Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 53 страниц)

4. Деликатный вопрос(длинноносые и курносые)

Искренность Харитонова проявлялась и в том, что он не скрывал от читателя не только своей гомосексуальности (многие интеллигенты могли бы закрыть на это глаза), но и своего антисемитизма (который в глазах российской демократической интеллигенции, да еще в годы официальных гонений на евреев, непростителен). Харитонов отличался идейным антисемитизмом, с этаким патриотическим и почвенническим уклоном. Он признавал благодетельность сталинских препон евреям в продвижении наверх, радовался раскрытию псевдонимов. Впрочем, антисемитизм его был с оттенком уважения и даже преклонения перед евреями и с самокритичным огорчением за русских.

«Тонкий вопрос, сложный вопрос, деликатный вопрос. Государство не любит растворенных евреев, а когда они нация как казахи, эстонцы, молдаване, пожалуйста. А они ведь, как известно, не нация среди наций, а что-то совсем, совсем другое. И вот этого боится всякое государство, наше тем более. «Да, я, говорит, не еврей. Я просто гомо сапиенс». Но как же просто гомо сапиенс, если всё же очевидно, что и еврей…. О, не лукавь, что вы такой же народ, как и все народы, уж тут и Иисус Христос по земному воплощению, и апостолы, и всяческие вожди, Марксы, Фрейды, уж тут вам только остается так задрать кверху свой длинный нос, что станете еще курносее нас» (ХГ 1: 262). «Устанавливают порядок Евреи; потом когда он изживет себя сами его расшатывают. А Русские рады любому закону тупому и порядку лишь бы шло как всегда чтобы лень была в покое. Мы ненавидим, жидов. Мы друзья лени и установившегося порядка» (ХГ Г. 185).

Антисемитизм его был идейным, не бытовым. У него было много друзей-евреев. «По отдельности многие из них, может быть, и достойны любви, – писал он. – Безусловно. Но вместе они Евреи. И или они или мы…. Не может человек с длинным носом спеть русскую песню» (ХГ 1: 225).

Но любовников-евреев не было. Завел себе одного еврея «для коллекции». Точнее, полуеврея, Валеру, «стройный мальчик не развязный». Долго обхаживал его. Когда лежали вдвоем, открыл ему, что заранее имел на него виды. Тот замкнулся:

«возможно жидок не хочет пока этого клейма. Затем я развивал любимый взгляд о евреях, почему определяется лет в 30-ть партийность и русские к этому времени должны точно не любить евреев. И юдофобию на почве культуры осмысливать так. Что при нашей культуре, где нужна дипломатия и паллиатив, евреи как правило выйдут вперед; а русский чем исхитряться, лучше вообще ничего не будет делать, так умнее, и про-божьи, а тот русский, кто захочет перехитрить свою душу, все равно хитрее еврея не перехитрит. Там, где нужен товар, хоть товар для душевного употребления, для еврея поле. Все подделки – кино; переводы художеств с других языков, все поле евреям. И по относительным расценкам, по рынку, их товар тоньше, хитрее. В нем больше подмешано души и международной человечности. Но где нужно государственное и партийное, они банкроты. И где нужна только душа, только безумие, только Бог без подмеси и монашеское одиночество, они самые великие банкроты. … И в глазах недалеких жидов и русских с замороченным умом, кто верит по глупости их консервам для бедных, жиды умный народ. А на самом деле народ в основе недалекий, потому что хитрят все равно по недалекому расчету, а самая большая хитрость по самому золотому расчету, когда ее нет и расчета нет ни на что» (ХГ 1: 204–205).

Антисемитизм его был странным: он не только признавал за евреями силу (это для антисемитов равносильно сигналу об опасности), но и признавался, что с детства водился именно с евреями, потому что и сам был по воспитанию, по интеллигентности, по удаленности от среды как бы евреем (ХГ 1: 208–209).

«Так почему с пионерских лет приходилось больше водиться с еврейскими детьми (с жиденятами). Потому что кое-что было общее. Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что-то не нравилось, я не высказывал прямо чтобы не побили. … И с жидами было легче сходиться на почве того что не будут с тобой прямо и грубо. Не поставят в неловкое положение когда необходимо ударить в ответ на прямоту. И смело можно не пить. Но пропасть между нами была из-за их любви к науке и здравого розовощекого жидовского живучего смысла. Поэтому я слава Богу от жидов был гораздо дальше. Хотя и не мог минуты пребывать среди своих душевных фамильярных пьяниц» (ХГ1: 208–209).

Националистам заранее отвечаю: да нет, у него чисто русское лицо.

Он вообще уподоблял «голубых» евреям (1: 248): та же повсеместность и та же отчужденность. Как и евреи, «гомики» – часто на виду, они – пища для анекдотов, предмет зависти и ненависти толпы (там юдофобия – тут гомофобия). Впрочем, до него эту идею подробно развивал Марсель Пруст (1993а: 27–30): педерасты избегают друг друга, ищут общества людей, которые были бы им во всем противоположны и которые не желают с ними общаться, вместе с тем они окружают себя такими же, как они, потому что их преследуют, потому что их срамят, даже в истории им доставляет удовольствие напомнить, что и Платон был таким же, в чем они опять-таки уподобляются евреям, которые аналогично напоминают о еврействе Христа…

О его антисемитизме очень тонко написал Яр. Могутин. Он заметил, что идейный, рассудочный антисемитизм Харитонова («устройство, заведенное евреями», «еврейская опасность») как бы переходит у него в антисемитизм животный, физиологический («жиденок наполовину об одном яйце»). Могутин считает более вероятным обратное: истоки любой фобии, включая юдофобию, легче искать в сексуальной сфере. В случае Харитонова юдофобия может быть объяснена тезисом О. Вейнингера, что для гомосексуала еврейство означает женское начало и поэтому не может вызывать у него положительных эмоций (1: 8). Так было, по-видимому, и у Кузмина. Думаю, что у Харитонова это, как и у Кузмина, усиливалось еще и сознанием собственной похожести на еврея – у Кузмина внешней, у Харитонова – духовной. Ведь эти черты характера – деликатность, сложность, книжность, даже расчетливость (ее отмечает Дудинский – ХГ 2: 133–134) – как раз то, что Харитонов стремился изжить в себе, когда строил свой идеальный облик, выходя на гомосексуальную охоту. Он хотел быть простым парнем. Он старался убить в себе стереотипный облик еврея. Потому что сексуально тяготел к противоположному.

Его идеал – это он сам, но без книжности, сложности, интеллигентности. «Послышалось как открывают дверь и вошел я. Я подошел ко мне, мы обнялись сухими осторожными телами, боясь быть слишком горячими и налезть друг на друга, такие близкие люди, знающие друг про друга всё, настоящие любовники. У нас с ним было общее детство. Только не может быть детей» (ХГ 1: 238).

Что его антисемитизм не имел бытового, распределенного применения, а проистекал из сексуальных пристрастий, видно не только из его слов о благожелательном отношении к евреям по отдельности, но и из конкретной реализации и даже из его осмысления ее. Так, он писал о своем воспитании: «Как важны были для меня детские пьесы Шварца, черт с ним, что еврей (Бог с ним), с их мягкостью и забавностью, и сердечностью» (XT 1: 245). Плюс друзья-евреи. А вот среди его бесчисленных любовников и сексуальных партнеров нет евреев. Только Валера «для коллекции», да и тот еврей наполовину.

5. Этнография робкого племени

Все рассматривают Харитонова как писателя, художника. Но он ведь еще и исследователь, кандидат искусствоведения. Эти его ипостаси неизбежно переплетаются и взаимодействуют. Не может художник, который еще и ученый, видеть мир так же, как тот художник, который чужд науке.

Евгений Попов пенял Харитонову за излишнюю физиологичность и бесстыжесть его сексуальных откровений. Он ведь не пишет «этнографию робкого племени русских гомосексуалистов», не пропагандирует гомосексуализм, а «говорит о вещах высших, вечных, Божьих» (ХГ 2: 104). Да нет, как раз пишет и этнографию, потому что он еще и ученый. Этнография этого племени у него дана широко и во многом впервые. Но когда робкое племя подавлено и унижено, писать о нем и есть вещь Божья. А что «педалирование физиологии» может отпугнуть читателя и стать «геройским самоубийством» автора – так ведь писать обиняками можно было и раньше. Критичность и самокритичность взгляда включает физиологию, иначе как раз и будет умилительная пропаганда.

«Этнографические» наблюдения Харитонова тесно связаны с его практическими соображениями. В тексте «Слезы на цветах» у Харитонова целый каталог мест, где можно завязать свидание, если исхитриться: бани, вызов полотера, столовые возле студенческих общежитий, еще лучше СПТУ, в столовых туалеты – там записать телефон. Однажды записал свой под чужим именем. Как-то позвонил юный голос, спросил Виктора. Через неделю еще один – тоже Виктора. А рассказчик забыл уже, что оставил именно это имя, и ответил, что здесь таких нет. Потом уж спохватился, да поздно. Подыскать воинскую часть и проследить, когда они уходят в увольнение. Или Суворовское училище… Большой текст (ХГ 1: 240–241).

Поездка в Харьков – бытовая сценка.

«Поход на Харъкiвскую плешку (пулемет): вначале баня потом позади Л[енина] на пл. Дзерж. в саду туалет выходит один очень приятный мальчик к университету и всё похоже нет потом всё время две бляди потертых неинтересно третий с ними ничего кое-какое выжидание на остановке но упустил не заговорил долго медлил и третий был ничего румяный миловидный вдвоем как будто с натуральным грелись в фанерной закусочной где все греются пулеметчики пьют кофе так называемый слабенький как у всех кто привык видеть к себе внимание вид такой что мне до вас никакого дела нет». И с огорчением: «Так и не было ничего» (XT 1: 194).

Вполне этнографическое описание так называемого «анонимного» туалетного секса (с обычной харитоновской стилизацией):

«Г. сказал у них в институте есть телевизор кабинка дырочки просверлены в стенке залеплены все бумажками как звездное небо. Когда он входит в ту кабинку надо бумажку одну отклеить посмотреть что он делает. Он тоже со своей стороны смотрит в какую-то неведомую дырочку на тебя, ты начинаешь как будто дрочить. Надо запастись карандашом и бумагой и если он клюнул если дело пошло свертывать трубочкой записку и просунуть в это отверстие чего хочешь? или самому прямо предлагать. А на метр от пола сам телевизор квадратная дырка тоже на слюнях заклеенная газетой с потеками от прежних разов куда он и просунет член если согласится. И вот ты как охотничья собака должен не дыша выжидать когда в ту кабинку кто-то зайдет и что он там будет делать и потом ему предлагать через телевизор тут всё что надо для страсти один так провел весь свой отпуск 30 дней в такой барокамере на пл. Революции вот то что надо честная страсть в уборной на фоне измазанных стен солдат тебя как сл. не видит и ты что не надо не видишь никаких лишних слов никакого молчания после никакой там тягостной человечности отсосал и закрыл телевизор. И риск и защита стенками и что люди снаружи приходят и уходят и что вы не знакомитесь никаких там чееческих бляць отношений и как-то это всё через дырочку и ведь заходют туда в телевизор те кто более или менее знают что это за кабина что там за предложение последует из соседней ведь кто-то ее просверлил и это заведено во многих клёзетах что последняя кабина у стенки для этого значит все кому надо знают что здесь бываит и дзествицельно простому натуральному юноше просто зашедшему подрочить почаму бы ему не согласиться его как раз застают в тот заповедный момент когда он готов и даст отсосать» (ХГ Г. 184).

В научной литературе немало описаний этого явления (оно носит название «glory holes» – «упоительные дыры»), но в русской литературе, кажется, это первое.

К своим гомосексуальным приключениям Харитонов подходил именно как этнограф, или социолог, или психолог – с исследовательским интересом. Он был очень наблюдательный, тонкий и проникновенный исследователь. У него есть одно чрезвычайно любопытное произведение – Рассказ мальчика – «как я стал таким». Здесь явная перекличка с Уайтовским «Рассказом парня (или, как можно перевести слово boy – мальчика) о себе» (White 1982), хотя Уайт и Харитонов несомненно не слышали друг о друге: Харитонова при жизни не печатали даже по русски, а книга Уайта вышла вскоре после смерти Харитонова. Но если книга Уайта, по общему мнению, полна автобиографическими мотивами, то все же они даны в литературной переработке. У Харитонова же вообще автобиографичность и минимум обработанности входят в основы творческого метода, все его рассказы выглядят как главы его дневника. А этот рассказ – особенно. Он явно написан без малейшей надежды на то, что будет когда-либо напечатан: и тема, и авторская позиция, и нецензурные слова не позволяют сомневаться в этом. Очень похоже, что повествование представляет собою просто запись действительного рассказа приезжего юноши по свежим следам, возможно, даже без каких-либо добавлений из другого авторского опыта. Просто запись для памяти.

Персонаж от автора (видимо, сам Харитонов) очень профессионально ведет типичное интервью психоаналитика. Паренек рисуется; интеллигентному, но явно сексуально заинтересованному знакомому хочет представить себя наивным, чистым, совращенным только недавно. Заботится о достойном образе и… набивает себе цену.

«Значит, на 8-е марта я поехал в Москву (из Иж-ска). Вот тут я и узнал.

Нет до этого была история с этим народным художником. Он пришел к нам в училище, попросил придти к нему попозировать. Ну и потом начал заговаривать на эти темы, но всё так деликатно, и, главное, отношения учителя и ученика <…> да мне бы с ним было противно, ему 60 лет, я его только уважал как человека. Он меня многому хорошему научил. А в постели мы с ним больше просто так лежали, ему просто нравилось погладить меня, он восторгался мной, моей фигурой…». Художник и направил его в Москву, посмотреть музеи. «Ну и в Москве я узнал: в аэропорту в Быково зашел в туалет, там всё написано, загляни в такую-то дырку, и там один поманил меня пальцем, сделал мне минет через дырку».

– А откуда узнал что в центре собираются?

«А вот мне этот сказал и предложил встретиться. С ним я не встретился, но за эти дни встречался с другими, вот так я всё это и узнал. Ну, стоило мне появиться, все сразу подходят, я с этим не иду, с тем не иду, смотрю кто понравится».

Всё выглядит очень просто и соответствует стереотипу. Местный интеллигент начал приобщать простого паренька к гомосексуальному общению, но очень умеренно, а столичные «тусовки» окунули в разврат. Интервьюер подозревает, что это только поверхностное впечатление, что парень лишь приоткрыл свой опыт, и за его монологом следует искусно, осторожно сформулированный вопрос:

– Ну а раньше в детстве, что-нибудь такое бывало, наверное, с каким-нибудь школьным товарищем, так, по-детски? —

«Да, был один друг, мы с ним друг у друга дрочили».

– Часто?

«Да как только никого нет, так и подрочим. Но только дрочили, больше ничего».

– А девушки у тебя бывали? —

«А как же, конечно».

– А почему нет постоянной? —

«Ну они глупые какие-то все, и постоянной девушки у меня не было, а что, просто ходить с ней, провожать и говорить неизвестно о чем, неинтересно. Они же не стремятся спать, им больше нужна просто любовь и провожания. Ну а так, отдельные случаи, да, мне очень понравилось. В колхозе с одной, я заметил по часам, я ее пахал час десять минут, как эксперимент, я регулировал, чувствую, скоро конец, я придерживаю, она уже истекала ручьями».

– Ну а тебе приятней с девушками или с парнями? —

«Да, с девушками, конечно, там у нее внутри всё так обволакивает, приятно, мокро всё время».

На этой стадии парень предстает сексуально чуть более опытным, но в основе своей гетеросексуальным. Однако знакомство продолжается, интервьюер расположил его к себе, парень проникся доверием, и «постепенно он рассказал больше и о тех днях в Москве и о всех своих связях». И тут выясняются его гораздо более ранние, бурные гомосексуальные приключения, и, что главное, возникшие по его собственной инициативе.

«Вообще-то, честно говоря, началось всё не в Москве в Быково; и не с художника. А когда я однажды был проездом в Кирове, я зашел в туалет, и там была надпись перейди в другой туалет на такой-то улице. Я пошел туда».

– А не боялся, не было противно? —

«А меня никто в городе не знал, я никого не знал. И вечером уезжать. И вот там стоит один такой страшный, правда, молодой, в очках, губастый. И он мне предложил зайти с ним в кабинку, две разные кабинки рядом, он меня оттуда так пальчиком поманил и взял в рот. О! А там еще лучше, чем в п…е, еще мокрее. И рот у него такой большой, зубами не царапает, так всё мягко. Я был прямо в экстазе. И он был в таком восторге, говорит – у тебя такой большой! давай снова встретимся! Я говорю нет не могу, сегодня уезжаю <…> Так вот, когда я приехал в Иж-ск, я стал искать таких людей.

<…> Так вот, с народным художником. Когда он зашел к нам в училище, я всё это знал. И сразу понял, что к чему, когда он меня к себе зазвал».

Оказывается, народный художник был вовсе не инициатором – парень искал и ждал таких, художник просто подвернулся. В Москве же, когда парень попал в центр, освоился там,

«и здесь самое главное было знакомство: подошел ко мне в последний вечер Миша такой, приятный, с усиками, он мне сразу понравился больше всех и мы поехали к нему <…>. Мы зашли с ним в ванную, он там сзади смазал мне, выеб. И он мне так понравился, вот один случай, когда я даже сам захотел взять у него в рот. Но не взял! Как мне не хотелось с ним расставаться! <…> Больше я не мог ни о чем думать, только он был у меня в голове».

Рассказал о нем художнику, тот отговорил ехать в Москву. Вместо этого паренек, Сережа, поехал домой в деревню и встретился со своим школьным другом Сашей – тем, с которым раньше дрочился. Ему предварительно написал: «мы должны с тобой увидеться, я тебе такое расскажу! такое! как я съездил в Москву, у тебя дух захватит». Тут Сережа выступает совершенно отчетливо уже соблазнителем. И вот, приехав, он, как он рассказывает, «встретился с Сашей, этим своим школьным другом». Тот

«слушал и прямо стонал, потом истопил баню и говорит – делай со мной всё что с тобой делали в Москве! А у меня там в рот брали, что ж я ему должен тоже? Мне этот его х… какой-то кривой с синим концом с детства еще надоел. Ну я так и быть взял у него, прямо чуть не стошнило. Вот единственный раз, больше никогда никому! Он изнеженный такой, всё время дома сидит, любит читать по истории, всё про Русь, западного ничего не признает, такой патриот…».

На ноябрьские праздники автор (или тот, от имени которого ведется повествование) сам поехал в Ижевск, увиделся со всеми персонажами. Художник оказался совсем не старичком, каким он виделся по рассказу Сережи. Узнав, что едет один из Москвы, приехал из деревни и Саша. Как пишет автор-интервьюер уже от себя,

«И ждал, что из этого будет. <…> Думаю, с замиранием сердца. Но не показывал вида. А уж в кровати такой податливый, нежный. Такой худенький, теплый, молоденький. Так ему сладко было всё что с ним делали. Трогал меня несмелой рукой за х… Опять же, если я сам его руку подвину». Собирается стать попом, хоть отец парторг в совхозе. «И как ему пойдет быть попом. Такие у него выразительные глаза, длинные черные брови, яркие губки; бородка ему пойдет. <…> Пусть идет в церковь» (ХГ Г 229–233).

Очень осторожным надо быть, принимая на веру рассказы гомосексуалов о том, кто и когда их совращал, как их вовлекли со стороны в гомосексуальное общение, кого из встречных нужно винить за их гомосексуальную судьбу. Чаще всего это маска, прикрывающая собственную тягу, собственную авантюрность, собственную страсть, и Харитонов это уловил.

6. Анализ гомосексуальной натуры

Еще более, чем в этнографических наблюдениях, исследовательский талант Харитонова проявлялся в психологической интроспекции. Мало кто в русской литературе столь глубоко, полно и тонко анализировал критически (на примере собственной личности) особенности психики гомосексуалов. Их суетность, бахвальство друг перед другом любовными успехами, сплетни, ревность.

Вот рассказчик, счастливый тем, что у него живет идеальный возлюбленный Алеша, приглашает к себе в гости бывшего своего любовника Сережу, чтобы похвастаться своим счастьем, чтобы тому стало завидно, и даже посылает к нему в постель на пару часов Алешу, чтобы показать свою власть над ним, а тот приникает к Сереже более страстно, чем приникал к нему, и он хочет порвать с Алешей, в итоге он наказан за тщеславие и тягу к унижению ближнего… (рассказ «Алеша Сережа»).

Вот он зовет к себе в гости знаменитого Р(устама), чтобы Р. увидел, каким «я» обзавелся роскошным возлюбленным А., и чтобы А. увидел тот круг, до которого ему не дотянуться, но А. стал сближаться с Р, это не входило в расчеты, пришлось выпроваживать Р., но А. захотел уехать с ним, началась форменная драка, в конце концов Р. уехал с А., и вышло всё наоборот по сравнению с гордыми планами, и сам виноват… (рассказ «Р., А., я»).

Или, скажем, один из дурных идеалов гомосексуальной любви – безответственность, которая ведет к частой смене партнеров, развивает эгоизм и в конечном счете оборачивается одиночеством. У Харитонова это представлено очень точным образом. Он как-то помечтал: вот бы «завести кошку и заколдовать в 17-летнего десятиклассника. В меня (но покрасивее)…. Я бы ставил опыты на его теле и снимал показания со своего сердца» (XГ 1: 238).

Известно, что многие гомосексуалы падки до членов большого размера. Подобно Жану Кокто, специально рисовавшему «поваренка-монстра» – с огромным членом, жирно выделенным на его рисунке, Харитонов останавливается на том же. Вот белый стих из «Вильбоа» (ХГ 1: 40–41):

 
Событие: показали феномена,
такая длина впервые.
При том, что обладатель почти ребенок,
только что вытянулся, в пропорциях не установился.
Но размера такого не видел.
Тоже сначала мылись дети, моложе его, двое,
тоже у них по взрослому развито:
у одного такой крепенький темного цвета,
как будто повидал виды, с прикрытой головой,
у другого потоньше, но по длине хорошо:
если смотреть в отдельности, возраст не
Единственная деталь, по которой годы не
По любой другой можно, а эта и так в морщинах.
Загадка для испытателей.
Мальчик, только что вытянулся,
но размер —
какой-то коленчатый, как бамбук,
как будто дорос до хорошей длины,
и дальше решил, на второе колено,
и зарубка видна, до которой вначале.
 

 
А на пределе —
если даже в два раза, непостижимо,
как распрямляется – собственная тяжесть не даст,
закон рычага.
И такой разворот событий:
баня почти пустая, и когда он вошел,
по случайности выбрал скамейку рядом,
какая минута, соседи.
Затем в парилку, я немного спустя за ним,
и там совсем никого, нет слов.
Он сам облегчает подступ,
что-то давай про скамейку, как на нее невозможно сесть,
про пар. Я и не нашел бы. Целый пошел разговор.
Еще про брата, как они тоже в бане.
Сам не из Москвы, здесь в ремесленном,
какой билет в лотерее:
здесь в общежитии, смело позвать,
деревенский и ничего не знает,
выигрыш раз в десять лет —
упустил.
 

Многие гомосексуалы отыскивают профессиональные ниши, где бы они могли находить возможности удовлетворять свои склонности, не вызывая подозрений. У Харитонова пародийно до гротеска расписаны действия врача на призывном пункте (в рассказе «Жизнеспособный младенец», ХГ 1: 63), который имеет дело со здоровыми призывниками:

«На десяток всегда находится один образцовый. Волосики на груди почти пух, обещают стать хорошей шерсткой. Пух вспугнул мух. Надо брать их в момент когда не дошли. Двух-трех из десятка сбросить, остальные тоже не в брак. Каждый год поставляет родина, республики в том числе. А голые все годятся, плохие лица не в счет, только идет рельеф. Копчики, парные выпуклости. Они расстегиваются и друг на друга, у кого больше. Но никто ни к кому ничего, хотя играют, трогают друг другу. N., подойдите сюда, повернитесь. Поворачивается, думает надо. Нагнитесь. Нагибается. Надо так надо, верит официальным лицам. Заверните preputium. Что? Ну вот это. И сам ему. Конечно, спокойно, а то коллеги заподозрят. Впрочем, коллеги такие же, сговорились, или вообще их нет, доверили одному. Мыщелок защемите. Как в работе? – Не жалуюсь. И покраснел, будущий курсант. Присядьте же на корточки. Грудь хорошо сформирована. Umbo (пупок) хорошо закручен. Corpus spongiosum (губчатое тело) весомый, уздечка ходит легко. – Видите ли, мы выводим породу, нужны особо стойкие особи, доноры. Мне поручен отбор. Вы не будете знать кому от вас впрыснут. Она тоже. Мы тоже. Так что за отпрысков не в ответе. Возможно ваш настой возьмем совокупно с другими для крепости кровосмешения. Извлекайте, нагнетанием. К сожалению, только вручную, еще не механизировались. Давайте, я вам, должен собственноручно поднять амплитуду. О, да у вас редкий случай увеличения клетчатки. Обычно лишь вдвое. Нам также важен белок на вкус, степень нагрева. Лаборантка! Лаборантка сегодня не вышла. Не всё, знаете, с кадрами. Придется опять на собственный вкус».

Еще более жестко и критично (самокритично) анализируются способы вовлечения молодежи в гомосексуальную практику. Известно, что неискушенные, несведущие юноши представляют собой лакомый кусочек для опытных гомосексуалов – из-за своего мужественного облика, чистоты, свежести, безраздельности. Но никто еще (даже Андре Жид) не входил так глубоко в соотношения успешного приобщения юношей к однополой любви с совестью, религией, истинной любовью, наконец. У Харитонова разрывающие его сердце противоречия где-то сформулированы и высказаны прямо, где-то напрашиваются.

Под заголовком «Как надо жить» Харитонов с нескрываемым цинизмом делится опытом:

«Надо просто и смело раз и всё. Молодежь сами ничего не знают что они хотят. Они еще сами не знают кто они такие. А они все такие. Только надо уметь повести дело. Они все хотят ласки и плеча. И с удовольствием пойдут на всё. Надо только уметь приохотить. Они сами не отвяжутся. Тут надо только не думать что он не такой и ничего быть не может. Все такие и всё может быть. Да, так что? деревенский Андрей. Удивительно. Удивительно, что ему не удивительно. Он даже проглотил… Я сказал я возьму у тебя ты у меня, и он взял. Так, отплатить что ли за ночлег. Что, мол, так положено. Раз я у него проглотил, он должен тоже» (ХГ 1: 187).

И еще: «Заповеди, как вести себя с молодежью»:

«Пускай после первого раза три дня будет вас избегать. Потом, когда напьется, снова бросится к вам (только сам) и скажет я по тебе соскучился; потом опять пускай пропадет, а в третий раз придет и скажет наконец я тебя люблю жить без тебя не могу. И теперь он ваш; ждите третьего раза» (ХГ 1: 222).

Примеры рассыпаны по рассказам Харитонова.

Но это бравада. «Все такие»… Нет, не все такие. И не всегда получается. Иначе почему Харитонов всё время жалуется на одиночество? «Семейство однополых невозможно, – с горечью констатировал Евгений Харитонов. – Это дело блядское… Почему плохо одному. Нет никого рядом и не о ком позаботиться. Холодно жить на одного себя… я живу один зачерствел перестал понимать простые жизненные заботы людей потому что у меня их не было» (ХГ 1: 200, 203, 204). «Я додумался подсоединить звонок входной двери к кнопке возле подушки, и когда лежал в темноте, засыпая, и думал, сейчас придет кто-то ко мне, незаметно нажимал на кнопку и в тишине на всю квартиру раздавался резкий звонок. Так я играл со своим сердцем, и оно, правда, замирало» (ХГ 1: 243).

Иначе почему в рецепты закрадывается сомнение?

«Представление о счастьи. Это пойти, например, в баню и просто и легко познакомиться. Но, к сожалению, не умею, не знаю, как завести разговор. Тут надо уметь хитрить. <…> Не надо бояться, что он грубо ответит или усмехнется <…> Не стесняться, да, скользко подсесть и заговорить. Ответит грубо, и отойти, и не считать себя побитым и оскорбленным в достоинстве. <…> И не бояться обжечься. Ну и что. Отошел и пошел дальше. (Отошел и заплакал.)» (XT 1: 240–241).

Значит, знает, что можно обжечься, что грубо ответят, усмехнутся. Отойдя, плачет.

Дальше, почему Харитонов и сам не всегда следует своим рецептам? Вот у него в гостях юноша. «У него и глазки заволоклись, когда я его рисовал оттого, что он голый и его голого изучают и заносят на бумагу». Но назавтра вспоминает:

«Ой, как гадко было вчера, когда я придерживал его за руку а он доверчиво не отнимал и чуть-чуть откликался; но не в том смысле. Как всё испорчено было бы для него. Нет, вчера было хорошо, хороший вечер. А почему?… Потому что; ужасно думать, что он поймет, что я нарочно к этому вел; что его водили за нос; что им играли как в шахматы. Он ко мне пришел как к интересному человеку, а я вон что. Важно видеть, что это к его удовольствию, а видеть, что это ему неприятно, неприятно» (XГ 1; 221).

Вот так. Стало быть, знает, что бывает неприятно. Бывает афронт. И удерживается. И знает, что впоследствии мальчик может одуматься. И одну сцену успешного, благополучного совращения с минетом и «проглотом» (уходя, подросток из Фастова прошептал «спасибо»), оканчивает неожиданным «Когда настанет час расплаты за всё?» (ХГ 1: 218–219).

Правда, тот случай с харитоновским рисованием закончился так:«когда я его рисовал до трех часов ночи и попросил раздеться догола, я не осмелился и ушел в рисование. И вот что же. Так еще несколько раз он ко мне приходил… Я лежал на диване, он сидел рядом и прислонился ко мне просто дружески… и говорит вообще-то меня лет в 14 немного тянуло на мужчин. Я притянул его к себе он засмеялся мы упали на диван. Он говорил! такие слова! Вся эта жизнь, которую я избегал упоминать, он всё это знал!.. А когда ты меня тогда рисовал, он сказал, мне просто невозможно хотелось! тебе отдаться!» (ХГ1: 221–222).

Такая вот двойственность. В Харитонове как бы живут два человека – один жаден к сексуальным наслаждениям и всем мелочным удовольствиям суетной жизни голубых, другой – вдумчивый и трезвый исследователь, холодно анализирует первого и беспощаден к нему. «Я однажды попал из одного мира в другой. И так живу на разрыве двух миров. Мир семейности, верности, забот обо мне, и мир бессемейности, неверности; и заботься о себе сам» (ХГ 1: 238).

А пафос сексуального возбуждения он тут же снимает безжалостной иронией и сарказмом. Вот он, задыхаясь, излагает успешное растление:

«он так сожмется губы закусит больно больно я приостановлю потерпи потом все время будет туда хотеться ляг лягушечкой он ослабеет ну теперь говорю так полежим замрем и ты чувствуй его в себе как он в тебе как ты на нем насажен посжимай поразжимай ну как тебе хорошо – хорошо шепчет ну давай пойдем дальше тебе надо там разработать все теперь всегда будешь хотеть х. у. я. думать о х. у. е. теперь ты наконец больше не мущина скажи я больше не мущина – я больше не…» (слово «мущина» напечатано с изгибом строчек).