Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 53 страниц)

11. Директор в Гранд-Опера

Потеряв место в Лондоне, Нуреев был приглашен в Париж. После ухода Сержа Лифаря в 1958 г. с поста художественного руководителя балета Гранд-Опера в Париже труппа сменила 8 директоров и пришла в упадок. Требовалось динамичное руководство. В 1983 г. решено было при гласить Нуреева. Он поставил свои условия: он будет в Париже только 6 месяцев в году не подряд – это чтобы избежать французских налогов.

Он приступил к директорству, несмотря на начавшееся странное потение по ночам и участившиеся простуды. Видимо, он понимал, ЧТО это может означать. В том же году обеспокоенный частыми простудами Нуреев посетил врача-венеролога и дерматолога Мишеля Канези. Анализ крови не обнаружил ничего серьезного. Через год рецидивы пневмонии заставили Рудольфа обратиться к врачу снова. Он спросил, не СПИД ли это. В ноябре 1984 г. Канези повел Рудольфа к доктору Розенбауму в больнице Питье-Сальпетриер – единственной, где делали тогда в Париже анализы на СПИД. Анализ дал положительный результат. Да, болен. да, ВИЧ. Инфицированы уже, по крайней мере, четыре года. Но тогда считали, что только каждый десятый из инфицированных заболеет СПИДом. Рудольф посоветовал также Трейси посетить Канези и провериться. Оказалось, что Трейси тоже инфицирован. Частые простуды и потение по ночам показывают, что фактически Нуреев был уже не просто инфицирован – он был болен СПИДом.

В театре новый руководитель обогатил репертуар, перевел ряд молодых из кордебалета в солисты, ввел классы по технике новых для Парижа школ. «В моем теле Петипа, в голове – Бурнонвиль (это учитель Бруна), а в сердце – Баланчин». Он сам занимался у станка в классе для младших. Однако он плохо говорил по-французски и предпочитал английский, когда спешил, и русский, когда ругался. Неоднократно разбивал о пол термосы с чаем и швырял в зеркала пепельницы. Летом 1984 г. костюмеры устроили забастовку, так как он запустил бутылкой в одного из них. Известного преподавателя Мишеля Рено он ударил так, что с того слетел тайно надевавшийся парик, тщательно скрывавший лысину. Тот подал в суд за физические повреждения и моральный ущерб. Нуреев заплатил изрядную сумму, правда, из средств театра.

Кеннет Грев – датский танцовщик

В это время он влюбился в последний раз, побывав в Нью-Йорке. Двадцатилетний Кеннет Грев из кордебалета Америкен балле тиетр, двухметрового роста с вьющимися светлыми волосами и серо-голубыми глазами был похож на молодого Эрика Бруна, да и учился у Бруна в Дании. В четыре часа ночи Кенета разбудил звонок из Парижа. Нуреев приглашал его на звездную роль в своем театре. По приезде Рудольф стал домогаться его. У Грева была девушка, и он считал себя гетеросексуальным, но Рудольф не отставал. «Он продолжал меня убеждать, что мне это понравится, что я на самом деле гей и просто этого не сознаю. Я ответил, что, может быть, осознаю это со временем, но сейчас этого не чувствую. Он сказал, что я глуп». И мотивировал: «Скоро я стану старым пердуном, и у меня уже не будет красивого тела!» Он отказывался понимать, что этот момент уже наступил.

Но Кеннет поселился у Рудольфа в Париже, следуя его приглашению: «Забудь про отель – мне нужно, чтобы ты был рядом двадцать четыре часа в сутки». Кеннет спал от дельно, но днем клал руку на колено Рудольфа, тер ему спину в ванне.

Однако французские актеры отказались выступать с Гревом и объявили забастовку. Нуреев признал свое поражение. Он создал труппу «Нуреев и его друзья», включил в нее Грева и отправился на гастроли в Мексику, потом поехали в Италию, на его собственный остров близ Венеции. Там веселились и дурачились, но однажды Рудольф признался, что страдает смертельной болезнью. «Это рак?» – спросил Грев. «Нет, это особая болезнь», – ответил Рудольф. Ездили вдвоем и в Канаду. Рудольф приводил к себе молодых мужчин-проституток и шутил: «Ты мог бы сэкономить мне кучу денег». Канадские друзья вспоминают, что Грев «играл на привязанности Рудольфа, прикасаясь к нему и вообще ведя себя с ним как любовник». Может быть, все-таки он зашел дальше, чем вспоминал потом?

Ведь в Бостоне за кулисами, застав Кеннета целующим одну балерину, Нуреев сбил его с ног оплеухой. Они стали дико орать друг на друга за декорациями, так что было слышно актерам на сцене. Грев покинул Рудольфа, уехал в Италию и там познакомился с другой балериной, на которой женился. Когда год спустя он захотел приехать к Рудольфу, тот велел не приезжать. «Не хочу снова заваривать эту кашу».

Последний полномасштабный балет создал для Нуреева постановщик Флемминг Флиндт – «Смерть в Венеции» на музыку Баха. «Балет обернулся жуткой метафорой жизненной ситуации самого Нуреева», – пишет Солуэй (Солуэй 2000: 543). Нуреев вполне мог отождествить себя с Ашенбахом, Кеннета – с Тадзио, а СПИД – с холерой. Балет был поставлен в 1991 году – за год с небольшим до смерти Нуреева. Он предвосхищал своей игрой свою смерть.

Используя российскую перестройку и посетив свободно Ленинград– Петербург, где он выступил со старыми коллегами на сцене Кировского театра (все там было скорее актом ностальгии, чем настоящим показом и истинным восхищением), Нуреев вернулся в Париж и оформил свое расставание с директорством в Гранд-опера. Он хотел щегольнуть перед французами и устроиться содиректором в Америкен балле тиэтр, откуда как раз ушел Барышников, но Джейн Херман, сменившая Барышникова, не могла предложить Нурееву никакой должности: Совет не утвердил бы больного и угасающего Нуреева. Разочарованный Нуреев набросился на нее в ресторане с бранью, обозвав ее «жидовской пиздой». Он вообще не жаловал евреев, хотя и имел много друзей среди евреев (от Волькенштейна до Ротшильдов). Балетного критика «Нью-Йорк Таймс» Анну Кисельгоф, не всегда писавшую то, что ему было угодно, называл обычно «жидовской сукой» и обыскивал залы в Америке, чтобы выяснить, не присутствует ли она и нельзя ли ее побить. Впрочем, он презирал русских тоже, напомнив Сизовой (в разговоре о «моих предках» и «твоих предках»), что русские несколько веков были холопами татар. Хотя, он и татарской принадлежностью не дорожил. Увидев себя на экране, был разочарован: думал, что благодаря светлым волосам не так похож на татарина. Да и русские его друзья не отставали: Пушкины звали его «Махмудкой» (хотя и ласково), Удальцова – «грязным татарчонком».

Рудольф вырвался из СССР на свободу, но нес с собой груз советского воспитания, по виду интернационального, а по сути интершовинистического.

12. Последние подвиги

Между тем болезнь прогрессировала. Несколько месяцев доктор Канези лечил его инъекциями НРА-23 и полагал, что вылечил, не зная, что размножение вируса возобновляется тотчас по пре кращении инъекций. Состояние больного стало сказываться на его внешнем виде и возможностях. Нуреев продолжал выступать, но пресса писала, что нестерпимо наблюдать за его тяжеловесными прыжками. Весной 1985 г. во время выступления в «Ромео и Джульетте» началась пневмония. Он танцевал с температурой сорок. А в промежутках лежал за кулисами, дрожащий и закутанный в одеяла. Говорил, что мать его бы вылечила – растерла бы грудь гусиным жиром, напоила бы горячим чаем с лимоном и медом, и все бы утряслось.

Зимой 1987 г. он потребовал, чтобы Канези вводил ему АЗТ, новое лекарство от СПИДа. Канези не решался: АЗТ был еще недостаточно опробован. Но Нуреев заставил его делать инъекции – он готов был идти на риск. Ведь альтернативой была смерть. Договорились, что Канези предупредит его, когда надо будет приводить дела в порядок.

Он стал тяготиться своим образом жизни, мечтал о семье и наследнике. Но мечты эти были весьма своеобразны. Он предлагал Жюду жить одной семьей, включающей Флоранс (жену Шарля) и детей. «Купим замок в Бордо…». Даже предлагал завести общего ребенка: «Мы наполним нашей спермой пробирку, смешаем все, а потом введем это Флоранс». Но Канези охладил его пыл, указав, что это будет заражение СПИДом и матери и ребенка. Незадолго до смерти Нуреев сделал Жюда наследником своих балетов.

Несмотря на свою инфицированность, Рудольф, верный своему эгоизму, продолжал поиски случайного секса в парках и барах. Но, приближаясь к 50, он уже не был привлекательным. Лицо стало морщинистым, волосы редкими и зачесанными на лоб, чтобы скрыть лысину. Хореографу ван Данцигу он пожаловался: «Никто мною больше не интересуется. Даже как любовником. Я слишком стар».

В 1988 г. он танцевал снова «Жизель» в Нью-Йорке. После первого акта он вернулся за кулисы изможденным. По воспоминаниям его друга, «он пришел в поту, тяжело дыша… Я подошел и спросил: «Руди, ты в порядке?» Он стоял согнувшись, упершись руками в колени, пытаясь выровнять дыхание. Посмотрел на меня и почти улыбнулся: «Я очень устал сегодня вечером». Когда друг удивился, Рудольф пояснил: «Я трахался всю ночь и все утро, до самой репетиции, у меня совсем не осталось сил». Я спросил: «Рудольф, неужели тебе никогда не бывает достаточно секса?» Он посмотрел на меня и коротко ответил: «Нет». И добавил: «Разница в том, что ночью трахал я сам, а утром трахали меня» (Стюарт 1998: 213). О риске заражения других он просто не думал.

В этот период ряд смертей близких поставил его перед проблемой собственного конца. В 1986 г. от рака легких умер Эрик Брун. То, что он умер так быстро, родило подозрение, что он умер от СПИДа. Подтверждением была смерть через два года его последнего любовника Константина Палсаласа при явлениях слабоумия и паранойи, характерных для СПИДа. В 1987 г. в условиях перестройки Нурееву разрешили посетить умирающую мать. Она была парализована и прошептала дочери: «Он настоящий?» Она узнала его: «Это был Рудик» – прошептала она дочери. Умерла она через три месяца после его приезда. В феврале 1991 г. умерла Фонтейн, умерла в нищете, причем Рудольф и не подумал ей помочь. За месяц до ее кончины Рудольф посетил ее, но на похороны не поехал. Он боялся взглянуть в лицо смерти.

В последний год перед смертью он вдохновился идеей стать дирижером и стал брать уроки дирижерского искусства. Более того, успел начать дирижерскую карьеру несколькими крупными концертами. Еще раз посетил Санкт-Петербург, но уже как частное лицо. Побывал у друзей, они повели его в Военно-Медицинскую академию: у него опять была пневмония. Едва сел в самолет. В Париже обнаружили перикардит – обычное осложнение СПИДа. Прооперировали. Канези сказал ему, что время, о котором они говорили (приводить земные дела в порядок), пришло.

Но «жидовская пизда» Херман, понимая, что это его последние поездки, пригласила его в Нью-Йорк продирижировать прокофьевским балетом «Ромео и Джульетта» в «Метрополитен-опера». Во фраке и белом галстуке он поднялся на подиум и, поддерживая себя левой рукой, правой поднял палочку. Для многих присутствующих не столь важно было, как он дирижирует, сколь то, что он дирижирует вообще. А он еще поехал в Вену дирижировать программой из Моцарта и Россини. Но там он уже не мог размахивать рукой, а только двигал пальцами.

На вечере после гала-спектакля поставленной Нуреевым «Баядерки» со своим другом Мари– Элен де Ротшильд.

Осталось еще посетить премьеру его постановки балета «Баядерка» в Гранд-опера. Он смотрел премьеру из ложи, где он возлежал на диване. После спектакля его перенесли на сцену и усадили на трон. Там под овации ему поднесли орден и ленту Командора искусств и науки, с благодарностью выступал министр.

Затем Рудольф отправился домой в парижскую квартиру, куда к нему съехались его родствен ники (сестра, племянницы), оттеснившие друзей и пытавшиеся лечить его по своим понятиям – жирным куриным бульоном, от которого его тошнило. Он быстро угасал и 6 января 1993 г. тихо скончался. Ему было 54 года, и рядом с ним был его любимец Шарль Жюд.

На похоронах был весь парижский, лондонский и американский бомонд, мужчины в черных костюмах и дамы в норках и соболях, а около гроба стояли сестры и племянницы в шерстяных кофтах и косынках. Два мира, сквозь которые он пронесся метеором, сея восхищение, возмущение и скандалы.

13. Эпилог

Он был первопроходец во всем. Первым из мужчин в балете он стал танцевать приподымаясь подобно балеринам, сломав традицию приземленного мужского танца, ориентированного прежде всего на поддержку и поднятие балерины. Первым из звезд балета бежал на Запад (в 1961 г.) и сделал там сказочную карьеру, проложив дорогу другим (за ним устремились Макарова в 1970, Барышников в 1974 г., Годунов и супруги Пановы в 1980-х, художники, как Шемякин, философы, как Зиновьев, музыканты и др.). Это была трещина в советской системе тоталитарной власти, пусть только трещина, но из таких трещин сложился крах режима. Нуреев был, увы, первым из россиян, кто подхватил СПИД, но был, кажется, и первым из мировых светил, кто смог преодолевать СПИД в течение тринадцати лет – до 1993 г., неустанно работая.

После него балет изменился. Прежде всего, он стал сексуальнее, а исполнение мужских ролей стало ближе к женскому И другие танцовщики стали тоже становиться на высокие полупальцы, делать пируэты, как балерины, тянуться ввысь. «Когда он танцует, – говорила французская балерина Виолет Верди, – женщина рядом с ним воспринимается порой как излишество» (Стюарт 1998: 198). И это тоже сказалось – в Петербурге даже возник «Мужской балет» Михайловского, где все роли исполняют мужчины. Это, конечно, на грани пародии, но раньше сама возможность этого никому не приходила в голову.

До Нуреева большинство танцовщиков носили для благопристойности мешковатые штаны или особые трусы под трико. Нуреев одним из первых в России стал выходить на сцену в одном трико и бандаже. В 1972 году в «Спящей красавице» Нуреев сначала появлялся укутанным в длинную накидку. Потом он поворачивался спиной к залу и медленно опускал ее все ниже, пока она не застывала чуть ниже его четко очерченных ягодиц. В «Корсаре» он появлялся с полностью обнаженной грудью, в «Юноше и смерти» и «Дне фавна» – вообще обнаженным до пояса, в «Люцифере» – в одном бандаже. Все эти нововведения не прошли бесследно. В нынешнем балете одежды стали более легкими и прозрачными. Меньше грузных штанов, больше облегающих трико, создающих иллюзию нагого тела. Больше открытого мужского тела появилось на балетной сцене. Да и балерины укоротили свои пачки. Балетный танец стал ближе к стриптизу.

Конечно, гомосексуальность Нуреева имела прямое отношение к этим переменам. Есть все основания говорить о его гомосексуальности, хоть он и был, формально говоря, бисексуален. Он имел любовные приключения с женщинами, но только по их инициативе или по той или иной необходимости. Женщины всегда были у него на втором месте. Не их он жаждал, не их искал.

Сам Нуреев задумывался о значении собственной гомосексуальности для жизни и карьеры и о глубинных причинах той стимуляции, которую он, по его впечатлению, получал от этой своей особенности. Он анализировал отношения между Нижинским и Дягилевым, с одной стороны, и Нижинским и его супругой – с другой. «Получается, что ненормальные дали интересный и положительный результат, а нормальные – ровным счетом ничего. Что же тогда считать нормой?» (Солуэй 2000: 471).

Всю жизнь он выбивался из нормы. По всем параметрам. Это было основой его жизненных успехов и его поражений, его счастьем и его бедой. Он выбивался из нормы и, добиваясь феноменальных успехов, растягивал норму, создавал новую норму. Делая это в искусстве, стал великим. Делая это в сексе, придавал своеобразие своему искусству и рисковал жизнью – своей и своих партнеров.

Его гений – это дарование, умноженное на одержимость. Будучи одержимым в искусстве, неустанно повторяя свои па и передавая свои открытия другим, он создавал из преходящих зрелищ вечные ценности. Будучи одержимым в сексе, он пытался удержать сиюминутные наслаждения, повторяя их неустанно, – и погиб. Но пока он жил, секс и искусство были в его личности нераздельны – как прекрасное лицо и внушительные гениталии в его теле, как щедрое гостеприимство и мелочное скупердяйство в его поведении, как жертвенность и эгоизм в его душе.

РУДОЛЬФ НУРЕЕВ В БАЛЕТЕ

Заключение

1. Байрон на судне?

Мой весьма неполный обзор окончен. Перед читателем прошел целый ряд знаменитых личностей, освещенных с неожиданной стороны. Оказывается, у многих из светил науки, искусства и политики была еще и тайная жизнь, в которой проявлялись необычные вкусы, запретные страсти. Теперь мы это знаем. Ну и что? А ничего.

Но зачем тогда было всё это разрабатывать и писать целую книгу об этом? Что из этого следует? А в том-то и дело, что «ничего»! Ничего из этих констатаций не вытекает. Никаких сенсационных выводов, анафем и приговоров. Я вовсе не собираюсь восклицать вместе с Чайковским: «Как наши великие люди, кроме Пушкина, малосимпатичны!» (ЧД: 157 – это он после чтения писем Гоголя к другу детства).

Наше уважение к Толстому или Пржевальскому не стало меньше, наша любовь к Пушкину или Чайковскому не стала холоднее. Но, может быть, мы стали несколько лучше понимать их творчество. А если мы избавились от чрезмерного и раболепного поклонения титанам, то это тоже к лучшему. Гении оказались не только памятниками, но и живыми людьми. Этим они ближе к нам. Может быть, теперь мы станем внимательнее к своим ближним и за их смешными слабостями и трудными особенностями сумеем разглядеть их талант, ценности их души. Чтобы подвести читателя к этому выводу, и стоило поработать над книгой.

Конечно, найдется немало охотников пригвоздить меня к позорному столбу известной цитатой из Пушкина. В письме П. А. Вяземскому из Михайловского в ноябре 1825 г. он писал: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! слава Богу, что потеряны…. Мы знаем Байрона довольно… – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc. потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе» (Пушкин ХIII: 243–244). Все, кто цитирует это высказывание Пушкина, исходят из его непреложной правоты и солидарны с ним. И напрасно.

Никто не стремится видеть Байрона на судне. Это никому не интересно. А вот узнать, как и кого Байрон любил, составляет важную, хотя и интимную часть его биографии – это отразилось на его общем поведении, на его жизненной стратегии и его творчестве. А Байрон, кстати, любил так же, как герои этой книги. Когда речь идет о живых людях, о современниках, нужно соблюдать их право на укромность и без их согласия не отдергивать занавеску, за которой они хотят провести часть своей жизни. Но когда речь идет о выдающихся личностях прошлого, об исторических фигурах, самим своим выходом на авансцену истории они сами дали нам право дотошно рассматривать их.

Эту проблему ясно сформулировал вдумчивый исследователь сексуальности И. С. Кон. «Читатель, не знающий о гомосексуальности Оскара Уайлда, никогда не поймет «Портрет Дориана Грея». Но прилично ли копаться в чужом белье, которое обычно считается грязным, тем более что роман не только «об этом»?… Где границы нашего права анализировать и реконструировать частную жизнь человека, который не хотел выставлять ее напоказ? Спрашивая себя, хотел бы имярек, чтобы его интимные переживания обсуждались посторонними людьми, я большей частью отвечал себе: «нет». Но когда я спрашивал себя, хотел бы он, мучаясь своими жизненными проблемами, опереться на аналогичный опыт другого, заведомо достойного человека, я так же категорически отвечал: «Да!» (Кон 1998: 84–85).

Пушкин сердился и бранился, предвидя, что и его жизнь станет достоянием гласности, а в ней, как он прекрасно понимал, было немало не только слабостей, но и ошибок и дурных поступков – такого, о чем он сам потом сожалел. В оправдание он выдвигал принцип двойной морали: что можно Юпитеру, непозволительно быку. Пушкин гордился древностью и знатностью своего дворянского рода и вполне сознавал свое лидерство в русской литературе. Для него типично противопоставление: поэт и толпа, поэт и чернь. Смысл его гневной тирады очень прост: слабости гения (скажем, мотовство Байрона, задиристость и сквернословие Пушкина) имеют одно значение, а такие же слабости у заурядных людишек – совсем другое. Мерзости, совершаемые на высоком уровне (скажем, смертоубийства Наполеона), суть явления истории, а мерзости, совершаемые на уровне обыденном – достояние юридического расследования. Так не освободить ли гениев и крупные исторические фигуры от судебного преследования за преступления? Даровать им привилегии исторического иммунитета. Но тогда пришлось бы убрать из истории этические оценки, аксиологию.

Можно придать пушкинской тираде и такое толкование: у гения скверные свойства и поступки приобретают иное качество по сравнению с тем, какое они имеют у простого народа. Это уже не те свойства и проступки. Ведь они включены в общую структуру незаурядной личности, а это им придает иное значение, очищает их, возвышает и поэтизирует. Наполеон демонстративно убил ни в чем неповинного герцога Энгиенского, но это была часть большой европейской политики. Байрону простительно мотовство – ведь наличие колоритного окружения (любовницы, обезьяны, свора собак и дорогие лошади) придавало поэту неповторимый ореол, ставший частью его романтического имиджа. Пушкину можно влюбляться в чужих жен и соблазнять их – ведь он потом создаст из этих переживаний такие стихи! Возмущаться следует мужьями – молдавскими помещиками, которые сдуру вызывали Пушкина на дуэль за такие проказы: ведь они могли в самом деле убить великого поэта почти ни за что! И не было бы «Евгения Онегина» и Болдинской осени. Слава богу, не убили! Но это случайно. Они же должны были понимать, что Пушкину это позволительно. Еще и за честь должны были почитать, что на их затрапезных жен обратил внимание великий поэт. Иное дело повеса Дантес – влюбиться в чужую жену, да еще в чью жену!..

Право, не стоит различать мерзости в зависимости от того, кто их совершает. Они остаются мерзостями. И слабости – они у всех слабости. Кто в чем-то низок и мал, он в этом низок и мал, даже если велик в чем-то другом. Разве что эта низость у него более заметна. И он сопоставим со всеми, кто низок и мал, – как и со всеми, кто так же велик. Конечно, и мерзости бывают разными, но они разные не из-за величия или заурядности тех, кто их совершает, а из-за, так сказать, степени погружения в мерзость и из-за различия сопровождающих обстоятельств.

Суть, однако, вот в чем. То свойство, которое объединяет героев этой книги, мерзостью или низостью, по разумению автора, не является. Это вид любви, в котором, как во всякой любви, возможны и низкие чувства и высокое горение, и мерзости и благородство, и пошлость и величие. Они и были здесь продемонстрированы. Этот вид любви необычен и, как все необычное, отторгаем толпой, поэтому труден тем, кому он выпал на долю. Для них, да и для всех других, поучительно познакомиться с тем, как справлялись с этой трудностью знаменитые личности – те, кого называют великими.