Текст книги "«Из пламя и света» (с иллюстрациями)"
Автор книги: Магдалина Сизова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА 21
Алексей Лопухин возил Лермонтова и Монго по всем гостеприимным домам Москвы, где их принимали и провожали с теплым сочувствием и с обязательными московскими ужинами и обедами – шумными и многолюдными.
Дни пролетали с бурной стремительностью и, казалось, слились в один день, полный какого-то глубокого душевного смятения.
…Уже яркий ветреный закат окрасил небо над Москвой, когда к дому Лопухиных подъехала дорожная кибитка. Она должна была увезти Лермонтова еще утром, но то он сам откладывал час отъезда, то Лопухины.
Старик Лопухин, прощаясь, сказал ему с неожиданной отеческой наставительностью:
– Вот, видишь, и угодил за свой беспокойный нрав да за вольнодумство свое в ссылку! Разве можно было тебе Варюшку отдать? Горе с тобой мыкать?
– Вы правы, – ответил он. – Какой же я жених!..
– Конечно, – продолжал старик Лопухин, задумчиво разглядывая свою табакерку. – Бахметев намного ее старше, но Варенька всегда берегла наш покой. А теперь мы покойны. Муж ее – вполне приличная партия.
– О, разумеется!.. – с легкой усмешкой повторил Лермонтов.
Прощаясь со Столыпиным, он тихо сказал:
– Бабушку береги да посылай мне с каждой почтой журналы. Без журналов я пропаду там.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
ЛЕРМОНТОВ«Кинжал», 1838 г.
ГЛАВА 1
В одно жаркое майское утро главный врач пятигорского военного госпиталя никак не мог кончить свой обычный обход. Только вышел из второй палаты, как его вернули в палату для тяжелобольных. Едва вышел оттуда, как дежурный лекарь попросил его опять во вторую палату. Там больной отказывался от лекарства и требовал доктора.
Наконец он помог и там и тут и, дав молодому лекарю последние наставления, направился к себе в кабинет.
Но не успел он дойти до кабинета, как за ним опять прибежал дежурный с сообщением, что привезли нового больного, переведенного из ставропольского госпиталя.
– Тяжелобольной? – спросил доктор, снова завязывая тесемки на своем белом халате.
– Почти не ходит.
– В третью, сейчас приду, – сказал он отрывисто.
В коридоре перед третьей палатой с трудом усаживался в кресло молодой прапорщик в форме Нижегородского драгунского полка.
При появлении доктора он сделал движение, намереваясь приподняться, но, почувствовав сильную боль, виновато улыбнулся, преодолевая невольную гримасу.
– С чем пожаловали к нам, господин прапорщик?
– С ревматизмом, доктор. Дорогой простудился. Как приехал в Ставрополь, сейчас же в госпиталь попал. Теперь вот из ставропольского в пятигорский перевели.
Главный врач наклонился к вошедшему в коридор писарю, который принимал в госпиталь нового больного, и тихо что-то спросил.
– Лермонтов?! – воскликнул он, услышав ответ писаря, и повернулся к новому больному. – Рад, очень буду рад вас поправить. Слышал о вас, как же… Лермонтов! Вы знаете, кто перед нами? – обратился он к молоденькому лекарю, стоявшему около него в почтительном ожидании. – Это поэт Лермонтов, который попал сюда, как и многие кавказские военные, за грехи… Написал стихи на смерть Пушкина и угодил на Кавказ. Постойте-ка, друг мой, я чуть было не позабыл: ах, боже мой, надо немедленно послать за доктором Майером. Как это я сразу не вспомнил! Доктор Майер числится при штабе генерала Вельяминова, а сейчас живет у нас в Пятигорске. Вот с кем вы будете с удовольствием беседовать! Он и к литературе склонность имеет – как же, как же! – и умом обладает острым. Чрезвычайно интересный собеседник! Надо, Петруша, послать…
Через полчаса в палату быстро вошел человек маленького роста, с некрасивым и весьма необычным лицом.
Несмотря на заметное прихрамывание, он шел легкой походкой и, подойдя к Лермонтову, протянул ему обе руки.
– Неделю тому назад, – сказал он, – один приехавший из России приятель мой привез мне замечательные стихи. Они называются «Смерть поэта». Благодарю судьбу, которая сегодня свела меня с их автором! Такие подарки она посылает мне редко.
* * *
Прошел час, а доктор Майер все еще сидел на низеньком табурете около кровати Лермонтова и то с увлечением говорил, то с увлечением слушал, то смеялся резковатым, но заразительным смехом.
Он не ушел и через два часа. Молоденький лекарь, войдя в палату, чтобы напомнить посетителю о необходимости кончить свой визит, нашел и больного и посетителя в одинаковом возбуждении.
В руках у Лермонтова была записная тетрадь, которую он только что читал.
Маленький доктор Майер, прихрамывая, ходил взад и вперед по палате и что-то говорил, возбужденно жестикулируя:
– Вот то, что я называю отточенной мыслью!
Из противоположного угла с удивлением наблюдал за волнением посетителя единственный сосед Лермонтова по палате.
Услыхав, что им пора расстаться, доктор Майер и Лермонтов огорченно взглянули друг на друга.
– Так придете завтра? – спросил Лермонтов, пожимая руку маленького доктора.
– С самого утра! – решительно заявил доктор Майер и исчез за дверью.
ГЛАВА 2
Если кто-нибудь из приезжающих в Пятигорск захочет увидеть этот городок в самый прекрасный его час, он должен прийти на площадку перед Елизаветинским источником рано утром. Пусть он придет сюда с восходом солнца или даже немного раньше, когда пустынны все дорожки, когда кудрявая шапка Машука и склоны гор еще покрыты легкой дымкой утреннего тумана и в хрустальной прозрачности воздуха, в тишине, еще не разбитой человеческими голосами, слышны только нежные и звонкие голоса птиц.
Ночной сторож, с первым лучом солнца покидавший свой пост, каждое утро удивлялся аккуратному появлению у Елизаветинского источника молодого военного в тот час, когда все порядочные приезжие еще спали за закрытыми ставнями пятигорских беленьких домиков.
Он приходил, опираясь на палочку, и, усевшись на скамейку, долго смотрел на постепенно светлевшую цепь дальних гор.
А потом доставал из кармана маленькую книжечку и что-то записывал в нее.
Очень часто он вырывал листок, на котором только что писал, и, разорвав его на мелкие кусочки, пускал их по ветру.
Сторожу, наконец, надоело смотреть на одно и то же, и он решил не обращать больше внимания на этого странного приезжего. Он совершенно перестал его замечать и равнодушно проходил мимо на утренней заре, кончая свое ночное дежурство.
Но совсем иначе повел себя господин в штатском, с трудом двигавшийся к источнику, в одно раннее утро.
Увидев странного военного, который сидел, по обыкновению закинув голову и прислушиваясь, господин в штатском остановился и после минутного раздумья крикнул: «Лермонтов?!»
Молодой военный оглянулся, тоже помолчал с минуту, разглядывая господина в штатском, потом вскочил на ноги и с возгласом «Сатин!», опираясь на свою палочку, поспешил навстречу.
Через несколько минут они сидели рядом на скамейке и, всматриваясь друг другу в лицо, узнавали друг в друге прежних мальчиков – учеников московского Университетского пансиона.
– А ну-ка, посчитай, Мишель, сколько лет мы не виделись?
– Много. Ты сюда лечиться?
– Да. А ты?
– Лечусь, – ответил Лермонтов, – и уже почти здоров. Живу как утка: пью воду и плаваю в ванне. Но скоро придется переменить этот утиный образ жизни на военный.
– А ты кто же теперь? – посмотрел на него Сатин. – Драгун, я вижу, как будто нижегородский?
– Недавно был в лейб-гусарском, но больше там не числюсь. В драгунский переведен тем же чином, но еще не добрался до своего полка – он в урочище Караагач, в Кахетии.
– За что же тебя на Кавказ?
– Здесь об этой истории кое-кто, оказывается, знает, – неохотно ответил Лермонтов. – За стихи на смерть Пушкина.
– Бог мой!.. – вскричал Сатин и, сняв от волнения шляпу, откинувшись на скамейку, долго смотрел на своего школьного товарища. – Так это ты написал?
– А что же тебя удивляет, если ты их знаешь?
– Мне их давали здесь прочесть случайно, в дороге, но я не знал имени автора. Так это ты?!.
– Тебе это кажется невероятным?
Сатин помолчал.
– Видишь ли, Лермонтов, – сказал он просто, – в Университетском пансионе ты мало с кем сходился близко, и тебя считали очень одаренным, но прежде всего светским молодым человеком. И, каюсь, я тогда не думал, что ты можешь создать такое глубокое произведение. Я очень рад, очень рад!..
Утро начинало разгораться, и солнечные лучи делались горячими. Два-три больных уже потянулись медленной походкой к источнику.
– Да, – задумавшись, сказал Сатин, – хотя военным видеть тебя и странно, все же я очень рад той перемене, которая в тебе произошла.
– Я совсем не переменился, – быстро ответил Лермонтов.
– Разве что в склонности к спорам, – засмеялся Сатин. – И ты не будешь жалеть, что судьба забросила тебя на Кавказ. И здесь и в Тифлисе ты можешь увидать и близко узнать замечательных людей.
– Кого ты имеешь в виду?
– Да многих.
– Одного я здесь уже узнал, – сказал Лермонтов, помолчав, – это доктор Майер, которого я нахожу весьма замечательным человеком.
– Уже знакомы? – удивился Сатин и остался очень доволен, узнав подробности первой встречи Лермонтова с Майером. – Мы ведь с доктором Майером отсюда вместе в Ставрополь отправимся на всю зиму. А сюда на воды недавно из Москвы Белинский приехал. Майера ты уже знаешь – теперь я тебя непременно с Белинским познакомлю. Он у меня бывает. А твой путь куда лежит отсюда? Каков маршрут?
– Мой маршрут в основном зависит от генерала Вельяминова, – вздохнув, ответил Лермонтов. – Отсюда я, вероятно, поеду сначала на Тамань, через Ставрополь и Ольгинское укрепление. Затем – в Анапу или Геленджик – туда, где действующий отряд моего полка стоит и Вельяминов царя ждет. Опоздал я сильно из-за своих ревматизмов, а жаль все-таки отсюда уезжать!
Вечером этого же дня Лермонтова ждала еще одна встреча.
Доктор Майер прогуливался по аллее Пятигорского бульвара в обществе худощавого человека с задумчивым лицом и усталой походкой.
Увидев Лермонтова, Майер быстро подошел к нему и сказал вполголоса:
– Пойдемте, я познакомлю вас с Валерьяном Голицыным. История его весьма примечательна. Он был одним из участников восстания двадцать пятого года…
Сердце Лермонтова дрогнуло и сильно забилось. Как на пороге отрочества, когда впервые услыхал он о великом декабрьском событии в Петербурге, как позднее, когда слушал рассказы Раевского, так и теперь, уже взрослым, он не мог унять этого биения.
Сбылась надежда, жившая в его сердце с детских лет: он увидел человека, который был 14 декабря на Сенатской площади, настоящего борца за новую жизнь России!
ГЛАВА 3
Вечерело. Лермонтов ехал, не торопя лошадь, поглядывая вперед, куда убегала неровная, с набросанными камнями, дорога. Около быстрого ручейка, журчащего по камням под шатким мостиком, остановился напоить лошадь. И пока она пила, раскрыл, спохватившись, свою походную сумку – не забыл ли в Ольгинском подорожную?!
Нет, вот она, целехонька: номер двадцать первый – из Ольгинского укрепления через Ставрополь, наконец, в Тифлис! Он так и знал, что опоздает: первый поход уже кончился, а второй не утвердили. Но все-таки все сошло благополучно.
И хорошо, что подорожная через Ставрополь. Это уже третий раз будет он в этом городе. В первый раз никого не видел из-за болезни. Дядюшка Павел Иванович Петров, начальник штаба войск Кавказской линии и Черноморья, на правах начальства и родственника сразу велел в госпиталь ложиться. Во второй раз – как ехал в Ольгинское из Пятигорска – торопился застать Вельяминова за Кубанью и опять никого, кроме Павла Ивановича, не повидал.
Вот уже далеко позади осталось Ольгинское укрепление. В сумерках совсем слились с туманом кустарник, окружающий укрепление, и земляные насыпи. Да, нелегка жизнь в этих укреплениях, похвалиться нечем!.. Он видел не одно Ольгинское: в других еще хуже.
Враги кругом, стерегут каждый шаг, провиант подвозить и трудно и опасно, воды питьевой не хватает, а лихорадка свирепствует вовсю, особенно во время осенних дождей.
Однако как быстро темнеет! Но хоть дни стали короче, осени и в помине нет. Только кое-где на холмах, на местах высоких чуть тронуты осенним золотом лиственные деревья.
Ночь еще не наступила, а его неудержимо клонило ко сну: сказывалась усталость. В Ольгинском после долгого и трудного пути передохнуть не дали совсем: в тот же день получил приказ выехать немедленно к своему полку в Караагач с подорожной и с рапортом к командиру.
Он несколько раз ловил себя на том, что засыпает, покачиваясь в седле. Спасала вошедшая в привычку способность дремать, сохраняя равновесие.
Он уже чувствовал себя немного бродягой и полюбил эту бродяжническую жизнь. Привык считать своим первым другом коня, своим собеседником – звездное небо, своей защитой от холода – косматую бурку да кахетинское, так быстро разливающее легкий огонь по всему телу в холодные ночи. Он любил при взгляде на синевшую вдали горную цепь, или на мглистое ущелье, или на одинокую медлительную арбу вытащить из сумки походный альбом и, поспешно соскочив с седла, набросать карандашом несколько беглых зарисовок. Их накопилось немало. Еще за Кубанью он отложил целую папку рисунков… С первой же тяжелой почтой надо будет отослать их в Петербург.
Он смутно помнил Кавказ по впечатлениям детства, когда бабушка возила его в Горячеводск, нынешний Пятигорск, и отчетливо – первое, потрясшее его впечатление от бессмертной красоты кавказских гор. И потрясение первой детской любви – встречу с девочкой, показавшейся ему, десятилетнему, прекрасным видением. Он никогда не видел ее больше, но встреча с ней оставила в его памяти неизгладимый след, неразрывно связанный с памятью о кавказских горах.
Вдали от Кавказа он вспоминал эти горы, как вспоминают родину. «Так бы и сидел и смотрел всю жизнь», – сказал он однажды Раевскому.
…Да… Раевский… Каково-то ему сейчас?..
И как давно, кажется, не было рядом ни одного друга, никого, с кем можно поговорить на одном языке – на языке многих мыслящих людей России! Сатин и Майер – только в них во время бесед в Пятигорске почувствовал он близких себе людей. Свидание с Голицыным было слишком уж мимолетным. Лермонтову вспомнилось его выразительное лицо, сдержанные, но решительные манеры и усталый, точно надломленный голос, так поразивший его в первые минуты знакомства. Прощаясь, Сатин заметил вскользь, что в начале октября все они уедут в Ставрополь – на зиму. Значит, он застанет их там!
ГЛАВА 4
Лермонтов подъезжал к Ставрополю. Пришлось все-таки заночевать на последнем постоялом дворе. Он хотел ехать дальше, дав только короткую передышку коню. Но продолжать путь ночью по дороге, размытой осенним дождем, отговорил хозяин. Зато чуть свет молодой драгун был уже в седле и с видимым удовольствием оглядел ясное небо, предвещавшее погожий день.
В одноэтажных домиках Ставрополя уже горели огни. Слава богу, что нашел хоть плохонький номер в гостинице!
Навестив Павла Ивановича Петрова, тяжело переживавшего смерть жены, Анны Акимовны, Лермонтов пошел разыскивать Сатина.
Помня указания, которые Сатин дал ему в Пятигорске, он быстро нашел нужную улицу и дом, но, не дойдя сотню-другую шагов, остановился в удивлении: что происходило в этом маленьком домике? Несмотря на уже сгустившиеся сумерки, он издали узнал Сатина и маленького доктора Майера, стоявших на крылечке, перед которым остановилась тяжелая, громоздкая кибитка, без сомнения, много повидавшая на своем веку.
Впрочем, внимание его привлекла не столько кибитка, сколько присутствие урядника, который суетился, покрикивая на кучера, и что-то говорил то Сатину, то тучному человеку в куртке и широких шароварах. Наконец, подойдя к кибитке, он обратился к сидевшим в ней путешественникам, очевидно сообщая, что они могут выйти, и жестом указал на домик, на крыльцо и на тучного человека, оказавшегося хозяином дома.
Лермонтов подошел ближе. Он увидел, как Сатин и Майер торопливо сошли со ступенек крыльца и приблизились к кибитке, из которой медленно вышли два человека в длинных шинелях грубого солдатского покроя, увидел, как Сатин и Майер, приветствуя их, пожимали им руки; потом все они вошли в дом, урядник уселся на козлы рядом с кучером, кибитка, гремя, скрылась за углом – и все затихло.
Он поднялся на крыльцо и, войдя в сени, делившие дом на две половины, постучался наугад в первую дверь. Ему отозвались сразу два голоса. Открыв дверь, он увидел Сатина и Майера за небольшим столом, на котором стояло несколько приборов и вино.
– Лермонтов?! – вскричал маленький доктор, поднимаясь навстречу со стаканом в руке. – Сатин, он в самом деле приехал, и приехал именно сегодня!
Сатин, занятый в эту минуту откупориванием вина, оставил свое занятие и сказал, протягивая руку нежданному гостю:
– Лучшего дня ты не мог бы выбрать!
– Почему? – спросил Лермонтов, осматриваясь в ожидании увидеть здесь и двух приезжих в солдатских шинелях. – К вам приехали гости?
– Гости. Они поместились в другой половине дома. Угадай-ка, кто эти приезжие?
Лермонтов покачал головой.
– Сюда прибыли из Сибири участники декабрьского восстания.
Вот оно то, чего он так ждал!.. Лермонтов молча посмотрел на Сатина, на Майера, на дверь, за которой была другая половина дома.
– Здесь… они?! Из Сибири? Участники восстания? Эти два человека в солдатских шинелях?
– Здесь, за углом, живут еще их товарищи. Их привезли тоже из Сибири несколько дней тому назад, и они придут сюда, чтобы увидеть приехавших нынче и нас, а значит, и тебя. Ты увидишь сегодня Назимова, Нарышкина, Кривцова, Голицына, Лихарева, Черкасова и Одоевского – всех!
Лермонтов снова вспомнил все: годы детства, юность, первые вести об этих людях и мечту, которую пронес через всю молодость, – мечту о том, что когда-нибудь он их увидит.
– Идут, идут! – вскричал Сатин, указывая в окно. – Все идут!
И как-то вышло, что и те двое, которые только что прибыли, и те, которые быстро прошли по узенькой улице, под окнами, одновременно оказались в полутемных сенях.
Лермонтов услыхал горячие приветствия, дрогнувшие от радости голоса, увидал, как обнимали друг друга эти люди. Он стоял у порога, забыв о том, что его никто не знает, и смотрел на этих героев своих юношеских мечтаний и надежд, чувствуя, что горло ему перехватило.
– А где же Александр Иванович? Где Одоевский? – спросило несколько голосов.
– Одоевский сегодня чуть свет выехал, следуя приказу, в свой полк в Караагач.
– Как выехал? Почему так скоро?
– В Караагач? – невольно вырвалось у Лермонтова; и тогда все обернулись к нему, и Сатин громко сказал, обращаясь ко всем:
– Господа, это поэт Лермонтов, сосланный на Кавказ за стихи о Пушкине, в которых император увидал призыв к революции. Стихи эти сделали его имя знаменитым, а его самого из лейб-гусара превратили в прапорщика Нижегородского полка.
Дружные приветствия раздались в ответ…
– Так вы тоже в Нижегородский? – спросил его Лихарев, еще молодой человек, с усталым лицом, оживленным игрою блестящих глаз. – И Одоевский направлен в тот же полк простым рядовым.
Лермонтов крепко пожал ему руку.
– Значит, мы будем там вместе!
Он не смел спрашивать их о том, что они пережили там, на рудниках, в холодных просторах, куда Пушкин отправил свое «Послание в Сибирь». Он только вслушивался в их слова и всматривался в изможденные лица, думая о том, какой страшной ценой они заплатили за великую правду своих убеждений!
ГЛАВА 5
Эти несколько дней, проведенные в Ставрополе, были прожиты Лермонтовым, как один большой, незабываемый день.
Он ежедневно приходил к Павлу Ивановичу и старался как мог рассеять его печаль. Но едва наступал вечер, он спешил сюда, в маленькую комнату Назимова и Голицына, или отправлялся на соседнюю улицу в белый дом с шумевшими около него тополями, где жили остальные и где всесторонне образованный, обладавший горячей и привязчивой душой Владимир Лихарев смотрел на него с обожанием, видя в нем будущего великого поэта России.
Наконец оставаться дольше в Ставрополе стало невозможно. Надо было ехать в Кахетию, в полк. Но теперь и это безрадостное будущее освещала надежда на встречу с Одоевским…
С опечаленным сердцем простился он со своими новыми друзьями, не зная, встретит ли их когда-нибудь еще, и на утренней заре, проезжая мимо их дома, долго смотрел на черепичную крышу под высокими тополями.
Потом снял фуражку, прощаясь с этим домом, и быстро поскакал по улицам Ставрополя, на которых замечалось необычное оживление.
Город был охвачен лихорадкой в ожидании проезда царя. Спешно покрывались свежей краской стены домов и заборы, ставились деревянные арки с вензелем Николая Первого…
Вскоре после отъезда Лермонтова неожиданная тревога вошла и в белый домик под тополями. Урядник, явившись к приехавшим из Сибири бывшим «каторжанам», объявил, что ввиду ожидаемого приезда в Ставрополь царя оставаться в городе таким особам никак невозможно.
– Нынче какое число? – спросил урядник Конов своего товарища, наблюдавшего за «поведением» означенных особ.
– Шешнадцатое, – ответил урядник Горшин.
– Ну, значит, сегодня их всех из города вывезем, – решительно сказал урядник Конов, – завтра государь приедет. Никак нельзя, чтобы они здесь оставались.
– Это еще подумать надо, – сказал урядник Горшин. – Здесь-то государю они невидимы останутся, его величеству и знать о них не следует. А вот ежели мы их повезем да посреди дороги встретится нам царский поезд – вот тогда будет плохо. Спросят: кто едет? Так, мол, и так – из Сибири ссыльные, которые были в бунтовщиках, – и пойдет история!..
– А ведь верно, пожалуй. Как же быть?
– А быть так, что запереть их в доме, и чтоб весь день из него не выходили. Вот что. И балкон запереть надо и ключ у них отнять. Так дело будет надежнее.
– Надо начальство спросить, – решил урядник Конов.
Но «начальство», сбившееся с ног в ожидании торжественного дня, не сразу поняв, в чем дело, только крикнуло грозно:
– Почему до сих пор не вывезли из города?
Следствием распоряжений «начальства» было то, что в тот же вечер в маленький домик явились оба урядника в сопровождении тучного хозяина дома и, заперев выходивший на улицу балкон, объявили сидевшим за скромным ужином «каторжанам», что во время пребывания в городе государя всем им строго-настрого запрещается выходить из дому.
«Каторжане» выслушали это распоряжение с полным спокойствием и молча закончили ужин.
На другой день к вечеру громкие раскаты «ура», колокольный звон и пушечная пальба, от которой сотрясались стены маленького домика, возвестили о том, что царский поезд въехал в город и Ставрополь сейчас узрит своего монарха.
Нарастающий гул приветствий доносился уже с ближней улицы. Николай Первый приближался к белому домику. Тогда его обитатели, все шесть человек, поднялись в мезонин, столпились у маленького окошка, которое урядник забыл запереть, и один из них распахнул его половинки.
Внизу проходили воинские части, оркестр и опять воинские части. Сквозь ветки высоких тополей было видно, как верхом на великолепном арабском коне медленно ехал император в сопровождении блистательной свиты.
Тогда один из этих людей в солдатских шинелях поднял бокал с красным как кровь вином и крикнул вслед медленно проезжавшей величественной фигуре императора:
– Ave caesar! Morituri te salutant![42]42
Будь здрав, цезарь! Осужденные на смерть приветствуют тебя! (латин.).
[Закрыть]
Но за громким «ура», колокольным звоном и пушечной пальбой этот одинокий голос замер, не услышанный никем.
