Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)

9. Лифарь и Долин

В ночь после последнего спектакля сезона Дягилев пригласил Лифаря на ужин, заказал шампанское, дал ему пачку книг для самообразования (Чехов, Аксаков, Блок, Кузмин, Эренбург, Ремизов, Сологуб, Белый, Есенин, Пушкин) и билет в Турин, а 6 июня в 5 утра прибыл лично отвезти его на вокзал. Через день он отбыл с Долиным в Венецию. Первое письмо от Лифаря ждало его в отеле «Эксцельсиор» на Лидо. Лифарь жаловался на пищу в Турине и на трудности обучения у Чеккетти. Дягилев пишет в ответ.

«Ты должен хорошо питаться. Это дело первейшей важности, нельзя манкировать этим. Пожалуйста, дай мне знать, как ты продвигаешься со своим чтением. Возвращаешь ли книги в Париж, чтобы обменивать их, и получаешь ли русские? Трехчасовые уроки, конечно, очень длинны, но надо брать быка за рога, и время дорого. Я надеюсь, что Чеккетти будет способен прибыть в Монте-Карло этой зимой, но тем временем постарайся взять от него все, что сможешь. …

Здесь, в Венеции, как всегда, все божественно. Нет подобного места на земле как по полноте отдыха, так и потому, что здесь я создаю все мои идеи, которые потом показываются миру».

Между тем Пэтрик нежился на пляже, а Сергей Павлович прерывал чтение Пруста и Радиге, чтобы наблюдать за ним в бинокль – сам он сидел подальше от воды, не раздеваясь. За день до дня рождения Долина Лифарь получил известие, что Дягилев едет в Милан и надо встретить его там. Из поезда вышел помолодевший Дягилев, и они совершили двухдневную поездку по достопримечательностям Италии. В конце лета встретились еще раз, на сей раз Лифарю, приехавшему со всем багажом из Турина, показывали Венецию.

«Дягилев превратился в дожа-венецианца, с гордостью и радостью показывающего свой родной прекрасный город. Мы пробыли в Венеции пять дней – пять прекрасных и значительных дней… Какое-то давившее бремя спадало с меня, и мне казалось, что я нашел в нем то, что так давно искал, нашел какую-то надежную, твердую и верную опору в жизни».

Проехались на гондоле, затем отдых на пляже Лидо, где Лифарь плавал, а Дягилев сидел на берегу в одежде «Сергей Павлович никогда не купался – он органически не в состоянии был показываться на людях раздетым» (Там же, 56–57). Слушали оперу, после нее ужинали с Есениным и Айседорой Дункан. Съездили в Падую, к фрескам Джотто, слились в преклонении перед прекрасным. С этого времени Сергей Павлович стал Сережей для 19-летнего Сергея.

Затем Лифарь уехал в Париж, а Дягилев присоединился к Долину и Кохно в Монте-Карло. Долин познакомился с двумя лесбиянками, и Дягилев обвинил его в связи с одной из них. В июне 1925 г. Долин был вынужден со слезами уйти. Вообще Дягилев нередко обрывал дружбу ссорой даже с очень близкими и старинными друзьями, с некоторыми – навсегда. Рассорился со Стравинским. Смертельно обидел Бакста. Разорвал отношения с Равелем.

В Париже Лифарю по настоянию Дягилева сделали пластическую операцию носа – стал с легкой горбинкой, но Дягилев сказал, что раньше было лучше. Теперь Лифарь жил повсюду вместе с Дягилевым. Любовь Сергея Павловича к Сереже была всесокрушающей. «Казалось, что мир был создан для нас, и только для нас, – мой «Котушка», мой громадный и нежный «Котушка»… восклицал: «Сережа, ты рожден для меня, для нашей встречи!» И я действительно всеми своими помыслами принадлежал ему» (Там же, 74).

Если Лифарь грустил, необъятный Дягилев в ночной сорочке начинал танцевать для него, делал «турчики и пируэтики», имитировал балерин «на пальчиках». Лифарь хохотал и приходил в хорошее настроение.

В первые год-два, однако, умилительные «турчики с пируэтиками» перемежались с ужасными сценами ревности. Когда оба друга гостили на вилле д’Эсте у графини Демидовой, хозяйка пригласила Лифаря прокатиться на лодке по озеру (Дягилев смертельно боялся воды). Вернувшись, они обнаружили, что рассерженный Дягилев уехал. Лифарь с трудом догнал его в Милане, прибыв через 10 минут после него. На вилле Кшесинской – аналогичная история. Он сказал Лифарю: «Что-то вы очень развеселились, молодой человек!» – и повел его домой. Ревновал даже к Карсавиной, своей давней подруге. После выступления Лифаря Карсавина подарила ему букет роз. Он поставил их у себя и пошел проводить Карсавину на ужин. Вернувшись, обнаружил розы выкинутыми в окно на двор, а Дягилева застал кричащим: «Я не допущу, чтобы из моего театра устраивали вертеп и выгоню в шею всех этих…, которые вешаются на шею моим танцорам!» Лифарь звал его «Отеллушкой». Кохно было весьма трудно жить рядом с этой парой и выносить их раздоры.

Лифарь же мечтал о единении душ, об обмене мечтами. Но он стал замечать, что Сергей Павлович хочет знать все о мечтах подопечного, о своих же весьма молчалив. Что он больше заинтересован в элегантности одежд юноши, чем в его духовном развитии. Что его тяга к физической красоте сильнее, чем романтическая любовь. Язвительные знакомые поговаривали, что Лифарь у Дягилева вроде любимого попугая на плече, которого можно гладить и пестовать легкими поцелуями.

В танце Лифарь не стал вторым Нижинским, но он был несомненно звездой, новым премьером. Художник Сомов пишет сестре в Россию об изменениях в труппе Дягилева: «На первом плане великолепный, талантливый Сергей Лифарь, очень юный, маленький, сложенный, как греческий сатир, с симпатичной обезьяней мордочкой. Он произвел сенсацию в публике» (КАС 1979: 279). А в роли советника и наперсника он не мог тягаться с Кохно, которого он возненавидел (отказался выпить с ним на ты). Ему пришлось смириться со вторым местом, рядом с Кохно. Кохно имел теперь большое влияние на Дягилева. Дягилев принимал не только его либретто, но и слушал его советы по декорациям, хореографии, даже музыке. Сценарии почти всех балетов 20-х годов писал для Дягилева Кохно. Лифарь, однако, рос чрезвычайно быстро и впоследствии стал крупнейшим теоретиком балета, написал два десятка книг. Тут старания Дягилева не пропали даром.

Из России приехал Баланчивадзе и был взят хореографом, но Дягилев ему сменил фамилию – тот стал Баланчиным. У Дягилева стало меняться отношение к Советской России. С Прокофьевым они подготовили конструктивистский балет «Стальной скок», но он не имел успеха. Дягилев даже планировал поездку в Советский Союз, но отказался от этой идеи, когда советский посол не гарантировал возвращение его с Кохно.

В 1925 же году Мясин решил вернуться в труппу и был принят, но только как еще один хореограф. Кохно его встретил и провел к Дягилеву. «Как поживаешь?» – приветствовал Мясин старого друга. «Как поживаете!» – поправил его Дягилев. Мясин перешел на вы, но назвал Дягилева без отчества. Дягилев удивленно оглянулся направо-налево и спросил: «Кого это тут называют Сергеем?» Сергеем он был теперь только для Кохно и Лифаря.

10. Последняя любовь и смерть в Венеции

Болезни все больше одолевали Дягилева. Он сильно постарел, терял вес и волочил ноги. Нелеченный диабет проявлялся карбункулами. Дягилев всегда панически боялся болезней и боли – кутался в пледы от сквозняков, закрывался в карете, чтобы не получить заразу от лошадей, не купался. А теперь, когда действительно пришло опасное заболевание, он не верил докторам. Они настаивали, что при диабете необходим инсулин, а его тогда во Франции не было, только в Швейцарии. Дягилев не хотел уезжать. Врачи советовали ему ездить не в Венецию, а на курорт, в Виши. Он не слушался. Ему запретили есть сладкое, белый хлеб, категорически запретили алкоголь, а он по-прежнему ежедневно ел шоколад и пил шампанское.

Игорь Маркевич. 1929 г.

Рисунок Кристиана Берара.

В 1927–28 гг. он снова влюблен. На сей раз его секретарша Александра Трусевич сообщила ему, что у ее русской знакомой сын очень похож на Мясина. Мальчику 16 лет он изучает музыку. В ноябре 1927 г. юноша, Игорь Маркевич, пришел к Дягилеву с ранцем и поведал о своих занятиях. Дягилев почти не слушал, но когда юноша сыграл свои вещи, встрепенулся. Музыка была подражанием Равелю. «Зачем так увлекаться вчерашним днем?» – спросил Дягилев, «Меня не интересует вчерашнее или сегодняшнее, – ответствовал Игорь, – но то, что вечно». Впечатлил. Дягилев всегда лучше ощущал талант, если он заключен в молодой и красивой оболочке, разумеется, мужской. Он так увлекся Иго рем, что бегом спешил в отель, чтобы увидеться с ним. Щедрые подарки сыпались на юного композитора, и тот не мог устоять.

В своей книге «Бытие сегодняшнее и прошлое» Маркевич вспоминает: «Дягилев не был извращенным, скорее сентиментальным. Физическая сторона его любви, которая, конечно, существо вала, была, вероятно, необходима для него».

Когда Дягилев имел свидание с ним в Базеле, он назвал ему предшествующих своих любовников: Дима-кузен, Нижинский и Мясин. Остальных не упоминал. Маврин, Кохно, Долин, Лифарь – не заслуживали упоминания? Или просто неудобно было называть тех, кто еще стоял рядом? Тем более, что Долин тоже вернулся.

Теперь уже Лифарь ревновал Дягилева к другим. Впоследствии он признавал, что этот «совсем еще юный музыкант… казалось, стал для него на некоторое время источником обретения второй молодости, хотя этот юный Ганимед и не был достоин своего царственного Зевса. В самом деле, он только утомил Дягилева бесконечными путешествиями…» (Лифарь 1994: 35). Строки эти явно дышат ревностью. Но Дягилев думал и о нем: «Родненький. Телеграмма твоя меня несколько успокоила. Однако ни одного письмеца от тебя не получал. Отчего не написал? Забыл, Котя?.. Не забывай Кота, который тебя обнимает и благословляет «. Вместо подписи нарисован кот с задранным хвостом. «Кот» и «Котенок» – это были у Лифаря с Дягилевым ласковые клички.

За два месяца до смерти Дягилева большое ресторанное зеркало упало и разбилось у ног Лифаря. Это была дурная примета, и Лифарь немедленно бросил в Сену осколки зеркала: текущая вода должна унести зло. Он рассказал об этом случае Дягилеву и тот, суеверный, принял примету на свой счет.

Сезон 1929 г. в Англии был самый успешный после войны. Наконец публика приняла и «Весну Священную». Окончив сезон, Дягилев посетил вечер у Антона Долина. Потом повез Игоря Маркевича в Зальцбург, на родину Моцарта, и 7 августа отвез его в Веве, Швейцария, а сам проехал в Венецию, явно больной. Лифарь приехал к нему и выхаживал его. 12 августа температура поднялась до 39. Дали телеграмму Кохно: «Здоровье не очень хорошее. Когда рассчитываешь приехать?» В тот же день другая телеграмма: «Я болен. Приезжай немедленно». Кохно приехал 16-го (самолетного сообщения ведь тогда не было), и Дягилев его не встретил. Он лежал в лежку, и когда Лифарь выходил, рассказывал Кохно о своей поездке с Маркевичем. К вечеру потерял сознание и к утру тихо умер. Ему было 57 лет. Двое из его последних любовников были возле него, с двумя другими он виделся недавно.

Похоронный кортеж провезли на трех черных гондолах на о. Сан-Микеле, в Венеции же, под кипарисы. Похоронами руководила Коко Шанель. Убитые горем Лифарь и Кохно ползли от берега до могилы на коленях, а Лифарь в истерике пытался прыгнуть в могилу к Дягилеву, чтобы остаться вместе с ним. На гробнице высекли слова из дягилевской заповеди Лифарю на французском: «Венеция, постоянная вдохновительница наших утолений».

Несколько недель спустя Лифарь с Кохно подписали документ о роспуске «Русского балета». «Дягилев внезапно умер, – говорилось в нем, – он не дожил жизнь и не доделал дела, и дело его нельзя доделать, как нельзя за него дожить» (Лифарь 1994: 47). А через короткое время Лифарь получил приглашение возглавить танцевальный коллектив Гранд Опера в Париже, собрал русских педагогов и несколько десятилетий руководил главным балетом Франции (с 1929 по 1945 и с 1947 по 1958). Потом руководителем стал Нуреев. Русский балет, выпестованный французами в XIX веке, в ХХ-м начал отдавать свой долг. Воздействие дягилевской балетной школы распространялось не только на Францию: Фокин и Баланчин создали славу балету Нью-Йорка, Мясин обучал танцовщиков в миланской Ла Скала, Долин встал во главе Лондон Фестивал Балле, а королевский балет Англии возглавила партнерша Лифаря Нинет де Валуа…

11. Загадочный маг

Так закончилась жизнь великого антрепренера, сложенная из восьми жизней, восьми страстных Любовей. Параллельно каждой из восьми протекала жизнь его молодого любовника, каждый раз другая. Но все эти юноши имеют много общего. У них тоже было по нескольку жизней – Лифарь пишет о своих двух. «Обе мои жизни (я говорю о жизнях, а не о периодах жизни, потому что они органически слишком различны), и до 1923 года, и после, были отмечены владычеством двух людей – и только двух…». Первой была мимолетно мелькнувшая женщина, графиня, скорее ее образ, вторым был Дягилев (Лифарь 1994: 11). Дягилев и женщина (Ромола) заполняли и обе жизни Нижинского. Дягилев «владычествовал» и в жизнях других своих молодых друзей. Как он сумел их завоевать, завербовать в свою непризнанную касту, обратить в свою нестандартную сексуальную веру? И делал это на глазах у всех. В этом смысле Дягилев фигура магическая и загадочная.

Если мы рассмотрим придирчиво, одного за другим, восемь его любовников – Философов, Маврин, Нижинский, Мясин, Кохно, Долин, Лифарь, Маркевич, – то убедимся, что гомосексуальным по природе был только первый – кузен Дима, да еще у Нижинского, возможно, были некоторые гомосексуальные задатки. Остальные – либо юноши с сугубо мужскими качествами (впоследствии женились), либо в лучшем случае они не имели отвращения к близости с мужчиной. Приходится также отметить, что все они были людьми незаурядными, талантливыми, часто успешными в своей профессии. Наконец, зная их дальнейшие биографии, их сочинения, их достижения, мы должны признать их людьми высокого нравственного уровня, с большим чувством собственного достоинства. Почему же все они пошли на телесное сближение с мужчиной, причем не красавцем и с каждой новой любовью все более пожилым?

За исключением случая Философова, экономический фактор, безусловно, имел некоторое значение, отрицать не приходится, а Нижинский сам этот фактор выдвигает как единственный. Но я уже приводил аргументы против этого. Он не мог иметь решающее значение хотя бы потому, что ни один из юношей, за исключением разве Кохно, не был в бедственном экономическом положении. Он не может быть признан решающим и потому, что никто из этих юношей, за исключением разве Нижинского, не имел другого случая, когда бы он отдался богатому мужчине. Ни один из этих юношей не был причастен к проституированию своей красоты и юности, не этим они добивались своего благополучия. Хотя, конечно, Дягилев поддерживал их благосклонность богатыми подарками и всем образом жизни, который он им обеспечивал.

Еще более напрашивается карьерный фактор. Юноши, естественно, заботятся о своей карьере, о жизненном восхождении, и можно пред положить, что они пожертвовали своими чувствами, согласившись на унижение и скверные ощущения ради успеха на своем поприще. Но разве не было, по крайней мере, у некоторых из них другого пути? Нижинский уже был премьером балета в Мариинском театре, Мясин собирался стать драматическим артистом, Маркевичу Дягилев мало что мог обещать. Другие просто не выглядели униженными и страдающими. А вот для родителей и других родственников этот фактор (вместе с предшествующим, экономическим) мог иметь очень важное значение.

Остается предположить две вещи. Во-первых, исключительное поклонение личности, роли и заслугам Сергея Павловича, которые поражали воображение юных неофитов во вратах искусства. Это видно по воспоминаниям всех его любовников, от которых такие воспоминания остались – Нижинского, Мясина, Кохно, Долина, Лифаря, Маркевича. Лишь у Нижинского в отрицательных отзывах, обязанных своим возникновением ссоре, проглядывает разочарование в личности Дягилева не только от обнаружения коварства и тщеславия, но и от разоблачительных открытий фальсифицированного внешнего образа: крашеные волосы, два искусственных зуба, нарисованная седая прядь. Для остальных образ сохранялся благородным и обаятельным. Восхищение, граничившее с влюбленностью, создавало основу для принятия также и плотской любви.

Во-вторых, в среде искусства жило преклонение перед античностью, в которой сократическая, платоническая, греческая любовь процветала. Сознание этого пригашало в этой среде доминирующую в современном обществе гомофобию, ослабляло страх перед известными гомосексуалами и вызывало у юных, горячих и предприимчивых искушение разок приобщиться, попробовать запретный плод, испытать. Тем более если это несет с собой и дополнительные блага. А далее уже от меры внутреннего противодействия (или, наоборот, склонности) зависело, продолжать ли возникшие отношения или оборвать. В первом случае (и если понравилось Дягилеву) это нашло свое отражение в истории и в данной биографии, во втором – кануло в Лету.

Таким образом, любовные победы Дягилева, поразительные, если учесть молодость, красоту и талант его любовников, сопряжены с его творческими успехами, с гигантским размахом предпринятой им кристаллизации явлений искусства.

Нижинский попытался обойтись без Дягилева – и потерпел фиаско. Он убедился, что Дягилев был необходим ему – как наставник, советчик, спонсор и организатор. Остальные признавали это всегда. Но Нижинский был не одинок в своей попытке принизить Дягилева.

Был и аналогичный эпизод с другим участником Русских сезонов в Париже, композитором Скрябиным в 1907 г. Ему тогда не досталось контрамарок на концерты, и он предъявил Дягилеву претензию – почему тот не позаботился. Дягилев очень возмутился и ответил, что он не обязан, не подрядился обеспечивать контрамарками и билетами каждого в труппе. Не хворы и сами приобрести. На что Скрябин заявил: «Да как Вы смеете обращаться со мной подобным образом! Позвольте мне напомнить Вам, что я-то избранный представитель самого искусства, а вот Вы, Вам пре доставлена возможность баловаться на его окраине…. Но по мне, таким людям, как Вы, трудно обнаружить резон своего существования!» Дягилев на миг потерял дар речи, а потом только и смог произнести: «Подумать только, что Вы, Александр Николаевич, такое…» (Haskell 1935: 152–53).

В Испании Дягилев близко общался с королем Альфонсом. Тот как-то спросил его: что же он сам делает в труппе – ведь он не дирижирует, не танцует, не играет на рояле. Дягилев ответил: «Ваше Величество, я – как вы. Я не делаю ничего, но я необходим» (Buckle 1979: 313).

Гений и безумие: Вацлав Нижинский

1. Дневник сумасшедшего

За мировую славу всегда приходится платить, и нередко эта плата бывает непомерно дорогой. Звездный период, когда блистательный Нижинский покорял своим танцем лучшие сцены мира, продолжался у него всего 10 лет – с 18-летнего до 27-летнего возраста. Предшествующие 10 лет своей жизни (из первых 18) Нижинский готовился к этому восхождению, а когда звездный период оборвался, великий танцовщик впал в безумие и жил в этом состоянии еще 33 года, отделенный от своей громкой, частью скандальной славы и совершенно неприметный. Всем известно, что в свое звездное время он был любовником Дягилева, и все жалеют юношу – пришлось испытать унижение, хотя признают, что Дягилев приложил немалые усилия, энергию и уникальные способности, чтобы огранить талант Нижинского и вывести его на дорогу мировой славы. Возможно, этого бы не было без их необычной и зазорной любви, так что Дягилеву молчаливо прощают его порок и его проступок: ну, совратил юного артиста, но и поднял его к вершинам искусства.

Зато юной венгерской красавице Ромоле фон Пульски, влюбившейся в молодого танцовщика и похитившей его у Дягилева, многие сочувствуют: она-то разрушила их порочную связь ради настоящей любви, вышла замуж за Вацлава Нижинского, воевала за него против своих собственных родителей, родила ему детей и была ему преданной и заботливой женой. Более того, именно на нее выпала ужасная доля жить десятки лет рядом с безумцем, поскольку очень скоро после их свадьбы Нижинский начал уходить в безумие, стал несносен и опасен. За что ей досталась такая беда? Ромола с честью несла свою тяжкую ношу (Nijinsky Т. 1991).

Другие говорят, что Ромола сама во многом виновата, что беда была в значительной степени создана ее собственными руками. Они обвиняют Ромолу в бесцеремонной погоне за славой и богатым мужем (она была знатного рода, но бесприданница). Обвиняют в том, что она бездумно разрушила те связи, на которых держалось искусство Вацлава и без которых он оказался бессилен. Она заставила его самого возглавить труппу, к чему у него не было ни сил, ни способностей, и непосильные напряжения психически сломили его. А Ромола еще и поддерживала его зарождавшуюся манию преследования, убеждая его в том, что вокруг враги, тайные заговоры и подвохи, исходящие от Дягилева. Когда одумалась, было уже поздно. Так что ей сочувствуют – и не прощают (Лифарь 1993, 1994).

Она трогательно и подвижнически заботилась о нем, сошедшем с ума, кормила и поила, возила его по курортам и святым местам, по врачам и божьим целителям, добывала средства, а добыть их одинокой женщине без профессии было крайне нелегко. Одним из способов добыть деньги была публикация биографических очерков о знаменитом муже (Nijinsky R. 1937; 1952: русск. перев. Нижинская 1996). Но это средство было исчерпано, и Ромола решилась опубликовать Дневник Вацлава (Nijinsky V. 1936/37), который тот стал писать, когда безумие стало охватывать его. Это уникальный документ, захватывающе интересный и важный для психиатров и психологов, даже если бы автором не был великий артист. Но Ромола внесла в Дневник целый ряд изменений, чтобы сделать его приличнее, не столь унизительным для автора и членов его семьи, легче читаемым. Она убрала многие повторы, исправила или выкинула ряд малопонятных предложений, вычеркнула почти все относящееся к сексу, поменяла последовательность основных частей, изменила многие трактовки событий и т. д. Дневник утратил документальность. Это был уже не столько его, сколько ее текст, в чем-то приближающийся к фальсификации.

В этом тексте духовно богатый герой сосредоточен на Боге, матери, жене и дочери, его антипод – злобный, порочный и коварный Дягилев, который присваивал его искусство, сковывал его развитие и которого он по-христиански прощает. Из так отредактированных мемуаров совершенно не понять, что его привязывало пять лет к Дягилеву, почему с Дягилевым сопряжен его взлет и почему искусство Нижинского, искусство этого святого, было столь сексуально.

В этом виде Дневник не раз переиздавался, переведен на французский в 1953 г., а с французского – на русский (Нижинский 1995), и служил материалом для биографов. Но в 1978 г. Ромола умерла. Уже в 1979 г. оригинал дневника был продан с аукциона Сотби. Из дочерей Нижинского старшая, Кира, также имела умственное расстройство и умерла в 1998 г. А у Тамары французы купили права на издание и в 1995 г. издали полный текст подлинного дневника в переводе на французский (дневник-то писался по-русски с примесью французских и польских фраз). В 1999 г. американцы издали перевод с французского на английский (Nijinsky 1999). Но в свое время муж Киры (последний любовник Дягилева) композитор Игорь Маркевич сделал фотокопии с оригинала. Копии с этих копий его сын Вацлав, внук Нижинского, предоставил Г. Ю. Погожевой, которая решила издать их в России. В 2000 году они были изданы (Чувство 2000). Это аутентичный текст, хотя, видимо, копии с копий были не совсем полны: письмо Дягилеву в этом издании отсутствует.

Текстом Погожевой я и воспользовался, кое-где восполняя его по американскому переводу (так, письмо Дягилеву приходится передавать в обратном переводе с английского). Такого источника для проверки и корректировки не имели даже самые подробные и авторитетные биографии Нижинского, русские (Красовская 1974) и иностранные (Buckle 1988).

Это, собственно, не дневник, а мемуары, не разбитые по дням и неорганизованные записки на растрепанных тетрадях. Они были спрятаны Нижинским среди альбомов дочери, там и найдены. Текст написан сумасшедшим, шизофреником и несет на себе все признаки этого. Язык примитивен. Ну, это в большой мере, видимо, вообще свойственно Нижинскому, как видно будет из дальнейшего. Но вот что речь перебивается частыми повторами, это уже признак психического расстройства – рассказчик все время возвращается к одному и тому же. Он злоупотребляет созвучиями, которые кажутся ему удачными, но на самом деле бессмысленны. Он застревает на последних словах фразы и уже не продолжает суть речи, а развивает эту последнюю деталь, а затем, после этого шага, снова задержка на новых последних словах и новый перескок – опять от последней детали уже нового куска текста. При этом основание для перескока – не связь по основному смыслу, а маловажная для него аналогия. Так что нить повествования все время теряется.

«Я не индюк в стальных перьях. Я индюк с Божьими перьями. Я булюкаю, как индюк, но я понимаю, что я булюкаю. Я буль-буль дог, ибо у меня глаза большие. Я буль-буль, потому что люблю англичан. Англичане не есть Джон Буль. Джон Буль наполнен в животе деньгами, а я кишками. У меня кишки здоровые, ибо я не ем много денег» (Чувство 2000: 82).

Есть сообщения о галлюцинациях – голосах, которые слышны автору. Рассказчик явно страдает манией величия («я – бог»), манией преследования, им манипулируют, явления природы имеют к нему прямое отношение и т. п. У него раздвоение личности: он Нижинский, и он Бог, и его «я» то и дело соскальзывает с одной персоны на другую: во внутреннем диалоге то он обращается как Бог к Нижинскому («я» – Бог, «ты» – Нижинский), то как Нижинский к Богу (см. Чувство 2000: 94–96).

Но память его еще жива, он вытаскивает из забытья факты и, хотя их интерпретация навеяна последующими событиями и настроениями последних лет, да и безумием, сами факты излагаются бесхитростно. Часто это факты, о которых человек в здравом уме промолчал бы. Проступают, например, многие подробности сексуальной сферы жизни, неприглядные мотивы поступков. Но в некоторых эпизодах Нижинский выступает не столь наивным, не столь примитивным и… не столь извращенным, каким его рисовали биографии по старым источникам. Да, пожалуй, и не столь нормальным.

Можно сказать, перед нами во многом новый Нижинский.