Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 53 страниц)

5. Нарцисс

Невропатичность Есенина была настоена на болезненном самолюбии. Он жаждал славы, пусть даже скандальной, лишь бы быть в центре внимания. Называл себя «первым поэтом России», но в то же время был неуверен в себе, впечатлителен и обидчив. Поэтому при всей внешней общительности был скрытен и замкнут. Его приятель Устинов писал: «Есенин вообще был очень хитер и очень подозрителен. Он умел замечательно притворяться, знал людей».

По словам его переводчика Ветлугина, Есенин «презирал деревню, он видеть не мог луга и равнины, его претило от запаха сена». Но он уловил, чего ждали от «деревенского гения», что было нужно литературной среде и притворился поэтом «от земли».

У его любви и дружбы всегда был в основе какой-то эгоистический интерес, перспектива целенаправленности к некой личной цели. «Обычно любят за любовь, – замечал его друг Мариенгоф. – Есенин никого не любил, и все любили Есенина». Никого не любил? Нет любил – себя. Поэта в себе и особенно – себя в поэзии.

«Ни к кому я так не ревновала Сергея, – пишет влюбленная в него Надя Вольпин, – ни к одной женщине, ни к другу, как к зеркалу да гребенке. Во мне все сжималось от боли, когда он, бывало, вот так глядит на себя глазами Нарцисса и расчесывает волосы. Однажды я даже сказала ему полушутя (и с болью):

– До чего у нас с вами сходный вкус! Я люблю Сергея Есенина – и вы». Лукьянов (2000: 20) с хорошим основанием связывает нарциссизм и женственность натуры Есенина с проблемой его бисексуальности. Нарциссизм вообще может рассматриваться как один из путей к гомосексуальности (Клейн 2000: 501–508).

В пьяном виде был совершенно несносен. Тут уж его страсть принижать всех и возвеличивать себя вырывалась из-под контроля осторожности и неуверенности и выходила наружу: «Мне – Есенину – с вами разговаривать не пристало. Я – Есенин, а вы кто? Вы – ничего, нни-че-го!» «Ты кто такое? Говно, а я… я Есенин! Меня знает вся Россия!» (Лукьянов 2000: 206, 338). Дрался и скандалил по малейшему поводу, а если повода не было, находил его.

Порой бравировал гомосексуальным поведением. Повицкий вспоминает вечер в ресторане «Прага»:

«В зале между столиками начались танцы. Есенин поднимается, подходит к столику, за которым сидели двое молодых людей с дамами. Он кланяется и приглашает на модный танец не даму, а… молодого человека.

Тот, польщенный и обрадованный, поднимается, Есенин обнимает свою «даму» и изящно ведет с ней страстный танец. Публика в восхищении аплодирует. А к нам опять бежит встревоженный администратор и в волнении говорит:

– Смотрите, смотрите – что он делает! А ведь он дал слово вести себя прилично…».

Порою, наоборот, подчеркивал свою непричастность к однополой любви, но делал это не очень ловко. Так, его смущало то, что он живет у Городецкого, чья гомосексуальность была известна. Как вспоминает Лев Клейнборт (1998: 261–262), однажды Есенин при встрече сказал:

«– А Городецкому я в морду дал… да…

Я раскрыл глаза от удивления… Я считал, что его личная близость с тем же Городецким была ему на пользу. Но он это так принял…».

При людях он вводил Клейнборта в курс ссоры и без стеснения убеждал его:

«– Нет, с чем подойдут, с тем и отойдут.

И затем, уже ломаясь:

– Ну их… нешто сами себе не можем сделать удовольствие?»

Вполне в нарциссическом духе: гомосексуальности он противопоставлял онанизм. Любой обычный парень сказал бы: «Разве мало женщин вокруг?».

6. Есенин и женщины

Очень характерно отношение молодого Есенина к женщине. Хорошо его знавший критик Клейнборт пишет о его почитании Блока. «Однако к «Незнакомке» он был равнодушен. И вместе с тем я вспомнил, что женщиной совсем и не пахнет в стихах самого Есенина, по крайней мере в тех, которые я знал. Место женщины у него занимала родина». «Кажется, женщины производили на Есенина действие отталкивающее», – вторил Борисов-Шерн. «Те, кто знал Есенина хорошо, – подтверждал Ивнев, – понимали, что он никогда не любил по-настоящему ни одну женщину».

Это не значит, что он отказывался от услад с женщинами. Да нет, гулял, как говорится. Но как-то физиологично. Клейнборт вспоминает одну поэтессу (видимо, Любовь Столицу), писавшую языческие стихи, согретые страстным чувством. Но это была лишь видимость.

«На самом деле из всех строк глядела грусть одинокого существа, та, которая бывает лишь у очень несчастных женщин. Заглянув в стихи, Есенин усмехнулся.

– Чему вы? – спросил я.

– Знаю я эту… блудницу… Ходил к ней…

– Ходили? – переспросил я

– Да… Не один. Ходили мы к ней втроем… вчетвером…

– Втроем… вчетвером? – с удивлением переспросил я. – Почему же не один?

– Никак невозможно, – озорной огонь заблестел в его глазах. – Вот – не угодно ли?

Он прочел скабрезных четыре стиха.

– И это ее! – сказал он. – Кто ее «меда» не пробовал!»

Клейнборту «бросились в глаза очертания его рта. Они совсем не гармонировали с его общим обликом, таким тихим и ясным. Правда, уже глаза его были лукавы, но в то же время всё же наивны. Губы же были чувственны, и за этой чувственностью пряталось что-то, чего недоговаривал общий облик.

– Теперь, – не отвечая мне, собственно, на вопрос, он вдруг сказал, – я баб люблю лучше… всякой скотины. Иной раз совсем без ума станешь.

И затем, немного погодя:

– Но глупей женского сердца ничего нет».

Описав далее его сердцеедческие замечания о проходящих мимо женщинах, Клейнборт добавляет: «Он уже был женат на работнице той типографии, где работал, имел ребенка. Но ни одним словом не вспоминал ни о жене, ни о ребенке» (Клейнборт 1998: 258).

Брак с Зинаидой Райх продолжался всего до 1919 г., и за это время родились дочь и сын. Семейство переехало в Москву. Но сын родился уже без отца. Тот не ужился с женой и развелся.

В последующих браках ему уже мало было, чтобы женщина была просто по-женски привлекательной. Ему непременно нужно было нечто дополни тельное – чтобы она была знаменитой, богатой, престижной. Да и то могла удержать его ненадолго. Что уж и говорить о мимолетных связях (о проститутках речи не было – их он боялся и сторонился).

С. Б. Борисов (ГИК 2000, 2: 309) вспоминает:

«И презирал же Сергей этих женщин. Ничего тут, конечно, рыцарского не было, честь их он не щадил, да и не скрывал он этого от женщин…

Помню, летом в 1923 г. я встретил его на Тверской в обществе элегантной дамы. Знакомя меня, он сказал:

– Я ее крыл…

Дама, красная, как помидор, крутила зонтик… Сергей бесцеремонно подал даме руку, поцеловал и сказал:

– Ну, до свиданья… Завтра приходите.

Когда дама ушла, я начал ему выговаривать.

– А ну их к черту, – ответил так, или еще резче, Сергей, – после них я так себя пусто чувствую, гадко…».

7. В имажинистах

Среди его любовных переживаний определенно продолжались и увлечения мужчинами. Так позже, в 1924 г., он признается в стихотворении поэту Льву Иосифовичу Повицкому:

 
Старинный друг,
Тебя я вижу вновь
Чрез долгую и хладную
Разлуку.
 
 
Сжимаю я твою
Мне дорогую руку
И говорю, как прежде,
Про любовь.
 

Когда они познакомились в 1918 г., Льву было 33 года. В издательстве ВЦИК осенью 1918 г. познакомился Есенин с молодым, приятной наружности, человеком Анатолием Мариенгофом (младше Есенина на два года), который оказался поэтом и техническим секретарем издательства. Быстро подружились. Вот об этом человеке Есенин позже говорил (по воспоминаниям артистки Миклашевской):

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф.

«– Анатолий всё сделал, чтобы поссорить меня с Райх.

Уводил его из дома. Постоянно твердил, что поэт не должен быть женат» (280).

Мариенгоф был тоже из провинции – из Пензы. Однако был очень холеным и держался по-барски. Шил костюмы у лучшего столичного портного, стригся у классного парикмахера.

Дело в том, что, будучи кузеном руководителя большевистской «Центропечати» Бориса Малкина, Мариенгоф познакомился с всесильным тогда Бухариным. Тому стихи пензенца не понравились, но преданность идеям революции приглянулась. Сразу же Мариенгоф получил место, высокую зарплату, отличное жилье (в квартире «уплотненных» буржуев), связи и возможности. Тогда-то он и организовал новое поэтическое течение – «имажинизм», от франц. «имаж» – образ. Течение якобы аполитичное и экстравагантное, с лозунгами чистого искусства и небывалого образа. Поддержка большевистских верхов им была обеспечена, видимо, потому, что их крикливые и дурашливые эскапады разрушали старую литературу с ее гражданскими мотивами, направленными, однако, не на поддержку режима. Имажинистов поддержал вождь революции Троцкий, его начальник охраны террорист Яков Блюмкин каждый вечер проводил с молодыми поэтами в литературных кафе. Они разъезжали с поездом Луначарского, беспрепятственно издавались. Для эпатажа публики щеголяли по Москве в черных цилиндрах, смокингах, с тросточками в руках.

Есенин был им позарез нужен, поскольку уже имел имя. А Есенину очень по душе пришлась аполитичность группы, поскольку он, близкий к эсерам, уже успел разочароваться в благостности большевизма для крестьянства. А больше всего его поразили блага, которыми были осыпаны имажинисты, и их связи в верхах. Ему грозил призыв в Красную Армию, отправка на фронт, а тут – его не тронули. Более того, он мог теперь вести роскошную жизнь, пировать в литературных кафе и ресторанах, пить лучшие вина – это в обстановке, когда страна бедствовала. «В ту пору, – вспоминает Ивнев, – он был равнодушен к вину, то есть у него не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей. Он немного пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали (Восп. 219–220). Но лиха беда начало. Вскоре Мариенгоф вдвоем с Есениным организовали собственное кафе «Стойло Пегаса». Сборник «Звездный бык» Есенин умудрился отпечатать в типографии поезда Троцкого!

Поскольку Мариенгоф рисуется в нашей литературе сугубо отрицательно (и не без оснований), этими идеологическими, материальными и утилитарными мотивами обычно и ограничивается объяснение их внезапной дружбы. Но налицо была совершенно несомненная личная симпатия.

Приятель Есенина Александр Сахаров, работник издательства, вспоминает: «Дружба Есенина к Мариенгофу, столь теплая и столь трогательная, что никогда я не предполагал, что она порвется. Есенин делал для Мариенгофа всё, всё по желанию последнего исполнялось беспрекословно. К любимой женщине бывает редко такое внимание. Есенин ходил в потрепанном костюме и разбитых ботинках, играл в кости и на эти «кости» шил костюм или пальто у Деллоне Мариенгофу. Ботинки Мариенгоф шил непременно «в Камергерском» у самого дорогого сапожного мастера, а в то же время Есенин занимал у меня деньги и покупал ботинки на Сухаревке» (Сахаров 226–227).

Есенин поселился у Мариенгофа. Мариенгоф описал это время в своих мемуарах, первую серию которых он назвал «Роман без вранья» – несомненно потому, что современники могли уличить его во вранье – в умолчаниях, передвижке акцентов, выпячивании своей роли, выдумках и т. п. Мариенгоф описывает, как в начале 20-х они были вынуждены ютиться в одной холодной каморке, денег на дрова не было. Спали на одной кровати, а чтобы согреться, нанимали пышную блондинку (это было дешевле дров). Ее запускали в холодную постель, которую ей надлежало нагреть своим жаром. Затем она удалялась, и оба поэта уютно засыпали в тепле под одним одеялом.

Непохоже, чтобы у Мариенгофа не хватило денег на дрова. Еще невероятнее, что блондинка стоила дешевле охапки дров. Всего менее вероятно, чтобы двое молодых и горячих парней вели себя столь асексуально. Некая основа у этого рассказа была (высосать такое из пальца трудно), но завершение несомненно подправлено в угоду пуританскому вкусу издателя. А что же было на деле? Либо блондинка не уходила без любовных ласк (любовь втроем – ужас для советского редактора), либо любовные ласки парни сберегали друг для друга (что еще ужаснее).

Когда к ним приехала Зинаида Райх и привезла Есенину дочь, он продолжал спать с Мариенгофом. А ночью, шепотом, в постели – вспоминает Мариенгоф, – «нежно обняв за плечи и купая свой голубой глаз в моих зрачках, Есенин спросил:

– Любишь ли ты меня, Анатолий?…» – и уверял его, что жить с Зинаидой не может. – «Дай я тебя поцелую».

Есенин ревновал Мариенгофа, напивался, если тот не возвращался на ночь домой. Когда в ноябре 1920 г. Рюрик Ивнев приехал в Москву и увидел их на литературном вечере, «Они сбегали с лестницы, веселые, оживленные, держа друг друга за руки. В ту минуту они мне показались двумя гимназистами, резвящимися на большой перемене».

Если прочесть прощальное стихотворение, адресованное Есениным Мариенгофу, то последние сомнения в любовном характере их связи отпадут.

 
Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств -
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.
Возлюбленный мой! Дай мне руки -
Я по-иному не привык, —
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.
Прощай, прощай. В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня.
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.
 

Это «Прощание с Мариенгофом». Оно написано в 1921 г. при отъезде за границу. Оттуда шли письма Мариенгофу – «милому Толе», «Толенку», «Дуре моей – ягодке». «Милый мой Толенок! Милый мой, самый близкий, родной и хороший…».

Сергей Есенин с Айседорой Дункан и ее приемной дочъю Ирмой. 1922 г.

Вообще-то, за границу он собирался с Рюриком Ивневым, своим старым и добрым другом, который к имажинистам не принадлежал. Рюрик был одно время секретарем у самого наркома Луначарского. Благодаря его протекции, даже получили добро Луначарского. Но поехал Есенин всё– таки не с Ивневым.

В 1921 г. Есенин познакомился со знаменитой американской танцовщицей Айседорой Дункан, возродившей античный танец и приехавшей на помощь революции. Она создала тут школу, а Советское правительство пожаловало ей особняк на Пречистенке. Осенью Есенин переехал к ней жить, а вскоре они зарегистрировали брак и улетели за границу. Айседора была на 18 лет старше Есенина, была раньше любовницей фабриканта швейных машин Зингера, поэта д’Аннунцио и многих других, но официально для нее это был первый брак. С. Городецкий, не отрицая, что Айседора и Сергей любили друг друга, оговаривался: «Конечно, Есенин был влюблен столько же в Дункан, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще он мог влюбляться. Вообще же этот сектор был у него из маловажных. Женщины не играли в его жизни такой роли, как, например, у Блока» (Городецкий 1984: 44). С самого начала брак с Айседорой не задался. Страстные любовные сцены сменялись скандалами. Есенин бил свою пожилую иностранную жену, как крестьянин русскую бабу, устраивал пьяные скандалы в ресторанах и в гостях.

Многие завидовали, считали что Есенин не вернется. Особенно злился Мариенгоф. Он считал, что это брак по расчету. Возможно, просто ревновал и завидовал. Но Есенин, пропутешествовав по Европе и Америке 1921 и 1922 годы, вернулся в Россию. Он не мог перенести, что газеты писали только о ней, а он упоминался лишь как ее молодой муж. Дела у Дункан шли все хуже, ее дворцы были проданы с молотка, сама она вела жизнь суматошную.

В августе 1922 г. он уже пишет ей из Москвы: «С Пречистенки я съехал…, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом. Дела мои блестящи…, мне дают сейчас большие средства на издательство. Желаю успеха, здоровья, и поменьше пить…. Любящий С. Есенин» (Занковская 275). Такие надежды в нем породила встреча с Троцким. От Дункан он сбежал навсегда.

Но вскоре наступил полный разрыв с Мариенгофом. Есенин решил, что тот обманывал его в делах финансовых, присваивая себе прибыль от их совместных предприятий – магазина, кафе и прочих. На деле прибыли уже не было, и Мариенгоф был вынужден все продать. Кроме того, Мариенгоф неожиданно женился. Есенин говорил:

«– Развел меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного» (воспоминания Миклашевской).

Есенин хлопнул дверью и ушел. Но найти гостеприимный дом теперь было трудно: мигом ему отказали от своих домов и друзья Мариенгофа.

Тем не менее когда Мариенгоф с женой долго не возвращались из-за границы, Есенин пришел к Миклашевской и попросил: «Пошлите этим дуракам денег, а то им не на что вернуться. Деньги я дам, только чтобы они не знали, что это мои деньги». Он возмущался, что Мариенгоф ходит в шубе и бобровой шапке, а жена его – в короткой кофтенке, что Мариенгоф едет в мягком вагоне, а жена его – в жестком. Миклашевская поясняет: «Он любил Мариенгофа, и потому и волновали его недостатки» (1998: 283). Поистине, любовь зла…

8. Путь к петле

Поселился он у молодой журналистки Галины Бениславской, полугрузинке-полуфранцуженке, ранее работавшей короткое время секретаршей в ЧК. Он ей не очень доверял по этой при чине, а она его, вне сомнения, беззаветно любила. Есенин объявил ее своей женой. Ее законный муж, ревновавший ее к Есенину, хотел его зарезать, но покончил с собой. У журналистских расследователей она фигурирует в списке агентов ЧК, убивших Есенина, но ее современница и соперница Миклашевская пишет о ней: «Темные две косы. Смотрит внимательными глазами, немного исподлобья. Почти всегда сдержанная, закрытая улыбка. Сколько у нее было любви, силы, умения казаться спокойной. Она находила в себе силу устранить себя, если это нужно Есенину. И сейчас же появляться, если с Есениным стряслась какая-нибудь беда» (283). Он объяснял ей, что очень ценит ее, но как женщину не любит. Впоследствии она застрелилась на его могиле.

А тогда он жил в ее квартире. Потом туда же переехали и его сестры. Тогда же, в 1924 г., в его жизнь вошел новый друг – на смену Мариенгофу – молодой поэт Вольф Эрлих, на 7 лет младше Есенина. Приехавший в Ленинград из Симбирска и Казани в 1921 г., он учился недолго в Петроградском университете, а затем работал связистом и часто ездил по стране (в Москву и на Кавказ). Обожал Есенина и его поэзию. Они жили в разных городах, но тянулись друг к другу. Почему-то именно он оказался самым близким поэту в его последние дни. Он, а не одна из жен или любовниц. А Эрлих был в прошлом личным секретарем Михаила Кузмина, чьи вкусы не вызывают ни малейшего сомнения.

В прощальном письме Есенину Галина Бениславская дала жесткие характеристики его друзей и просила относиться к ним настороженно. Клюева она вообще ненавидела и называла отвратительным: «Ханжество, жадность, зависть, подлость, обжорство, животное себялюбие и обусловленные всем этим: лицемерие и хитрость – вот нравственный облик этого когда-то крупного поэта». Только об Эрлихе она отзывалась иначе: «Из твоих друзей – очень умный, тонкий и хороший – Эрлих. Это, конечно, не значит, что ему ничего от тебя не нужно. Но на то, что ему надо, он имеет право. Больше среди них я никого не видела». Прощальное письмо было написано вот по какому поводу.

В марте 1925 г. Есенин познакомился с внучкой Льва Толстого Софьей и летом, к огромному и молчаливому горю Галины, женился на Софье, переехал жить в ее большую квартиру. Софья Андреевна была женщина умная, солидная, похожая на своего деда. Но и в этом браке Есенин не был счастлив. Еще перед свадьбой раздумывал, на ком жениться – на дочери Шаляпина или на внучке Льва Толстого. Советовался с друзьями: «Как это будет звучать – Шаляпина, Есенин?» Просил совета у Ивнева: «Скажи откровенно, что звучит лучше: Есенин и Толстая или Есенин и Шаляпина? … на которой из них мне остановить выбор?» Ивнев отказался выбирать и спросил: «А разве тебе все равно, на какой?» После некоторых колебаний Есенин выпалил: «Вот что, Рюрик. Я женюсь на Софье Андреевне Толстой» (Ивнев 1978: 198–199). Перед самой женитьбой на Толстой, будучи с ней в гостях, Есенин позвал Либединского в другую комнату и с испуганным лицом проговорил: «Я поднял подол, а у нее ноги волосатые… Я не хочу. Я не могу жениться… Нельзя же так – волосы, хоть брей». Но одумался и стал говорить, что все выйдет здорово: «Сергей Есенин и Толстая, внучка Льва Толстого!» (ГИК 2000, 2: 139). Софья его любила, но брак был несчастливым. Он быстро возненавидел жену, матерился ей в лицо.

Своему последнему избраннику Вольфу Эрлиху писал в июле:

 
Милый Вова,
Здорово.
У меня – не плохая «Жись»,
Но если ты не женился,
То не женись.
 

Вообще, быть может, ему не было суждено счастье с женщиной. Развелся опять, много пил, страдал манией преследования. Зайдя к своей первой жене Изрядновой, попросил ее помочь ему сжечь большой тюк рукописей. И сожгли, возможно, прекрасные стихи.

В это время закончен «Черный человек» – гениальное свидетельство алкогольного психоза, к счастью не попавшее в аутодафе.

 
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит,
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук…
«Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
Месяц умер,
Синеет в окошке рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
 

В конце концов попал в психлечебницу. Согласился на нее легко: там можно было укрыться на время от очередного суда (в поезде поскандалил с латышским дипкурьером и совработником, завели тринадцатое уголовное дело). Не окончив лечения, решил сменить обстановку – уехать в Ленинград. 7 декабря телеграфировал Эрлиху: «Найди мне немедленно две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград». Эрлих ответил телеграфом, что комнат не нашел, но рад будет поселить Есенина у себя. Тот попрощался с детьми и второй женой, Зинаидой Райх, которая к этому времени уже была замужем за Мейерхольдом. «… Пришел к Мариенгофу мириться. Они сидели обнявшись, счастливые. Есенин, уходя, попросил: «Толя, когда я умру, не пиши обо мне плохо» (Миклашевская, со слов жены Мариенгофа, 286).

В нынешних модных журналистских расследованиях пишется, что в Ленинград его погнала боязнь за жизнь в изменившихся политических условиях. Есенин был обласкан Троцким, а в столице победила антитроцкистская группировка во главе с его будущим (посмертным) гонителем Бухариным. На Троцкого же ориентировалась ленинградская оппозиция, еще сохранившая самостоятельность, и Есенин мчался в Ленинград как в последнее убежище. Но вряд ли Есенин, да еще сидя в своей психлечебнице, был в курсе всех этих партийных стычек. Или другая версия: его преследовал как раз Троцкий, которого беспокоили антисоветские настроения Есенина. Но вряд ли Есенин в это время, в преддверии XIV Партсъезда, так уж занимал Троцкого.

В Ленинград поэт приехал 24 декабря 1925 г. За ним тянулась цепь дебошей, скандалов и уголовных процессов (Хлысталов 1994). Скажем, сидели в ресторане с Касаткиным. За столик подсел бородатый поэт Рукавишников, с Есениным не знакомый. Есенин, не говоря худого слова, хвать его за бороду – и в горчицу. Дело о скандале в поезде висело над ним. Ждали выхода из лечебницы, чтобы судить. По приезде в Ленинград в квартире у Ходотова, пьяный, сказал грубую сальность артистке. Кто-то закатил ему пощечину, Есенин – в драку. Захватил в кулак скатерть и со всем, что было на столе, – на пол. И так сплошь.

Публично разбирались его антисемитские выпады. Он жаловался Эр лиху: «Что они сговорились, что ли? Антисемит – антисемит! Ты – свидетель!

Да у меня дети евреи!..» – имел в виду: от Зинаиды Райх (ГИК 2000, 2: 49). Еще раньше писал из Америки Мариенгофу, что читают их не американцы, «а приехавшие в Америку евреи. По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому что ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал». Ну, это перехватил, но к евреям, действительно, часто хорошо относился. Любимые им мужчины были часто евреи: Каннегисер, Повицкий, Мариенгоф, Эрлих. Как говорила Бениславская, по натуре он не был антисемитом. Но под влиянием собутыльников и из-за своей придирчивости и страсти принижать окружающих он прибегал к антисемитской фразеологии достаточно часто, особенно когда напьется.

Пожалуй, трезвее других отнесся к его антисемитским выпадам в Америке журналист Вениамин Левин, присутствовавший на одном из таких скандалов. В письме редактору «Русского слова» он впоследствии высказался: «Одно скажу: у Есенина не было антисемитских настроений, у него была влюбленность в народ, из которого вышел Спаситель Мира. <…> Есенинский жид – ласковое слово любимому человеку. Но такова русская душа, что любит ласкать и карябать» (ГИК 2000, 1: 317). Однако в пылу скандалов так трезво мало кто думал. В поэте видели хулигана и пропойцу.

… Эрлиха Есенин не застал дома, поэтому направился в гостиницу. Поселился в гостинице «Англетер», где уже проживал его приятель Георгий Устинов. Устинов происходил из староверческой семьи, был исключен из школы за богохульство. Плавал матросом, подался в эсеры, потом в большевики. Стал журналистом в подчинении Троцкого, редактировал его газету. Писал стихи и разносные литературно-критические статьи. С Есениным был знаком уже года четыре. Их сближало то, что Устинов тоже беспробудно пил (через семь лет он тоже повесится). В гостинице ходили друг к другу и пили.

По воспоминаниям Устинова (сб. Памяти 1926), «Днем, перед роковой ночью, Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно опрашивал меня про мою жизнь, сидя у меня на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо…». Устинова подозревают в лживости воспоминаний, но сидение на коленях придумывать было незачем. Это не самый лучший способ показать интеллектуальную близость или хотя бы собутыльничество. Видимо, этот красивый и авантюрный парень импонировал Есенину своими мужскими качествами. Духовной близости тут не представить: Устинов в своих статьях бичевал кулацкую природу есенинского «Пугачева».

Есенин искал духовную поддержку и встретился с Клюевым, который жил неподалеку, на Большой Морской. По словам Клюева, разговаривать им было уже не о чем. «Ведь он уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе по улице!» (Клейнборт 1998: 272). Клюев, не уловив отчаяния поэта, бестактно критиковал есенинские стихи и будто даже сказал такие слова: «Пожалуй, для поэта важно вовремя умереть…». Есенин вернулся в убийственно мрачном настроении.

Вручил подоспевшему Эрлиху написанные кровью стихи, которые сунул ему в карман и просил прочесть позже. Это были знаменитые «До свиданья, друг мой, до свиданья…» с концовкой: «В этой жизни умереть не ново, Но и жить, конечно, не новей».

Потом заперся в номере и ночью повесился на трубе парового отопления.

В последние годы появилось много статей и книг о том, что он не покончил с собой, а был убит агентами ЧК, подчиненными Москве, где-то в другом месте, а затем труп притащен в номер, где и было инсценировано самоубийство. В документации, действительно, есть много непонятных деталей. Не обнаружено Есенина в списке постояльцев номера 5 и вообще гостиницы «Англетер». На теле Есенина есть следы ушибов, ссадины. В комнате не найден его пиджак (его бы поискать в номере Устинова). Многие его знакомые, действительно, так или иначе были связаны с ЧК.

Но небрежности делопроизводства и следствия вообще типичны для тех лет и того состава необразованных работников, которые проводили следствие. Ушибы и ссадины естественны на теле пьяного. Агентов ЧК было полно везде. ЧК, конечно, следила за Есениным, как и за другими крупными деятелями культуры, но Есенин не был явным врагом Советской власти или опасным для какой-то группировки партийных деятелей. Как бы ни были близки к ЧК многие знакомые Есенина, убедительных мотивов устранения Есенина так и не приведено. Яков Блюмкин, выдвигавшийся на роль «черного человека», как раз однажды вытащил арестованного Есенина из рук ЧК, поручившись за него, т. е. с риском для себя. А в стихах совершенно однозначно: «черный человек» – в зеркале. К тому же Блюмкина в дни гибели Есенина вообще не было в Ленинграде. Эрлих же, по данным архива ЧК, в органах не работал (в 1937 г. как «враг народа» был расстрелян). Бениславская работала, но не в оперативных сотрудниках, а по хозяйственной части (Кузнецов 1998: 328). Есть документ с пометкой Дзержинского о желательности спасти талант поэта от алкоголизма – лечить (ГИК 2000, 2: 199 по книге Ст. и С. Куняевых).

А главное, уж очень много факторов толкало поэта к самоубийству: непрерывная череда пьяных дебошей и скандалов, уголовные дела, усиление обидной критики его стихов в прессе, постоянная неустроенность и отсутствие домашнего очага, сплошные неудачи браков, недолеченная психика. В недавно вышедших книгах о Есенине А. Панфилов (1994) и А. В. Лукьянов (2000) убедительно показывают, что Есенин был изначально психопатической личностью – невротиком (шизоидом), что было усугублено беспробудным пьянством. В последние годы у него были вспышки белой горячки и мания преследования. «Черный человек» – это состояние его психики незадолго до смерти. Написанные кровью стихи, адресованные последнему сердечному другу Вольфу Эрлиху, это декларация о намерениях. Есть воспоминание Э. Каминской со слов Эрлиха, что тот договаривался покончить с собой вместе с Есениным, но не пришел в «Англетер», оставив Есенина наедине со смертью (ГИК 2000, 2: 217). Этим объясняются прощальные слова поэта:

 
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
 

На известие о самоубийстве Клюев откликнулся «Плачем о Сергее Есенине». Там есть такие строки:

 
Помяни, чёртушко, Есенина
кутьей из углей да омылков банных!
А в моей квашне пьяно вспенена
Опара для свадеб да игрищ багряных.
……………………………
Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками,
Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,
Ушел ты от меня разбойными тропинками!
……………………………
А всё за грехи, за измену зыбке,
Запечным богам Медосту да Власу.
Тошнехонько облик кровавый и глыбкий
Заре вышивать по речному атласу!
Рожоное мое дитятко, матюжник милый,
Гробовая доска – всем грехам покрышка.
Прости ты меня, борова, что кабаньей силой
Не вспоил я тебя до златого излишка!
……………………………
Только мне, горюну, – горынь-трава…
Овдовел я без тебя, как печь без помяльца,
Как без Настеньки горенка, где шелки да канва
Караулят пустые, нешитые пяльца!