Текст книги "Проклятый город. Однажды случится ужасное..."

Автор книги: Лоран Ботти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Глава 18

Он ощутил влагу на коже… и запах. Он зажег свет, взглянул на простыни. Ну вот, опять… даже если ничего не пить после шести вечера…

С первого этажа доносились привычные крики.

Он встал с постели. Он изучил весь этот ритуал до мелочей, поскольку тот повторялся почти каждую ночь.

Он пересек комнату, открыл дверь.

– Дрянь! Стерва!

– Нет, Анри, пожалуйста…

Он вышел в коридор, не обращая внимания на крики и различая дорогу благодаря слабому свету, сочившемуся из его комнаты из-за приоткрытой двери: топ-топ-топ – едва слышно, точно маленький восьмилетний призрак, липкий от мочи… Дойдя до ванной, он вытерся влажной губкой и снова вернулся к себе…

– Шлюха!

…закрыл дверь, снял с кровати мокрую простыню, повесил на спинку стула и как следует распрямил. (Мать объяснила ему: «Я не могу целыми днями стирать простыни, будешь их сушить, если проснешься мокрый».) Потом расстелил вместо простыни полотенце, чтобы не спать на голой клеенке, лег и накрыл голову подушкой, надеясь заглушить крики. Он уже привык так спать, точнее, полубодрствовать из-за постоянного страха недержания.

И в этот момент он осознал, что внизу наступила тишина. Это было… ненормально. Ему показалось, что он слышит заглушенный крик. И больше ничего. Почему его отчим вдруг замолчал?

Он отбросил подушку и прислушался.

Тишина показалась ему ужасающей; он часто думал, что Жизнь с людьми, которые кричат и дерутся по ночам, имеет по крайней мере одно преимущество – избавляет от ночных страхов. Все знают, что монстры, прячущиеся в шкафу и под кроватью, выходят только ночью, когда все спят. Ну а в этом доме по ночам не спали…

Однако сейчас стояла тишина, лишь едва нарушаемая шорохом дождя снаружи.

Он привстал. В комнате было темно, но из-под двери просачивался слабый лучик света, в котором кружились едва заметные пылинки.

А что, если он ее убил?

Его сердце затрепетало. Он ведь уже видел это во сне?.. Или что-то похожее… как он просыпается среди ночи и находит свою мать мертвой, где-то в доме?.. Собравшись с духом, он встал с постели и на цыпочках выскользнул в коридор.

Он спустился по лестнице, прижимаясь к стене: четырнадцать ступенек вниз. Он поднимался и спускался по ним сотни раз, но сейчас почему-то казалось, что ступенек гораздо больше.

Вот наконец и первый этаж. Каменные плитки под его ногами были ледяными. Он прислушался, и до него донесся какой-то слабый шум из гостиной.

Он затаил дыхание. Язык словно прилип к гортани. По спине побежали мурашки.

Что ждет его в гостиной? А вдруг тот ее действительно убил?

Стараясь ступать как можно тише, он приблизился к двери гостиной и приоткрыл ее – так чтобы можно было одним глазом заглянуть в щель. Он заметил на полу голую босую ногу. Женскую. Это была нога его матери – та лежала на полу. Отчим ее действительно убил!

Он застыл на месте, не в силах шелохнуться.

Потом, снова заглянув в щелку, он увидел, что нога слегка шевельнулась. О Господи, значит, мать жива! На него волной нахлынуло несказанное облегчение.

Жива – но, может быть, ранена? Или… или что?

Какое-то сопение за дверью.

Нога матери исчезла. Вместо нее появилась другая – мужская, в ботинке.

Он вздрогнул.

Он не хотел знать.

Но должен был знать.

Он осторожно приоткрыл дверь еще на пару сантиметров.

И тогда он их увидел: мать, абсолютно голая, лежала на полу между столом и диваном; отчим, полуодетый, со спущенными штанами, навалился на нее, буквально впечатав ее в ковер. Оба тяжело дышали.

Несколько минут он наблюдал за этим зрелищем, оцепенев от изумления. Он понимал, что они делают, он достаточно насмотрелся на это по телевизору (хотя на телеэкране все выглядело совсем не так). Они занимались любовью… трахались, как говорил Франк Видаль (который, без сомнения, мог бы подобрать и десятки других синонимов к этому слову, поскольку его лексикон в смысле всяческой похабщины был богаче, чем у любого другого ученика в «Сент-Экзюпери»).

Он никак не мог прийти в себя. Он был потрясен. Сама мысль о том, что его мать и отчим трахаются, не укладывалась у него в голове.

Сам не понимая почему, он ощущал глубокую печаль. Он никогда не мог бы подумать, что они этим занимаются. Потому что в восемь лет еще веришь, что это могут делать только те, кто по-настоящему друг друга любит.

Оказалось, что это не так. Они трахались, и матери это нравилось. У нее было такое выражение лица, как будто она ела что-то вкусное.

– А-аарргх…

Сдавленный крик матери вывел его из оцепенения.

Маленький призрак шагнул назад, в коридор.

Затем, так же бесшумно, как спустился, поднялся по четырнадцати ступенькам на второй этаж, держась за старые деревянные перила. И, по-прежнему ступая на цыпочках, дошел до своей комнаты.

Он отворил дверь и вошел, стараясь не наступать на те половицы, которые могли заскрипеть, – он уже их все знал. Лег в постель и накрыл голову подушкой – не для того, чтобы заглушить крики, как раньше, а чтобы не слышать шума дождевой воды в водосточной трубе. Ему все еще чудился приглушенный крик матери, и он не мог избавиться от воспоминания об ее лице с закрытыми глазами…

И вот тогда, лежа в постели в этой комнате, расположенной прямо над гостиной и пропитанной запахом мочи, в свои восемь лет он дал себе твердое обещание уехать отсюда. Во что бы то ни стало – уехать. И никогда больше не возвращаться.

«Святой истинный крест!»

Не возвращаться в этот ад.

* * *

Николя Ле Гаррек открыл глаза. Лидер The CureРоберт Смит, постер с изображением которого с незапамятных времен висел на стене, смотрел на него круглыми глазами, обведенными черным, словно спрашивал: ну, как спалось?

Ле Гаррек провел рукой по лицу и тряхнул головой, словно только что вынырнул из воды. Сон сморил его, как только он сел на кровать в своей бывшей детской комнате. Он даже не успел оживить в памяти прошлое: он вошел в комнату, словно в кабину машины времени, и сразу же перенесся на много лет назад. Он опустился на кровать, чтобы рассмотреть все вокруг и как следует вспомнить, и тут же провалился в тяжелый свинцовый сон.

Но воспоминания – хаотично мелькающие образы, всевозможные неврозы, ночные кошмары… – всегда находят к нам дорогу, как во сне, так и наяву. Здесь, в этой комнате, их скопилось особенно много: ничто не изменилось после его отъезда. Отсутствие пыли только усиливало это ощущение. Онасюда часто заходила, подумал Ле Гаррек и машинально повернул голову к двери, словно бы она и сейчас собиралась зайти.

Обедать. Николя! Как дела в школе? Вечером нас не будет, но я оставлю тебе курицу и паштет – ты ведь сможешь их разогреть? Ты опять написал в постель? Можешь отдохнуть от уроков. Не запирайся на ключ. Он умер, все кончено, почему же ты хочешь уехать? Не уезжай…

Ему хотелось заплакать, но никак не получалось.

Он встал и подошел к окну. Туман начинал сгущаться – точно таким же он увидел его в первый раз, много лет назад. Как будто облака спустились с неба и улеглись прямо на улицах…

Внезапно он подумал о подвале. Вспомнил, как удивился, обнаружив там комиссара Бертеги… И испугался.

Бертеги… При других обстоятельствах он счел бы этого человека вполне симпатичным своим видом, особенно большой головой, поросшей жесткими волосами, напоминавшими щетину, и своей манерой одеваться тот напоминал знаменитого комиссара Тарчинини, а заодно – скверным характером и тонкостью психологических наблюдений – выдуманного им самим персонажа из «Квинтета красок», лейтенанта Куттоли. Можно было бы даже посмеяться над таким гибридом Тарчинини и Куттоли, но…

Бертеги подозревает его в причастности к убийству. Его, сына покойной! Но в чем именно? И почему? Бертеги, по-видимому, и сам точно этого не знал, но инстинктивно чувствовал какую-то тайну – словно хищник, почуявший кровь. Он не упустит добычу. Нужно срочно повесить новый замок… и поторопиться. А потом? Заколотить подвал, продать дом и уехать? Но удастся ли полностью скрыть все следы?..

Он взглянул на часы: пора было ехать к Рошфорам. Он и так уже опаздывал, а надо было еще заехать в отель, чтобы переодеться. К счастью, отель находился недалеко от дома Клеанс. Приглашение на вечеринку, думал он, спускаясь по лестнице (ровно четырнадцать ступенек! разве что обои поменялись – да и вообще дом выглядел более приветливым, а главное – более светлым), на самом деле, разумеется, было приказом, хотя и прозвучало дружески-небрежно.

Надень шарф! Это Анри… Анри Вильбуа. Поздороваешься с ним? Он… он некоторое время у нас поживет. Зачем ты водишься с этими шишками вроде Клеанс? У богатых людей свой мир, Николя, ты никогда туда не попадешь. Нет, Анри, нет! Он умер, Николя… ты слышишь? Умер! Не спускайся в подвал… НИ-КОГ-ДА!

Она была здесь, повсюду! На пороге кухни, в холле, в гостиной – сидела в старом честерфилдовском кресле, которое он сразу узнал, в отличие от дивана, на котором сменили обивку… Всюду ее лицо, силуэт… всюду тень его матери! Он чуть было не закричал, обращаясь к призракам: оставьте меня в покое! Все в прошлом! Вас больше нет!

Но Николя Ле Гаррек понимал, что это неправда, – отчего так и не произнес этих слов. Поскольку они всегда были рядом с ним – и здесь, на рю де Карм, 36, и в любом другом месте. И не собирались покидать его. Никогда.

…и ничто уже не будет так, как прежде…

Да, именно так, как говорила мать: НИ-КОГ-ДА!

Глава 19

Рошфоры знали толк в приемах. Клеанс ввела Одри в «большую гостиную» и буквально толкнула в объятия своего мужа.

– Посмотри, кто пришел, дорогой!

Одри оказалась почти в центре комнаты, в которой хозяева, очевидно, постарались создать домашний уют, чтобы огромные размеры помещения не сразу бросались в глаза. В большом камине плясали языки пламени, повсюду горели десятки свечей и ароматических ламп, здесь и там были расставлены кресла, кушетки и канапе всех стилей и эпох; они наводили на мысли о небольших буржуазных гостиных, будуарах или «уголках наслаждений», однако в основном пустовали, поскольку гости (человек сорок – пятьдесят, как прикинула на глаз Одри) предпочитали стоять или перемещаться по комнате, образовывая небольшие группы. В руках у них были бокалы и иногда – пирожные, которые разносили на больших плоских блюдах официанты. Играла негромкая ненавязчивая музыка, а из большой стеклянной двери, расположенной напротив входа и распахнутой прямо в сад, открывался великолепный вид на Лавилль.

Антуан смотрел на Одри с широкой, слегка развязной улыбкой. Он был в превосходно сидевшем на нем смокинге, который придавал ему сходство с голливудским актером.

– О, мадам Мийе! – воскликнул Рошфор. – Вы оказали нам большую честь…

Одри даже замерла на мгновение: настолько его слова и тон, которым он их произнес, были фальшивы. Человек, стоявший напротив нее, не имел ничего общего с ее любовником, так же как и с директором лицея «Сент-Экзюпери». Он выглядел обычным светским бездельником, любезным и наигранно-оживленным.

Она попыталась взять себя в руки и ответить что-нибудь подходящее к обстоятельствам. Перед этим Антуан беседовал с тремя какими-то людьми, и появление Одри вынудило их прервать разговор.

– Ни за что на свете я бы не пропустила вашу вечеринку, месье Рошфор.

Эти слова как будто сами собой сорвались с языка, и Одри поспешила загладить слишком явный сарказм:

– …поскольку наша утренняя встреча с месье Ле Гарреком достоялась при несколько… непредвиденных обстоятельствах, я рада, что смогу засвидетельствовать ему свое почтение.

Но вышло еще хуже – фраза получилась глупая и абсолютно бестактная. Все равно что заявить открытым текстом: я приехала только ради Ле Гаррека, а на всех остальных, включая и тебя, мне плевать.

Она почувствовала, что Рошфор и его собеседники словно окаменели, лишь обменялись короткими взглядами.

– Мадам Мийе проводила встречу Николя со своими учениками сегодня утром. Именно тогда ему и сообщили эту печальную новость…

Послышались приглушенные вздохи и возгласы: «Ужасно!», «Но как это случилось?», «Сердечный приступ?..»

– Итак, Одри… – неожиданно заговорила вновь оказавшаяся рядом с ней Клеанс Рошфор. – Вы ведь не возражаете, если я буду называть вас по имени, правда?.. Итак, позвольте вам представить…

Адвокат… нотариус… супруга такого-то… жена такого-то… Не люди, а функции и статусы. Все эти социальные ритуалы, которых она никак не могла как следует освоить…

Антуан еще некоторое время занимался ею, представил ее еще кому-то из гостей – винозаводчикам и «женам таких-то». При этом женщины разглядывали ее с холодным любопытством, ненатурально улыбаясь, а мужчины – с оценивающим видом и двусмысленными гримасами, поскольку ее платье было слишком коротким по сравнению с нарядами других дам, а туфельки на шпильках слишком вызывающе блестели. Видимо, она и в самом деле производила впечатление парижской «девушки по вызову», особенно по сравнению с почтенными супругами местных дельцов, – хотя, будучи проницательной и достаточно хорошо зная человеческую натуру, она смутно догадывалась, что многих из гостей связывают внебрачные узы. Все они уже более-менее перетрахались между собой, подумала Одри. Антуан уж точно не упустил возможности переспать с парой-тройкой из присутствующих женщин, поскольку, судя по его жене, он умел ценить женскую красоту. Одри было трудно избежать подобных мыслей, потому что Антуан то и дело украдкой касался ее руки, и видно было, что ему доставляет удовольствие всякий раз, когда в течение нескольких секунд никого не оставалось рядом с ними, шептать ей на ухо: «Ты меня так возбуждаешь в этом платье… Я хочу тебя… прямо здесь и сейчас!» Она знала, что он любит сексуальные игры и что нынешняя ситуация возбуждает его в той же степени, в какой ее отталкивает.

Несколько раз она замечала вскользь брошенные на нее холодно-насмешливые взгляды Клеанс Рошфор (та порхала от одной группы гостей к другой, все с той же ослепительной улыбкой на губах, еще более сияющей, чем улыбка ее мужа) и любопытные, заинтересованные, подозрительные взгляды других женщин, «жен таких-то». Должно быть, не одна Клеанс Рошфор знала об отношениях своего мужа с Одри: большинство остальных тоже были в курсе… или просто догадывались, как обстоят дела. Среди них были и родители ее учеников – некоторые сами об этом говорили, с едва скрытым презрением, улыбаясь одними уголками губ, словно давая понять: вы у нас на службе… мы вам платим.

Одри познакомилась с родителями Опаль Камерлен и с Флорианой Мандель, матерью Сезара, – сухой и тощей, словно посох чародея, одетой в стиле Катрин Денев 1990-х – в длинное черное платье-болеро, в декольте которого, едва прикрывая выпирающие ключицы, переливались ряды великолепных жемчужин. От нее Одри узнала, что «Сезар, возможно, не доучится этот год в „Сент-Экзюпери“». Поинтересовавшись почему, учительница тут же услышала: «Поскольку Ролан, мой муж, вот-вот получит ответственный пост в Саудовской Аравии», – после чего сразу последовал вопрос: «Как вы думаете, это не слишком проблематично – переходить в другую школу в середине учебного года?»

Не дожидаясь ответа, мадам Мандель вернулась к своим приятельницам, с которыми болтала до знакомства с Одри, и продолжила щебетать: «Нет, в самом деле, вы можете представить меня в этой… как ее… чадре?»

В этот момент Клеанс Рошфор подошла к мужу со словами «Я бы хотела представить тебе месье…» – фамилии Одри не расслышала. Антуан отошел, и она осталась в одиночестве, глядя в спину мадам Мандель с совершенно идиотским, надо полагать, выражением лица. Нервно сжимая в пальцах ножку бокала, Одри чувствовала, как в глубине ее души нарастает ненависть.

Жос… Это из-за него она затеяла эту дурацкую авантюру. Все эти ухищрения, этот маскарад – только для того, чтобы вернуть сына. Украсть его у этого мерзавца. Больше ни с кем его не делить.

Господи, найдется ли такое место на земле, где она сможет скрыться после того, как это все закончится? От своего бывшего мужа? От ужаса нынешней ситуации?

– Кажется, вы мне не ответили.

Одри растерянно моргнула. Небольшая группа Флорианы Мандель только что распалась, словно нестойкое летучее химическое соединение, и теперь будущая жительница Саудовской Аравии стояла перед ней в одиночестве.

Таким образом, Одри предстояло провести родительское собрание в миниатюре. По правде сказать, такая перспектива ее не радовала: Сезар Мандель был не их тех, о ком она охотно поговорила бы… особенно сегодня.

– Я не думаю, что это слишком хорошая идея, – все же ответила Одри.

В разговоре возникла пауза.

– Да, он трудный ребенок… – наконец проговорила мать Сезара.

Она заглянула в свой бокал – он был почти пуст – и с грустным видом продолжала:

– О, он очень милый, поверьте… Но… никогда не знаешь точно, что у него на уме. Он не слишком откровенничает…

Одри взглянула на собеседницу с некоторым подозрением: кажется, та уже была под хмельком. Отсюда и эта перемена тона.

– А из-за чего его оставили на второй год? – спросила она.

– Ну, как и любого второгодника – из-за недостатка прилежания… Но он умный мальчик!

В этом Одри не сомневалась. Скрытая злоба Манделя не имела ничего общего с глупостью.

– У него всегда были хорошие оценки… до недавнего времени, во всяком случае. Да, он был одним из лучших учеников, но потом… вдруг покатился вниз. Это очень расстроило Ролана – нам пришлось тратить дополнительные средства… То есть мы, конечно, не разорились, но… У Сезара такой характер…

Последние слова она произнесла почти испуганным тоном, и Одри поняла, что здесь кроется что-то более серьезное, чем простая тревога об успеваемости сына.

– И эта его страсть к животным…

– К животным? – удивленно переспросила Одри.

Флориана Мандель захлопала ресницами, словно внезапно осознала, что сказала что-то лишнее.

Она повернула голову, и ряды жемчужин всколыхнулись на худой шее.

– Жак, какой сюрприз! Соланж мне сказала, что ты был в Токио – покупал сеть ресторанов.

Жак увел Флориану, и Одри осталась одна. В полной растерянности. С пустым бокалом.

Она подошла к одному из официантов и спросила, где туалет.

Официант указал ей на коридор в противоположной стороне холла. Одри направилась туда и обнаружила, что дверь в туалет закрыта. Неподалеку болтали несколько гостей. Одри решила не ждать и подняться на второй этаж, хотя это и было некоторым нарушением правил приличия.

Она поднялась по широкой лестнице, оставив позади шум голосов, который все больше заглушал музыку по мере того, как опустошались бокалы. Наверху был еще один коридор. Двери, двери… Спальни, кабинеты…

Ее внимание привлекла небольшая фотография, стоявшая на комоде. Одри узнала внутренний двор «Сент-Экзюпери», почти не изменившийся, в центре которого стояла группа учеников: пять-шесть юношей и девушек. В центре, между двумя молодыми людьми, стояла Клеанс Рошфор – Клеанс, чья красота уже тогда была многообещающей, Клеанс, сияющая улыбкой и свежестью своих семнадцати-восемнадцати лет. Но эта улыбка была обращена не к загорелому и спортивному молодому человеку, уже тогда, видимо, пользовавшемуся успехом у девиц, который позже стал ее мужем, а к другому, стоявшему слева от нее юноше – у него был слегка рассеянный вид и густые черные волосы, по которым Клеанс слегка проводила рукой. Николя Ле Гаррек.

– Вы их знаете?

Одри обернулась. Женщина с фотографии, постаревшая на два десятка лет, стояла у нее за спиной – в своем безупречного стиля платье цвета слоновой кости. Всей своей потрясающей элегантностью и врожденным аристократизмом она словно говорила: «Вы можете спать с моим мужем, но это единственное, что есть между нами общего, поэтому не воображайте о себе слишком много».

– Извините, – пробормотала Одри, – я искала туалет. Тот, что внизу, был занят…

– Это было так давно, – вздохнула Клеанс, словно не слышала ее слов. – Кажется, сто лет прошло…

Одри машинально кивнула, не зная, что сказать.

– Идите за мной, – неожиданно произнесла Клеанс почти приказным тоном.

Она привела Одри в роскошную ванную комнату и сказала с улыбкой:

– Мой персональный уголок.

В самом деле, все здесь говорило о том, что эта женщина тщательно заботится о своей красоте.

– Так что, если захотите попудрить носик, не стесняйтесь…

Она указала на громадное зеркало и многочисленные полочки вокруг него, заставленные баночками, тюбиками и флаконами, среди которых немало было и косметических средств фирмы «Гектикон».

– О, вы тоже пользуетесь этой маркой?

Клеанс Рошфор удивленно взглянула на Одри.

– А вы не знали?..

Одри растерянно моргнула.

– «Гектикон» – это моя фирма.

После этих слов Клеанс вышла, закрыв за собой дверь.