Текст книги "«Из пламя и света» (с иллюстрациями)"

Автор книги: Магдалина Сизова

ГЛАВА 7

Музыка уже гремела на хорах, но бал, устроенный хозяевами по случаю пожалования старшей дочери во фрейлины, еще не начинался. В небольшом зале между зеркальным вестибюлем и главным залом для танцев стоял сдержанный гул французских приветствий и носился в воздухе тонкий аромат французских духов.

В огромные, широко открытые двери можно было видеть и музыкантов на хорах большого зала, и военные мундиры, и черные фраки, и белые, бледно-розовые, дымчатые и бледно-голубые тюли, муслины, шифоны дамских туалетов.

– Почему не начинают бала, княгиня? Оркестр играет какое-то попурри! – Маленькая особа с большими перьями на голове остановилась в дверях.

Княгиня, высокая и полная, с густыми бровями и громким голосом, еле заметно пожала голыми плечами:

– Кажется, ждут кого-то из высоких особ. А меня князь Петр ждет. Не пройдем ли мы к нему? Он там, в зале.

– Не могу, княгиня. У меня здесь свидание с редактором.

– Софья Петровна!!! – удивленно басит княгиня, присаживаясь на банкетку между двумя кадками с махровой белой сиренью. – С каких это пор вы интересуетесь литературой?

– Со вчерашнего дня. И не литературой, княгиня, а только одним литератором. Фамилию не припомню, но молод, богат – единственный и обожаемый внук очень богатой бабушки – и служит в лейб-гусарах.

– Так вы интересуетесь лейб-гусарами?

– Не для себя, княгиня. Редактор Краевский, который с ним знаком, обещал представить его моей Бетси.

– Это другое дело. А как Бетси?

– После института жаждет развлечений. А на этих днях, – вздохнула Софья Петровна, – кто-то подсунул ей писание знаменитого сочинителя под названием «Татьяна», где une jeune fille[37]37
  Молодая девушка (франц.).


[Закрыть] из хорошей семьи первая объясняется в любви молодому человеку!

– Ужасно!.. – прогудела княгиня. – Это уж, наверно, Пушкин сочинил?

– Ну конечно! Вот за такие-то писания он и застрял в камер-юнкерах целых три года: ни взад, ни вперед.

– Заглянем-ка, Софья Петровна, в другой зал – не там ли его жена!

– Ну, если она здесь, – с язвительной улыбкой говорит Софья Петровна, вглядываясь во входящих, – то и Дантес не заставит себя ждать. А вот и мой редактор! Сегодня многих второпях пригласили, пока еще не ждали высоких особ.

Всматриваясь близорукими глазами в пеструю толпу гостей, Краевский не спеша проходил по залу, кланяясь знакомым. Увидев Софью Петровну, он направился к ней, приложился к ее сухонькой ручке и к тяжелой руке княгини.

Софья Петровна вопросительно смотрела на него.

– А где же ваш протеже?

– Он непременно будет здесь.

Княгиня величественно встала.

– Ну, мы с Софьей Петровной пройдем в зал, поглядим на танцующих. Вы нас там найдете.

После их ухода Краевский посмотрел по сторонам и, увидав князя Одоевского, подошел к нему.

– Неужели вы собираетесь танцевать, Андрей Александрович? – с шутливой улыбкой посмотрел на издателя Одоевский.

– Нет, что вы, князь! – отмахнулся Краевский. – Я здесь, так сказать, случайно и очень скоро удалюсь. Мне только нужно дождаться одного сумасшедшего гусара, которого я нынче, наконец, познакомлю с Пушкиным, на что он до сих пор никак не соглашался.

– Почему же?

– Не заслужил, говорит, еще, не написал ничего примечательного. А сам пишет очаровательные стихи и ничего не дает в печать. Такого строгого критика своих произведений я в жизни своей еще не встречал!

– Так вы о Лермонтове говорите? – улыбнулся Одоевский, посматривая вокруг. – Я его здесь еще не видел.

– Должен быть с минуты на минуту. И Александр Сергеевич будет. Я пока просмотрю лермонтовские бумажки – от греха. Он ведь никому их показывать не велит.

– Ну, желаю вам успеха! – Одоевский поклонился и прошел в широкие двери, а Краевский, что-то вспоминая, продолжал пересчитывать листочки.

* * *

У входа в зал мелькает в толпе красный с золотом мундир лейб-гусара, и Лермонтов, натягивая ослепительной белизны перчатку, останавливается, всматриваясь в блестящую толпу. Увидав, наконец, Краевского, он быстро направляется к нему.

– Приехал? – спрашивает он со сдержанным волнением.

Краевский вздрагивает от неожиданности.

– Нет еще, но непременно будет… Мне Наталья Николаевна поутру сказывала.

В эту минуту маленький листочек падает из его рук, и, прежде чем он успевает это заметить, Лермонтов легко нагибается и поднимает листок.

– Что это? Откуда ты это взял? Это мое!

– Оставь, оставь. – Краевский осторожно вытянул тонкий листок из его руки. – И вовсе не твое. Это, братец, русской литературе принадлежит.

– Опомнись, редактор! Я решил это уничтожить.

– А я, к счастью, успел подобрать.

– Ну ладно, бери, – махнул Лермонтов рукой, посматривая на входные двери. – Только больше смотри никому не показывай!

– Боже меня сохрани! – с напускным ужасом восклицает Краевский. – Я никому и не показывал, кроме Пушкина.

Лермонтов мгновенно оборачивается и, схватив Краевского за руку, оттаскивает его в угол, за кадку с белой махровой сиренью.

– Что ты говоришь? Повтори, повтори!

– Да не пугай ты меня своими страшными глазищами! Александр Сергеевич знаешь что сказал?..

– Краевский, я тебя сейчас убью!

– Погоди, не убивай, сначала дослушай. В этих стихах, которые ты уничтожить хотел, он увидел признаки блистательного таланта – и это его подлинные слова.

Лермонтов какой-то миг стоит неподвижно. Потом бурно сжимает Краевского в объятиях.

– Ну, вот видишь! – освобождаясь, говорит Краевский. – Теперь обнимаешь и опять все на мне сомнешь, а сейчас убить хотел. Пойдем-ка в зал, я обещал тебя представить.

– Кому?

– А тебе не все равно? Девушке потанцевать надо, недавно из института, я маменьке обещал – вот и все.

– Не пойду, не пойду.

– Да почему же?

– Потому что буду здесь Пушкина ждать. И с этого места не сойду.

– Святослав Афанасьевич! – взмолился Краевский, увидав подходившего к ним Раевского. – Объясните хоть вы, батюшка, этому гусару, что он тоже русский поэт и что не годится ему на лестнице дожидаться даже Пушкина, с которым я его нынче здесь познакомлю.

– «Тоже русский поэт»! – с волнением и гневом повторил Лермонтов. – У нас было и есть много поэтов. Но Пушкин у нас один. Есть и будет.

– И все-таки Андрей Александрович прав, Мишель, – сказал Раевский, – в вестибюле тебе ждать не место.

– Но ты понимаешь, что он может пройти через красный зал, и тогда я его пропущу! Вот чего я боюсь.

– Но тогда ты увидишь его в бальном зале.

– Куда я Михаила Юрьевича и приглашаю… – закончил Краевский, беря Лермонтова под руку.

– Нет, нет, Краевский, дорогой, ты лучший редактор в мире, но не тащи меня! Возьми, представь Святослава вместо меня. А я здесь… здесь подожду.

– Ну что с таким упрямцем будешь делать, – вздохнул Краевский. – Выручайте, Святослав Афанасьевич! Мне кавалер нужен.

Они уходят, а с хоров раздаются торжественные звуки польского. После него легкими вздохами скрипок проносится над залом вальс, и уже пролетают в танце белые, бледно-розовые, дымчатые и голубые прозрачные шелка.

И вдруг все останавливается. Несколько военных окружают молодого адъютанта, который только что вошел в зал. Потом к ним присоединяются и дамы, и капельмейстер на хорах кладет свою палочку.

Лермонтов быстро идет к дверям бального зала и сталкивается с Мартыновым, товарищем по Юнкерской школе, который выходит оттуда под руку с совсем еще молоденькой девушкой, вероятно, впервые появившейся в свете.

Лермонтов пытливо всматривается в группу мужчин, окруживших молодого адъютанта, в лица остановившихся танцоров.

– Николай Соломонович, – спрашивает он, не отводя глаз от толпы, окружившей адъютанта, – что там произошло? Почему оркестр замолчал?

– Там небольшой перерыв, но вальс сейчас начнется снова, – ответил Мартынов, поправляя свободной рукой свой воротник. – Я уступаю тебе даму, которая желает, чтобы ты был ей представлен, и бегу за другой.

– Но что же произошло? – повторяет Лермонтов, не делая никакого движения в сторону дамы, которая желает, чтобы он был ей представлен.

– Получено не совсем приятное известие: племянник голландского посланника стрелялся сегодня с Пушкиным и ранил его, кажется, довольно серьезно. Но об этом просят не говорить, чтобы не омрачать бала. Ну, вальс опять начался!

– Ранен?.. – прошептал Лермонтов. – Он ранен!.. Об этом не говорят, танцуя, господа офицеры!!. – вдруг крикнул он и, закрыв лицо руками, точно прорыдал задыхаясь: – Пушкин!.. Ранен!..

Когда он отнял руки от лица и посмотрел вокруг, уже неслись снова пестрые пары, скользя по паркету, опять гремела музыка с высоких хоров, и молодой адъютант, сообщивший страшную весть, кружился под упоительный вальс со своей дамой.

Лермонтов увидел пробиравшихся к нему через толпу Краевского и Святослава Афанасьевича и почувствовал, как Раевский крепко сжал его руки.

Но он выдернул свою руку.

– Оставь меня! – почти прокричал он. – Оставьте меня все!..

И под обстрелом удивленных, насмешливых и надменных взглядов сбежал с лестницы, схватил из рук швейцара шинель и, наскоро набросив ее на плечи, убежал в зимнюю ночь и там, в одиночестве, крикнул с отчаянием в темноту:

– Он ранен!..

ГЛАВА 8

Редко кто из жителей Петербурга не знал небольшого дома на Мойке с окнами, обращенными на канал, с подъездом под сводами ворот – дома, где жил Пушкин.

Вихри снега, подхваченные метелью, пролетали в тот вечер над его кровлей и бились в большие окна, где передвигались то темные фигуры людей, то огонек свечи, поспешно зажигаемый чьей-то рукой и так же поспешно исчезавший. Дверь подъезда беспрерывно открывалась, принимая и выпуская посетителей. Они входили и, пробыв несколько минут, возвращались, убитые горем.

Пробегали по лестницам обитатели дома, и плакал в углу прихожей старый слуга.

Перед дверью кабинета затихали, обрываясь, шаги и смолкали вопросы. Сюда входили с ободряющим видом, а уходили с отчаянием в сердце.

* * *

Лермонтов остановился перед подъездом, не решаясь войти. Увидел двух посетителей, выходивших на подъезд, услышал, как один сказал другому:

– Боже мой, боже мой, за что же так мучается человек?!. Как его надо было беречь!..

– Доверчив был Александр Сергеевич, – мрачно ответил другой. – Такие люди раз в пятьсот лет родятся.

– А у нас его травили!

Двое сошли со ступенек.

– Вы – домой?

– Нет, я пойду поброжу по улицам. Я никак не могу собрать своих мыслей… Не могу поверить, что Пушкин… наш Пушкин, который еще вчера… Нет, не могу!.. – оборвал он себя и, подняв воротник, спрятав в него лицо, зашагал в снежную мглу.

Лермонтов хотел остановить их, спросить, но, передумав, решительно подошел к подъезду.

– Войду и узнаю сам, – сказал он вполголоса самому себе и посторонился, пропуская высокую даму в черном, с седыми буклями над еще прекрасным лицом и Арендта, придворного врача.

– Неужели же, неужели нельзя помочь? – со слезами в голосе спрашивала дама.

Знаменитый врач без слов покачал отрицательно головой.

– Но вы врач!

– Да, – сказал он печально. – Увы, я только врач… Меня ждут во дворце, но, если разрешите, я довезу вас.

Он с удивлением посмотрел на преградившего им дорогу невысокого роста гусара, который с непокрытой головой стоял, держа кивер в руке. Гусар обратил на знаменитого доктора огромные глаза и тихо спросил:

– Скажите мне, ради бога, его рана опасна?.. Смертельна?..

– Весьма возможно.

– Но в чем опасность? В чем?.

Доктор секунду подумал и твердо ответил:

– И в месте ранения и в потере крови.

Он подал руку даме в черном, но гусар приблизился еще на шаг и, уже глядя не на доктора, а на прекрасное лицо седой дамы, шепотом спросил:

– Но все-таки есть надежда?! Не правда ли? Надежда есть?..

Наступила пауза, потом седая дама, взглянув в темные глаза странного гусара, сказала медленно:

– Ни-ка-кой!..

– Разрешите? – сказал доктор, вторично предлагая ей руку. Стук колес их кареты, заглушённый глубоким снегом, уже давно смолк за мостом, а Лермонтов все еще не двигался. Потом он отошел в темный угол у подъезда и заплакал, прижав голову к стене. Никто не слышал, как он бормотал невнятно:

– Погиб… Погиб поэт! Дивный гений угасает…

– Мишель! – раздался у ворот громкий голос, и Раевский быстро подошел к неподвижной фигуре, прижавшейся к стене. – Я так и знал, что ты здесь! Меня сани ждут… едем домой!

– Оставь меня, Святослав Афанасьевич, я один вернусь.

– Мишель, ты все равно ничем ему не поможешь…

– Но я хочу сказать за него! Какими словами, не знаю, но должен это сделать! Хочу сказать так, как сказала бы вся Россия, – все светлое, что в ней есть!

– Да ты хоть кивер-то надень! – Раевский взял из его рук кивер и надел на его голову. – С ума сошел! На такой вьюге с непокрытой головой! Поедем, Мишель!

– Нет, нет! Я побуду один. Я похожу немного.

Сани отъехали. В окне, обращенном на канал, погасла свеча. Ветер проносил в темноту охапки летящего снега, а Лермонтов все смотрел и смотрел на окно, за которым умирал Пушкин…

* * *

И толпа все стояла в ожидании перед небольшим домом на Мойке, куда весь день и всю ночь входили люди. Лермонтов не знал, сколько прошло времени до того часа, когда он снова подошел к этому дому, сколько прошло часов до той минуты, когда в раскрывшемся окне он увидел Жуковского и услыхал его голос, внятно раздавшийся над толпою:

– Александр Сергеевич Пушкин… скончался…

Тогда бесчисленные руки поднялись к шапкам, и головы медленно обнажились.

* * *

Лермонтов возвращался к себе на Садовую поздно ночью. Он шел, не видя ничего, и сердце его горело от гнева и горя. Никогда еще он не ощущал с такой силой жажды борьбы с тем черным и страшным, что его окружало, и никогда не видел так ясно, что у него в руках есть верное оружие – его поэтическое слово.

ГЛАВА 9

Он помнил, что был потом у гроба великого поэта и поцеловал руку, ледяными пальцами сжимавшую маленький золотой образок. Потом он сидел за своим столом, лихорадочно записывая и словно оттачивая шедшие прямо из сердца горькие, гневные строки. Не ладилось со строки «Его убийца хладнокровно…». Он менял слова, зачеркнул шесть строк, потом еще пять, в одной из которых называл Пушкина «певцом Кавказа» (ему показалось, что он обедняет этим образ великого поэта).

А потом… потом он лежал на диване в своем кабинете и бредил, широко открыв глаза.

В тревоге бабушка послала за Арендтом.

– Не давайте ему стрелять! Не давайте!.. – кричал ее внук в бреду.

Затих он только к утру. Знаменитый врач осмотрел его, сказал, что ему нужен полный покой, и, усевшись в кресло около больного, пристально вгляделся в его лицо.

– Я вас узнал, – сказал он, помолчав. – В вечер роковой дуэли вы приходили к дому поэта.

– Да, я был там, как и десятки тысяч людей.

Арендт опять помолчал.

– По городу ходят стихи на смерть Пушкина. Прекрасные стихи. Они читаются всеми, и даже я запомнил их первые строчки:

 
Погиб Поэт! – невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой…
 

Он покачал головой и, взглянув на Лермонтова, который сурово молчал, добавил:

– Ваше горе мне понятно, но не поддавайтесь слабости, мой молодой друг. У вас сильное нервическое потрясение… Постойте-ка!.. – вдруг оборвал он себя. – Я слышал, что это прекрасное стихотворение, облетевшее весь город, написано каким-то гусаром. Фамилию автора я не запомнил, но сейчас я подумал, что она похожа на вашу. Это вы?

Лермонтов молча кивнул головой.

– Грозное стихотворение, молодой человек. Оно взволновало меня глубоко. Оно достойно того, кому посвящено. А теперь, дорогой, вам нужно возвращаться к жизни. Она никого не ждет и зовет нас всех к нашим обязанностям, в том числе и меня.

Знаменитый врач пожал руку больному и уехал.

* * *

Дядюшка Николай Аркадьевич Столыпин вошел в кабинет Лермонтова с самым беззаботным видом, покручивая в руке лорнетку.

– Заехал, mon ami,[38]38
  Мой друг (франц.).


[Закрыть] навестить тебя. Говорят, ты болен?

Лермонтов не любил этого великосветского франта.

Он ответил ему холодно:

– Садись и расскажи, какие новости.

– В свете, конечно, все говорят о Пушкине. Государь так благосклонен к его семье! Назначил большую пенсию и Пушкину простил его вину.

– Как ты сказал? Простил вину? Это какую же?

– Ты еще спрашиваешь!.. Дуэль, конечно!

– Ах, вот что!..

– Послушай, Мишель. Я считаю своим долгом предупредить тебя. Последние плоды твоей музы кое-кому очень не понравились. Ты меня понимаешь?.. Мне передали об этом люди, которым нельзя не доверять.

– Ну и что же?

– Милый вопрос! В моем присутствии стихи твои о смерти Пушкина были переданы двум сенаторам. И они были разгневаны!

– И вполне естественно!

– Погоди! Это еще не все. Ими недоволен и государь.

– Государь?

– Да. Ты, mon cher,[39]39
  Мой милый (франц.).


[Закрыть] так сказать, апофеозируешь значение покойного сочинителя. А он был весьма вольных мыслей и очень злые эпиграммы писал. Но государь великодушен.

– Ну еще бы! Он и Дантеса тоже простил!

– Дантеса? А его вообще судить нельзя. Он знатный иностранец и защищал свою честь. Так все говорят.

Дядюшка не видел, как бешено сверкнули глаза Лермонтова, и вздрогнул, услышав его крик:

– Замолчи!.. Уйди от меня! Сейчас же!.. Уйди, или я за себя не отвечаю!..

Камер-юнкер быстро рванулся к двери и, убегая, успел только крикнуть:

– Mais il est fou á lier![40]40
  Но он просто бешеный! (франц.).


[Закрыть]

Лермонтов схватил лист бумаги и, ломая карандаш, быстро начал писать. Почти без помарок, точно один сплошной крик боли и гнева, были в этот час написаны знаменитые шестнадцать строк добавления к стихам на смерть Пушкина.

 
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – все молчи!.
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью;
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
 

В тот же вечер он дал их Раевскому – для распространения по городу, среди всех, кому было дорого великое имя убитого поэта.

ГЛАВА 10

В физическом кабинете, помещавшемся в самом дальнем углу университетского коридора, в те вечера, когда никто из профессоров не вел там практических занятий, царили обычно пустота и безлюдье. Но в этот зимний вечер по коридору один за другим проходили студенты и, стараясь, чтобы их не заметили, скрывались за дверью кабинета.

Физический кабинет в этот вечер был полон. Сидели на подоконниках, стояли вдоль стен. Молодые лица были суровы и казались серовато-бледными в тусклом свете двух свечей, водруженных на высокую подставку.

Стоя на скамейке с поднятой, словно в угрожающем жесте, рукой, звонким голосом, в котором дрожали ноты гнева и горя, читал один из студентов стихи на смерть Пушкина, написанные никому до сих пор не известным гусаром Лермонтовым.

Он не успел дочитать, как дверь, которую осторожности ради придерживали изнутри, с усилием открылась и совсем юный первокурсник с безусым, почти девически нежным лицом, остановившись в дверях, прокричал:

– Господа! Я принес добавление к этим стихам! Его написал тот же Лермонтов!

Через мгновенье он уже был на скамейке рядом с первым чтецом.

– Это добавление мне удалось списать на улице у знакомого офицера. Лермонтов написал его нынче утром! Вот оно:

 
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…
 

Толпа замерла. Это звучало давно не слыханной смелостью, это было восхитительной дерзостью, от которой сильнее забились сердца.

– Сначала! Все сначала читайте! – кричали вокруг.

Когда было прочтено все сначала и шестнадцать последних строчек, глубокое потрясенное волнение охватило молодую аудиторию.

– Лермонтов! Браво, Лермонтов!.. – слышались голоса.

* * *

В старшем классе Школы правоведения только что кончился урок перед большой переменой, и ученики, выстроившись парами, как того требовал строгий регламент поведения, в сопровождении классного воспитателя отправились в сад. Побыв там несколько минут и убедившись, что «правоведы» ведут себя вполне благопристойно и ничем не роняют высокого звания учеников привилегированного учебного заведения, классный воспитатель удалился. Но как только его статная, подтянутая фигура скрылась в больших дверях, ученики привилегированного заведения резко изменили свое поведение. Они без всякого строя и порядка окружили одного из своих товарищей.

– Ты принес? Принес?.. Читай скорей!

Высокий юноша вынул из подкладки своей фуражки листок бумаги, оглянулся и, убедившись в том, что их никто не видит, вполголоса начал читать:

 
Погиб Поэт! – невольник чести…
 

Его еще не установившийся голос срывался, выдавая волнение чтеца. Молодые лица тесно окруживших его учеников были сосредоточенно-угрюмы, брови сдвинуты, губы крепко сжаты… На глазах у иных выступали слезы, и гневные слова были готовы сорваться с губ.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Вечером в одном из отделов Департамента военных поселений, уже после окончания занятий, чиновники все еще продолжали жечь казенные свечи и поспешно что-то писали и переписывали, сидя за своими столами.

Молодой чиновник Раевский, из числа помощников его превосходительства, ходил между столами, отбирая уже написанные листки. Содержание их не имело ничего общего с делами департамента, что можно было заметить с первого же взгляда, потому что на листах и листочках виднелись стихотворные строки.

Чиновник Раевский пересчитал листки и рассовал их по своим карманам.

– Спасибо, господа! – сказал он.

– Не за что, Святослав Афанасьевич! Не за что! Стихи уж очень хорошие… Справедливые стихи!

Под гул этих возгласов Раевский выходит из департамента, берет извозчика и, доехав до кондитерской Вольфа, вбегает в ее гостеприимные двери.

– Вот! – говорит он быстро, подходя к одному из столиков, где его ожидает несколько человек. – Здесь пятнадцать списков!

Несколько рук протягиваются к нему.

– К ним есть добавление! – говорит Раевский.

– Читайте его, читайте!

– Здесь есть артист, пусть он прочитает.

Известный многим из присутствующих трагик петербургского театра берет список. Посетители встают от столиков и, окружив его, в потрясенном безмолвии слушают обличительные слова грозного стихотворения:

 
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!..
 

Когда он кончает, все обступают Раевского.

– Кто написал эти стихи? Кто автор? Где он? Кто этот поэт?

– Лермонтов, Лермонтов! – отвечает Раевский, уже торопясь в другое место.

– Гусар лейб-гвардии! И неужели ему только двадцать два года?

– Я сегодня же повезу это Одоевскому!

– Надо прочитать их Жуковскому!

– Жуковский убит горем, прочитаешь ему потом.

– Как вы назвали поэта?

– Лермонтов! Лермонтов! – повторяет, торопясь, Раевский и выходит на улицу.

– Господин чиновник! – вкрадчиво говорит, направляясь к нему, полицейский.

Но «господин чиновник» уже исчез.

Теперь он ехал к Мишелю, чтобы скорей, скорей рассказать ему обо всем.

А по всему Петербургу – и в частных домах и в местах общественных – люди, потрясенные тягчайшей утратой, читали, слушали и переписывали лермонтовские стихи на смерть Пушкина.