошло, все эти «чаши бытия» и «духовные жажды»! Служили бы исправнее царю и отечеству, так не было бы ни того, ни другого, а также такого количества стихоплетов.

Он двинулся дальше, но еще остановился и, вполоборота повернув голову, резко спросил:

– Как фамилия?

– Лермонтов, ваше величество.

– Не титулованный?

– Никак нет, ваше величество.

– Лермонтов? – повторил шеф жандармов. – Со Столыпиным не в родстве?

– Моя бабушка урожденная Столыпина.

– Стыдись, братец, – укоризненно покачал головой император, – из хорошей семьи, а занят чепухой! Пойдемте, граф. Эта «чаша», во всяком случае, не наша! Вы не находите, что скоро я перещеголяю Пушкина в остроумии?

– Несомненно, ваше величество, – склонился почтительно Бенкендорф.

Они идут дальше, и император, высоко вздернув плечи, язвительно говорит:

– Ха! «Чаша бытия», да еще мокрая от слез! Как вам такая чаша понравится? У них у всех «духовные жажды»!

Белые с золотом двери открываются в другом конце коридора. Корнет лейб-гвардии Лермонтов стоит, вытянувшись как струна.

Но лицо его все же обращено не к белым с золотом дверям, а к широким окнам, за которыми падают крупные снежные хлопья, и скоро губы его опять начинают шептать неслышно никому не ведомые слова.

ГЛАВА 18

В эту зиму он впервые после Середникова встретил Катишь Сушкову.

У подъезда дома Шаховских остановилась взмыленная тройка. Шумная толпа гусар, сбросив шинели швейцару, взбежала по лестнице и, привлекая общее внимание, присоединилась к танцующим гостям.

Она привлекла внимание и Екатерины Александровны Сушковой настолько, что волнение ее было замечено.

Когда к ней подошел Лермонтов, волнение ее не укрылось и от его взора. С каким-то глубоким и непонятным ему самому чувством удовлетворения видел он, что теперь – наконец-то! – она ловит каждый его взгляд и после нескольких встреч ждет того решающего слова, которое он обязан, по ее мнению, сказать.

Он притворился удивленным, он сказал, что не понимает причины грусти, в которую она впала в последнее время.

– Уж не влюблены ли вы? В кого же? Кто этот счастливец? – произносит он холодно обычные салонные слова, а в сердце его поднимается жгучая печаль оттого, что угасли в нем и доверие к женщине и вера в женскую любовь.

И хочется сердцу за эту боль отплатить кому-то такой же болью и за пролитые в горький час слезы – такими же слезами.

Еще несколько встреч, во время которых он притворялся влюбленным, чем окончательно вскружил ей голову, – и с каким-то нерадостным чувством удовлетворенной мести за все свои разочарования и обиды он послал ей анонимное письмо, воспользовавшись городской почтой – нововведением, вселявшим ужас в сердца ее двух заботливых тетушек-воспитательниц. Ему казалось, что этот жестокий поступок успокоит его собственное горе и излечит Екатерину Александровну.

Так или иначе, в серьезной или шутливой форме, с открытым лицом или в маскарадной маске, но в этом письме он предостерегал ее от самого себя. Может быть, ей даже легче будет узнать из письма неведомого ей лица, что ее выбор сделан плохо, нежели услыхать с глазу на глаз жестокие и оскорбительные для каждой девушки слова: «Я вас не люблю».

ГЛАВА 19

– Уверяю вас, бабушка, что ничего плохого без вас со мной не случится и вы можете уехать совершенно спокойно.

– Как будто бы, Мишенька, и не может плохое случиться, а все-таки сердце у меня болит: никогда ведь я тебя, друг мой, одного еще не оставляла. Как по службе-то, справишься?!

Бабушка сидела в глубоком кресле, наблюдая за тем, как собирают ее вещи.

Лермонтов, похаживая взад и вперед по комнате, остановился и очень серьезно спросил:

– Вы думаете, бабушка, помочь мне в гусарской службе?

Бабушка засмеялась и махнула рукой:

– Ты все шутишь, друг мой! А только боюсь я, что будешь от службы уставать, а побаловать тебя будет некому без меня-то.

– Ничего, бабушка. Получу отпуск, приеду к вам в Тарханы. А пока поживу здесь. И ведь я не один остаюсь. В Царском со мной всегда Монго. Да я больше здесь, в Петербурге, буду жить. А здесь со мной Святослав и Аким. Право, бабушка, тревожиться вам не о чем.

– Дай-то бог, Мишенька, чтобы все благополучно было! А теперь пройди, друг мой, в вестибюль к Прохору. Там тебя сюрприз ждет.

Миша торопливо пошел к Прохору, еще сверху крича:

– Прохор Иваныч, что там у тебя?

Ответа не последовало. Он сбежал с лестницы в прихожую, где обычно сторожил Прохор господские шубы, подремывая на узком деревянном диване.

Прохор был не один. Перед ним, как перед начальством, стоял невысокого роста паренек и что-то ему почтительно докладывал.

Лермонтов остановился, всматриваясь в фигуру паренька, в рыжеватые непослушные волосы.

– Кто это?

Паренек быстро обернулся, лицо его залилось ярким румянцем, и, сжимая шапку обеими руками, он радостно вскрикнул, путаясь и сам не понимая от радости, что говорит.

– Ваше благородие! Михал Юрьич! Здравия желаю, Мишенька!

– Ваня?! – вскричал весело Лермонтов. – Приехал! Ну и молодец стал! Жить со мной останешься?

– Ваше благородие! Покорно благодарю!

– Благодари, благодари, – сказал Прохор, покачивая одобрительно головой. – Ты думаешь, много таких господ-то, как наш Михал Юрьич? Таких, брат, может, больше и вовсе нету – это понимать надо!.. – Прохор Иваныч был очень доволен тем, что было теперь с кем покалякать про тархановское житье.

– Ты наверху жить будешь, рядом со мной, – сказал Лермонтов, поднимаясь вместе с бывшим Ивашкой по лестнице.

И Ваня, не спуская с Лермонтова восторженных глаз, с величайшей готовностью ответил так, как его только что научил Прохор и как полагалось, по его мнению, отвечать таким великолепным гусарам:

– Так точно, ваше благородие! Аккурат так! Покорно благодарю… ваше благородие! Здравия желаю!