Текст книги "Проклятый город. Однажды случится ужасное..."

Автор книги: Лоран Ботти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Часть II
Туман

Глава 25

На похороны Одиль Ле Гаррек пришло совсем немного людей, и Бертеги машинально отметил это в памяти. Он наблюдал за церемонией издалека. Примерно двадцать человек стояли вокруг могилы и слушали священника – их темные силуэты выделялись на фоне блеклого тумана, впрочем, не такого густого, как в последние дни. В остальном этот осенний день был вполне типичным для Лавилля. На кладбище, под кронами огромных столетних деревьев, царила тишина.

Несмотря на расстояние и не слишком хорошую видимость, Бертеги узнал Николя Ле Гаррека, Сюзи Блэр, горничную… Комиссару показалось, что он узнал сестру жертвы, в черном платке, – хотя он до сих пор не был уверен, что Одиль Ле Гаррек именно «жертва» в законном смысле этого слова. Другие лица были ему неизвестны. Его мимолетное внимание привлекла лишь женщина с ярко-рыжими волосами, поскольку их цвет при данных обстоятельствах выглядел почти неприличным.

Именно для того, чтобы встретиться с сестрой покойной, Бертеги сюда и пришел. Сюзи Блэр отыскала для него ее имя и адрес, и Бертеги позвонил ей два дня назад. По холодному тону собеседницы, мадам Софи Меришон, он догадался, что отношения у сестер были не самые лучшие. Впрочем, мадам Меришон не выразила никаких эмоций, даже удивления, когда он предложил ей встретиться для небольшого разговора, лишь сказала: «Я буду на похоронах, но надолго не задержусь. Мы можем встретиться сразу после церемонии, если хотите. До моего поезда еще будет некоторое время…» И положила трубку. Ни слова об обстоятельствах смерти. Ни малейшего подозрения относительно того, что полицейское расследование выходит за рамки обычной процедуры следствия.

Но выходило ли оно и впрямь за эти рамки?.. Пожалуй, что и нет. Так же как и расследование убийства быка… Или совсем недавнего убийства в городском парке – тогда Бертеги среди ночи подняли с постели, и он до сих пор не мог забыть этого зрелища: красно-синие мигалки полиции и «скорой», пульсирующие в тумане, словно сигнальные огни самолета, совершившего аварийную посадку; пожарные лестницы, приставленные к ограде парка, чтобы снять висящее на прутьях тело, и фраза какой-то женщины в домашнем халате, стоящей в толпе зевак: «Боже мой, совсем как сын Роми Шнайдер…» И наконец, раздирающие душу вопли матери, которой слишком рано сообщили о том, что случилось…

По крайней мере, на данный момент никаких значительных результатов не было. Не удалось найти и следа «шутников», перерезавших телефонные провода в доме Одиль Ле Гаррек; к тому же вскрытие, как и можно было предположить, подтвердило инфаркт. Невозможно было предъявить ни малейшего обвинения Ле Гарреку: все наследство покойной включало в себя дом и немногочисленные ценные бумаги – это выглядело совершенно ничтожным по сравнению с доходами известного писателя.

В поведении Сюзи Блэр, за которой два дня назад установили слежку, тоже не обнаруживалось ничего подозрительного.

Зато обстоятельства убийства быка по кличке Хосе были установлены совершенно точно. Сначала животное действительно усыпили, выстрелив в него шприцем со снотворным – это подтвердили эксперты, – затем разрезали живот и вынули внутренности, орудуя чем-то вроде большого охотничьего ножа с зазубренным лезвием. Однако сейчас, в ожидании результатов других анализов, в том числе почвы (это было требование Бертеги, встреченное несколькими удивленными взглядами, поскольку, в конце концов, речь шла всего лишь о «корове с яйцами», как выразился прибывший из Дижона судмедэксперт), комиссар вынужден был бездействовать.

Оставался Кристоф Дюпюи, насаженный на острые прутья парковой ограды. Допрос его приятеля, Бруно Мансара, дал не больше информации, чем все остальные розыскные мероприятия Бертеги. Что касается его младшего брата, комиссар даже не смог его увидеть. «Не трогайте его хотя бы несколько дней!» – умоляла мать. Бертеги не стал настаивать.

Найти бы хоть одну зацепку… Пока у комиссара было лишь смутное ощущение, что что-то не так, и несколько деталей – мелочи, словно небольшой зазор между двумя ступеньками деревянной лестницы, все остальные ступеньки которой идеально пригнаны друг к другу: подозрительная невозмутимость, даже равнодушие женщины-астролога, близкой подруги покойной; молчание Ле Гаррека и его полная незаинтересованность в поимке тех, кто, возможно, перерезал провода в доме его матери; зачарованный взгляд мальчишки с фермы, устремленный на кобуру, и его шепот «Это призрак… новый…», сопровождаемый движением руки в направлении развалин замка на склоне холма…

Были еще слова Бруно Мансара о своем друге: «Я не понимаю… он боялся перелазить через ограду. Он никогда бы не полез один, не дождавшись нас!»

И наконец, Бертеги казалось, что все эти дела породил и связал в единое целое сам город: за очарованием его старинных камней, грубых, неотделанных, но чистых и ухоженных, за густой зеленью садов и парков, за гладкими чистыми аллеями угадывались какие-то тайные кривые переулки, спускающиеся сквозь туман в самое сердце ночи: с расшатанными каменными ступеньками, выщербленной мостовой и покосившимися домами, словно спроектированными пьяным или безумным архитектором и скрывающими какие-то тайны, которые дышат за их стенами, спят на чердаках, гниют в подвалах…

* * *

Маленькая группа людей немного переместилась – теперь Николя Ле Гаррек принимал соболезнования, стоя рядом с пожилой женщиной – судя по всему, своей тетей, той самой, с которой Бертеги предстояло встретиться по прошествии нескольких минут. Ле Гаррек был весь в черном, но его одежда мало соответствовала ситуации: кожаная куртка, джинсы… и неизменные черные очки.

После того как погребение завершилось, Бертеги увидел со своего наблюдательного поста, как тетка и племянник обменялись долгим взглядом. Теперь кроме них возле могилы осталась лишь Сюзи Блэр, стоявшая чуть в стороне. Ее бледное лицо и серебряно-белые волосы были почти неразличимы на фоне тумана.

На мгновение Бертеги показалось, что сестра покойной сейчас даст племяннику пощечину, но Софи Меришон отошла, не сказав ни слова и не оборачиваясь. Теперь Ле Гаррек остался наедине с женщиной-астрологом. Интересно, они знакомы? – внезапно подумал комиссар. Если да, это противоречило тому, что сказала Сюзи Блэр…

Софи Меришон – судя по всему, это была она – подошла к выходу, на ходу снимая черный платок, покрывавший ее седые волосы.

– Мадам Меришон? – окликнул женщину Бертеги.

Она остановилась и неприветливо взглянула на комиссара. На ней был серый плащ, в костлявой руке она держала сумочку. На первый взгляд Софи Меришон напоминала сестру – по крайней мере, насколько Бертеги мог судить о покойной по фотографиям: то же почти прямоугольное лицо, те же глаза необычного цвета… Но у Одиль Ле Гаррек были высокие скулы и полуопущенные тяжелые веки, что придавало ее облику некую таинственность, тогда как в облике Софи Меришон все говорило о брюзгливости, отсутствии фантазии, безрадостной повседневности…

– Я комиссар Бертеги. Мы с вами говорили по телефону позавчера.

Она коротко кивнула.

– У вас найдется несколько минут?

Женщина мельком взглянула на часы.

– Я вас слушаю…

Они медленно двинулись по тропинке вдоль ограды.

– Я хотел поговорить о вашей сестре… Вы знаете, как она умерла?

– Я знаю только то, что мне сказал ее сын («ее сын», а не «мой племянник», отметил Бертеги). Сердечный приступ. На сей раз последний…

– Он сказал вам, что ее нашли с телефонной трубкой в руке?

– Нет.

– И что телефонные провода были перерезаны? За домом, у входа в подвал?

Молчание. Бертеги искоса взглянул на Софи Меришон: очертания ее лица были сухими и резкими, такими же, как у ее племянника, – но если у мужчин подобные черты служат признаком сильной воли, то женщин делают слегка мужеподобными.

– Нет.

– Однако, я смотрю, это вас не слишком удивляет…

Женщина резко остановилась и в упор посмотрела на комиссара.

– Я не знаю, к чему вы клоните… комиссар, так? И не знаю, зачем я вам понадобилась. Но я могу вам сказать только одно: я очень давно перестала удивляться всему, что связано с моей сестрой. Она никогда не жила как все. И для меня нет ничего удивительного в том, что она и умерла не как все.

– Что вы хотите сказать?

Софи Меришон отвела взгляд от лица комиссара и взглянула туда, где, в сотне метров от них, теперь покоилась ее сестра. Николя Ле Гаррек и Сюзи Блэр исчезли. Должно быть, вышли через противоположные ворота.

– Что именно вы хотите знать? Задавайте мне вопросы, так будет проще.

– Я пытаюсь восстановить жизненный путь вашей сестры. Как выяснилось, это непросто: из разговоров с местными жителями, знавшими ее, складывается впечатление, что у нее вообще не было прошлого.

Короткий сухой смешок.

– Оно у нее было, уверяю вас.

– Тогда начнем издалека. Что случилось с отцом Николя Ле Гаррека?

– Он умер… Тридцать лет назад. Николя тогда было… лет шесть, кажется…

– Отчего он умер?

– Автокатастрофа. Отказали тормоза, и он врезался в дерево.

В мозгу Бертеги словно зажглась аварийная красная лампочка.

Отказали тормоза…

– Расследование проводилось? – спросил он.

Короткий сухой кивок. Собеседнице как будто не хотелось нарушать тишину, царящую на кладбище.

– И?..

– Одиль была этим слегка… обеспокоена. Но все довольно быстро закончилось. Решили, что это был несчастный случай.

– Хм… – Бертеги потер подбородок. – И она начала строить свою жизнь заново, не так ли?

Снова кивок.

– Через какое время?

– Через год, кажется.

– Быстро.

– Да.

– Что стало с ее новым спутником?

Женщина прикрыла глаза, и Бертеги почувствовал, что ею овладела глубокая грусть.

– Не знаю… Мы с ней надолго потеряли друг друга из вида – почти на двадцать лет… все то время, что она жила с Анри… Анри Вильбуа – так его звали.

– А почему вы перестали общаться?

– Он меня невзлюбил…

– Это ваша сестра разорвала все контакты?

– Да.

– Оттого, что ее новый спутник вас невзлюбил?

– Ну, мне так кажется… Знаете, Анри Вильбуа вообще никого не любил. Он заставил ее порвать со всеми…

Бертеги вспомнил одну из фотографий, стоявших на комоде Одиль Ле Гаррек: в вечернем туалете, в окружении гостей, она была совсем непохожа на женщину, разорвавшую все связи с миром.

– Значит, она сильно его любила.

Женщина глубоко вздохнула.

– Я тоже долгое время так думала… Но сейчас я в этом не уверена. Когда мы с ней разговаривали, не так давно… хотя вообще-то мы никогда особенно не откровенничали, у меня нет такой привычки, и у нее не было… Так вот, во время этого разговора у меня сложилось впечатление, что он чем-то ее шантажировал.

– Почему вы так подумали?

– Она сказала одну фразу… когда речь зашла о тех двадцати годах, что мы не общались… Одиль сказала: «Так или иначе, у меня не было выбора». – Искренняя печаль слегка смягчила голос и взгляд Софи Меришон. – Не знаю, что она хотела этим сказать, – может быть, то, что она действительно его очень любила? Или то, что он чем-то удерживал ее, шантажировал?.. Не знаю…

– И вы так и не узнали, чем кончилась эта история?

Она покачала головой.

– Но вы спрашивали об этом у сестры?

– Да. Она сказала: «Он исчез».

– Просто «исчез», и все?

– «Он исчез из моей жизни» – вот ее точные слова. Так она мне сказала, когда вернулась. То есть стала со мной снова общаться… Мы больше никогда о нем не говорили. Те двадцать лет были бурными и не очень счастливыми для нас обеих…

Он исчез из моей жизни…Не совсем обычная фраза – ведь можно было бы сказать: «Он ушел», «Он меня бросил» или «Я его бросила»… Или даже так: «Он умер». Но «исчез»?..

– Вы не знаете, чем Анри Вильбуа занимался?

– Он был игрок.

– Игрок?

– Да, он жил игрой. Странный тип: вначале он обирал простаков во время партий в покер в частных домах, а потом отправлялся со своим выигрышем в казино и тут же все спускал. Я это поняла в первые месяцы их знакомства, пока мы еще общались с Одиль… Но что с Вильбуа дальше стало, я не знаю. Возможно, именно эта его… деятельность его и сгубила.

Бертеги размышлял.

Он исчез из моей жизни…

Могли он вернуться?

…черная тень…

Комиссар вспомнил еще кое-что из рассказа мальчишки с фермы – те слова, которые его бабушка говорила «призраку»: «Убирайся! Теперь все кончено!» Такую фразу можно сказать лишь тому, кого знаешь… Кому-то из города, например… Местному жителю или тому, кто жил здесь какое-то время…

Бертеги почти слышал, как щелкают кнопки и рычажки невидимого механизма у него в голове.

– Мадам Меришон, вы, случайно, не знаете, было ли что-нибудь… заслуживающее внимания в подвале дома вашей сестры?

– Нет…

– Вы не знаете, имела ли она какое-либо отношение к «делу Талько»?

– Нет, мне об этом неизвестно.

Женщина даже не стала уточнять, что это за «дело Талько». И не стала спрашивать, есть ли связь между смертью ее сестры и жертвоприношениями детей несколько лет назад… Она снова повязала голову своим черным платком – в чем совершенно не было необходимости, поскольку погребальная церемония уже завершилась, к тому же было не так холодно, – и взглянула на часы.

– Я многого не знаю, комиссар. И я уверена, что многое выяснится сейчас, после смерти Одиль… Но что касается наших с ней отношений – я вам все сказала. Она сделала свой выбор в жизни…

Последние слова Софи Меришон, очевидно, произнесла, испытывая смешанные чувства: осуждение, сострадание, презрение, печаль… Бертеги заметил, что на глазах ее выступили слезы, а губы сжались.

– Какой выбор? – все же спросил он.

Женщина печально улыбнулась, словно говоря: не этого от нее ждали… но так получилось… нашим родителям это бы не понравилось…

– Да, видимо, скоро многое выяснится, – снова произнесла она, не отвечая на вопрос, словно обращаясь к самой себе. – Но какое это теперь имеет значение?..

* * *

Взглянув на женщину, которая накануне вечером позвонила ему в отель (Сюзи Блэр, так, кажется, ее зовут), Ле Гаррек невольно вздрогнул: она напоминала саму смерть. Серебристо-белые волосы, сухая мертвенно-бледная кожа, узловатые руки с чуть согнутыми от артрита пальцами… Даже ее глаза, светлые и прозрачные, как горные озера, сияли тем холодным спокойствием, которое может принести одна только смерть, – тогда как жизнь приносит лишь волнения, страсти, борьбу и страдания.

– Прекрасная церемония, – сказала она.

Вместо ответа он грустно улыбнулся – хотя так ничего и не сказал во время прощания. Зато кюре из собора Сен-Мишель произнес очень проникновенную погребальную речь, упомянув о праведном пути и примерной жизни усопшей.

Ле Гаррек рассеянно обвел взглядом памятники и надгробные плиты, подернутые туманом: здесь ничто не изменилось. За исключением того, что теперь здесь покоится его мать. Но та, кого он сейчас похоронил, была как будто не мать, а другой человек – праведница, живущая примерной жизнью…

– Я бы предпочла с вами встретиться при других обстоятельствах, – заявила женщина.

Что он мог на это сказать?

– Вы хотели меня видеть? – наконец спросил он, так ничего и не придумав.

– Да. Я думаю, ваша мать знала, что это случится.

Он окаменел.

– Она мне об этом говорила. О, мы с ней много говорили…

Ле Гаррек почувствовал, что краснеет.

– Она сделала меня, некоторым образом, своей душеприказчицей. Когда она поняла, что… вот-вот случится нечто ужасное (Сюзи Блэр произнесла эти слова совершенно обычным тоном, как если бы говорила о погоде, но сердце ее собеседника заколотилось сильнее), она поручила мне передать вам вот это.

Женщина раскрыла сумочку и, вынув большой коричневый конверт, протянула его Ле Гарреку. Тот не глядя взял его, стараясь не показывать своего нетерпения – конверт буквально жег ему пальцы.

– Она знала, – продолжала Сюзи, – что прошлое рано или поздно постучится в дверь. Она знала и то, что вы уже несколько недель находитесь в городе. (Ле Гаррек промолчал.) Она хотела вам позвонить. Встретиться с вами. Чтобы… не знаю… может быть, остановить то, что надвигалось. Но не осмелилась.

Он почувствовал, как на глаза выступают слезы. Чего только он не отдал бы, чтобы не слышать этих слов! Не быть здесь сейчас. Никогда не жить в Лавилль-Сен-Жур. Сколько раз он спрашивал себя: что было бы, если бы все сложилось иначе? И как именно все могло сложиться?

– Что вы собираетесь делать? – спросила Сюзи после недолгого молчания.

– Не я управляю этой игрой.

– Вы так думаете?

Он вздохнул.

– Я не могу ничего сделать. У меня нет такой власти… Ни у кого ее нет. То, что здесь происходит… то, что пробудилось в этом месте… оно неуправляемо. Если моя мать вам действительно все рассказала, вы должны это знать.

Сюзи кивнула.

– Я действительно это знаю. Но это не значит, что я в это верю. Прекратите терпеть. Покончите с этим как можно скорее. Потом уезжайте. Вы никогда не будете счастливы здесь. Чем скорее вы покинете Лавилль, тем будет для вас лучше. Вы будете далеко… Вы будете свободны.

Глядя на нее, Ле Гаррек убеждался, что вид и манеры обычной старой дамы обманчивы. В ее глазах отражались холодный ум, жесткая воля и решительность тех, кому больше нечего терять.

– Я ничем не управляю…

– Это вы так думаете. Вы ошибаетесь.

– А вы сами что собираетесь делать?

– То, что собиралась сделать ваша мать. Найти ребенка.

– Ребенка? – переспросил он. – Какого ребенка?

Она нахмурилась. Потом указала согнутым пальцем на конверт, который он держал в руке.

– Этот ребенок обладает властью, которой у вас нет. Прочтите. Он должен быть где-то рядом. Он разбудит пламя Стрельца, которое в вас дремлет.

Несколько секунд Ле Гаррек смотрел на конверт, а когда поднял глаза, Сюзи уже шла по аллее к выходу. Он проводил взглядом ее хрупкий силуэт, скользящий мимо крестов и памятников. Затем она окончательно скрылась в тумане.

Перед тем как уйти, он в последний раз взглянул на эпитафию, высеченную на надгробном камне:

Одиль Ле Гаррек-Клэрнуа

1944–2006

МЫ ЕЕ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ…

Глава 26

– кто ты?

– Я ведь уже сказан тебе, Бастиан. Я Жюль. Жюль Моро.

– это невозможно

– Почему?

– жюль умер, ему было полтора года, он не умел ни читать, ни писать, ни говорить…

– Я знаю, что Жюль умер. Я Жюль. Я попал под машину. Под «Мерседес»… Темно-синего цвета. Я уверен: каждый раз, когда ты видишь такую машину, ты думаешь обо мне. Я уверен, ты говоришь себе: если бы только я успел что-то сделать! Но в сущности ты прав: я не совсем Жюль. Я – его дух. Я как все дети, которые умирают. Маленькие дети. Какая-то часть меня продолжает жить.

– где ты?

– Совсем близко… Рядом с тобой… В тебе. Повсюду. Я и другие.

– другие? какие другие?

– Другие дети из Лавилля-Сен-Жур. Их много. Мне бы не стоило быть здесь, но… так нужно. Мне нужно было прийти. Вместе с остальными.

– зачем?

– Ради тебя. Я пришел ради тебя.

– я не понимаю.

– А мне кажется, что понимаешь.

– откуда мне знать, что ты жюль?

– Дай-ка вспомнить. Вот: когда тебе было два года, мама поскользнулась в ванной и упала – с тобой на руках. Пытаясь защитить тебя, она сломала себе ключицу. Это, скорее всего, тебя и спасло – иначе бы ты получил как минимум сотрясение мозга… И еще: твой персональный рекорд в Top Spin – 680 очков. Но ты больше не играешь с тех пор, как я умер… то есть почти не играешь. Среди твоих магических карт есть две очень редкие и дорогие. На одной из них – птица-рух, на другой… а вот не помню. Забыл. Мама перестала рисовать после моей смерти. Единственный раз она попыталась что-то нарисовать, а потом порезала холст. Но теперь ей лучше. Она снова рисует. У тебя новая подружка в лицее. Ее зовут Опаль. Она хорошенькая. Очень. Ты сидишь в комнате, где на стенах висят пять маминых картин. На столе перед тобой – папина ручка «Монблан», которую тебе запрещено трогать. Ты все еще здесь?

– да

– Хочешь другие примеры?

– НЕТ!

– Не сердись. Я не хочу, чтобы ты на меня сердился. Я с тобой. Я всегда с тобой. И я, и другие.

– зачем ты вернулся? зачем со мной говоришь?

– Ты же мой брат. И потом, я хотел сказать тебе кое-что…

– что?

– Ты принадлежишь этому городу. Лавиллю Сен-Жур. Поэтому ты здесь. Ты это знаешь, не так ли?

– нет

– Уверен, что да. Ты ему принадлежишь. Лавилль Сен-Жур хочет тебя. И он тебя получит. Но не бойся. Все будет хорошо. Пусть все идет, как идет. Пусть тебя ведет твое собственное чутье. Оно всегда приведет тебя в надежное место…

– …и я уверена, что Опаль сейчас расскажет нам, почему Мариус уехал и оставил Фанни… НЕ ПРАВДА ЛИ, МАДЕМУАЗЕЛЬ КАМЕРЛЕН?

Ученица подпрыгнула на месте. Одри, прохаживаясь по классу, уже несколько минут следила за ее маневрами. Сначала Опаль нацарапала на клочке бумаги записку и, скатав ее в шарик, бросила на пол возле парты Бастиана Моро. Тот, прочитав записку, отрицательно покачал головой. Но Опаль не унималась и продолжала гримасничать: округляла глаза, хмурила брови, изображая озабоченность… Наконец Бастиан сдался: пригнувшись к парте и укрывшись за подставкой для книг с раскрытым на ней учебником, он достал из тетради сложенные вдвое листки бумаги, сложил их вчетверо и перебросил Опаль.

Девочка уже развернула листки, когда Одри резко оторвала ее от чтения. Ученица густо покраснела – это был яркий пурпурный оттенок, свойственный только рыжеволосым людям.

– Э… я…

Одри спокойно приблизилась к ней, по пути заметив отчаянное выражение лица Бастиана и внимательный взгляд Манделя.

– Я хочу посмотреть, что ты так внимательно читаешь… Это, судя по всему, гораздо интереснее трилогии Марселя Паньоля?

Прекрасные зеленые глаза Опаль широко раскрылись, в них промелькнула паника, и это усилило любопытство учительницы, хотя одновременно вызвало и легкую тревогу. Опаль взглянула на листки, потом на Бастиана, словно спрашивая: что делать? Но от мальчика было бесполезно ждать ответа: он выглядел совершено растерянным.

– Или ты сама прочтешь нам это вслух, чтобы все могли услышать? – спросила Одри, не повышая голоса.

Тяжелый вздох. Злобный взгляд с обещанием мести. Захлопнутая книга. Протянутые листки.

Одри медленно развернула их. Первые же строчки глубоко поразили ее: жюль умер, ему было полтора года, он не умел ни читать, ни писать, ни говорить… – Я знаю, что Жюль умер. Я Жюль. Я попал под машину. Под «Мерседес»… Темно-синего цвета. Я уверен: каждый раз, когда ты видишь такую машину, ты думаешь обо мне.

И дальше:

Мне бы не стоило быть здесь, но… так нужно. Мне нужно было прийти. Вместе с остальными.

Одри боролась с желанием продолжать чтение – чтобы не добавлять себе лишних проблем. Она узнала распечатку интернет-диалога в ICQ. Жутковатого диалога, если учесть, что как минимум один из участников был мальчиком двенадцати лет…

Я Жюль. Я попал под машину.

А что говорила Каролина Моро о смерти своего второго сына?.. С ним произошел несчастный случай… Он попал под машину… Значит, речь шла о брате Бастиана?

жюль умер, ему было полтора года, он не умел ни читать, ни писать, ни говорить…

Она вздрогнула. Потом снова сложила листки. Быстро обернулась к Бастиану и успела заметить в его глазах то же самое выражение, что и после привидевшегося ему кошмара.

Она вернулась к своему столу и попыталась продолжать урок: «Итак, сейчас я расскажу вам о причинах, побудивших Мариуса уехать…» – но мысли ее были далеко. Она любила свою работу и пыталась увлечь учеников литературой, для чего разнообразила программу, вводя в нее темы «Дружба», или «Война», или «Детство», – это казалось ей более интересным, чем сухой анализ того или иного текста. Но сейчас она говорила почти автоматически.

Жюль умер… Я Жюль…

Продолжая говорить, Одри снова перехватила взгляд Манделя – в его глазах сквозило необычное для него спокойствие, и вообще вся его былая нервозность словно куда-то подевалась. Он смотрел на нее уверенным взглядом человека, который знает.

Что вообще происходит в классе?

Одри понимала, что какие-то элементы головоломки от нее ускользают. Она не найдет объяснения до тех пор, пока не выяснит, как фирма «Гектикон» стала поручителем Бастиана при зачислении в лицей. До сих пор Одри мало что узнала, и все нити вели к Антуану. Но в последнее время она избегала Антуана и не отвечала на его звонки и эсэмэски. Однако сейчас ей как никогда важно было узнать причины зачисления Бастиана Моро в «Сент-Экзюпери».

Собирая вещи после урока, она краем глаза наблюдала за Опаль и Бастианом. Девочка выглядела смущенной. Она что-то говорила Бастиану, который молча укладывал книги в рюкзак, видимо, не желая ни о чем разговаривать в присутствии учительницы.

Когда он был уже у двери (Опаль вышла чуть раньше), Одри его окликнула. К этому времени класс почти опустел. Плечи Бастиана на мгновение приподнялись, как при глубоком вздохе. Потом он с обреченным видом, словно осужденный на казнь, подошел к ее столу. Бастиан выглядел почти комично – в джинсах не по росту, с бессильно повисшими, болтающимися руками. Но у Одри не было никакого желания смеяться.

Она показала ему сложенные листки.

– Кажется, это твое.

Никакого ответа.

– Ты не хочешь со мной об этом поговорить?

Мальчик отрицательно покачал головой, даже не пытаясь что-нибудь соврать. Они уже покинули территорию, где преподавательский авторитет Одри еще мог иметь силу.

Она протянула ему листки. Бастиан уже поднял руку, но она убрала листки. Она не могла отпустить его в таком состоянии…

– Жюль… это ведь имя твоего младшего брата?

Он нехотя кивнул.

– Но это, конечно, не он писал?

Наконец Бастиан поднял глаза и в упор посмотрел на учительницу.

– Я не знаю, кто это писал, – сказал он.

И уже с явным нетерпением протянул руку за листками. Пораженная его ответом, Одри сдалась.

Он взял листки и вышел – не поблагодарив, не попрощавшись и ни разу не обернувшись. Стоя у окна, Одри наблюдала, как Бастиан пересек двор и направился к небольшой каменной скамейке, где его ждала Опаль, – той самой скамейке, где Одри уже видела их вдвоем несколько дней назад.

«Я не знаю, кто это писал». Что он хотел этим сказать? Совершенно очевидно, что его собеседник не мог быть… младенцем! Ни даже подростком, его ровесником. Одри не слишком хорошо ориентировалась во всех этих чатах, «аськах» и тому подобном, но, часто видя в домашних работах учеников «олбанскую» орфографию и пунктуацию – точнее, почти полное отсутствие таковых, – более-менее научилась понимать подростковый интернет-новояз. Именно поэтому у нее не было никаких сомнений: реплики «Жюля Моро» принадлежали взрослому грамотному человеку, пишущему на абсолютно правильном французском языке – без ошибок, без сокращений, со всеми знаками препинания. Человеку, ведущему какую-то грязную игру, цель которой была ей абсолютно неясна.